Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Она сказала, что луна – это зрачок ночи.
Ты услышала об этом в шестнадцать лет. Весенним воскресным вечером. Сонхи, собравшая девушек в своей комнатке-пристройке на плоской крыше дома, закрыла собрание ячейки Союза рабочих, и они все вышли на воздух. Девушки постелили газеты и, усевшись кружком, стали есть персики, срезая с них шершавую кожуру. Девятнадцатилетняя Сонхи, организатор группы, любила читать стихи. Посмотрев на луну, она сказала: «И в самом деле похоже, да? Поэт написал, что луна – это зрачок ночи». Ты была младшей в группе, и почему-то слова поэта испугали тебя. Этот холодный и белый, как кусок льда, зрачок висел посреди темного неба и молча взирал на вас свысока. «Как-то страшно мне стало от такой луны, онни», – призналась ты Сонхи, которую называла «онни» как старшую сестру. Все дружно рассмеялись. «Надо же! Впервые вижу такую трусиху, как ты! – сказал кто-то и вложил тебе в рот кусок персика – Ну как можно бояться луны?»
Ты достаешь сигареты, закуриваешь, после первой затяжки медленно поворачиваешь затвердевшую шею и расслабляешься.
Здесь, на втором этаже, в офисе площадью более шестидесяти метров, ты сейчас одна. Окна все закрыты. Ты сидишь перед компьютером, терпя жару и влажную духоту августовского вечера. Только что уничтожив два письма-спама, ты не торопишься открывать папку с новыми письмами.
Твои волосы коротко острижены. На тебе джинсы и синие кроссовки, а рукава рубашки длинны настолько, что позволяют закрыть локти. Сверху на спине, где рубашка промокла от пота, светло-серая ткань кажется чернильного цвета. В общем, фигура у тебя субтильная, ключицы худые, шея тонкая, и, несмотря на универсальную одежду, ты производишь впечатление хрупкой женщины.
Капля пота, увлажнившая волосы за ухом, скатывается по худому подбородку и падает на воротник рубашки. Пальцами, сжатыми в кулак, ты вытираешь пот, выступивший в ложбинке над верхней губой, и открываешь письмо. Ты дважды медленно перечитываешь его содержание. Двигая мышкой, закрываешь окно интернета и выключаешь компьютер. До тех пор, пока голубой монитор не становится темным, ты снова и снова вдыхаешь и выдыхаешь сигаретный дым.
Положив выкуренную наполовину сигарету в пепельницу, ты встаешь. Просовываешь в карман джинсов липкий от пота кулак. Вдыхая горячий воздух, направляешься к плотно закрытым окнам. Замедляешь шаги, идешь все медленнее, расстояние до окон как будто увеличивается. Ты сделала лишь несколько движений, но все тело становится мокрым. Капельки пота блестят и на голове, между короткими волосами.
Ты останавливаешься перед окном. Прислоняешься лбом к стеклу, в глубине которого смутно отражается только твое лицо. Ощущение прохлады и влажности. Под окном темный безлюдный переулок, молочно-белые фонари. Ты отрываешь лоб от стекла. Бросаешь взгляд на часы, висящие на противоположной стене, и, словно сомневаясь в их точности, смотришь на свое запястье.
Я лежала и слушала эти звуки.
Я проснулась из-за них, но открыть глаза не хватило смелости, поэтому с закрытыми глазами прислушивалась к тому, что происходит в темноте.
Звук шагов раздается тихо, еще тише.
Легкое звучание пары ног, повторяющих одно и то же движение, словно ребенок разучивает шаг медленного танца.
Почувствовала боль, как будто кто-то давит на солнечное сплетение.
Я не могла знать, то ли от ужаса, то ли от радости возникла эта боль.
Наконец я поднялась с постели.
И пошла туда, где раздавалось это звучание, и остановилась перед дверью.
В темноте на дверном кольце белело мокрое полотенце, оставленное мной для увлажнения воздуха в комнате.
Звучание раздавалось оттуда.
Капли воды, одна за другой падая на линолеум, образовали лужу.
На твоем столе лежит портативный диктофон и три маленькие пустые аудиокассеты с белыми бирками на каждой. Не отрывая от них глаз, ты сидишь с мокрым от пота лицом и дышишь глубоко, ровно, словно пытаешься заснуть с открытыми глазами.
Первый раз Юн позвонил тебе десять лет назад, весной, когда ты только начала работать в новой для тебя организации, которая занималась правами рабочих. Найдя тебя по корпоративному телефону, он сказал, что получил твой номер от Сонхи. Ты слушала, как он объясняет причину своего звонка, называет тему своей научной работы, упоминает выражение «гражданское ополчение», взятое им в качестве основного объекта исследования в так называемой «психологической анатомии». Ты слушала и молчала.
– Я подумаю и позвоню вам.
Спустя час ты позвонила ему и отказалась от интервью, на что Юн ответил, что понимает тебя.
Диссертацию, полученную от него ровно через год, ты не стала читать.
Спустя десять лет Юн позвонил снова и сказал, что очень хочет встретиться с тобой, и на твое предложение просто поговорить по телефону, осторожно спросил:
– Вы прочитали диссертацию, которую я отправил вам?
– Нет, – спокойно ответила ты.
Немного обескураженный, он, тем не менее, сумел сохранить ровную интонацию и продолжил разговор. Говорил он о том, что проследил за жизнью тех десяти участников гражданского ополчения, у которых он брал интервью, когда работал над диссертацией, и узнал, что двое из них покончили жизнь самоубийством, и сейчас их осталось восемь. Из них семь человек согласились дать интервью второй раз, и он собирается переиздать свою диссертацию десятилетней давности, дополнив заключительную часть новой главой с записями этих бесед.
– Вы слушаете меня? – спросил он, закончив говорить.
– Да, слушаю.
Как всегда, разговаривая по телефону, ты по привычке держала перед собой блокнот, и сейчас выводила на листе знаки, похожие на цифры 10, 2, 8, 7, прозвучавшие в беседе.
– В тот период в заключении побывало несколько женщин, но найти очевидцев трудно. Есть свидетельства, но очень краткие. Все показания, связанные со страданиями, вырезаны… Я вас очень прошу. Пожалуйста, согласитесь стать восьмым свидетелем в этой книге.
В этот раз ты не сказала, что тебе нужно подумать.
– Извините. Я не могу дать вам интервью, – ответила ты без всяких эмоций.
Но через несколько дней в офис пришла посылка от Юна с портативным диктофоном и кассетами. Ты до конца прочитала вложенное письмо, написанное небрежным, далеким от правил каллиграфии почерком. «Если вам неудобно встретиться со мной, не могли бы вы записать свои свидетельские показания на кассету и отправить мне?» Внизу к письму была прикреплена скрепкой визитная карточка.
Ты запечатала конверт, как будто не читала письма, и положила в свой шкаф. Затем достала оттуда диссертацию Юна, очень давно лежащую на одном месте, и до обеденного перерыва внимательно читала. Перечитала два раза записи интервью, помещенные в приложении. Офис, который оставили все коллеги, ушедшие обедать, наполнился тишиной. Словно желая от самой себя скрыть тот факт, что диссертация прочитана, ты до возвращения сотрудников положила ее на прежнее место и закрыла шкаф на ключ.
Странно, да?
Это были всего лишь звуки капающей воды, а тебе они запомнились как звуки шагов человека, на самом деле пришедшего к тебе.
Эти шаги, о которых в ту зимнюю ночь ты думала с болью в солнечном сплетении, звучали наяву, а лужа на полу под мокрым полотенцем, кажется, приснилась тебе.
