Вино Вайоминга

Был жаркий полдень в Вайоминге; вдали виднелись горы и снег на вершинах, но они не отбрасывали тени, и в долине желтели пшеничные поля, на дороге стояла пыль от проезжающих машин, и все деревянные домики по окраине города пеклись на солнце. Я сидел за столиком на заднем крылечке у Фонтэнов, в тени высокого дерева, и мадам Фонтэн принесла из погреба холодного пива. Автомобиль, ехавший по шоссе, свернул на проселок и остановился перед домом. Двое мужчин вылезли из машины и прошли в калитку. Я спрятал бутылки под стол. Мадам Фонтэн встала.

– Где Сэм? – подойдя к затянутой сеткой двери, спросил один из мужчин.

– Его нет дома. Он на работе, в шахте.

– Пиво есть?

– Нет. Пива больше нет. Вот последняя бутылка. Все вышло.

– А он что пьет?

– Это последняя бутылка. Все вышло.

– Бросьте, дайте нам пива. Вы ж меня знаете.

– Пива больше нету. Последняя бутылка. Все вышло.

– Поедем дальше, достанем где-нибудь и получше здешнего, – сказал другой, и они пошли к машине. Один из них пошатывался. Машина дернула, сделала крутой поворот, вынеслась на шоссе и скрылась из глаз.

– Поставьте пиво на стол, – сказала мадам Фонтэн. – Чего вы испугались? Зачем вы это? Нехорошо пить пиво, когда бутылка на полу.

– Я не знал, кто они такие, – сказал я.

– Пьяные, – сказала она. – В этом-то вся беда. Купят где-нибудь, а потом скажут, что здесь брали. Может быть, они правда не помнят. – Она говорила иногда по-французски, но чаще по-английски вперемежку с французскими словами.

– Где Фонтэн?

– Возится с вином. Mon Dieu, он обожает вино.

– Но вы любите пиво?

– Oui! Я люблю пиво, но Фонтэн обожает вино.

Мадам Фонтэн, уроженка города Ланса, была довольно полная старушка с приятным румяным лицом, вся седая, очень чистенькая и аккуратная; в доме ее тоже все блистало чистотой и опрятностью.

– Где вы обедали?

– В отеле.

– Кушайте у нас. Нехорошо manger в отеле или ресторане. Кушайте здесь.

– Мне не хочется затруднять вас. И в отеле кормят неплохо.

– Я никогда не обедаю в отеле. Может быть, там и неплохо кормят. За всю свою жизнь я только один раз обедала в Америке в ресторане. И знаете, что мне подали? Сырую свинину!

– Да что вы?

– Правда, правда. Свинину, недожаренную! А мой сын женат на américaine и ест только консервы из бобов.

– А они давно женаты?

– Oh, mon Dieu, я даже не знаю. Его жена весит двести двадцать пять фунтов. Она не работает. Она не стряпает, она кормит его консервами из бобов.

– Что же она делает?

– Читает. Только и делает, что читает книги. Целый день валяется в постели и читает. И детей она больше иметь не может. Слишком толста. Для ребенка места нет.

– Что же это она?

– Целый день читает. Он хороший garçon. Много работает. Раньше он был шахтером, теперь работает на ранчо. Он никогда не работал на ранчо, но хозяин сказал Фонтэну, что у него еще не было такого хорошего работника. А когда он приходит домой после работы, она его не кормит.

– Почему же он не разведется с ней?

– У него нет денег на развод. И он обожает ее.

– Она красивая?

– Ему кажется, что красивая. Когда он привел ее, я чуть не умерла от горя. Он такой хороший garçon и всегда так много работает, не шатается зря и такой смирный. И вдруг поехал на нефтеразработки и привез эту Indienne, а весила она уже тогда ровно сто восемьдесят пять фунтов.

– Она индианка?

– Ну да, mon Dieu. Она всегда, tout le temps, говорит: сукин сын, черт побери. И не работает.

– Где она сейчас?

– В театре.

– В театре?

– В кинотеатре. Только и делает, что читает да в кино ходит.

– У вас есть еще пиво?

– Mon Dieu, oui. Конечно, есть. Приходите вечером, пообедайте с нами.

