Игрок, монахиня и радио

Их привезли около полуночи, и потом всю ночь по коридору разносились крики русского.

– Куда он ранен? – спросил мистер Фрейзер у ночной медсестры.

– Кажется, в бедро.

– А что с другим?

– О, боюсь, что он умрет.

– Куда он ранен?

– Две пули в брюшной полости. Вытащили только одну.

Они – оба, русский и мексиканец, работали на уборке свеклы – сидели и пили кофе в ночном ресторане, когда кто-то вошел и стал стрелять в мексиканца. Русский залез под стол, и его ранило неточным выстрелом в мексиканца, когда тот уже лежал на полу с двумя пулями в брюшной полости. Так писала газета.

Мексиканец заявил полиции, что не имеет ни малейшего представления о том, кто стрелял в него. Он считает это случайностью.

– Случайность, что кто-то выпустил в тебя восемь пуль и дважды ранил, а?

– Si, señor, – ответил мексиканец, которого звали Каетано Руис.

– Случайность, что он вообще ранил меня, этот болван, – сказал он переводчику.

– Что он говорит? – спросил детектив-сержант, взглянув на переводчика, стоявшего по другую сторону кровати.

– Он говорит, что это случайность.

– Скажите ему, чтобы он говорил правду, потому что он умирает, – настаивал детектив.

– Na! – сказал Каетано. – Но скажите ему, что мне очень плохо и не хотелось бы так много говорить.

– Он говорит, что это правда, – ответил переводчик и доверительным тоном добавил, наклоняясь к детективу: – Он не знает, кто стрелял в него. Стреляли сзади.

– Да, – кивнул детектив. – Это я понимаю, но почему обе пули попали в живот?

– Может быть, он сочиняет? – спросил переводчик.

– Послушай, – детектив потряс пальцем у самого носа Каетано, заострившегося и воскового на мертвенном лице с живыми, как у ястреба, глазами. – Мне наплевать, кто в тебя стрелял, но я должен расследовать дело. Ты не хочешь, чтобы тот, кто в тебя стрелял, понес наказание? – Он посмотрел на переводчика: – Скажите ему это.

– Он просит, чтобы вы сказали, кто стрелял в вас.

– Mandarlo al carajo! – ответил Каетано, которого одолевала усталость.

– Он говорит, что вовсе не видел его, – объяснил переводчик. – Я же вам ясно говорю, что стреляли сзади.

– Спросите его, кто стрелял в русского?

– Бедняга русский, – вздохнул Каетано. – Он лежал на полу, закрыв голову руками. Начал кричать, когда в него выстрелили, и с тех пор кричит не переставая. Бедняга русский!

– Он говорит, стрелял какой-то парень, которого он не знает. Может быть, тот самый, что стрелял и в него.

– Послушай! – рассердился детектив. – Здесь не Чикаго. Ты не бандит. Нечего разыгрывать кинодраму. Нужно сказать, кто в тебя стрелял. Каждый на твоем месте сказал бы, кто стрелял в него. Ничего тут особенного нет. Сейчас ты не скажешь, кто он, а потом он застрелит кого-нибудь еще? Женщину или ребенка? Нельзя оставить его безнаказанным. Переведите ему это, – попросил он мистера Фрейзера. – Я не доверяю этому чертову переводчику.

– Вы можете на меня положиться, – заверил его переводчик. Каетано посмотрел на мистера Фрейзера.

– Послушайте, amigo, – начал мистер Фрейзер, – полисмен говорит, что вы не в Чикаго, а в Хейли, штат Монтана. Вы не бандит, и это не кинодрама.

– Я верю ему, – смиренно ответил Каетано. – Ya lo creo.

– Здесь можно открыто и честно называть своего обидчика. Здесь так принято, говорит он. Он говорит, будет гораздо хуже, если человек, который ранил вас, потом застрелит женщину или ребенка.

– Я не женат, – сказал Каетано.

– Он говорит, какую-нибудь женщину, какого-нибудь ребенка.

– Этот человек не псих, – покачал головой Каетано.

– Он говорит, что вы должны назвать его, – закончил мистер Фрейзер.

– Благодарю вас, – кивнул Каетано. – Вы из великих переводчиков. Я говорю по-английски, хотя и плохо. Но понимаю свободно. Где это вы сломали ногу?

– Упал с лошади.

– Вот не повезло-то, мне очень жаль вас. Сильно болит?

– Теперь уже нет. Сначала болело.

– Послушайте, amigo, – начал Каетано. – Я очень слаб. Извините меня. Кроме того, у меня сильные боли, достаточно сильные. Вполне возможно, что я умру. Пожалуйста, уведите отсюда этого полисмена, потому что я очень устал.