Ты вставляешь кассету в диктофон. «Ваше имя останется анонимным. Имена людей или названия мест, которые могут навести на мысль о ком-то или о чем-то, тоже будут обозначены инициалами. Удобство записи на диктофон не только в том, что можно не видеть лица собеседника, но и в том, что в любое время можно стереть уже сказанное, если оно не понравилось, и наговорить заново». Так Юн написал в письме.
Но ты не нажимаешь на кнопку «Запись». Ты осторожно проводишь пальцами по гладким пластмассовым углам диктофона, как будто хочешь проверить, нет ли на них царапин.
По иронии судьбы твоя основная работа в этом офисе тоже связана с записью.
Ты расшифровываешь записи неформальных заседаний и форумов, отбираешь фотографии с этих мероприятий, классифицируешь и складываешь их в специальную комнату для хранения. Если мероприятие важное, то после записи на видеокамеру, ты создаешь три-четыре варианта фильма – количество зависит от того, насколько информация может быть полезна для будущих проектов. Эта работа кропотливая, но она не столь заметна, чтобы все могли оценить твой труд.
Кроме того, ты должна сама составлять план мероприятий и много времени тратить на его осуществление. Конечно, по сравнению с коллегами ты загружена сверх нормы, но для тебя, привыкшей к работе допоздна и по выходным, это не является большой проблемой. Вместо ежемесячного заработка ты получаешь деньги за сделанную работу, и прожить на эту сумму иногда бывает трудно, но на прежнем месте условия были намного хуже.
Десять лет ты работала в системе, имевшей дело с опасными материалами, медленно убивающими человека. Радиоактивные элементы с длинным периодом полураспада. Пищевые добавки – уже запрещенные, но еще применяющиеся, или те, что в будущем должны быть запрещены. Вызывающие рак и лейкемию токсичные вещества в промышленности, пестициды и химические удобрения в сельском хозяйстве. Проекты гражданского строительства, разрушающие экосистему.
Очевидно, мир, представленный в аудиокассетах Юна, совсем другой.
Твое воображение рисует лицо Юна, которого ты никогда не видела. А вот его офис, широкий стол, на нем кассеты, сложенные в ряд. На бирке каждой из них небрежным почерком написаны дата и имя. Ты представляешь узкую блестящую коричневую ленту, по всей длине которой запечатлены человеческие голоса, повествующие о быстрой смерти: мире оружий, штыков и дубинок, пота, крови и мяса, мокрых полотенец, шил и железных труб.
Ты кладешь диктофон на стол. Наклоняешься, чтобы открыть дверцу шкафа. Достаешь диссертацию Юна и находишь страницу, с которой начинаются признания свидетелей.
Они приказали нам опустить головы, поэтому никто не мог знать, куда нас везут.
Перед каким-то зданием на тихом холме нас стащили с грузовика. Стали бить, как в армии, когда бывает, старшие избивают младших, издеваясь над ними. Они пинали нас, крыли матом, приклады их карабинов летали по нашим головам и телам. Один полный мужчина лет пятидесяти, в белой рубашке и широких костюмных брюках, не выдержав побоев, закричал:
– Лучше убейте!
Они тут же окружили его. И принялись молотить дубинками, как будто на самом деле собрались убить. Оцепенев, мы смотрели на этого мужчину, смотрели, как он в один момент свалился без сил и перестал шевелиться. Они набрали в ведро воды, вылили на окровавленное лицо и сфотографировали. Глаза мужчины были наполовину открыты. С чистого подбородка и щек стекала вода розового цвета.
Вот так они расправлялись с нами все три дня, что держали нас в этом здании, похожем на обычный актовый зал. Днем они подавляли протесты на улицах, а вечером приходили к нам, всегда пьяные, и тем, кто попадался им на глаза во время избиений, было несдобровать. Когда жертва от ударов теряла сознание, они пинками отбрасывали ее в угол, как мяч, хватали за волосы и разбивали затылок об стену. Когда человек испускал дух, они выливали воду на лицо, фотографировали и уносили куда-то на носилках.
Я молился каждый день. Никогда не ходивший ни в буддийский храм, ни в христианскую церковь, я молился, умолял всевышние силы только об одном: вызволить меня из этого ада. К великому удивлению, моя молитва была услышана. Неожиданно из двухсот с лишним заточенных там людей около половины, включая меня, оказались на свободе. Спустя время я узнал, что с образованием гражданского ополчения военные, применив тактику отступления, решили избавиться от большого количества людей, мешающих передвигаться, отобрали наугад часть из них и отпустили.
Нас снова посадили в грузовик, и, пока мы спускались с холма, никто не мог поднять голову. То ли тогда я был еще молодым, не знаю, но мне очень хотелось узнать, просто безумно хотелось узнать, где мы находимся, и я незаметно приподнял голову. Мы ехали, стоя на коленях, мое место было как раз последним в ряду, что и позволило краем глаза видеть то, что проносилось мимо.
О, мне и во сне не могло бы присниться, что это место – университет.
На холме за стадионом, куда мы с друзьями по выходным ходили играть в футбол, не так давно построили здание с лекционный залом, и именно там я томился три дня. На оккупированной военными территории университета не было видно ни души. Грузовик мчался по широкой и тихой, как кладбище, дороге, как вдруг в поле моего зрения попали две студентки. Они лежали на газоне и как будто спали. Девушки были в джинсах, а на груди виднелся желтый плакат, словно наброшенный на них. «Долой военное положение!» – было крупно выведено на нем ярким маркером.
Я не знаю, почему лица этих девушек, промелькнувших за несколько секунд, так четко запечатлелись в моей памяти.
Эти лица видятся мне каждый раз в те мгновенья, когда я засыпаю и когда только просыпаюсь. Они отчетливо возникают перед глазами, словно я вижу их прямо сейчас: девушки ровно лежат на газоне, бледная кожа, сжатые губы, плакат на груди. Они возникают вместе с лицом мужчины, у которого наполовину открыты глаза, а с подбородка и щек стекает вода розового цвета… Вырезать эти картины уже невозможно, они навсегда запечатлелись под моими веками.
Сцены, которые видишь во сне ты, отличаются от тех, что видит этот свидетель.
Если говорить о трупах, наводящих ужас, то в свое время ты сталкивалась с ними намного чаще, чем кто-либо другой, однако сны, от которых стынет кровь, за прошлые десять с лишним лет ты видела всего раза три-четыре. Но зато эти ужасные видения очень холодные или очень тихие. Без следа высыхает кровь, кости превращаются в прах, а затем возникает какое-то незнакомое место. Это пространство на удивление похоже на картину, которую ты увидела совсем недавно, когда прислонилась лбом к оконному стеклу.
За пределами колпака уличного фонаря кромешная тьма, а под ним струится свет, мягкий и белый, как ртуть. Под этим фонарем ты стоишь одна. Ты чувствуешь себя в безопасности только в кругу света. Сделай хоть шаг в сторону, и кто знает, что там поджидает тебя в темноте. Но тебе все равно, ведь ты застыла на месте. Ведь ты не покинешь это освещенное место. Ты ждешь в холодном напряжении. Ждешь, когда взойдет солнце и за пределами светлого круга растворится темнота. Нельзя даже нечаянно покачнуться. Нельзя ни переступить с ноги на ногу, ни шагнуть назад.
После этого сна ты открываешь глаза, еще пребывая в напряжении, а за окном темно. Ты поднимаешься с кровати и включаешь ночник у изголовья. В этом году тебе исполнилось сорок два, но за всю взрослую жизнь у тебя был только один короткий период, продлившийся менее года, когда ты жила с мужчиной. Ты ни с кем не можешь жить, ты всегда одна, поэтому решительно, не боясь никого разбудить, идешь в сторону двери и включаешь флуоресцентную лампу. И в туалете, и на кухне, и даже в прихожей – везде зажигаешь свет, а затем дрожащей рукой набираешь в стеклянный стакан холодную воду и пьешь.