– Хорошо. А что принести с собой?

– Ничего не надо. Ничего не приносите. Может быть, у Фонтэна вино уже будет готово.

Вечером я обедал у Фонтэнов. Мы ели в столовой, и стол был покрыт чистой скатертью. Мы пробовали молодое вино. Оно было очень легкое, светлое и приятное, и в нем еще чувствовался вкус винограда. За столом, кроме меня, сидели хозяин, хозяйка и их младший сын Андре.

– Что вы сегодня делали? – спросил Фонтэн, сухонький старичок, изможденный работой на рудниках, с обвислыми седыми усами и ясным взором; родом он был из Сантра, близ Сент-Этьена.

– Работал над книгой.

– И все сошлось по вашим книгам? – спросила мадам Фонтэн.

– Он говорит про книгу, которую сам пишет. Он писатель, – объяснил Фонтэн.

– Папа, можно мне в кино? – спросил Андре.

– Можно, – сказал Фонтэн.

Андре повернулся ко мне.

– Как вы думаете, сколько мне лет? Можно поверить, что четырнадцать? – Он был худ и мал ростом, но по лицу видно было, что ему уже шестнадцать.

– Да. Можно поверить, что четырнадцать.

– Когда я хожу в кино, я весь съеживаюсь, чтобы казаться поменьше. – Голос у него был очень звонкий, ломающийся. – Если я плачу двадцать пять центов, мне сдачи не дают, но если плачу только пятнадцать, меня тоже пускают.

– Тогда я дам тебе только пятнадцать центов, – сказал Фонтэн.

– Нет. Дай мне все двадцать пять. Я разменяю по дороге.

– Только возвращайся домой tout de suite после кино, – сказала мадам Фонтэн.

– Хорошо, я сейчас же вернусь. – Андре вышел из комнаты. Вечер становился прохладным. Он оставил дверь открытой, и снаружи потянуло холодком.

– Mangez! – сказала мадам Фонтэн. – Вы совсем ничего не кушаете.

Я уже съел две порции курятины с жареным картофелем, три порции кукурузы, несколько огурцов и две порции салата.

– Может быть, он хочет кекса, – сказал Фонтэн.

– Надо было мне взять кекса для него, – сказала мадам Фонтэн. – Кушайте сыр. Это хороший, из сливок. Вы совсем ничего не кушаете. Надо было взять кексу. Américains всегда едят кекс.

– Но я наелся до отвала.

– Кушайте! Вы ничего не ели. Съешьте все. Мы никогда ничего не оставляем на завтра. Кушайте еще.

– Возьмите еще салату, – сказал Фонтэн.

– Я принесу еще пива, – сказала мадам Фонтэн. – Вы, наверно, проголодались за целый день на своей книжной фабрике.

– Она не понимает, что вы писатель, – сказал Фонтэн. Старик был деликатен в обращении, но хорошо помнил армейский жаргон и солдатские песенки, бывшие в ходу к концу девяностых годов, когда он отбывал воинскую повинность. – Он сам пишет книги, – объяснил он жене.

– Вы сами пишете книги? – спросила мадам Фонтэн.

– Случается.

– О! – воскликнула она. – О! Вы сами их пишете. О! Тогда вы, конечно, проголодались. Mangez! Я сейчас принесу de la bsêre.

Мы слышали, как она по лестнице спустилась в погреб. Фонтэн улыбнулся мне. Он очень снисходительно относился к людям, которые не обладали его опытом и знанием жизни.

Когда Андре вернулся из кино, мы втроем сидели на кухне и беседовали об охоте.

– В день труда мы все поехали к Чистому ручью, – сказала мадам Фонтэн. – Oh, mon Dieu, как жаль, что вас с нами не было. Мы все поехали на грузовике. Tout le monde est alle на грузовике. Это было в воскресенье. На грузовике Чарли.

– Мы ели, пили вино, пиво, а один француз, который тоже поехал с нами, привез абсенту, – сказал Фонтэн. – Француз из Калифорнии!

– Mon Dieu, как мы пели! Один фермер вышел посмотреть на нас, мы дали ему выпить, и он немного побыл с нами. А потом подошли Italiens, и они тоже хотели остаться. Мы спели смешную песенку про итальянцев, но они ничего не поняли. Они не понимали, что они нам мешают, а мы не стали с ними разговаривать, и они скоро ушли.