Он сделал движение, будто хотел перевернуться на бок, потом затих.

– Я передал ему в точности все, что вы сказали, и он просит передать вам, что, право же, он не знает, кто стрелял в него, и что он очень слаб, и просит вас допросить его после, – перевел мистер Фрейзер.

– А может быть, после он умрет.

– Вполне возможно.

– Вот потому-то я и хочу допросить его сейчас.

– Я вам говорю, кто-то стрелял сзади, – встрял переводчик.

– А, да ну вас к черту! – воскликнул детектив-сержант и сунул записную книжку в карман.

* * *

Выйдя в коридор, сержант и переводчик остановились возле мистера Фрейзера, сидевшего в инвалидном кресле.

– Вы тоже, вероятно, думаете, что кто-то стрелял в него сзади?

– Да, – сказал Фрейзер. – Кто-то стрелял в него сзади. А почему вас это интересует?

– Не сердитесь, – сказал агент. – Хотел бы я говорить со спиками на их языке.

– А что вам мешает его выучить?

– Не нужно сердиться. Я не получаю никакого удовольствия, задавая эти вопросы спику. Если бы я сам говорил по-испански – тогда другое дело.

– Вам нет нужды говорить по-испански, – сказал переводчик. – Вы можете на меня положиться.

– Господи! – вырвалось у детектива. – Ладно, пока! Я еще приду и увижусь с вами.

– Пожалуйста. Я всегда здесь.

– Вы, как я понимаю, поправляетесь. Не повезло вам. Вот уж не повезло.

– Теперь-то лучше. Кость срастается.

– Да, но это надолго. Очень надолго.

– Не позволяйте никому стрелять вам в спину.

– Верно, – кивнул детектив. – Верно. Ну, я очень рад, что вы не сердитесь.

– До свиданья! – попрощался мистер Фрейзер.

* * *

Мистер Фрейзер долгое время не видел Каетано, но каждое утро сестра Сесилия приносила вести о нем.

Он совсем не жалуется, говорила она, а ему так плохо. У него перитонит, и все думают, что он не выживет. Бедняга Каетано, говорила она. У него такие красивые руки и такое тонкое лицо, и он никогда не жалуется. Запах сейчас действительно ужасный. Он показывает иногда себе на нос одним пальцем и улыбается, и качает головой, говорила она. Ему неприятен запах. Он смущается, говорила сестра Сесилия. О, он такой симпатичный больной! Он всегда улыбается. Он отказался исповедоваться святому отцу, но обещал помолиться, и ни один мексиканец не пришел навестить его с тех пор, как его привезли. Русский выписывается в конце недели. Вот к русскому у меня никаких чувств нет, говорила сестра Сесилия. Бедняга, он тоже мучился. Пуля, она была грязная, и рана воспалилась, и он так кричал. И потом мне всегда больше нравятся плохиши. Этот Каетано – он плохиш. Он настоящий плохиш, плохиш до мозга костей, но он такой изнеженный, такой хрупкий и никогда ничего не делал руками. Я знаю, он не сборщик свеклы. Руки у него такие мягкие, и ни одной мозоли. Я знаю, что он из плохишей. Я сейчас встану на колени и помолюсь за него. Бедный Каетано, ему очень худо, а он даже не стонет. За что они стреляли в него? Бедный Каетано! Я сейчас встану на колени и помолюсь за него.

Она встала на колени и помолилась за него.

* * *

В этой больнице радио работало хорошо только с наступлением сумерек. Говорили, причина в том, что в земле слишком много руды или что это как-то связано с горами, но, так или иначе, оно работало совсем плохо, пока на улице не начинало темнеть. Зато всю ночь оно работало прекрасно, и когда одна станция прекращала вещание, ты просто двигался западнее и ловил другую. Последняя вела трансляцию из Сиэтла, в штате Вашингтон, и благодаря разнице в часовых поясах, когда там заканчивали вещание в четыре утра, в больнице часы показывали уже пять, а в шесть начиналась утренняя музыкально-развлекательная передача из Миннеаполиса. Тоже благодаря разнице в часовых поясах, и мистер Фрейзер любил думать о музыкантах, приходящих утром в студию, и представлять себе, как они выходят из трамвая на рассвете, неся свои инструменты. Может быть, он ошибался, и они оставляли инструменты там, где играли, но он всегда представлял их себе с инструментами. Он никогда не бывал в Миннеаполисе и думал, что скорее всего никогда туда не попадет, но ясно видел, как выглядит этот город ранним утром.