Ты встаешь со стула, услышав, что кто-то проворачивает ручку входной двери. Наклоняешься, кладешь диссертацию в шкаф и громко спрашиваешь:
– Кто там?
Ты заперла дверь.
– Это Пак Ёнхо.
Ты идешь к прихожей. Дверь открывается, и вы оба дружно, как в хоре, восклицаете:
– Что за работа в такое время?
И вместе смеетесь.
Со смехом, еще не погасшим на губах, и в то же время с подозрительным огоньком в глазах руководитель группы Пак оглядывает офис. Толстенький мужчина маленького роста, озабоченный густотой своих волос и маскирующий наметившуюся лысину длинной прядью.
– А все из-за того, что в понедельник мы едем на атомную станцию. Не хватает кое-чего из документов, вот и явился за ними.
Пак идет к своему столу, кладет сумку и включает компьютер. Он продолжает оправдываться, как будто нежданно ввалился в чужой дом:
– Завтра мне по личным делам надо быть в провинции. Однако сдается мне, что придется заранее подготовить документы и заехать на станцию еще до понедельника.
Его голос становится слишком жизнерадостным.
– Но я так удивился… Думал, здесь точно никого не будет, и вдруг вижу – свет в окнах.
Неожиданно Пак замолкает.
– Однако почему в офисе так жарко?
Широкими шагами он идет к окнам и распахивает их настежь. Включает и два вентилятора, висящих на стенах. В окна врывается горячий воздух, а он идет назад, мотая головой.
– Что это? Ну просто сауна какая-то.
В этой организации из ответственных работников ты самая старшая. Большинству из подчиненных трудно общаться с тобой, всегда делающей свою работу молча. К ним, называющим тебя «сонсэнним» и учтиво сохраняющим дистанцию, ты тоже обращаешься, используя вежливую форму. Когда кому-то нужны документы или материалы, они задают безличный вопрос:
– Я ищу материалы такой-то конференции такого-то года. Я посмотрела в комнате, где хранятся все записи, и нашла только проспект мероприятия. Нет ли сборника, где напечатаны тексты докладов?
Ты напрягаешь память и отвечаешь:
– Эта конференция готовилась в спешке, поэтому прошла без публикации сборника докладов. Доклады записывались во время выступлений и затем были расшифрованы, но поскольку дальше нигде не использовались, сохранились только в файле.
Однажды руководитель группы в шутку сказал тебе:
– Лим сонсэнним, вы у нас ходячая машина для поиска.
Сейчас Пак стоит в центре офиса у принтера и ждет, когда выйдут все отпечатанные листы. Быстрым взглядом он оглядывает твой стол. Пепельница с мокрой салфеткой на дне, несколько окурков, полная кружка кофе. Портативный диктофон и кассеты.
Его ищущие глазки встречаются с твоими, и он тут же, словно вежливо оправдываясь, говорит:
– Видно, вам на самом деле очень нравится эта работа. Я вот что хочу сказать…
Пак вдруг выражает свою мысль по-другому:
– Если я проработаю здесь до седых волос, то, наверное, буду выглядеть так, как вы сейчас… Вдруг вот так подумалось.
Ты понимаешь, что он говорит о маленьком заработке, чрезмерной и неправомерной работе за несопоставимо маленькое вознаграждение, о заметно выступающих венах на твоих худых руках. Пока лазерный принтер, тихо урча, быстро выплевывает напечатанный материал, он ненадолго замолкает.
– Все бы хотели хоть что-то узнать о вас, Лим сонсэнним, – продолжает он с веселой ноткой в голосе, – но никто не решается заговорить с вами… В совместных ужинах вы не участвуете, с самого начала никого к себе не подпускаете.
Скрепив листы степлером, Пак идет к своему столу. Стоя двигает мышкой, отправляет в печать следующий материал и возвращается к принтеру.
– Я слышал, что вы близки с госпожой Ким Сонхи, активной участницей рабочего движения. Слышал, что до прихода в наш офис вы занимались делами, связанными с кризисом в промышленности.
Ты отвечаешь осторожно:
– Не то чтобы близки… Она долгое время мне помогала.
– Что касается меня, то я другого поколения, поэтому о госпоже Ким Сонхи довелось слышать только истории, похожие на легенды. Например, как в конце семидесятых годов, когда президент Пак Чонхи принимал неотложные меры для удержания своей власти, на острове Ёидо, где в день Пасхи в церкви собралось несколько сот тысяч верующих, Ким Сонхи пробралась на подиум прямо во время прямой радиотрансляции богослужения CBS. С помощью нескольких молодых работниц она отобрала микрофон у ведущего и несколько раз прокричала в эфир «Мы – люди, защитим права рабочих!», после чего ее стащили с подиума.
Он серьезно спрашивает:
– Вы ведь тоже были причастны к этому делу?
Ты мотаешь головой:
– Тогда меня не было в Сеуле.
– А, люди говорили, вы и в тюрьме побывали… Я думал, из-за этого дела вас и посадили. Все коллеги тоже так считают.
Через темные окна просачивается влажный ветер. Тебе вдруг кажется, что это чей-то протяжный выдох. Ночь, словно огромное живое существо, открывает рот и исторгает из себя влажные пары. И всасывает в темные легкие горячий воздух, скопившийся в плотно закупоренном офисе.
Внезапно почувствовав усталость, ты опускаешь голову. Заглядываешь в кружку, несколько секунд изучаешь темно-коричневую гущу на дне. Как всегда, когда нет подходящих слов для ответа, ты поднимаешь голову и улыбаешься. Вокруг твоих губ появляется тончайшая сетка, сплетенная из морщинок.
Сонхи не такая, как я.
Она верит и в Бога, и в человека.
Она так и не смогла убедить меня принять эту веру.
Я не могла поверить в существо, которое якобы хранит нас исключительно своей любовью.
Даже «Отче наш» вслух не могла прочитать до конца.
«Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». Как же так?
Я ничего не прощаю и никакого прощения не жду.
Ты стоишь на едва освещенной остановке перед стендом со схемами маршрутов автобусов.
За спиной тяжелый рюкзак, в нем блокнот, книга, ручка и карандаш, туалетные принадлежности, бутылочка с водой объемом двести пятьдесят миллилитров, портативный диктофон и аудиокассеты.
Через эту остановку проходят всего три маршрута. Один за другим подъехали автобусы, остановились, забрали пассажиров и уехали, и ты осталась одна. Ты пристально рассматриваешь темную тротуарную плитку, до которой не доходит свет уличного фонаря.
Ты отворачиваешься от схем маршрутов автобусов и делаешь шаг вперед. Продеваешь руки под лямки рюкзака, давящего на плечи. Ты двигаешься медленно, ощущая дуновение ветра теплой летней ночи. Шагаешь справа налево, затем слева направо. Доходишь до границы между тротуаром и проезжей частью и поворачиваешь назад.
Когда Пак подготовил документы и собрался покидать офис, ты закинула на плечи рюкзак и вышла вместе с ним. Ведя пустой разговор, вы дошли до остановки, и ты смотрела, как Пак заходит в автобус. В салоне он неловко попрощался с тобой глазами, и ты ответила ему тем же, опустив на мгновенье веки.
Ты думаешь.
Смогла бы я сделать это, если бы Пак не появился в офисе?
Смогла бы набраться храбрости и нажать на кнопку диктофона?
Каким бы мог получиться рассказ, если в сплетение непринужденных выражений и сухих фраз были бы вставлены бессловесные нити, узелки напряженного покашливания и замешательства?