– А рыбы много наловили?

– Очень мало. Мы пошли удить рыбу, но ненадолго, а потом вернулись и опять принялись петь. Мы пели, понимаете, – сказал Фонтэн.

– А ночью, – сказала мадам Фонтэн, – все женщины спали в грузовике. Мужчины легли у костра. Среди ночи, слышу, подходит Фонтэн и хочет взять еще вина, а я говорю ему: mon Dieu, Фонтэн, оставь что-нибудь на завтра. Завтра нечего будет пить, и все будут огорчены.

– Но мы все выпили, – сказал Фонтэн. – И на завтра ничего не осталось.

– Что же вы делали?

– Рыбу ловили. По-настоящему ловили.

– Верно. Отличной форели наловили. Mon Dieu, oui. Все одинаковые, полфунта и одна унция.

– Крупные?

– Полфунта и одна унция. Порционные. Все одинаковые, полфунта и одна унция.

– Вы любите Америку? – спросил меня Фонтэн.

– Видите ли, это моя родина. И я люблю ее, потому что это моя родина. Но едят в Америке неважно. Когда-то ели хорошо, а теперь нет.

– Oui, – сказала мадам Фонтэн. – Едят неважно. – Она покачала головой. – А потом здесь слишком много поляков. Когда я была маленькой, ma mere говорила мне: ты ешь, как les Polacks. Я не понимала, что это значит – Polacks. Тогда не понимала, а здесь, en Amérique, я поняла. Слишком много поляков. Et, mon Dieu, они грязные, les Polacks.

– В Америке прекрасная охота и рыбная ловля, – сказал я.

– Да. Это лучше всего. Охота и рыбная ловля, – сказал Фонтэн. – Какое у вас ружье?

– Духовое, двенадцатикалиберное.

– Это хорошо. – Фонтэн кивнул головой.

– Я тоже хочу на охоту, – сказал Андре звонким мальчишеским голосом.

– Тебе нельзя, – сказал Фонтэн. Он повернулся ко мне. – Они просто дикари, эти юнцы. Они рады застрелить друг друга.

– Я буду охотиться один! – с азартом крикнул Андре. – Совсем один.

– Тебе нельзя на охоту, – сказала мадам Фонтэн. – Ты еще маленький.

– Я буду охотиться один! – еще пронзительнее крикнул Андре. – Я хочу стрелять мускусных крыс.

– Что это такое – мускусные крысы? – спросил я.

– Вы никогда не видели их? Наверно, видели. Их еще называют ондатрами.

Андре обеими руками сжимал двадцатидвухкалиберное ружье, которое он достал из шкафа.

– Они дикари, – сказал Фонтэн. – Они рады застрелить друг друга.

– Я буду охотиться один, – упрямо повторил Андре. Он прицелился из ружья. – Я хочу стрелять мускусных крыс. Я знаю, где их много.

– Дай сюда ружье, – сказал Фонтэн. Он опять повторял, обращаясь ко мне: – Это дикари. Они готовы застрелить друг друга.

Андре крепко сжимал ружье.

– Я только целюсь. Что же тут такого? Я только целюсь.

– Он обожает охоту, – сказала мадам Фонтэн. – Но он еще маленький.

Андре спрятал двадцатидвухкалиберное ружье обратно в шкаф.

– Когда я вырасту, я буду стрелять зайцев и мускусных крыс, – сказал он. – Один раз я ходил с папой на охоту, и он только подстрелил зайца, а убил его я.

– Верно. – Фонтэн кивнул. – Он убил зайца.

– Но папа сначала подстрелил его, – сказал Андре. – А я хочу охотиться один и стрелять один. На будущий год мне уже можно будет. – Он уселся в угол и раскрыл книгу. Я заглянул в нее, когда мы после обеда перешли из столовой в кухню. Книга была библиотечная: «Фрэнк на борту канонерки».

– Он любит книжки, – сказала мадам Фонтэн. – Но это лучше, чем шататься по ночам с другими garçons и воровать.

– Книги – это хорошо, – сказал Фонтэн. – Monsieur сам пишет книги.