Из окна больницы виднелись поле с торчащими из-под снега перекати-поле и голый глинистый холм. Как-то утром доктор хотел показать мистеру Фрейзеру двух фазанов, которые ходили по снегу, и когда он двигал кровать к окну, со спинки свалилась лампа для чтения и ударила мистера Фрейзера по голове. Сейчас это звучит совсем не смешно, но тогда это было очень смешно. Все смотрели в окно, и доктор, прекрасный доктор, показывал на фазанов и подвигал кровать к окну, и потом, совсем как в фарсе, мистера Фрейзера стукнуло свинцовой подставкой лампы по макушке. Это шло вразрез с лечением, со всем тем, ради чего люди ложатся в больницу, и все нашли случившееся ужасно смешным, прям анекдотом о мистере Фрейзере и докторе. В больнице все много проще, даже анекдоты.

Из другого окна, если повернуть кровать, виднелись город с поднимающимся над ним дымом и горы Доусона, уже покрытые снегом и оттого похожие на настоящие горы. Только эти два вида и мог лицезреть мистер Фрейзер с тех пор, как стало очевидным, что сидеть в инвалидном кресле ему еще рано. Да и по правде сказать, лучше лежать в постели, если ты в больнице; эти два вида, если располагать временем любоваться ими из палаты с кондиционированным воздухом, намного лучше любого числа других видов, если видишь их наспех из жарких, пустых палат, ожидающих новых больных или только что освободившихся, куда тебя вкатывают в инвалидном кресле, чтобы выкатить через несколько минут. Когда долго лежишь в одной палате, вид, каков бы он ни был, приобретает особую ценность, и становится крайне важным, и не хочется его менять, не хочется даже смотреть на него под другим углом. То же самое и с радио: тебе нравятся определенные песни, и ты радуешься им, когда слышишь вновь, и отвергаешь новые. В ту зиму пальму первенства он отдал трем: «Спой что-нибудь простенькое», «Китаяночке» и «Маленьким небылицам». Никакие другие песни, по мнению мистера Фрейзера, не шли с этими тремя ни в какое сравнение. «Студентка Бетти» поначалу тоже ему приглянулась, но на ум мгновенно пришли другие строфы, пародирующие песню, до того непристойные, что он ни с кем не мог ими поделиться; так что в конце концов он перестал ее слушать и при первых тактах переключал радио на футбол.

Около девяти утра включали рентгеновский аппарат, и тогда радиоприемник, который к этому времени ловил только одну местную станцию, становился совершенно бесполезным. Многие жители Хейли, имевшие приемники, протестовали, утверждая, что больничный рентген мешает им по утрам слушать радио, но так ничего и не добились, хотя большинство считало, что больница могла бы пользоваться рентгеном в другие часы, когда люди не слушают радио.

* * *

В то утро сестра Сесилия вошла в палату, когда мистер Фрейзер собирался выключить радиоприемник.

– Как Каетано, сестра Сесилия? – спросил он.

– О, он очень плох.

– Без сознания?

– Нет, но боюсь, что умрет.

– А как вы?

– Я очень беспокоюсь за него, и знаете, никто не пришел навестить его. Он может умереть, как собака, а эти мексиканцы и глазом не моргнут. Действительно, ужасные люди!

– Хотите прийти и послушать репортаж с сегодняшней игры?

– О нет, – ответила она. – Для меня это очень волнительно. Я буду молиться в часовне.

– Я думаю, что слышно будет хорошо, – сказал мистер Фрейзер. – Играют на побережье, и благодаря разнице во времени у нас наступит вечер, так что мы услышим в лучшем виде.

– О нет, я не смогу. Мировая серия чуть не доконала меня. Когда «Атлеты» выходили на прием подачи, я прямо-таки в полный голос читала молитвы: «О Боже, направляй их глаза и руки! О Боже, ну помоги ему попасть по мячу! О Боже, даруй им сильный удар!» А потом, когда они заполняли базы в третьей игре, вы помните, я уж совсем не выдержала. «Господи, пусть он пробьет за пределы поля! О Боже, пусть после его удара мяч улетит за забор». И вы знаете, когда пришел черед «Кардиналов» отбивать подачу, все стало еще ужаснее. «О Боже, не дай им попасть! О Боже, пусть они не видят мяч! О Боже, ну пускай они промахнутся!» А сейчас все только хуже. Это же «Нотр-Дам». Богоматерь! Нет, я пойду в часовню. За Богоматерь. Они играют за Богоматерь. Написали бы вы что-нибудь о Богоматери. Ведь вы можете. Вы и сами знаете, что можете, мистер Фрейзер.