Ты надеялась сделать это и поэтому сегодня, в один из праздничных дней Освобождения от японского правления, выпавший на выходной, пошла в офис. Даже взяла с собой умывальные принадлежности на тот случай, если время затянется и придется не спать всю ночь.
Но смогла бы ты на самом деле это записать?
Если ты сейчас войдешь в тесную душную квартирку, сможешь ли положить диктофон и кассеты на стол и начать рассказывать все с самого начала?
В прошлый понедельник, как только до тебя дошла запоздалая новость о болезни Сонхи, ты позвонила ей. Ты набирала ее номер каждый час, и только на четвертый раз она взяла трубку. Разговор после десяти лет молчания был коротким и без лишних эмоций. Ты внимательно прислушивалась к ее голосу, ставшему до неузнаваемости другим после лучевой терапии.
– Сколько лет, сколько зим, – ответила Сонхи низким хриплым голосом.
– Я хотела узнать, как у тебя дела.
Ты не предложила навестить ее, и она тоже не сказала, что приходить в больницу не обязательно. То, что на следующий день в офис принесли посылку от Юна, было случайным совпадением, но сейчас ты думаешь о причине, прочным узлом связавшей два разных дела, которые требовали большого душевного напряжения.
Записать на диктофон показания свидетеля и встретиться с Сонхи.
Запишу все до встречи с Сонхи.
Терпеть – это то, что ты умеешь делать лучше всего.
За полгода до окончания средней школы ты пошла работать. Если не считать времени, проведенного в тюрьме, а это более года, ты работала всегда. И всегда была искренней и сдержанной. Работа гарантирует тебе одиночество. Пока ты можешь как-то жить, крутясь в одном ритме с колесом рутины – работа, короткий отдых, сон, – тебе не нужно бояться того, что находится за пределами круга света.
Однако до девятнадцати лет твоя жизнь была другой. Ты работала по пятнадцать часов в сутки и отдыхала два дня в месяц. И за это тебе выдавали половину от той суммы, что получал рабочий завода. За сверхурочные ничего не платили. Два раза в день ты пила стимулирующие таблетки, но сон все равно валил с ног. Если ты засыпала стоя, то начальник или ругал, или давал пощечину. Тяжелые ноги, сильно опухающие ко второй половине дня. Охранники, обыскивающие работниц под предлогом, что те могут вынести продукцию с фабрики. Их руки, замедляющиеся при ощупывании бюстгальтера. Стыд. Кашель. Частое кровотечение из носа. Головная боль. Сгустки с темными прожилками, выходящие с мокротами.
«Мы достойные».
Так часто повторяла Сонхи.
Каждый выходной посещая лекции, которые проводились в офисе Национального объединения по вопросам труда и социального обеспечения, Сонхи аккуратно записывала услышанное о трудовых законах в тетрадь, а затем объясняла это молодым работницам на собрании ячейки. Ты без всякого страха вошла в этот кружок, поверив словам Сонхи, что вы будете изучать китайские иероглифы. И в самом деле, собравшись, девушки первым делом занимались иероглифами. «Мы должны уметь читать газеты, поэтому тысячу восемьсот знаков надо знать». Написав в тетради по тридцать иероглифов, они заучивали их наизусть, и на этом заканчивалась иероглифика и начиналась странная лекция Сонхи о трудовых законах. «То есть… Мы достойные». Когда не хватало слов, чтобы выразить свою мысль или когда подводила память, Сонхи вставляла это выражение, как во время выступлений исполнители традиционной музыки пхансори вставляют своеобразные восклицания для поднятия настроения. «Если следовать Конституции, мы такие же достойные, как и все другие люди. А если следовать трудовым законам, то у нас есть права, справедливые для всех». Так ласково и звонко звучит голос учительницы начальной школы. «Один человек даже отдал свою жизнь ради этого закона».
В тот день, когда полицейские и штрейкбрехеры схватили лидеров рабочего движения, несколько сот работниц, вышедших из общежития, чтобы отправиться на работу во вторую смену, выстроились в живую стену. Самым старшим из них было не больше двадцати одного года, но большинство составляли девушки до девятнадцати лет. У них не было ни соответствующих лозунгов, ни песен. Они лишь кричали: «Не забирайте нас! Нельзя нас забирать!», когда с деревянным бруском в руках на них набросился один из штрейкбрехеров. Ты видела более сотни вооруженных полицейских в шлемах и со щитами, машины спецназа с металлическими решетками на окнах. Неожиданно ты подумала: «Зачем они так вооружились? Ведь мы и драться не умеем, и оружия у нас нет».
И тут раздался громкий крик Сонхи:
– Раздевайтесь! Снимем всю одежду!
Девушки, все как одна, стали раздеваться. Выкрикивая «Не забирайте нас!», они размахивали снятыми блузками и юбками. Они верили, что мужчины не посмеют прикоснуться к открытым девичьим телам, верили словам о ценности каждого человека, верили, что их защитит чистота – самое сокровенное, что есть у них. Но полицейские хватали девушек, оставшихся в нижнем белье, и волокли по земле. Их голые спины до крови царапались об мелкие камешки, волосы лохматились, белье рвалось. «Нельзя, нас нельзя забирать!» Под рыдания девушек, звучавшие так пронзительно, что чуть не лопались барабанные перепонки, рабочих-активистов – нескольких десятков мужчин – избивали дубинками и деревянными брусками, а затем затаскивали в автобусы с решетками на окнах, прозванные в народе «курятниками».
Тебя, семнадцатилетнюю девчонку, схватили последней, но ты поскользнулась на песке и упала. Полицейский в гражданском спешил, поэтому не стал долго возиться с тобой, со злостью наступил тебе на живот, пнул в бок и ушел. Ты лежала ничком на земле, и твое сознание то уплывало, как в тумане, то возвращалось. Громкие крики девушек то отдалялись, то приближались.
Кто-то на своей спине отнес тебя в отделение скорой помощи, где поставили диагноз «разрыв кишечника», и пока ты лежала в больнице, пришло сообщение о твоем увольнении. После выписки, вместо того чтобы со старшими подругами бороться за восстановление на работе, ты уехала домой в провинцию. Поправившись, ты вернулась в Инчхон и устроилась на другую ткацкую фабрику, но не прошло и недели, как тебя уволили. Твое имя значилось в черном списке. В конце концов, ты махнула рукой на опыт, полученный на ткацкой фабрике за два с лишним года работы, и при содействии родственника устроилась швеей в пошивочную при магазине европейской одежды в Кванчжу. Зарплата была мизерной, меньше, чем на фабрике, но каждый раз, когда появлялась мысль оставить эту работу, смутно раздавался голос Сонхи: «…То есть, мы достойные». В такие минуты ты писала ей письма.
У меня все нормально. Хотя вряд ли мне будет легко стать хорошей швеей. Проблема не в том, что сложно овладеть этим мастерством, а в том, что не обучают как следует. И все же надо набраться терпения и учиться.
Такие слова, как «мастерство» и «терпение», ты писала иероглифами, аккуратно соблюдая порядок черт. Ты писала на адрес Городского промышленного миссионерского общества, куда часто ходила Сонхи. Она отвечала очень редко и кратко.
Да, так и надо действовать. Что бы ты ни делала, где бы ни находилась, у тебя все должно получиться хорошо.
Время шло, прошел год, за ним второй, и постепенно вы перестали писать друг другу. На третий год ты стала мастером, с трудом освоив тонкости работы на швейной машинке, и тебе исполнилось двадцать лет. Той же осенью во время забастовки, организованной оппозиционной партией, погибла работница младше тебя. Ты не поверила официальному сообщению правительства, что девушка порезала себе вены осколком бутылки из-под газированной воды и с третьего этажа бросилась вниз. На фотографии в газете, на пробелы в местах вымаранных цензурой строк, на завуалированный смысл очень возбужденной передовой статьи нужно было смотреть так, словно составляешь пазлы, читая между строк.