– Oui, c’est vrai. Конечно. Но слишком много книг – нехорошо, – сказала мадам Фонтэн. – En Amérique книги – это болезнь. Как и церкви. Здесь слишком много церквей. Во Франции только les catholiques et les protestants, и очень мало protestants. Но здесь много, много разных церквей. Когда я приехала сюда, я все говорила: oh, mon Dieu, на что столько церквей?

– Верно, – сказал Фонтэн, – слишком много церквей.

– Недавно, – сказала мадам Фонтэн, – к нам приехала одна девочка, француженка, со своей матерью, родственницей Фонтэна, и она говорит мне: «En Amérique не надо быть catholique. Нехорошо быть catholique. Américains не любят, когда кто-нибудь catholique. Это как сухой закон». А я говорю ей: «Кем же ты хочешь быть, а? Раз уж ты catholique, то лучше уж и оставаться catholique». A она говорит: «Нет, нехорошо быть catholique в Америке». А я думаю, что если кто catholique, то лучше уж оставаться catholique. Нехорошо менять свою веру.

– Вы ходите в церковь?

– Нет. В Америке я не хожу в церковь, только иногда, очень редко. Но я все-таки остаюсь catholique. Нехорошо менять свою веру. Mon Dieu, non.

– Говорят, что Смит католик, – сказал Фонтэн.

– Так говорят, но кто его знает? – сказала мадам Фонтэн. – Вряд ли Смит catholique. В Америке очень мало catholiques.

– Мы католики, – сказал я.

– Oui, но вы живете во Франции, – сказала мадам Фонтэн. – Вряд ли Смит catholique. Он жил когда-нибудь во Франции?

– Поляки – католики, – сказал Фонтэн.

– C’est vrai, – сказала мадам Фонтэн. – Они идут в церковь, потом всю дорогу домой лезут друг на друга с ножами и весь воскресный день режут друг друга. Но они не настоящие catholiques. Они Polacks catholiques.

– Все католики одинаковые, – сказал Фонтэн. – Католики все похожи друг на друга.

– Я не верю, что Смит catholique, – сказала мадам Фонтэн. – Это ужасно смешно, если он catholique. Я не верю.

– Он правда католик, – сказал я.

– Смит – catholique, – задумчиво повторила мадам Фонтэн. – Никогда бы не поверила. Mon Dieu, il est catholique.

– Принеси еще пива, Мари, – сказал Фонтэн. – Monsieur хочет пить, и я тоже.

– Oui, сейчас, – отозвалась мадам Фонтэн из соседней комнаты. Она спустилась в погреб, и мы слышали, как скрипят ступени. Андре сидел в углу и читал. Фонтэн и я сидели за столом, и он налил пива из последней бутылки в наши стаканы, оставив немного на донышке.

– Хороша в Америке охота, – сказал Фонтэн. – Я очень люблю стрелять уток.

– Во Франции тоже отличная охота, – сказал я.

– Верно, – сказал Фонтэн. – У нас там много дичи.

Мадам Фонтэн вернулась из погреба с бутылками пива в руках.

– Il est catholique, – сказала она. – Mon Dieu, Смит est catholique.

– Вы думаете, он будет президентом? – спросил Фонтэн.

– Нет, – сказал я.

На другой день я поехал к Фонтэнам – сперва в тени городских домов, потом по пыльной дороге, свернул на проселок и остановил машину у калитки. День опять был жаркий. Мадам Фонтэн вышла на заднее крыльцо. Она была точно Бабушка Мороз – чистенькая, румяная, вся седая и походка вперевалочку.

– Bonjour, – сказала она. – Mon Dieu, какая жара. – Она пошла в комнаты за пивом. Я сидел на крылечке и сквозь сетку на двери и листву высокого дерева смотрел на дрожащий от зноя воздух и на далекие горы. Горы были бурые, в глубоких бороздах, а над ними высились три пика и покрытый снегом ледник, белеющий сквозь деревья. Снег был очень белый, очень чистый и казался ненатуральным. Мадам Фонтэн вышла на крыльцо и поставила на стол бутылки.

– На что это вы смотрите?

– На снег.

– Красивый снег.

– Выпейте со мной стаканчик.