– Я не знаю о ней ничего такого, что мог бы написать. Уже почти все написано, – ответил мистер Фрейзер. – Вам не понравится, как я пишу. Ей тоже не понравится.

– Вы когда-нибудь о ней напишете, – заверила его сестра. – Я знаю, что напишете. Вы должны написать о Богоматери.

– Лучше приходите и послушайте репортаж.

– Я не выдержу этого. Нет, я пойду в часовню и помолюсь.

В этот вечер не прошло и пяти минут с начала игры, как в палату вошла молоденькая медсестра-стажер.

– Сестра Сесилия просит узнать, как идет игра.

– Скажите ей, что у нас уже один тачдаун.

Немного погодя стажер снова заглянула в палату.

– Скажите ей, что наши их выносят, – сообщил мистер Фрейзер.

Немного позже он нажал на кнопку звонка, вызывая медсестру, которая дежурила на этаже.

– Вас не затруднит спуститься в часовню или передать с кем-нибудь сестре Сесилии, что «Нотр-Дам» выигрывает четырнадцать – ноль к концу первой четверти и все в порядке. Она может больше не молиться.

Через несколько минут вошла взволнованная сестра Сесилия. Очень взволнованная.

– Что значит четырнадцать – ноль? Я ничего не понимаю в футболе. Для бейсбола это было бы очень хорошо, но в футболе я ничего не смыслю. Может быть, это ничего не решает. Я сейчас же иду обратно в часовню и буду молиться до самого конца игры.

– Исход ясен, – успокоил ее мистер Фрейзер. – Мы уже победили. Я ручаюсь вам. Останьтесь и послушайте со мной.

– Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет, – возразила она. – Я сейчас же иду обратно в часовню молиться.

Всякий раз, когда «Нотр-Дам» набирал очки, мистер Фрейзер просил дежурную дать знать об этом сестре Сесилии, и наконец, когда уже давно стемнело, сообщил окончательный результат.

– Ну, и что сестра Сесилия?

– Сейчас они все в часовне, – ответила дежурная.

На следующее утро вошла сестра Сесилия. Очень довольная и веселая.

– Я знала, что они не смогут обыграть «Богоматерь»! – воскликнула она. – Не смогут. Каетано тоже лучше. Гораздо лучше. К нему сегодня придут. Он еще не сможет с ними повидаться, но они придут, и ему станет легче, если он будет знать, что он не забыт своими. Я пошла в полицейский участок к этому О’Брайену и сказала ему, что он должен прислать каких-нибудь мексиканцев навестить бедного Каетано. Он пришлет кого-нибудь сегодня днем. Тогда бедняге станет лучше. Никто не приходил навестить его, и это отвратительно.

В тот же день около пяти часов в палату вошли три мексиканца.

– Можно? – спросил самый высокий, с мясистыми губами и довольно-таки толстый.

– Почему нет, – ответил мистер Фрейзер. – Присаживайтесь, господа. Может, выпьем чего-нибудь?

– Большое спасибо, – поблагодарил здоровяк.

– Спасибо, – присоединился к нему самый смуглый и маленький.

– Нет, спасибо, – отказался третий, тощий. – Вино мне в голову ударяет. – Он постучал себя по голове.

Медсестра принесла стаканы.

– Подайте им, пожалуйста, бутылку, – попросил Фрейзер. – Это из Рэд-Лодж, – пояснил он.

– Из Рэд-Лодж – самое лучшее, – одобрил здоровяк. – Много лучше, чем из Биг-Тимбер.

– Это точно, – поддакнул самый маленький. – И стоит дороже.

– В Рэд-Лодж лучшие цены, – отметил здоровяк.

– Сколько ламп в приемнике? – спросил тот, который не пил.

– Семь.

– Как здорово! – воскликнул он. – И сколько он стоит?

– Не знаю, – ответил мистер Фрейзер. – Его взяли напрокат. Вы, господа, друзья Каетано?

– Нет, – здоровяк покачал головой. – Мы друзья того, кто ранил его.

– Нас прислала сюда полиция, – добавил самый маленький.

– Мы с ним держим небольшой кабачок, – сообщил здоровяк. – Я и он. – Он мотнул головой в сторону того, который не пил. – У него тоже небольшой кабачок, – указал на маленького смуглого. – В полиции нам велели прийти, мы и пришли.

– Я очень рад, что вы пришли.

– Мы тоже.

– Хотите еще по стаканчику?

– Пожалуй, – согласился здоровяк.

– С вашего разрешения, – не отказался самый маленький.