Ты не забыла лица полицейского в штатском, наступившего тебе на живот и пнувшего в бок. Не забыла, что Комитет национальной безопасности при правительстве непосредственно обучает и материально поддерживает штрейкбрехеров, не забыла, что президент Пак Чонхи, сидящий на самом верху этого жестокого режима, сам является военным. Ты поняла смысл «Приказа о чрезвычайном положении № 9», по которому президент, внеся поправки в Конституцию страны, получил абсолютную власть и мог ограничивать права и свободы граждан, поняла лозунги, которые скандировали студенты, стоявшие в главных воротах университета, взяв друг друга за плечи. Далее, чтобы понять, что на самом деле произошло в Пусане и Масане, ты собрала пазлы из статей, размещенных в газетах, и картина прояснилась. Разбитые телефонные будки и горящие полицейские участки, разгневанная толпа, швыряющая камни в стражей порядка. Предложения, скрывающиеся за пустыми строками, о смысле которых приходилось только догадываться…
В октябре, когда внезапно убили президента Пак Чонхи, ты спросила саму себя: «Теперь, когда исчез тот, кто был наверху жестокого режима, они уже не смогут волочь по земле рыдающих полураздетых работниц фабрики? Не смогут больше наступать на живот упавшей девушки и пинать ее в бок? По газетным статьям ты следила за молодым генерал-майором Чон Духваном, якобы получившим доверие президента Пака, следила, как он на бронемашине въезжает в Сеул, как затем вступает в должность главы Центрального комитета национальной безопасности. Ты почувствовала, как по телу тихо пробежали мурашки. Кажется, грядут страшные дни.
– Мисс Лим, вам так нравится читать газеты? – с удивлением спросил портной средних лет. – Хорошо вам, молодой, вы без очков различаете такие мелкие буквы.
А потом ты увидела этот автобус.
Это было ясным весенним днем, когда хозяева магазина европейской одежды, где ты работала, уехали вместе с сыном-студентом к родственникам в Ёнам. Неожиданно днем не оказалось работы, и когда ты неторопливо прогуливалась по улице, на глаза попался этот автобус. Под его окнами висел длинный белый плакат с яркой синей надписью «Долой военное положение!» и «Гарантия прав рабочих!». В переполненном автобусе находилось несколько десятков девушек в спецодежде ткацкой фабрики Чоннам. Молодые работницы пели песню, высунув руки из окон и отбивая ритм деревянными палочками о корпус автобуса. Их лица были такими бледными, какими бывают шампиньоны, что растут, не видя солнечного света. А ясные голоса – ты помнишь их – звучали так, словно одновременно чирикали лесные птички или пищали маленькие зверьки.
Мы борцы за справедливость. Как хорошо!
Будем вместе жить, вместе и умрем. Как хорошо!
Лучше стоя умереть, чем на коленях жить!
Мы борцы за справедливость.
Ты пошла следом за этой песней, оставшейся навсегда в памяти, пошла, как завороженная, туда, куда свернул автобус. Толпа в сотни тысяч человек, заполонившая собой все улицы, двигалась в сторону центральной площади с фонтаном. Студентов, с ранней весны ходивших по городу тесной толпой, видно не было. Шли старики, ученики начальной школы, мужчины и женщины в рабочих спецовках, молодые люди в костюмах и галстуках, молодые женщины в офисной одежде, в туфлях на каблуках, дядюшки почтенного возраста, облаченные в куртки с эмблемой «За новую деревню», держащие в руках зонтики с длинными ручками – хоть какое-то подобие оружия. В первой шеренге этой огромной колонны, двигавшейся в сторону площади, в тележке везли трупы двух молодых людей, застреленных на новом вокзале.
Ты поднимаешься по высокой лестнице и выходишь из метро. Твоя кожа, успевшая высохнуть от кондиционера в вагоне, опять покрывается влагой. Удивительная тропическая ночь. Время уже близится к полуночи, а ветер никак не остывает.
Бросив взгляд на доску объявлений перед въездом на территорию больницы, ты останавливаешься. Несколько минут рассматриваешь расписание автобуса, курсирующего отсюда до больницы в дневное время, затем просовываешь руки под лямки рюкзака. Вдыхая теплый воздух, поднимаешься по склону холма. Время от времени вынимаешь руку и вытираешь липкий пот на шее.
Ты проходишь мимо опущенных жалюзи на двери магазина, на которых кто-то оставил небрежный рисунок граффити. Проходишь мимо мужчин, сидящих под большим зонтом перед круглосуточным магазином и попивающих пиво из баночек. Поднимаешь голову и смотришь на здание университетской больницы, виднеющееся на самой вершине холма. Ты слышишь звонкие голоса девушек, поющих песню, которая с той ночи раздается из далекого автобуса, утратившего свои четкие очертания. Лучше стоя умереть, чем на коленях жить! Давайте все вместе помолимся за наших любимых, ушедших раньше нас! Вслед за ушедшими нашими любимыми встанем на путь борьбы и будем сражаться до конца, потому что… потому что мы достойные.
Ты проходишь через главные ворота больницы и видишь освещенную с двух сторон темную извилистую дорогу. Образуя гибкие изогнутые линии, она ведет к зданию ритуальных услуг, главному и отдельным корпусам. Ты идешь мимо установленных в ряд венков перед входом в траурный зал. Смотришь на курящих, стоящих друг напротив друга юношей в белых рубашках, с желтыми повязками на рукавах.
Ночь становится глубже, а сна нет ни в одном глазу. Тяжелый рюкзак давит на плечи, вся спина взмокла от пота, но тебе все равно. Ты продолжаешь свой путь, думая не о сегодняшнем дне, а о снах, четко запечатлевшихся в памяти.
Ты падаешь с крыши высотного дома, а на тебе кольчуга, на вид сплетенная из нескольких сот металлических чешуек. Ты ударяешься головой об землю, но не умираешь, а снова идешь вверх по запасной лестнице. Без всяких колебаний снова бросаешься вниз. И в этот раз ты не умираешь, а поднимаешься по ступеням на крышу, чтобы упасть с нее еще раз. Какой толк от кольчуги, если падаешь с такой высоты? – спрашиваешь ты себя, выходя из пелены одного сна. Поэтому вместо того, чтобы проснуться, ты проваливаешься в другой сон. Сверху на тебя давит огромный ледник. И твое твердое тело разламывается. У тебя появляется желание проникнуть под ледник. Ты должна превратиться во что-нибудь жидкое, текучее, будь то морская вода, нефть или магма, и избавиться от этой тяжести. Другого пути нет. Ты выходишь из этого сна, и, наконец, тебя поджидает последнее видение. Ты стоишь под ярким белым светом фонаря, стоишь прямо, вглядываясь в темноту.
Чем ближе ко времени пробуждения, тем менее жестоким становится сон. Ты спишь более чутко. Связь со сном все тоньше, тоньше, и, наконец, ты просыпаешься. В изголовье тебя тихо поджидает память, и она доводит до сознания, что все эти ночные кошмары ничего из себя не представляют.
«В чем проблема?» – однажды спросила ты себя. Ведь все же прошло. Разве ты сама окончательно не избавилась от людей, которые могут причинить тебе боль хотя бы с вероятностью один из ста, один из тысячи?
Ты помнишь, как спокойно звучал голос Сонхи, когда она произнесла:
– Неужели это так тяжело?
Это произошло тогда, когда ты, сцепив зубы, спросила ее:
– По какому праву ты рассказываешь людям обо мне?