– Ну что ж. За красивый снег.

Она села на стул рядом со мной.

– Смит, – сказала она. – Как вы думаете, если он будет президентом, опять разрешат вино и пиво?

– Конечно, – сказал я. – Смит не подкачает.

– Мы уже заплатили семьсот пятьдесят пять долларов штрафу, когда арестовали Фонтэна. Два раза нас арестовывала наша полиция, а один раз федеральная. Все, что мы скопили, пока Фонтэн работал в шахте, а я ходила по стиркам. Все отдали. А Фонтэна посадили в тюрьму. Он в жизни своей мухи не обидел.

– Он хороший человек, – сказал я. – Это просто позор.

– Мы ведь дорого не берем. Вино – доллар за литр. Пиво – десять центов бутылка. Мы никогда не продаем пиво, пока оно не готово. А многие продают пиво сразу, как только сварят, и тогда от него голова болит. Что мы делали плохого? А Фонтэна посадили в тюрьму, и нам пришлось отдать семьсот пятьдесят пять долларов.

– Возмутительно, – сказал я. – А где Фонтэн?

– С вином возится. Теперь ему надо смотреть за ним, чтобы не испортить, – улыбнулась она. Она уже забыла о штрафе. – Вы знаете, он обожает вино. Вчера вечером он принес немножко, вот то, что вы пили, и еще чуточку молодого. Совсем молодого. Оно еще не поспело, но он пробовал его, а сегодня утром подлил в кофе. Понимаете, в кофе! Он обожает вино. Он уж такой. Родина его такая. У нас, на севере, вина не пьют. Все пьют пиво. Мы жили рядом с большой пивоварней. Когда я была маленькая, я не любила запаха хмеля, я отворачивалась от тележек, на которых его привозили. И в полях, где он растет, не любила. Mon Dieu, как я не любила запаха des houblons. Хозяин пивоварни сказал мне и моей сестре, чтобы мы пришли в пивоварню и выпили пива, и тогда мы полюбим запах хмеля. И верно. После этого мы его полюбили. Хозяин велел налить нам пива. Мы выпили и после этого полюбили запах хмеля. Но Фонтэн, он обожает вино. Один раз он убил зайца и попросил меня сделать к нему соус с вином, черный соус с вином, и поджаренными грибами, и луком, и всякой всячиной. Mon Dieu, я сделала такой соус, а он съел его весь и говорит: «Соус вкуснее зайца». На его родине так едят. Там много дичи и много вина. А я люблю картофель, колбасу и пиво. C’est bon, la biere. C’est tes bon для здоровья.

– Да. Пиво – это хорошо, – сказал я. – И вино неплохо.

– Вы как Фонтэн. Но здесь я видела такое, чего никогда в жизни не видала. И вы, наверно, не видели. Были у нас américains, и они подливали виски в пиво!

– Не может быть, – сказал я.

– Oui. Mon Dieu, c’est vrai. И одну женщину вырвало прямо на стол!

– Неужели?

– Правда, правда. Ее вырвало на стол. А потом на ее туфли. А потом они еще приезжали и сказали, что хотят в будущую субботу опять устроить вечеринку, а я сказала, нет, mon Dieu, non. Когда они приехали, я заперла дверь.

– Противно, когда так напиваются.

– Зимой, когда les garçons едут на танцы, они подъезжают в машинах, и дожидаются у калитки, и говорят Фонтэну: «Эй, Сэм, продай нам бутылку вина», – или они берут пиво и вытаскивают из кармана бутылку виски и подливают в пиво и пьют. Mon Dieu, в жизни моей не видела ничего подобного. Подливать виски в пиво! Уж этого я никак понять не могу.

– Они того и хотят, чтоб их тошнило, тогда они по крайней мере чувствуют, что пьяны.

– Как-то раз заходит un garçon, который часто к нам приезжает, и просит меня приготовить им ужин и несколько бутылок вина, и девушки тоже будут, а потом они поедут на танцы. Я сказала – хорошо. Приготовила я им ужин, и они приехали, все уже навеселе. А потом стали подливать виски в пиво. Mon Dieu, oui. Я говорю Фонтэну: их стошнит. Oui, говорит он. Потом девушек стошнило, а девушки были очень милые, славные такие. Их рвало прямо на стол. Фонтэн хотел взять их под руку и показать им, где уборная, там удобнее, когда тошнит, но les garçons сказали – не надо, им и здесь хорошо, за столом.