– Мне не надо, – помахал рукой тощий. – Вино мне в голову ударяет.

– Вино замечательное, – улыбнулся самый маленький.

– Почему не попробовать? – спросил мистер Фрейзер тощего. – Ну, покружится голова, и всё.

– А потом болеть будет.

– Вы не могли бы прислать к Каетано его друзей? – спросил Фрейзер.

– У него нет друзей.

– У каждого человека есть друзья.

– У него нет.

– Чем он занимается?

– Он картежник.

– Хорошо играет?

– Более чем.

– У меня он выиграл сто восемьдесят долларов, – признался самый маленький. – Теперь во всем мире не сыскать ста восьмидесяти долларов.

– У меня он выиграл двести одиннадцать долларов, – поплакался тощий. – Вы только представьте себе такую сумму!

– Я никогда не играл с ним, – здоровяк пожал плечами.

– Он, должно быть, очень богат, – предположил мистер Фрейзер.

– Он беднее нас, – возразил маленький мексиканец. – У него только и есть, что рубашка на плечах.

– Да и та теперь ничего не стоит, – указал мистер Фрейзер. – Прострелена пулями.

– Это точно.

– Тот, что ранил его, тоже картежник?

– Нет, работал на уборке свеклы. Ему пришлось уехать из города.

– Только представьте себе, – вздохнул самый маленький. – Лучший гитарист во всем городе. Самый лучший.

– Какая жалость!

– Так оно и есть, – кивнул здоровяк. – Как он играл на гитаре!

– И больше не осталось хороших гитаристов?

– Ни единого.

– Есть один, он на аккордеоне играет, ничего так, – вставил тощий.

– Да еще кое-кто играет на других инструментах, – добавил здоровяк. – Вы любите музыку?

– Еще как!

– А что, если мы придем как-нибудь вечером поиграть вам? Как вы думаете, сестра разрешит? Она, кажется, очень дружелюбная.

– Уверен, что разрешит, когда Каетано сможет слушать музыку.

– Она что, немного ку-ку? – спросил тощий.

– Кто?

– Эта сестра.

– Нет, – ответил мистер Фрейзер. – Она милая женщина, очень умная и сострадательная.

– Я не верю ни попам, ни монахам, ни монахиням, – покачал головой тощий.

– В детстве с ним случилось много чего плохого, – сообщил самый маленький.

– Я был служкой в церкви, – в голосе тощего звучала гордость. – Теперь я ни во что не верю. И в церковь не хожу.

– Почему? В голову ударяет?

– Нет, – ответил тощий. – Это алкоголь в голову ударяет. Религия – опиум для бедняков.

– А я думал марихуана – опиум для бедняков, – признался Фрейзер.

– Вы когда-нибудь курили опиум? – спросил здоровяк.

– Нет.

– Я тоже, – сказал он. – Кажется, это отвратная штука. Начнешь – и уже не можешь бросить. Это порок.

– Как и религия, – вставил тощий.

– Он очень активно выступает против религии, – заметил маленький мексиканец.

– Необходимо занимать активную позицию по отношению к чему-то, – вежливо указал мистер Фрейзер.

– Я уважаю верующих, даже если они невежественны, – признал тощий.

– Это хорошо, – кивнул мистер Фрейзер.

– Что вам принести? – спросил мексиканец-здоровяк. – Вам что-нибудь нужно?

– Я бы с удовольствием купил пива, только хорошего пива.

– Мы принесем вам пиво.

– Еще по одной на посошок?

– Вино замечательное.

– Мы у вас все выпили.

– Я не могу его пить. У меня голова кружится. Потом начинается головная боль и тошнота.

– До свиданья, господа!

– До свиданья и спасибо!

Мексиканцы ушли, а мистер Фрейзер, поужинав, приник к радиоприемнику: звук убрал до минимума, чтобы чуть слышать. Станции сменяли друг друга в таком порядке: Денвер, Солт-Лейк-Сити, Лос-Анджелес и Сиэтл. Сидя у радиоприемника, мистер Фрейзер не сумел составить никакого представления о Денвере. Он видел Денвер только по «Денвер Пост» и дополнял картину по «Роки-Маунтин-Ньюс». Никогда не мог почувствовать и Солт-Лейк-Сити, и Лос-Анджелес по передачам. О Солт-Лейк-Сити знал лишь, что там чисто, но скучно, а Лос-Анджелес ему не хотелось и видеть, потому что упоминавшееся количество танцевальных залов в тамошних больших отелях просто зашкаливало. Танцевальные залы он не жаловал. Но Сиэтл изучил очень хорошо, и его большие белые таксомоторы (каждая машина радиофицирована): на одном из них он каждую ночь выезжал в придорожный ресторан на Канадской стороне и представлял себе, что за компания там собралась, по тем песням, которые они заказывали по телефону. В Сиэтле он проживал каждую ночь, начиная с двух часов, слушал, что заказывали разные люди, и этот город воспринимался им так же реально, как Миннеаполис, где музыканты утром покидали свои постели, чтобы совершить поездку в студию. Мистер Фрейзер очень полюбил Сиэтл в штате Вашингтон.

* * *

Мексиканцы пришли и принесли пиво, но, к сожалению, не из хороших. Мистер Фрейзер принял их, но ему не хотелось разговаривать, и когда они ушли, он знал, что больше они не придут. У него пошаливали нервы, и в таком состоянии ему не хотелось видеть людей. К концу пятой недели нервы стали ни к черту, и хотя он радовался, что у них оказался такой большой запас прочности, ему не нравилось, что его вновь заставляют провести тот же эксперимент, поскольку результат он и так знал. Мистер Фрейзер через все это уже проходил. Единственное, что привносило новизну, так это радио. Он проводил с ним ночь напролет, приглушив до минимума, и приучал себя слушать, ни о чем не думая.

* * *

В то утро сестра Сесилия вошла в палату около десяти часов и принесла почту. Очень красивая, и мистеру Фрейзеру нравилось смотреть на нее и слушать, как она говорит, но почта, пришедшая как бы из иного мира, стояла на первом месте. Однако на этот раз среди писем не оказалось ничего интересного.

– Вы гораздо лучше выглядите. – Она улыбнулась. – Вы скоро уедете от нас.

– Да, – кивнул мистер Фрейзер. – У вас сегодня такое счастливое лицо.

– Да, так оно и есть. Сегодня мне кажется, что я смогла бы стать святой.

От этих слов мистер Фрейзер на какие-то мгновения лишился дара речи.

– Да, – продолжала сестра Сесилия. – Это моя цель. Стать святой. С малых лет мечтала об этом. Еще девочкой думала, что стану святой, если откажусь от мира и уйду в монастырь. Этого я хотела и думала, что должна этого добиться. Я ждала, что стану святой. Я была совершенно уверена в этом. Как-то раз на одну минуту мне показалось, что я уже святая. Я была такая счастливая, мне казалось, что это так просто и легко. Проснувшись утром, я нисколько не сомневалась, что я уже святая, а выяснилось, что нет. Я ею так и не стала. А очень хочется. Больше ничего не хочу. Да и не хотела никогда ничего другого. И сегодня утром у меня такое чувство, что я смогу быть святой. О, я надеюсь, что так оно и будет!

– Вы станете. Все добиваются, чего хотят. Мне об этом много твердили.

– Сейчас уверенности нет. Когда я была девочкой, мне казалось, что все так просто. Я знала, что стану святой. Только я верила, что на это уйдет время, когда поняла, что сразу не получается. А теперь это кажется почти невозможным.

– По-моему, у вас все шансы.

– Вы правда так думаете? Нет, я не хочу, чтобы меня подбадривали. Не надо меня просто так подбадривать. Я хочу быть святой. Я так хочу быть святой!

– Конечно, вы станете святой, – заверил ее мистер Фрейзер.

– Нет, вероятно, не стану. Но если бы только смогла стать, то была бы совершенно счастлива.

– Три против одного, что вы будете святой.

– Нет, не подбадривайте меня. О, если бы я смогла стать святой! Если бы только я смогла!

– Как ваш друг Каетано?

– Он поправляется, но у него паралич. Одна из пуль задела нерв, проходящий через бедро, и нога парализована. Это заметили, только когда он достаточно поправился, чтобы ходить.

– Может быть, нерв еще восстановится?

– Я молюсь об этом, – ответила сестра Сесилия. – Вам бы повидаться с ним.

– Мне не хочется никого видеть.

– Знаете, вам понравится общение с ним. Его могут прикатить сюда.

– Ладно.

* * *

Его вкатили в инвалидном кресле, худого, с прозрачной кожей, с черными отросшими волосами; глаза у него смеялись; зубы – они показывались при улыбке – оставляли желать лучшего.

– Hola, amigo! Que tal?

– Как видите, – ответил мистер Фрейзер. – А как вы?

– Жив. Паралич ноги.

– Тяжелое дело, – мистер Фрейзер вздохнул. – Но нерв может восстановиться и станет как новенький.

– Говорят – да.

– Что-нибудь болит?

– Теперь нет. Некоторое время я с ума сходил от боли в животе. Думал, что эта боль убьет меня.

Сестра Сесилия со счастливой улыбкой наблюдала за ними.

– Она говорит, что вы даже не охнули, – заметил мистер Фрейзер.

– Когда в палате столько народу? – В голосе мексиканца слышалось осуждение. – А как ваша боль? Сильно допекала?

– Порядочно. Но, конечно, меньше, чем вас. Когда медсестра уходит, я плачу час, два часа. Это успокаивает. С нервами у меня сейчас очень плохо.

– У вас радио. Если бы у меня была отдельная палата и радио, я бы плакал и кричал всю ночь напролет.

– Сомневаюсь.

– Hombre, да. Это очень полезно для здоровья. Но когда столько народу – нельзя.

– По крайней мере руки остались целы. Мне сказали, что вы работаете руками.

– И головой. – Он постучал себя по лбу. – Но голова не так важна.

– Трое ваших земляков приходили сюда.

– Полиция прислала их повидаться со мной.

– Они принесли пиво.

– Вероятно, плохое.

– Именно так.

– Сегодня по распоряжению полиции они придут и сыграют мне серенаду. – Он засмеялся, потом похлопал себя по животу. – Я еще не могу смеяться. А музыканты они отвратительные.

– А кто стрелял в вас?

– Еще один дурак. Я выиграл у него в карты тридцать восемь долларов. Было за что убивать!

– Те трое сказали мне, что вы много выигрываете.

– И беднее любого нищего.

– Отчего?

– Я несчастный идеалист. Жертва иллюзий. – Он засмеялся, потом скривил рот в усмешке и вновь похлопал себя по животу. – Я профессиональный игрок, но люблю играть. Именно играть. Мелкая игра всегда нечестная. Для настоящей игры нужно, чтобы везло. Мне не везет.

– Никогда?

– Никогда. Мне никогда не везет. Вот этот баран, который стрелял в меня? Умеет он стрелять? Нет. Первый раз промахнулся. Вторым выстрелом попал в беднягу русского. Кажется, мне повезло? Что же дальше? Он дважды попадает мне в живот. Ему везет. Мне не везет. Он не попал бы в лошадь, держа ее за стремя. Все дело в везении.

– Я думал, он попал в вас, потом в русского.

– Нет, сначала в русского, потом в меня. Газета ошиблась.

– Почему вы не стреляли в него?

– Я никогда не ношу оружия. При моей удачливости, если бы я носил оружие, меня вешали бы десять раз в год. Я – плохой игрок, ничего больше. – Он замолчал, потом продолжал: – Если я выигрываю, то сажусь играть по-крупному, а когда играю – проигрываю. Мне случалось выигрывать в кости три тысячи долларов и тут же просаживать шесть. При хороших костях. И не один раз.

– А почему вы не бросите?

– Если доживу, удача переменится. Мне не везет уже пятнадцать лет. Если мне когда-нибудь повезет, я разбогатею. – Он усмехнулся. – Я хорошо играю, я бы хотел разбогатеть.

– Вам во все игры не везет?

– Во все игры, и с женщинами. – Он снова улыбнулся, продемонстрировав плохие зубы.

– Правда?

– Правда.

– Что же делать?

– Продолжать понемногу и ждать, когда удача повернется лицом.

– А с женщинами?

– Ни одному игроку не везет с женщинами. Он сосредоточен на другом. Работает ночами. Когда же ему бывать с женщиной? Ни один мужчина, который работает ночью, не может удержать женщину, если она чего-нибудь стоит.

– Вы философ.

– Нет, hombre. Провинциальный игрок. Один городок, другой, третий, потом большой город, и все сначала.

– Потом – пуля в живот.

– Первый раз, – возразил он. – Такое со мной впервые.

– Я вас утомляю разговорами? – спросил мистер Фрейзер.

– Нет, – ответил Каетано. – Это я вас утомляю.

– А нога?

– Нога мне не особенно нужна. Что с ногой, что без ноги, мне все равно. Я могу переезжать и так.

– Желаю вам удачи, искренне, от всего сердца, – улыбнулся ему мистер Фрейзер.

– Я тоже, – ответил он. – И чтоб боль прекратилась.

– Она пройдет, конечно. Уже проходит. Это совсем не важно.

– Чтобы поскорее прошла.

– И вам того же.

* * *

В тот вечер мексиканцы играли на аккордеоне и других инструментах в большой палате, весело и жизнерадостно: вдохи и выдохи аккордеона, и звон колокольчиков, и звуки трубы и барабана разносились по всему коридору. В палате помимо Каетано Руиса, провинциального игрока с парализованной ногой, лежал участник родео, которого в жаркий пыльный день сбросила лошадь на глазах у большой толпы зевак. Он получил перелом позвоночника, и после выписки из больницы ему предстояло учиться мастерить что-нибудь из кожи и плести стулья. Соседнюю кровать занимал плотник, свалившийся с лесов и сломавший обе ноги и оба запястья. Он упал, как кошка, не обладая кошачьей гибкостью. Ожидалось, что его вылечат, и он сможет работать снова, но на это требовалось много времени. Компанию им составлял подросток с фермы, лет шестнадцати, который попал в больницу со сломанной ногой: кость неправильно срослась, и ее предстояло ломать снова. Через коридор до мистера Фрейзера доносились их смех и шутки по поводу игры мексиканцев, присланных полицией. Мексиканцы остались довольны приемом. Они вошли, очень возбужденные, к мистеру Фрейзеру и спросили, не хочет ли он, чтобы они сыграли ему что-нибудь. За вечер еще два раза приходили, чтобы сыграть, по собственной инициативе.

В последний раз, когда они играли, мистер Фрейзер лежал в своей палате с распахнутой дверью, прислушивался к громкой скверной музыке и не мог не думать. Когда они спросили, что ему сыграть, он попросил «Кукарачу», обладающую зловещей легкостью и живостью множества тех мелодий, под которые люди шли на смерть. Они играли громко и с чувством. Мелодия казалась мистеру Фрейзеру лучше других, но эффект оставался прежним.

Несмотря на всплеск эмоций, мистер Фрейзер продолжал думать. Обычно он этого избегал, старался думать, лишь когда писал, но сейчас он думал о тех, кто играл, и о том, что говорил тот, маленький.

Религия – опиум для народа. Он верил в это – этот страдающий расстройством пищеварения кабатчик. Да, и музыка – опиум для народа. Тощий не подумал об этом. А теперь экономика – опиум для народа; так же как патриотизм – опиум для народа в Италии и Германии. И как насчет половых сношений? Это тоже опиум для народа? Для некоторых людей. Для некоторых из лучших людей. Но спиртное – высший опиум для народа, о, изумительный опиум! Хотя некоторые предпочитают радио, еще один опиум для народа; самый дешевый; он сам им сейчас пользовался. Наряду с этим шла игра в карты, тоже опиум для народа, и самый древний. Честолюбие еще один опиум для народа, наравне с верой в любую новую форму правления. Чего все хотели, так это минимума государства, как можно меньше правления. Свобода, в которую мы верили, стала теперь названием журнала Макфэддена. Мы верим в свободу, хотя для нее еще не подобрали нового имени. Но где настоящий? В чем настоящий, подлинный опиум для народа? Он знал это очень хорошо. Эта мысль всего лишь завернула за уголок в ту ярко освещенную часть его разума, которая появлялась после двух или больше стаканчиков, пропущенных вечером. Он знал, что мысль эта там (конечно, на самом деле ее там не было). Что это такое? Он же знал очень хорошо. Что это такое? Ну конечно, хлеб – опиум для народа. Запомнит ли он это и будет ли в этом смысл при дневном свете? Хлеб – опиум для народа.

– Послушайте, – обратился мистер Фрейзер к медсестре, когда она вошла, – приведите сюда этого маленького худого мексиканца. Пожалуйста!

– Вам понравилось? – спросил мексиканец с порога.

– Очень.

– Это историческая мелодия, – сказал мексиканец. – Это мелодия истинной революции.

– Скажите, почему людей оперируют без наркотика? – спросил мистер Фрейзер.

– Не понимаю.

– Почему не всякий опиум хорош для народа? Что вы хотите сделать с народом?

– Его необходимо избавить от невежества.

– Не говорите глупостей. Образование – опиум для народа. Вы должны это знать. Вы сами учились.

– Вы не верите в образование?

– Нет, – ответил мистер Фрейзер. – В знание – да.

– Я не понимаю вас.

– Я сам часто и с удовольствием не понимаю себя.

– Вы хотите еще раз послушать «Кукарачу»? – тревожно спросил мексиканец.

– Да, – сказал Фрейзер. – Сыграйте «Кукарачу» еще раз. Это лучше, чем радио.

«Революция, – решил мистер Фрейзер, – не опиум. Революция – катарсис, экстаз, который можно продлить только тиранией. Опиум нужен до и после». До чего же хорошо ему думалось, даже чересчур хорошо.

Они скоро уже уйдут, думал он, и унесут с собой «Кукарачу». Тогда он включит радио, ведь радио можно приглушить так, чтобы его было еле-еле слышно.