За десять прошедших лет ты не простила Сонхи ее невозмутимого лица, с каким она ответила тебе вопросом на вопрос, а затем добавила четким голосом:
– Я бы на твоем месте не стала ничего скрывать. Я бы не стала тратить оставшуюся жизнь на то, чтобы ограждать себя от прошлого.
Ты помнишь сговорчивый голос мужчины, восемь месяцев бывшего твоим мужем.
– Вы хорошенькая, несмотря на маленькие глаза. Если соберусь написать ваше лицо, достаточно будет нескольких простых линий. На белой бумаге длинные глаза, нос и рот. Выйдет чисто и аккуратно.
Ты помнишь его влажные и большие, как у теленка, глаза. Помнишь те мгновения, когда они наливались кровью и он, кривя лицо, безучастно смотрел прямо на тебя. Случалось, он говорил:
– Не надо так смотреть. Не смотри на меня такими страшными глазами.
Ты вспоминаешь длинное, запутанное и настойчивое письмо Юна, недавно прочитанное в офисе. Оно начиналось так: «Я не собираюсь настойчиво требовать признания от вас. Я думаю, что опыт этого насилия нельзя ограничить только рамками короткого десятидневного периода. Это похоже на радиоактивное излучение после взрыва на Чернобыльской атомной станции: даже спустя десятилетия оно не закончилось, и дальше этот процесс будет продолжаться. Если мне позволят, я собираюсь и через десять лет заниматься своим исследованием. Убедительно прошу вас помочь мне. Попытайтесь вспомнить те события и дополните показания, пожалуйста».
Фойе главного корпуса больницы, в котором находятся разные отделения, полностью погружено в темноту. Ярко освещен только вход в отдел неотложной помощи со стороны отдельных корпусов. Рядом стоит машина скорой помощи с включенным проблесковым маячком и раскрытыми задними дверцами, очевидно, только что доставившая больного в критическом состоянии.
Пройдя через раскрытые настежь двери, ты оказываешься в коридоре отделения реанимации. Ты слышишь стоны и торопливые голоса, механическое хлюпанье медицинского аппарата, с силой что-то высасывающего, тревожный скрип колес каталок, перевозящих больных. Перед регистратурой установлены несколько рядов табуреток, и ты тяжело опускаешься на одну из них. За стойкой – женщина средних лет, она обращается к тебе:
– Вы по какому делу пришли?
– …Я пришла кое с кем встретиться.
Это неправда. Ты ни с кем не договаривалась о встрече здесь. Даже если в это утро можно будет навестить больную Сонхи, ты не знаешь, захочет ли она повидаться с тобой.
В отделение входят двое мужчин средних лет в костюмах для хождения по горам, один из них опирается на коллегу. Судя по деревянной шине, неумело наложенной на руку, он поранился ночью на горной тропе.
– Все нормально, мы пришли, – утешил пострадавшего товарищ, несший на своих плечах два рюкзака.
Ты смотришь на этих людей, с одинаковым выражением на перекошенных лицах и, приглядевшись, замечаешь, что они действительно похожи. Должно быть, они братья, не коллеги.
– Потерпи немного. Сейчас подойдет врач.
Сейчас подойдет врач.
Мужчина повторяет эти слова, как заклинание, а ты замираешь на краешке стула. Тебе вспомнилась девушка, которая когда-то очень давно призналась тебе, что хочет стать врачом.
Она работала на вашей фабрике, звали ее Чонми, и ты по предложению Сонхи, решившей привлечь новых членов в кружок, попробовала заговорить с ней о рабочем движении. Она отказалась, эта улыбчивая девчушка маленького роста, поступившая на фабрику, как и ты, еще до окончания средней школы, скрыв свой настоящий возраст.
– Я не могу активно участвовать в этом движении. Видите ли, мне ни в коем случае нельзя быть уволенной. Потому что я должна посылать деньги на учебу младшего брата, да и сама когда-нибудь собираюсь учиться. Я хочу стать врачом.
Когда ты из-за разрыва кишечника лежала в больнице, тебя навестила приятельница, пришедшая после участия в демонстрации, проходившей в центре города.
– …Оказывается, Чонми собрала все наши туфли, что были разбросаны вокруг, и отнесла в офис Союза рабочих. Рассказывали, что она, маленькая, очень горько плакала.
Девушки не желали ареста, сопротивлялись, вырывались из рук полицейских, и слетевшие с ног туфли так и остались валяться на месте задержания.
Эта молоденькая девушка, даже не зная, что именно заставляет ее плакать, поднялась на второй этаж офиса, прижимая к груди мешок с собранными туфлями подруг, и, наверное, обнаружила там пустую комнату. Полицейские увезли всех активистов.
В тот день после полудня ты внимательно смотрела на чистое, с тонкими чертами лицо врача, обходящего больных, на лица ординатора и интернов, сопровождавших его. Тогда ты подумала, что Чонми не сможет стать врачом, не сможет стать похожей на этих людей. Когда ее младший брат окончит университет, ей будет лет двадцать пять, и даже если она сразу начнет готовиться к квалификационному экзамену средней школы… Нет, до этого времени эта девушка не сможет продержаться на фабрике. У нее часто носом шла кровь, и она сильно кашляла. Ее ноги с худыми икрами, похожими на недозревшую молодую редьку, были такими слабыми, что, набегавшись между ткацкими станками, она, бывало, прислонялась к колонне и, словно потеряв сознание, проваливалась в короткий сон. «Почему так шумно? Ничего не слышно!» Так она прокричала в первый день работы, оказавшись в цехе. Испугавшись грохота и непрерывного движения машин, она смотрела на тебя испуганными, широко раскрытыми глазами.
Перед зеркалом в туалете, где очень сильно пахнет хлоркой, ты достаешь бутылку с водой и жадно пьешь большими глотками. Открываешь кран над раковиной, умываешься, долго чистишь зубы. Как и десять лет назад, когда вы вместе с Сонхи участвовали в длительной забастовке на фабрике, ты моешь голову мылом, имеющимся в туалете, а затем большим носовым платком стряхиваешь воду с волос. Из матерчатой косметички достаешь маленький пробный флакончик лосьона и наносишь его на бледное лицо.
Голос Сонхи, услышанный по телефону в прошлый понедельник, изменился, поэтому ты не смогла сразу вспомнить ее лицо. Только после окончания разговора в памяти возникли умные глаза, розовые десны, обнажающиеся при улыбке. За десять лет и лицо ее должно измениться. Должно состариться. Должно похудеть. Сейчас, наверное, она спит. И, наверное, храпит, прерывисто дыша, как больной зверь.
В свои двадцать-тридцать Сонхи несколько лет принимала помощь от христианского пастора, который совершал богослужения для рабочих в мансарде двухэтажного дома. Туда полицейские не смели бесцеремонно заявляться, и ты запомнила одну ночь в конце зимы, когда Сонхи без всякого стыда осталась ночевать в этой комнате, да еще вместе с тобой, и храпела всю ночь, что совсем не вязалось с ее обликом, напоминающим скромную учительницу начальных классов. Ты отворачивалась к стене, с головой накрывалась ватным одеялом, пахнущим нафталином, но храп все равно достигал твоих ушей.
Там, где бетонная стена встречается с рядом стульев, поставленных перед стойкой регистратуры, ты садишься на угловой стул, обнимаешь рюкзак, сжимаешься в комок и тут же засыпаешь. Каждый раз, когда сон неожиданно становится очень чутким и, как курсор на мониторе, реагирует на любое движение, повторяющиеся слова из письма Юна начинают ярко мигать. Свидетельство. Смысл. Память. Ради будущего.