Вернувшийся домой Фонтэн подошел к нам.

– Когда они опять приехали, я заперла дверь. Нет, говорю, и за полтораста долларов не пущу. Mon Dieu, non.

– По-французски есть слово для людей, которые так себя ведут, – сказал Фонтэн. Его разморило от жары, и он казался очень старым.

– Какое?

– Cochons, – сказал он очень деликатно и как бы стесняясь произнести такое крепкое словцо. – Они вели себя как свиньи. Это очень сильное выражение, – добавил он извиняющимся тоном. – Но… прямо на стол. – Он сокрушенно покачал головой.

– Свиньи, – сказал я. – Иначе не назовешь. Просто свиньи. Пакостники.

Грубые слова были неприятны Фонтэну. Он поспешил заговорить о другом.

– Бывает, что приезжают и очень славные люди, очень воспитанные, – сказал он. – Например, офицеры с форта. Очень милые, славные люди. Все, кто хоть раз побывал во Франции, приезжают сюда выпить вина. Они любят вино.

– Был один офицер, – сказала мадам Фонтэн, – которого жена никуда не пускала. И вот он говорит ей, что устал и ложится в постель, а как только она уйдет в кино, он бежит прямо к нам, иногда в одной пижаме, только пальто накинет. Мари, ради бога, говорит, дайте пива. И сидит у нас в пижаме и пьет пиво, а потом возвращается в форт и опять ложится в постель, прежде чем жена придет из кино.

– Удивительный чудак, – сказал Фонтэн, – но очень славный.

– Mon Dieu, oui, очень славный, – повторила мадам Фонтэн. – Всегда уже в постели, когда жена приходит из кино.

– Я завтра уезжаю, – сказал я. – В индейскую резервацию. Мы хотим поспеть к открытию охоты на тетеревов.

– Да? Но вы еще вернетесь сюда? Вы приедете к нам?

– Непременно.

– К тому времени и вино поспеет, – сказал Фонтэн. – Разопьем вместе бутылочку.

– Три бутылочки, – сказала мадам Фонтэн.

– Приеду непременно.

– Так мы вас ждем, – сказал Фонтэн.

– Спокойной ночи, – сказал я.

Из резервации мы вернулись днем. Мы были на ногах с пяти часов утра. Накануне мы отлично поохотились, но в этот день за все утро не видели ни одного тетерева. Ехать в открытой машине было очень жарко, и мы остановились перекусить в тени, под большим деревом на обочине дороги. Солнце стояло высоко, и клочок тени под деревом был очень мал. Мы поели сэндвичей и сухого печенья, нам очень хотелось пить, и мы очень устали и были рады, когда наконец выехали на шоссе, ведущее в город. Мы заметили впереди колонию луговых собачек, остановили машину и стали стрелять по ним из пистолета. Двух собачек мы убили, но потом прекратили стрельбу, потому что те пули, которые не попадали в цель, отскакивали от камней и летели в поле, а за полем виднелись деревья на берегу ручья и жилой дом, и мы не хотели нарываться на неприятности из-за шальных пуль, летевших в сторону дома. Мы поехали дальше и наконец очутились на дороге, которая спускалась под гору к окраине города. Вдали, по ту сторону равнины, высились горы. В тот день они были голубые и снег на вершинах сверкал, точно стекло. Лето подходило к концу, но на вершинах гор еще не было свежевыпавшего снега – только старый, подтаявший на солнце снег со льдом, и он ярко сверкал издалека.

Нам хотелось посидеть в тени и выпить чего-нибудь холодного. Мы обгорели на солнце, губы у нас потрескались от жары и солончаковой пыли. Мы свернули на проселок к Фонтэнам, остановили машину у калитки и вошли в дом. В столовой было прохладно. Мы застали мадам Фонтэн одну.

– Только две бутылки пива, – сказала она. – Все вышло. А новое еще не готово.

Я дал ей немного дичи.

– Вот это хорошо, – сказала она. – Они вкусные. C’est bon. Спасибо. – Она вышла, чтобы убрать тетеревов в прохладное место. Когда мы допили пиво, я встал.

– Нам пора, – сказал я.

– Вы ведь приедете вечером? Фонтэн приготовит вино.

– Мы заедем до отъезда.

– Разве вы уезжаете?

– Да. Мы едем завтра утром.

– Как жаль, что вы уезжаете. Так приходите вечером, Фонтэн приготовит вино. Мы устроим пир перед вашим отъездом.

– Мы заедем до отъезда.

Но в тот день пришлось отправлять телеграммы, проверить машину, – одну камеру пропороло камнем, и ее надо было залить, – и я пешком пошел в город и сделал все, что нужно было сделать до отъезда. К вечеру я так устал, что решил остаться дома. Нам не хотелось разговоров на чужом языке. Нам только хотелось пораньше лечь в постель.

Лежа в постели среди вещей, которые служили нам все лето и утром будут упакованы в чемоданы, чувствуя прохладный ветерок с гор, проникающий в открытые окна, я подумал, как нехорошо, что мы не поехали к Фонтэнам, – но тут же уснул. На другой день мы укладывались и заканчивали наше лето – на это ушло все утро. Мы позавтракали и в два часа были готовы к отъезду.

– Нужно заехать проститься к Фонтэнам, – сказал я.

– Да, нужно.

– Боюсь, они ждали нас вчера.

– Мы все-таки могли бы поехать.

– Жаль, что мы не поехали.

Мы простились с управляющим в конторе отеля, и с Ларри, и другими знакомыми в городе, а потом поехали к Фонтэнам. И хозяин и хозяйка были дома. Они обрадовались нам. Фонтэн казался очень старым и утомленным.

– Мы ждали вас вчера вечером, – сказала мадам Фонтэн. – Фонтэн приготовил три бутылки вина. А когда вы не приехали, он все выпил.

– Мы на одну минутку, – сказал я. – Только заехали проститься. Нам очень хотелось приехать вчера вечером. Мы собирались приехать, но мы очень устали после охоты.

– Пойди принеси вина, – сказал Фонтэн.

– Нет вина. Ты все выпил.

Фонтэн был очень расстроен.

– Я достану, – сказал он. – Подождите две минуты. Я все выпил вчера. Мы его для вас приготовили.

– Я так и думала, что вы устали. Я говорила ему, mon Dieu, они не приедут, они слишком устали, – сказала мадам Фонтэн. – Пойди достань вина, Фонтэн.

– Я отвезу вас в машине, – сказал я.

– Хорошо, – сказал Фонтэн. – Так будет скорее.

Мы сели в машину и, проехав по шоссе с милю, свернули на проселок.

– Вам понравится это вино, – сказал Фонтэн. – Оно удалось мне. Выпьете его вечером за ужином.

Мы остановились перед бревенчатым домом. Фонтэн постучал в дверь. Никто не откликнулся. Мы обошли кругом. Задняя дверь тоже была заперта. Возле двери валялись пустые жестянки. Мы заглянули в окно. Внутри никого не было. В кухне было грязно и не прибрано, но все окна и двери крепко заперты.

– Вот сукина дочь. Где это она шляется? – сказал Фонтэн. Он был в отчаянии. – Я знаю, где достать ключ, – сказал он. – Подождите меня здесь. – Он подошел к соседнему дому, постучал в дверь, поговорил с женщиной, которая вышла на порог, и наконец вернулся. В руках у него был ключ. Мы попытались открыть им входную дверь, потом заднюю, но ничего не выходило.

– Вот сукина дочь, – сказал Фонтэн, – шляется где-то.

В окно мне было видно, где хранилось вино. Подойдя вплотную к окну, я почувствовал запах, который стоял внутри дома. Запах был приторный и тошнотворный, как в индейской хижине. Вдруг Фонтэн схватил лежавшую на земле доску и начал рыть землю возле задней двери.

– Я попаду в дом, – сказал он. – Попаду, сукина дочь.

Во дворе соседнего дома какой-то мужчина возился с передним колесом старенького «Форда».

– Не делайте этого, – сказал я. – Вон тот человек увидит. Он смотрит сюда.

Фонтэн выпрямился.

– Попробуем еще раз открыть ключом, – сказал он.

Мы попробовали, но ничего не вышло. Ключ поворачивался на пол-оборота вправо и влево.

– Нам не попасть в дом, – сказал я. – Давайте вернемся.

– Я подкопаюсь под заднюю дверь, – предложил Фонтэн.

– Нет, нет, я не хочу, это опасно.

– Я подкопаюсь.

– Нет, – сказал я. – Он увидит. И у вас отберут вино.

Мы сели в машину и поехали обратно, к Фонтэнам, по дороге вернув ключ соседям. Фонтэн не говорил ни слова, только ругался вполголоса. Он был удручен и подавлен. Мы вошли в дом.

– Вот сукина дочь! – сказал он. – Мы не могли достать вино. Мое собственное вино, которое я сам приготовил.

Вся радость исчезла с лица мадам Фонтэн. Фонтэн уселся в угол и подпер голову руками.

– Нам пора ехать, – сказал я. – Вы не огорчайтесь из-за вина. Выпейте без нас за наше здоровье.

– Куда ушла эта сумасшедшая? – спросила мадам Фонтэн.

– Не знаю, – ответил Фонтэн. – Не знаю, куда она ушла. А вы так и уедете без вина.

– Это не важно, – сказал я.

– Так не годится, – сказала мадам Фонтэн. Она покачала головой.

– Нам пора ехать, – сказал я. – Прощайте, всего хорошего. Спасибо вам за все.

Фонтэн покачал головой. Он был безутешен. Мадам Фонтэн с грустью смотрела на него.

– Не расстраивайтесь из-за вина, – сказал я.

– Ему так хотелось угостить вас своим вином, – сказала мадам Фонтэн. – Вы приедете в будущем году?

– Нет. Может быть, через два года.

– Вот видишь! – сказал ей Фонтэн.

– Прощайте, – сказал я. – Не огорчайтесь из-за вина. Выпейте без нас за наше здоровье. – Фонтэн покачал головой. Он не улыбнулся. Он понимал, что все погибло.

– Вот сукина дочь, – пробормотал Фонтэн.

– Вчера вечером у него было три бутылки, – сказала мадам Фонтэн, чтобы утешить его. Но он только покачал головой.

– Прощайте, – сказал он. У мадам Фонтэн были слезы на глазах.

– Прощайте, – сказала она. Ей очень жаль было Фонтэна.

– Прощайте, – сказали мы. Мы все были очень огорчены.

Они стояли в дверях, а мы сели в машину, и я завел мотор. Мы помахали им на прощание. Они грустно стояли рядом на крылечке. Фонтэн выглядел очень старым, а мадам Фонтэн – очень грустной. Она помахала нам, а Фонтэн ушел в комнаты. Мы свернули с шоссе.

– Они так огорчены. Старик совсем расстроился.

– Надо было поехать к ним вчера.

– Да, надо было.

Мы пересекли город и выехали на бетонную дорогу: по обе стороны ее тянулось жнивье, справа высились горы. Почти как в Испании, но это был Вайоминг.

– Я желаю им всяческого счастья.

– Не будет им счастья, – сказал я, – и Смит президентом тоже не будет.

Бетонное шоссе кончилось. Дальше мы ехали по щебню, потом равнина осталась позади, и между двумя отлогими холмами, у подножия горы, началась извилистая дорога вверх. Земля у подножия была красноватая, поросшая серыми кустами полыни, и, когда дорога пошла круче, вдали, за холмами и за равниной, показались высокие горы. Теперь они были дальше от нас и еще сильнее напоминали Испанию. Дорога, сделав петлю, поднялась еще выше, и мы увидели впереди купающихся в пыли куропаток. Когда мы приблизились, они вспорхнули, часто хлопая крыльями, потом плавно опустились и сели на один из холмов под нами.

– Какие они большие и красивые. Они больше европейских.

– В Америке хороша охота. La chasse, как говорит Фонтэн.

– А когда охота кончится?

– Их уже не будет в живых.

– Мальчик будет.

– Это еще неизвестно, – сказал я.

– Надо было поехать к ним вчера.

– Ох, да, – сказал я. – Надо было поехать.