Ты открываешь глаза вслед за пробуждением нервов, обостренных, как нить накала в электрической лампочке. Подняв лицо, с которого еще не сошла дремота, оглядываешь тусклый коридор, стеклянные двери реанимационного отделения. В этот миг ты убеждаешься: все, что тебе пришлось пережить – это не сон.
Юн попросил вспомнить. Рассказать обо всем, с чем ты столкнулась тогда, в мае 1980 года, и дать свидетельские показания. Но как это можно сделать?
Можно ли засвидетельствовать тот факт, что деревянная линейка длиною в тридцать сантиметров вонзалась в тебя до самой матки несколько десятков раз? Что прикладом винтовки тебе разорвали вход в матку и раздробили ее? Что тебя, впавшую в состояние шока от потери крови, они отвезли в больницу и сделали переливание крови? Можно ли засвидетельствовать тот факт, что кровотечение продолжалось два года и сгустки крови закупорили маточные трубы, навсегда лишив тебя возможности родить ребенка? Что после этих мучений ты не могла выносить никаких прикосновений незнакомых людей, особенно мужчин? Можно ли засвидетельствовать тот факт, что тебе причиняли страдание и короткий поцелуй, и руки, поглаживающие твою щеку, и даже чей-то взгляд, брошенный летом на твои открытые руки или ноги? Можно ли засвидетельствовать тот факт, что тебе стало ненавистно собственное тело, и ты сама уничтожила все теплые чувства, безграничную любовь и убежала. Убежала туда, где холоднее, где безопаснее. И только ради того, чтобы выжить.
Внутри реанимационного отделения – с твоего места видна только его часть – по-прежнему светло, как ясным днем. Слышен чей-то стон, не разобрать, то ли ребенка, то ли молодой женщины. Голоса мужчины и женщины средних лет, очевидно, родственников больной, становятся громче. Промелькнул профиль медсестры, бегущей, стуча каблуками.
Ты закидываешь на плечо рюкзак, встаешь и направляешься к выходу. Две машины скорой помощи, стоящие с выключенным мотором, как будто съежились, принимая на себя холодный свет. Ветер уже прохладный. Жара, наконец, спала.
Прошагав немного по пустынной асфальтовой дороге, ведущей вниз, ты сворачиваешь на газон, где ходить запрещено. Пройдя его по диагонали, идешь в сторону главного здания больницы. В очень густой влажной траве промокли лодыжки, не прикрытые короткими носками. Ты вдыхаешь запах земли, усилившийся перед дождем. Вот-вот с неба упадут первые капли. Вдруг в воображении возникают лица двух девушек, лежащих рядом посреди газона, накрытые плакатом. Вот они поднимают головы со взлохмаченными волосами, откидывают плакат, медленно встают и, легко ступая по траве, уходят. Горло пересохло. Час назад почистила зубы, но во рту ощущается горечь. Ты идешь, шаг за шагом, и тебе кажется, что твои ноги наступают не на землю, поросшую темной густой травой, а на мелкие осколки стекла.
После той ночи я уже не вешаю на дверную ручку мокрое полотенце.
Однако до самых последних дней зимы и после прихода весны, когда не нужно увлажнять воздух, возле двери раздавался этот звук.
И до сих пор бывает, что в тот миг, когда ты собираешься выйти из сна – как это ни удивительно – спокойного, без кошмаров, в тот самый миг раздается этот звук.
В такие мгновения я поднимаю дрожащие веки, направленные в темноту.
Кто это?
Кто это идет?
Кто идет сюда такими легкими шагами?
На всех домах были опущены жалюзи.
Все окна были закрыты и завешаны шторами.
Сверху на эту темную улицу, на маленький грузовик, в котором ехала ты, смотрела луна, похожая на заледеневший зрачок.
Призывали людей выйти на площадь в основном женщины. Когда они совершенно выбились из сил и признались, что охрипли и больше не могут говорить, ты около сорока минут не выпускала из рук микрофон. «Люди, зажгите свет!», – говорила ты, обращаясь к темным окнам, к переулкам, где не было видно даже тени человека. «Ради всего святого, люди, зажгите свет, хотя бы зажгите свет!»
Военные позволили грузовику разъезжать по городу всю ночь, потому что не хотели раскрывать маршруты передвижения своих войск. Об этом ты узнала позже. Перед самым рассветом всех арестовали, после чего девушек увели в камеры полицейского отделения Квансана, а юношу, сидевшего за рулем, – в Военную академию. При тебе было оружие, поэтому тебя отделили от студенток, передали в специальный отряд охраны общественной безопасности.
Там тебя не называли по имени, там ты была «красноперой». Ведь ты в прошлом работала на фабрике и участвовала в рабочем движении. Чтобы завершить сценарий, по которому ты получила шпионское задание и три года скрывалась в провинциальном городе, работая швеей в мастерской при магазине европейской одежды, они каждый день укладывали тебя на стол в комнате для допросов. «Грязная красноперая сука! Как бы ты ни орала, сюда никто не прибежит». Комната освещалась мелко дрожащей флуоресцентной лампой. Под этой обычной яркой лампой они не прекращали свои пытки до тех пор, пока ты не теряла сознание от потери крови.
С Сонхи ты встретилась через год после выхода из тюрьмы. Обратившись в Промышленную миссионерскую организацию и Христианскую академию, ты узнала, где она живет, и вы встретились в районе Куро в ресторане, где подают лапшу. Услышав все, что с тобой произошло, она, удивленная, помотала головой.
– Я даже во сне не могла бы представить тебя в тюрьме. Думала, ты где-то живешь тихо и спокойно.
Сонхи, несколько лет то скрывавшуюся от полиции, то периодически сидевшую в тюрьме, трудно было узнать: она похудела так, что впали щеки. Ей исполнилось двадцать шесть лет, но выглядела она старше лет на десять. Некоторое время вы молча сидели, глядя на белый пар, поднимающийся над мисками с остывающей лапшой.
– Чонми той весной пропала без вести. Ты знала об этом?
Теперь уже ты помотала головой.
– Я слышала, она некоторое время помогала Союзу рабочих. А когда увидела, каково приходится тем, кто попал в черный список, должно быть, забеспокоилась, потому что не стала ждать увольнения и ушла сама. После этого о ней ничего не было слышно… О том, что Чонми пропала, я сама недавно узнала от женщины, которая вместе с ней работала на текстильной фабрике в Кванчжу и ходила в вечернюю школу.
Словно разучившись понимать родной язык, ты молча наблюдала за движением губ Сонхи.
– Ты говорила, четыре года жила в Кванчжу. Город-то небольшой, и неужели вы ни разу случайно не встретились?
Ты не могла ответить сразу. Даже не могла как следует вспомнить лицо Чонми. С большим трудом удалось что-то откопать в памяти. Какие-то фрагменты, связанные с ней, то появлялись, то исчезали. Белая кожа. Частые мелкие передние зубы. «Я хочу стать врачом». Твои туфли, полученные в больнице от подруги по цеху, чье имя сейчас даже не вспомнить, и ее рассказ о том, как Чонми собрала всю обувь арестованных девушек и отнесла в офис Союза рабочих. Это все, что вспомнилось.
Я снова поехала в тот город, чтобы умереть.
После освобождения из тюрьмы какое-то время я жила у старшего брата, но не смогла вынести проверок полицейских, два раза в неделю приходивших в дом.
Это было в начале февраля, ночью. Я надела самую чистую одежду, что имелась у меня, сложила вещи в сумку и села в междугородний автобус.
На первый взгляд город выглядел как прежде. Однако я почувствовала, что все изменилось. На фасаде главного административного здания Управления провинции остались следы от пуль. Лица прохожих, одетых во все темное, были перекошены, как будто на них отпечатался четкий шрам. Я шла, касаясь их плечом. Голода не чувствовала. Горло не пересохло, ноги не замерзли. Мне казалось, я смогу ходить по улицам, пока не закончится день, пока первые лучи солнца не известят о начале следующего дня.
Но на улице Кымнам я увидела тебя, Тонхо.
Это было в ту минуту, когда я рассматривала фотографии, которые только что развесили студенты на внешней стене Католического центра.
В любой момент могли появиться полицейские. Возможно, именно тогда кто-то следил за мной. Я быстро сорвала эту фотографию. Скрутила в трубочку, зажала в руке и зашагала дальше. Пересекла главную дорогу, свернула в переулок и долго шла по нему. Показалась вывеска музыкального кафе, которого раньше здесь не было. Тяжело дыша, поднялась по лестнице на пятый этаж, выбрала место в углу дальней комнаты, похожей на пещеру, заказала кофе. Ждала, боясь шелохнуться, когда официантка принесет кофе. Определенно, в этом заведении громко играла музыка, но я ничего не слышала, словно меня опустили на дно глубокого моря. Наконец, оставшись совсем одна, я развернула фотографию.
Ты лежал во внутреннем дворе Управления провинции. От выстрела ты упал, раскинув руки и ноги в разные стороны. Лицо и грудь были направлены в небо, а колени упирались в землю. Эта изогнутая поза говорила о том, какую боль ты испытал в последние мгновения своей жизни.
Не было сил вздохнуть.
Не было сил что-то сказать.
Значит, тем летом ты был мертв. Когда мое тело бесконечно кровоточило, твое тело беспощадно гнило в земле.
В этот миг ты спас меня. За секунды заставил мою кровь закипеть, заставил жить. Силой боли, разрывающей сердце, силой гнева.
Рядом с главным корпусом больницы перед въездом на автомобильную стоянку находится пост охраны. Ты смотришь на лицо старого охранника, спящего с открытым ртом, упершись затылком в спинку вращающегося стула. Под стрехой будки висит тусклая лампа. На цементном полу, отражающем свет, валяются дохлые мухи. Скоро рассветет. Постепенно небо просветлеет, и жаркие лучи августовского солнца начнут палить с высоты. Все, что имело жизнь и потеряло ее, быстро сгниет. На каждой улице будет разноситься вонь от вынесенного из квартир мусора.
Ты вспоминаешь давний тихий разговор между Тонхо и Ынсук. Тонхо спросил, почему трупы накрывают национальным флагом, почему поют государственный гимн. Что ответила Ынсук, ты не помнишь.
А что бы ты ответила ему сейчас? Тела пришлось обернуть флагом, чтобы хоть как-то показать, что они не куски пушечного мяса. Поэтому люди и молились отчаянно, и пели гимн страны.
С того лета прошло уже больше двадцати лет. «Красные суки, вас всех надо вырубить под корень». Оставив позади то время, когда вместе с грязным матом на твое тело выливали воду, ты дожила до сегодняшнего дня. Пути назад, в ту жизнь до того лета, уже нет. Способа вернуться в прежний мир без жестоких убийств, без пыток, нет.
Не знаю, чьи шаги раздаются у двери.
Не знаю и того, шаги ли это всегда одного и того же человека или каждый раз другого.
Не знаю, может, они приходят не по одному. Может, приходит сразу много людей, тех, что рассеялись тусклыми лучами, проникли друг в друга и стали одним воздушно-легким телом?
Только вот какие мысли приходят к тебе время от времени.
Когда средь бела дня, в очень тихое воскресенье ты смотришь на залитое солнцем окно, а память вдруг рисует смутный профиль Тонхо, не его ли дух приходит к тебе в виде проблеска, мелькнувшего перед глазами? Когда на рассвете ты просыпаешься с мокрыми щеками после сна, которого не можешь вспомнить, и неожиданно четче становятся очертания лица Тонхо, не его ли дух витает рядом? Если существует пространство, где обитают духи, то какое оно – совсем темное или сумрачное? Собрались ли там духи Тонхо, Чинсу, духи лежавших в зале спортивной школы людей, которых ты своими руками приводила в порядок, или они разлетелись, каждый в свою обитель?
Ты знаешь, что человек сам по себе не может стать ни смелым, ни сильным.
Ты всегда из всех зол выбирала меньшее. Когда полицейский наступил тебе на низ живота, ты решила оставить Союз рабочих. После выхода из тюрьмы ты некоторое время участвовала в рабочем движении вместе с Сонхи, но, в отличие от нее, брала на себя ответственность только за дела, не связанные с риском. Несмотря на возражение Сонхи, ты выбрала организацию другого типа и, зная, что этим нанесла Сонхи глубокую рану, не искала с ней встреч. В конце концов ты решила, что в понедельник утром зайдешь на почту и отправишь назад Юну портативный диктофон и чистые кассеты, лежащие сейчас в рюкзаке, оттягивающем твои плечи.
Однако вместе с тем ты знаешь: если снова наступит время, похожее на весну того года, ты наверняка сделаешь тот же самый выбор. Как в начальной школе на соревнованиях по выбиванию мячом противника, когда ты ловко уклонялась от ударов и в результате, оставшись одна, должна была ловить мяч, летящий прямо в тебя. Как в тот час, когда ты, захваченная звонкой песней девушек, разносившейся из автобуса по всей улице, пошла следом на площадь – туда, где стояли вооруженные солдаты. Как в ту последнюю ночь, когда ты молча подняла руку, показывая, что готова стоять до конца. «Нельзя позволить себе стать жертвой. Нельзя допустить, чтобы тебя называли жертвой», – говорила Сонхи. Это было ночью на крыше, когда проснувшаяся луна молча взирала с высоты на собравшихся в кружок молоденьких девушек. А кто из них положил тебе в рот кусочек персика? Этого ты уже не можешь вспомнить.
Не знаю, что я хочу сказать тебе при встрече, онни.
Могу ли я встретиться с тобой, не причинив тебе боли напоминанием о том времени, когда я отвернулась от тебя и, словно залив свое сердце цементом, собиралась разом скрутить, засунуть куда-то и закупорить все то сложное, горячее, истрепавшееся – все то, что было связано с тобой?
Но даже если мне удастся не сделать тебе больно, онни, что я могу тебе сказать?
Ты идешь дальше, оставив позади больничное отделение. Пересекаешь по центру газон, в ожидании рассвета начинающий потихоньку светлеть. Поворачиваешь руки назад к тяжелому, как будто набитому железом, рюкзаку, и подпираешь его, приподнимая. Словно несешь ребенка на спине. Словно успокаиваешь его, подкладывая руки под детское одеяльце.
На мне лежит ответственность, не так ли?
Плотно сжав губы, ты обращаешься к синеватой темноте, волнами накатывающей на тебя.
Если бы я велела тебе идти домой, если бы после того, как мы вместе съели роллы, я встала и строго сказала бы тебе идти домой, ты бы не остался там. Не так ли?
Поэтому ты приходишь ко мне?
Чтобы спросить, почему я до сих пор живу.
Ты идешь, устремив вперед глаза, а в них заметны красные прожилки, словно кто-то чем-то острым одну за другой провел алые линии. Ты идешь быстрыми шагами в сторону освещенного реанимационного отделения.
Онни,
Когда я увижу тебя, то скажу тебе только одно. Если ты позволишь мне.
Если только позволишь мне.
Одновременно гаснут фонари, освещавшие дорогу между зданием ритуальных услуг, реанимационным отделением, корпусами отделений и главным входом на территорию больницы. Ты идешь с поднятой головой по белой прямой линии, проведенной посередине дороги. Холодные капли дождя падают тебе на макушку, на асфальт, куда ступают твои ноги в кроссовках, и растекаются.
Не умирай.
Только не умирай.
Войти с помощью соц. сетей: