В час дня они вновь сделались законопослушными гражданами Русского каганата. Чего это стоило Марику Гречу, Вадим, разумеется, не знал. Он даже спросить постеснялся, откуда взялись у Греча два "лишних" экземпляра российского общегражданского паспорта, и где тот научился так ловко подделывать документы. А им с Полиной эта процедура стоила некоторых усилий по изменению внешности, предпринятых непосредственно перед посещением фотографической мастерской, и некоторой дозы стыда, испытанного обоими в ресторане "Адмиралтейство". По поводу последнего, Реутов утешал себя мыслью, что, во-первых, искусство требует жертв, а искусство выживания было сейчас для них, что называется, важнейшим из всех других, а, во-вторых, тем, что основное бремя "неловкости" принял на себя все-таки он. Полина появилась в ресторане, почитай, всего минут на пять. Вошла вместе с Вадимом, присела за столик к Гречу, и уже через пару минут скрылась за поворотом уходящей наверх лестницы. Ну, а на обратном пути она и вовсе в ресторанном зале не задержалась, прямо от лестницы направившись на выход, так что Реутову пришлось ее догонять, едва успев "раскланяться" на бегу с Гречем, которому все это было, разумеется, нипочем. Сам же Вадим, изображавший в течение пятидесяти семи минут сутенера, казалось, кожей чувствовал недвусмысленные взгляды посетителей и половых, но, как уже было отмечено, он знал, за что страдает, и хорошо понимал, что оно того стоит.

Естественно, понимала это и Полина, но легче ей от этого не стало. И, чувствуя, в каком она пребывает теперь настроении, Вадим решил "подсластить пилюлю".

– А не зайти ли нам в кондитерскую? – Спросил он, когда, вывернув с Литейной на Невскую, они неторопливо пошли в "общем направлении к Моховой".

С Паулем Леонардовичем Вадим к этому времени успел созвониться и, хотя в начале разговора старик особой любезности не проявил, они, в конце концов, договорились – правда, только после того, как Реутов сослался на рекомендацию – встретиться на квартире Эккерта в пять. Так что, времени у них с Полиной было, что называется, хоть отбавляй, и, еще до посещения грязного этого кабака, они решили устроить себе небольшие каникулы. Проветриться, так сказать. Тем более, что погода для Петрова стояла вполне сносная, и по городу можно было гулять ногами, а не маяться в машине, стоя, в бесчисленных пробках центра.

– А не зайти ли нам в кондитерскую? – Спросил Вадим, углядев, на противоположной стороне Невской перспективы заведение под непретензионным названием "Сладкий двор".

– Ты любишь толстых женщин? – Стервозным, никогда до этого не слышанным Вадимом голосом огрызнулась еще не вполне пришедшая в себя Полина.

– Вообще-то я люблю тебя, – Реутов старался говорить спокойно, но и его все еще несколько "потрясывало" от пережитого унижения. – Но, знаешь, это интересная идея. И как я не подумал об этом раньше? Решено! Я буду кормить тебя исключительно высококалорийными продуктами, и ты станешь вся такая круглая и мягкая, – он постарался предать своему голосу оттенок мечтательности, и это ему, кажется, удалось. – Представляешь, широкие белые бедра…

– Сукин сын! – Но голос у Полины все-таки изменился, и это внушало сдержанный оптимизм.

– Ну не скажи! – Возразил Вадим, на ходу обдумывая, стоит ли живописать и другие детали ее предполагаемой фигуры, или лучше, на бедрах и остановиться. – Я все-таки, Поля, восточный человек, сын степей, так сказать. А у нас, восточных мужчин, вкусы знаешь какие?

– Ну, и какие же у вас вкусы? – Вкрадчиво спросила Полина, а Вадим, который, если честно, не слишком хорошо представлял, что сказать дальше, очень удачно вспомнил одного своего старого знакомца и, следовательно, знал теперь, каким аккордом завершить тему.

– Есть у меня знакомый, – улыбнувшись, ответил Вадим и, подхватив Полину под руку, решительно повел ее через переход в сторону кондитерской. – Михаил Иванович Кибаиванов. Он в Ростове кафедрой общей психологии заведует в тамошнем университете. Так вот, Миша говорит, а он, вообще-то, то ли осетин, то ли горский еврей, точно не знаю, ну да это и не важно. А говорит он, что красивая женщина, это такая женщина, которой "рюмка водки на попа поставил, и она не упал!"

– Кто не упал? – Не поняла Полина.

– Рюмка не упала, – объяснил Вадим. – Ну, то есть, если зад…

– Так и говорит? – Удивленно подняла брови Полина, и рука ее, как успел заметить Вадим, сделала неуверенную, но, впрочем, вовремя пресеченную попытку, ощупать собственный зад.

– Нет, – покачал он головой, вполне довольный результатами своей "психотерапии". – Это я, разумеется, утрирую. Вообще-то Миша по-русски говорит без акцента. И по-немецки, кажется, тоже. Но смысл именно такой.

– А тебе нравятся большие попы? – С подозрением в голосе спросила Полина.

– Нет, – снова улыбнувшись, ответил Реутов. – Мне нравится одна конкретная попа. Твоя.

– Сукин сын! – Но теперь это снова был ее голос, а, значит, все было сделано правильно.

– Прошу вас, мадмуазель! – Он открыл перед ней дверь в кондитерскую и вошел следом.

В "Сладком дворе" они просидели больше часа. Пили кофе со сливками, который был ни чуть не хуже настоящего венского кофе, и ели всякие вкусности и разности из обширного меню, представлявшего едва ли не всю палитру национальной выпечки Русского каганата. Разумеется, все попробовать было физически невозможно, но они очень старались, тем более, что все, что приносила им молоденькая симпатичная официантка, было свежайшим и вкуснейшим. И крошечные тульские пряники, и треугольные пирожки с маком, которые, если Реутову не изменяла память, на идиш должны были называться "хоменташи", и хазарское печенье бармак с грецкими орехами, и татарский чэк-чэк – шарики из выпеченного теста, сваренные в меду – которые ни чем, на самом деле, не отличались от хазарского чак-чак или еврейского тэйгелах.

Как и следовало ожидать, кофеин и глюкоза, да еще, разумеется, поданные в таком аппетитной виде, и по чуть-чуть хорошего дагестанского коньяка просто обязаны были поднять настроение. Они им его и подняли.

– А ты не плохо выглядишь, – с улыбкой сказала ему Полина, когда они покинули кондитерскую, и, уйдя с Невской перспективы, медленно пошли по тихим боковым улицам.

– Выгляжу? – Усмехнулся Вадим, вспомнив свою первую реакцию на то, что он увидел в зеркале у парикмахера. – Выгляжу, это главное, а вот ты просто прелесть.

В самом деле, красивым людям все к лицу. И Полине новая прическа и бронзовый цвет волос тоже подошли, хотя и изменили ее внешность самым удивительным образом. Что-то подчеркнули, что-то, напротив, затенили, и получилась как бы совсем другая женщина, тем более, что Полина еще и косметикой воспользовалась. А косметика, как уже стал догадываться Реутов, в умелых руках являлась по-настоящему грозным оружием. Рассмотреть в этой молодой интересной женщине прежнюю Полину мог теперь, вероятно, один лишь Вадим. Да и то, только потому, что знал ее лицо, что называется, наизусть.

Сам он просто постриг волосы так коротко, как мог, не рискуя показаться лысым, и покрасил их в "радикальный черный цвет". Термин принадлежал двум знаменитым писателям начала века, Илье Файнзильбергу и Евгению Катаеву, чью книжку о похождениях искателей фамильных сокровищ Реутов любил еще с юности. И возможно, именно из-за эпизода с покраской волос одного из главных героев книги, он и опасался перекрашивать волосы, в тайне страшась, что и у него они вместо черных станут зелеными. Но бог миловал. Пронесло.

Рассказывать свою историю в третий раз оказалось гораздо проще. И сама история в голове как-то утряслась, и основная композиция, так сказать, определилась. Так что Реутов вполне связно изложил Эккерту не только суть произошедших событий, какими они представлялись ему теперь, после полученных от Шуга и Стеймацкого документов, но и свои недоумения по поводу тех или иных странностей и несуразностей, торчавших из его "истории болезни" как занозы из необструганной доски. Но и Пауль Леонардович, надо отдать ему должное, слушал его со всем вниманием, ни разу во все время рассказа не перебив не только что каким-нибудь уточняющим вопросом, но даже и междометием или случайным звуком, демонстрирующим его отношение к содержанию этого рассказа. Он только слушал, внимательно глядя на рассказчика, и время от времени делал какие-то пометки в блокноте, лежавшем на его остром колене, обтянутом безупречно черным сукном.

Расположились они, как и следовало ожидать, в кабинете Эккерта, который был именно таким, каким и должен был быть, по представлениям Вадима, кабинет маститого ученого старой школы. Обставленный не старой даже, а старинной, красного дерева, мебелью, с ордынским темным ковром, устилавшим пол, с бронзовой люстрой под высоким потолком, просторный, с эркером от пола до потолка, в котором, собственно, и стоял рабочий стол профессора, и множеством книг, занимавших бесчисленные полки вместительных застекленных шкафов, он производил сильное, но вполне ожидаемое впечатление, которое только усиливала царившие здесь идеальная чистота и тевтонский порядок. Даже карандаши на письменном столе, как успел заметить Реутов, лежали в строгом порядке, выровненные по нижнему краю и разложенные в порядке убывания их длинны. И сам Эккерт, высокий худой старик с совершенно лысой головой, блеклыми, но когда-то, по-видимому, голубыми глазами за толстыми стеклами очков в тонкой металлической оправе, и большим прямым носом, нависавшим над тонкими, "в ниточку" губами, и своей осанкой, и своим консервативным костюмом производил точно такое же впечатление. И уже трудно было сказать, является ли этот кабинет слепком с личности профессора Эккерта, или за долгие годы, проведенные в нем, изменился в соответствии с требованиями окружающей обстановки сам Пауль Леонардович. Однако, как бы то ни было, и Вадим, и Полина, едва войдя в квартиру старого ученого, почувствовали себя как бы не в своей тарелке, и неловкость эта только усилилась, когда предводительствуемые прямым, как указка, стариком, они прошли в его рабочую комнату и уселись в кресла, расставленные вокруг маленького журнального столика, стоявшего в самом центре помещения, прямо под помпезной – бронза и хрусталь – люстрой.

– Могу ли я, уважаемый Вадим Борисович, ознакомиться с упомянутыми вами документами? – Спросил Эккерт, когда рассказ был окончен.

– Полноте, господин профессор, – без тени улыбки ответил Эккерт на недоуменный взгляд Реутова, который, разумеется, из одних только соображений безопасности, представился профессору под вымышленным именем. – Лично, насколько я помню, мы не знакомы, но видеть вас мне приходилось неоднократно, так что не обессудьте. Инкогнито ваше, так сказать, разоблачено, однако смею вас заверить, опасаться распространения столь интимных сведений, коими вы со мной поделились, вам не стоит. Ad notam, я человек старого закала, а в наше время, такие вопросы даже не обсуждались.

– Благодарю вас, Пауль Леонардович, – сдержанно, в манере, заданной стариком, поклонился Вадим и, вытащив из кармана, передал Эккерту записку Шуга и листы своей не состоявшейся истории болезни.

– Тэк-с, – Пауль Леонардович внимательно прочел оба документа и, возвратив их Вадиму, заглянул в свой блокнот. – Ad rem, я вижу три вопроса, на которые нам следовало бы ответить, и, a posteriori, должен заметить, что они не обязательно между собой связаны. Совпадение феноменов по времени и месту, как вы, Вадим Борисович, разумеется, знаете и сами, не есть доказательство их внутренней связи. Тем не менее, и отметать с порога наличие таковой связи, я бы не стал. Итак, что мы имеем.

Старик перелистнул страницу блокнота, и остро отточенным карандашом аккуратно вывел цифру "один", заключив ее в идеальный круг.

– Ранение в голову, – сказал он, одновременно записывая эти слова под цифрой. – Здесь мы имеем два независимых свидетельства. Во-первых, офицера, видевшего вас в момент получения раны, и, во-вторых, врача, проводившего предварительный осмотр в госпитале. Врач осматривал безымянного пациента, однако личность вашу удостоверяет другой свидетель. Таким образом, хотя вероятность врачебной ошибки полностью исключить нельзя, в целом, приходится согласиться с тем, что во всех трех эпизодах, на поле боя, при осмотре, и на госпитальной койке, присутствовали именно вы. И, стало быть, проникающее ранение в голову так же имело место быть. Однако поскольку в нашем распоряжении нет ни рентгеноскопических снимков, ни данных нейропсихологического обследования, а вы, по крайней мере, с 1963 года демонстрируете полную сохранность не только высших психических функций, но и всех прочих мозговых функций, мы можем допустить, что или ранение было действительно проникающим, но без поражения мозга – и в этом случае, пуля должна до сих пор находиться в вашей черепной коробке – или имела место лишь контузия, ошибочно оцененная свидетелями, как ранение. Правда, при таком предположении, свидетельство военного хирурга должно быть приписано его небрежности и, я бы сказал, некомпетентности. В последнем случае, шрама могло и не остаться, хотя верится в это с трудом. Какой-то след… Впрочем, это вы понимаете и сами. Следовательно, de facto интересовать нас должен шрам. Вернее, его отсутствие.

Эккерт замолчал и поджал губы, отчего они, казалось, и вовсе исчезли с его лица, оставив лишь узкую черту, похожую на одну из горизонтальных морщин, избороздивших лоб старика.

– В литературе, – сказал он через минуту. – Отмечено несколько подобных случаев, однако везде речь идет о природной регенерации, которая, если судить по наличию шрамов на теле, в вашем случае, должна быть исключена. Тут уж, или – или. Или регенерация, но тогда везде, или нет. А избирательная регенерация тканей это, согласитесь, нонсенс.

– Согласен, – кивнул Вадим. – Я, знаете ли, Пауль Леонардович, этот вопрос для себя именно так и определил.

– Не сомневаюсь, – в свою очередь, кивнул Эккерт. – Но тогда volens-nolens нам остается предположить лишь то, что к вам была применена некая нетрадиционная терапия, что как будто согласуется с фактом изъятия из госпиталя.

"Нетрадиционная терапия?" – Записал Эккерт в блокноте и снова поднял взгляд на Реутова.

– Если позволите, – сказал он ровным голосом. – Свои предположения я изложу несколько позже. А пока, второй вопрос. Ваше общее состояние на момент поступления в госпиталь.

– Совершенно верно, – согласился Вадим, начавший испытывать раздражение от чугунной основательности Эккерта, тем более что его тревожило душевное состояние Полины, которая сидела в кресле, напряженная и бледная настолько, что Реутов опасался, как бы она от всех этих неаппетитных подробностей сознание не потеряла.

– Тут все еще хуже, – продолжил между тем развивать свою мысль профессор Эккерт. – Мы не знаем и не можем знать истинных масштабов поражений, нанесенных вам осколками мины и пулями. Если допустить, что доктор Зинченко был при исполнении своих обязанностей небрежен, то ранения эти и вовсе могут оказаться легкими.

– Позвоночник, – счел необходимым напомнить Вадим.

– А если это были всего лишь поверхностные ранения? – Возразил старик. – Вы же сами говорили, что провели в госпиталях больше года. Контузия, ушиб позвоночника, поверхностное нарушение кожного покрова с большой кровопотерей… За год вполне можно компенсировать. Что же касается остальных внутренних повреждений, то о них мы и вовсе можем судить только на основании записей доктора Зинченко, не так ли?

– Так, – вынужден был согласиться Реутов. А что ему еще оставалось делать? В логике Эккерту было не отказать. Однако, положа руку на сердце, в такое объяснение произошедшего с ним, Вадим не верил.

Впрочем, как тут же выяснилось, Эккерт был готов допустить и другой вариант.

– Однако, – сказал он своим надтреснутым стариковским голосом. – Если Николай Евграфович говорит, что доктор Зинченко являлся опытным хирургом, нам придется принять данную им оценку вашего состояния, как медицинский факт. Что из этого следует? Во-первых, снова приходят в голову два самых простых объяснения. Первое, раны были все же не столь тяжелыми, как показалось хирургу при первичном осмотре, и за год интенсивной терапии врачам удалось с этим справиться. Или, скажем, ваш организм сам по себе обладает высокой, возможно даже, необычайно высокой способностью к самовосстановлению. Такие случаи медицине известны, и ваша нынешняя явно хорошая физическая форма это как будто подтверждает. Вы ведь сами мне только что рассказали, что плаваете и бегаете, как молодой.

– Да, пожалуй, – пожал плечами Реутов.

– Тут слабое звено, коллега, один лишь ваш позвоночник. – Эккерт поставил в своих записях галочку и написал рядом с ней одно только слово, "позвоночник".

– Да, – согласился Вадим. – Позвоночник это да.

– Если, конечно, имело место его поражение, – поднял взгляд Эккерт.

– Вы правы, – кивнул Реутов.

– Скажите, Вадим Борисович, – неожиданно спросил Эккерт. – А что было написано в той справке, с которой вы выписались из госпиталя? И в каком именно госпитале вы были?

– Госпиталь? – Переспросил Реутов, с удивлением обнаружив, что, во-первых, вопрос этот в своих размышлениях полностью опустил, а, во-вторых, ничего об этом не помнит.

– Не помните, – неожиданно усмехнулся старик. – Очень у вас интересная амнезия, Вадим Борисович. Очень!

– Госпиталь был где-то на Урале, – неуверенно сказал Реутов, уже успевший осознать, что отчетливо помнит только последний день пребывания в госпитале, сборы, беседу с врачом… Следующее, что он помнил, было купе поезда, в котором он ехал в Новгород. – А справка… Что в ней было, убей бог, не помню. Она в шестьдесят шестом пропала вместе с моей медицинской карточкой.

– Вот как! – Казалось, Эккерт этому сообщению даже обрадовался. – И при каких же обстоятельствах это произошло?

– Ремонт в университетской поликлинике делали и потеряли.

– А инвалидность?

– Какая инвалидность?

– То есть, инвалидности у вас не было?

– Нет, – Реутов был не просто удивлен, он был ошеломлен. В самом деле, раненый офицер, который провел в госпиталях – Каких? – больше года, и едва стоит на ногах, да и то при помощи костылей, приезжает в Новгород и…

"Должны были, по идее, определить инвалидность и пенсию выдать… Но я ведь был убит!"

– Не было инвалидности, – сказал он вслух. – И пенсии не было.

– Естественно, – кивнул старик. – Какая же пенсия покойнику? Это же ведь надо было через Военное Министерство проводить, а там вы числились "павшим на поле брани".

– Да, – снова вынужден был согласиться Вадим, начавший, впрочем, понимать, что старый хрыч хоть и зануда, но отнюдь не дурак.

– И что из этого следует?

– Что кто-то мою память редактировал, как хотел, – невесело усмехнулся Реутов, который и сам так считал, вот только не мог понять, как это возможно было сделать на самом деле. – Вопрос, кто и как?

– Ну, на часть этого вопроса я, пожалуй, ответить могу, – старик сделал еще несколько пометок в своем чертовом блокноте, а потом остро посмотрел на Реутова. – Курить надо бросать, – сказал он противным "учительским" голосом. – Но коли еще не бросили, курите. Пепельница на столе. Выньте из нее скрепки и используйте по назначению. Это и к вам, мадмуазель, относится. Хотя, имейте в виду, никотин портит не только легкие, но и влияет на цвет кожи.

Реутов благодарно улыбнулся старику и пошел к письменному столу, в левом углу которого действительно стояла массивная пепельница, выточенная, судя по всему, из куска оптического стекла.

– Так кто это мог бы сделать? – Спросил он, возвращаясь с пепельницей в руке к журнальному столику.

– В вашем вопросе, Вадим Борисович, переплетены два разных вопроса, – Эккерт с неодобрением проследил, как Реутов дает прикурить Полине и закуривает сам, и сокрушенно покачал головой. – Если рассматривать лишь внешние обстоятельства вашей истории, то ответ на первый вопрос очевиден. Государство. Разумеется, в лице отдельных и не самых лучших его представителей. Изъяли вас из госпиталя, что-то сделали, и поместили в другой, из которого вы вышли с филькиной грамотой, по которой даже временной инвалидности не получили… И ведь это я еще не знаю всех подробностей вашей одиссеи. Вы же мне, наверняка, не все рассказали, не так ли?

– Так, – кивнул припертый к стенке Вадим.

– Ну, и бог с вами, – неожиданно улыбнулся старый профессор. – Я, Вадим Борисович, ad nomanda, с некоторых пор телевизор вечерами смотреть стал. Так что, о вашем "растворении в нетях", так сказать, уже несколько дней, как знаю. И вот теперь тоже. Вы мне записку эту показали, а кто согласно сему писанию присутствовал при изъятии вашего не слишком живого тела? Полковник Шуг. А про генерала Шуга борзописцы наши как раз позавчера упоминали. Совпадение?

Ну, что сказать? Судя по всему, у Пауля Леонардовича аналитические и дедуктивные способности были ничуть не хуже, чем у Джозефа Белла, и Реутов об этом отнюдь не жалел.

– Не совпадение, – сказал он вслух. – Но мне бы не хотелось впутывать вас в мои нынешние неприятности.

– Спецслужбы?

– И да, и нет, – Реутов решил все же чуть-чуть приоткрыть перед Эккертом запертую дверь. – Похоже на спецслужбы, но не понятно, кто за этим делом стоит конкретно. И при всем том, действуют они как бы неофициально, и не ясно, чего они добиваются. Но по ощущениям… По моим ощущения, – поправился Вадим. – Это как-то связано со всей этой историей, – и он кивнул на лежащие на столешнице бумаги.

– За кого вы больше опасаетесь? – Спросил Эккерт. – За себя, за нее, – посмотрел он на Полину. – Или за меня?

– За вас.

– Тогда, рассказывайте ab ovo, я свое давно уже отбоялся.

– Любопытно, – сказал Эккерт, когда Реутов закончил рассказ. – Весьма любопытно.

– Да, уж… – Невесело протянул Вадим.

– Не обижайтесь, – Эккерт чуть приподнял руку, как будто хотел успокоить собеседника. – Я понимаю, вам сейчас несладко приходится. Но вы же пришли ко мне не сочувствия искать, а за помощью, не так ли?

– Так, – согласился Реутов.

– Ну, вот и давайте думать, чем вам можно помочь.

– Давайте.

– Итак, начнем с феноменов памяти. Да, курите уж, курите, что с вами поделаешь! Я когда-то, признаться, тоже… Впрочем, не важно. Важно другое. Вы, я думаю, правы. Амнезия ваша какая-то, скажем так, не натуральная. И этот неглект интеллектуальный… Очень странное впечатление производит. Напрашивается мысль, что феномен этот искусственного происхождения, да вот беда, делать такое, насколько мне известно, никто пока не умеет. А уж тридцать лет назад… Однако – inter nos – опыты такие проводились. С конца тридцатых годов, над этим работал академик Суварин. Но Николай Константинович пытался таким образом решить проблему стресса, если говорить современным языком. Его интересовали острые состояния психологического конфликта и, разумеется, все его исследования были открытыми.

– Я читал работы Суварина, но ведь у него так ничего и не вышло, – возразил Реутов, который и сам уже вспоминал Суварина, Киршенбаума и Айрапетяна, Лефевра, Кона, Ширяева и Костаса, и, разумеется, других, рангом пониже, но знал он и то, что никто из них так и не смог получить власть над памятью.

– Вы правы, Вадим Борисович, у Суварина не получилось, хотя как посмотреть. Вы знаете, например, что результаты последних работ Николая Константиновича так и не были опубликованы? Их потом, в семидесятые, искала его дочь. Но Лидия Николаевна так ничего и не нашла. Абсолютно ничего. Вы понимаете? Конечно, через Львов прошла война. Немировский, правая рука академика, погиб во время бомбардировки Львова осенью пятьдесят восьмого. Лазарчук умер еще раньше, а Вострецов погиб на фронте. Ни бумаг, ни людей. Но вот какое дело. Среди учеников Суварина был некто Елисеев. Он даже докторской, вроде бы, никогда не защищал, хотя и был очень близок к академику и считался весьма перспективным ученым.

Впрочем, здесь требуется некоторое отступление. Конечно, как говорили древние, de mortuis aut bene, aut nihil. Однако следует заметить, что Николай Константинович, absit invidia verbo, был не только гениальным ученым, но человеком крайне увлекающимся, что, скорее всего, являлось частью его гения. И, увлекшись, он, как бы это сказать, переставал ощущать границы дозволенного. Надеюсь, вы меня понимаете. Sapienti sat, так сказать.

Реутов понял. Он и сам слышал, еще когда учился в университете, что академик Суварин слыл человеком одержимым и, когда его интересы вступали в противоречие с законами государства или этическими принципами, легко переступал и через те, и через другие. Передавали – разумеется, шепотом – и слухи о скандале, вспыхнувшем на конференции в Казани, когда Киршенбаум обвинил Суварина в том, что тот своими опытами довел до самоубийства женщину, ставшую жертвой изнасилования, с которой работал. Так что осторожные слова Эккерта его не удивили. Удивило другое. Как мог серьезный ученый, а Реутов полагал Эккерта именно таким, не знать, что такого уровня открытие невозможно скрыть на такой длительный срок. И более того, думать, что за прошедшие сорок лет никто его не повторит.

– Полагаете, что открытие, сделанное однажды, будет обязательно повторено кем-то другим? – Вряд ли Эккерт читал его мысли, он просто умел смотреть. И думать умел тоже.

– Обычно так и происходит, – пожал плечами Вадим.

– Обычно, но не всегда, – усмехнулся в ответ Старик. – Ad exemplum, Турчанинов совершенно определенно вылечил кагана Гавриила Третьего от рака предстательной железы. Как? А ведь это было в начале девятнадцатого века. Вот и говорите после этого о невозможности индивидуальных прорывов.

– Допустим, – снова согласился Реутов, сетуя на себя, что перебил старого профессора. – Так что там с этим Елисеевым?

– Говорят, Елисеев был не просто учеником и помощником Суварина. Он был человеком, допущенным в святая святых, туда, куда академик опасался пускать людей более щепетильных. Однако в 1948 между ними произошел конфликт, и Елисеев ушел из университета и вообще из науки. Во всяком случае, так считали сотрудники Суварина. Впрочем, хотя они и были отчасти правы, де-факто ониошибались. Я ведь Суварина знал лично, мы с ним оба из Гельсинфорса, в гимназии вместе учились. Так вот, в пятьдесят первом, институт медико-биологических исследований, ИМБИ-3, заказал мне обзор литературы по вопросам, касающимся модификации поведения. И заказчиком являлся совершенно неизвестный мне профессор Нестеров. Я с ним не встречался, но два раза говорил по телефону, и вот, хотите, верьте, Вадим Борисович, хотите – нет, но я уверен, что Нестеров и Елисеев один и тот же человек, хотя мне он в этом и не признался. И смотрите, как все сходится в одну точку. При вашем, так сказать, изъятии присутствуют генерал-полковник Уваров, носивший лейб-гвардейские аксельбанты и некто, кого профессор Стеймацкий считает Людовым из 3-го Главного Управления Императорской Канцелярии, и ИМБИ-3 принадлежит этой же канцелярии, и в нем работает ученик академика Суварина, в свою очередь, интересовавшегося вопросами памяти. А к стати! – Эккерт вдруг поднялся из кресла и, со словами "мы же можем это проверить", подошел к одному из книжных шкафов.

– Нуте-с, и что же они пишут? – Сказал он, доставая с полки тяжелый том в кожаном переплете.

Эккерт вернулся к креслу, сел, положив книгу себе на колени, открыл ее в самом конце, и, перелистнув несколько плотных глянцевых страниц, нашел именной указатель.

– Уваров, страница 527. – Он перевернул еще несколько страниц и, наконец, нашел, по-видимому, то, что искал. – Уваров, Андрей Петрович, 1896 года рождения, дворянин… Ну, это мы можем пропустить. Флигель-адъютант… для особых поручений… Вот. С 1953 по 1964 год первый заместитель начальника 3-го Главного Управления Императорской Канцелярии. Генерал-полковник? А кто же, тогда, был начальником? Минуту, господа, одну минуту… Так, генерал-майор Драгунов, Иосиф Матвеевич… Ну, это до пятьдесят девятого года, а затем Комков Еремей Калинович, и тоже, представьте себе, всего лишь генерал-майор. Каково?

– А что потом стало с этой "шарашкой"? – Спросил Реутов.

– А ее закрыли в шестьдесят восьмом по решению комиссии Ширван-Заде, – ответил Эккерт, закрывая книгу, но, увидев, что ни Вадим, ни Полина его не поняли, объяснил. – Это была сенатская комиссия под председательством князя Ширван-Заде, созданная для расследования деятельности Военного Министерства и прочих милитаризованных учреждений и ведомств империи в ходе Второй Отечественной Войны. Вы же воевали, Вадим Борисович, и, следовательно, должны знать, сколько глупостей и откровенных подлостей творилось тогда на фронте. Но это, вы уж поверьте старику, капля в море по сравнению с теми безобразиями, что имели место в тылу. Впрочем, война это всегда не только кровь, но и деньги. Semper idem, так сказать. Сенатская комиссия заседала два года, и, ad vocem, процентов семьдесят, если не больше, ее материалов засекречены до сих пор.

– И никто не знает, чем они там занимались, в этом институте? – Спросил Реутов, закуривая очередную папиросу.

– Ну, почему же, – Эккерт встал и понес книгу обратно. По-видимому, привычка к порядку была даже не второй, а первой натурой старого профессора. – Кое-что и раньше было известно, например, об исследованиях в области радиационного поражения, биозащиты, физиологии обморожения, а другое всплыло, после того как по истечении сроков давности заговорили работавшие там ученые. Воздействие органических токсинов на нервную систему, физиология химических поражений, пластическая хирургия… Но, полагаю, заговорили не все, а только те, кому разрешили. Сами понимаете, есть секреты, для которых срок давности еще не наступил, да и наступит ли?

– А что стало с Елисеевым? – Нарушила молчание Полина.

– Не знаю, – покачал головой старик. – Больше я о нем даже не слышал, не то, что не встречал. Однако, если он мне ровесник, то, вполне возможно, все еще жив.

– А про Людова вы что-нибудь знаете? – Тема института, как понял Вадим, себя исчерпала, и следовало переходить к следующей.

– Если, разумеется, это был Людов.

– Да, конечно, – согласился Вадим. – Если это был Людов. Но других-то кандидатур у меня пока нет.

– Тоже верно, – кивнул в знак согласия Эккерт. – Но про него я мало, что могу вам рассказать. Видел я его всего один раз и, честно говоря, не знаю даже, чем он там, в 3-ем управлении, занимался. Правда, слухи о нем были самые противоречивые. Таинственная личность. Один вполне здравомыслящий человек говорил мне даже, что Людов этот был, чуть ли не магом и волшебником. Sagus, так сказать, который, дескать, то ли в Тибете, то ли еще где, превзошел науки древних мудрецов. Однако верить этому, как вы понимаете, не стоит. Хотя, как говорится, non est fumus absque igne. Что-то там было, разумеется, но не сказочное, а вполне реальное. Только, что именно, мне, увы, не известно.

– Впрочем… – Эккерту потребовалась едва ли не целая минута, чтобы решиться сказать то, что говорить он, по-видимому, совсем не хотел. – С этим Людовым связан один казус… Честно говоря, я не знаю, как к этому относиться… Но, раз уж начал… Чертовщина, конечно, но… В конце шестидесятых разговаривал я как-то с покойным ныне академиком Шептицким. Евгений Львович занимался органической химией и к нашим делам имел весьма слабое касательство, однако в разговоре мелькнуло – уж не припомню по какому поводу – имя Людова, и Шептицкий сказал мне тогда, что видел его во время войны и… Errare humanum est, разумеется, но он утверждал, что Людов был удивительно, ну просто, как брат-близнец, похож на одного биохимика из Петрова, который к тому времени лет тридцать, как умер. Попал, представьте, под паровоз…

"Черт возьми!– Думал Илья, просматривая расшифровку ночных переговоров Домфрона и его людей. – Или я чего-то не понимаю, или Вадим водит меня за нос".

Однако, по внутренним ощущениям, выходило, что Реутов ему не лгал, а своему шестому чувству Илья привык доверять.

"Но, если не врет, тогда что?"

В самом деле, мир Реутова, каким Вадим представлялся сейчас Илье, был не просто далек от "планеты", на которой правил Князь, эти миры просто не пересекались. Тогда, откуда же возник тот неподдельный интерес – и это еще мягко сказано – который испытывал к русскому профессору-психологу некоронованный король транснациональной мафии? Караваев-то полагал, что в Петров Домфрона привела жажда мести, или привязанность к ребенку, или то и другое вместе взятое. Но, если судить по тому, о чем он говорил со своими абонентами, выходило, что Зоя его почти не интересовала. А Вероника не интересовала вообще. Во всяком случае, вспомнил он о своей бывшей любовнице один только раз, приказав искать ее и заодно некоего Илью Константиновича Караваева, и все. Зато Реутовым он занимался, что называется, вплотную, требуя от своих людей, найти этого "беглого сукина сына" любой ценой и обязательно захватить живым.

В принципе, здесь было о чем подумать. Беда только в том, что для анализа Илье катастрофически не хватало ни данных, ни времени. Впрочем, информацию можно было, в конце концов, найти. Кто ищет, а главное, кто умеет искать, тот непременно найдет. Но время! Времени у Ильи было крайне мало. Если вообще оставалось. Как ни мало Князь интересовался Зоей, он ее все-таки искал, и это было плохо, прежде всего, для нее, а косвенно и для Вероники. Поэтому все планы Ильи оставались в силе. Домфрона следовало убить, и сделать это нужно было как можно скорее.

Соответственно, и в этот день, как и накануне, он до позднего вечера занимался именно Домфроном. Однако из этого не следует, что Караваев совсем забыл о Реутове. Чем бы Илья теперь ни занимался, дело Вадима он держал в уме тоже. И самого Вадика, скрывавшегося сейчас где-то в Петрове, и его странную историю, выглядевшую при ближайшем рассмотрении, как бред свихнувшегося триллериста, но – вот ведь какое дело – являвшуюся, судя по всему, той самой реальностью, данной нам в ощущениях, о которой Караваев читал когда-то давно в книжке одного из последователей Маркса.

"Плеханов? Каутский? Ульянов? Нет, не помню…"

Сумерки в Петрове наступают рано. И поэтому, когда они вышли от Эккерта, по общему впечатлению на город уже опустилась ночь. Однако, на самом деле, было еще только восемь вечера, и Реутов решил не откладывать на завтра то, что можно было сделать сегодня.

– Знаешь, – сказал он, когда подгоняемые поднявшимся к вечеру холодным ветром, они шли к стоянке, на которой еще днем оставили свой Дончак. – Бери-ка ты извозчика и езжай домой. А я попозже к тебе присоединюсь.

– Что ты собираешься делать? – Повернулась к нему, явно удивленная таким поворотом событий, Полина. – И когда именно наступит это твое "попозже"?

– Понимаешь, – объяснил Реутов, одновременно прокручивая в голове неожиданно возникшую у него идею. – Я, кажется, знаю, как нам добыть неопубликованную часть доклада Ширван-Заде. Но вдвоем туда идти, не стоит. Дело, сама понимаешь, весьма щепетильное, и при свидетелях человек может просто не захотеть на эту тему разговаривать.

В сущности, он сказал ей правду. Вернее, та часть объяснения, которую Реутов озвучил, тоже являлась истиной. Вопрос деликатный? Несомненно. И просить кого-то о такой услуге при свидетелях неприлично и неловко. Даже если допустить, что человек, которого ты просишь, твой старый друг. Однако правда была, как часто это в жизни и случается, гораздо сложнее и пикантнее, чем мог бы Вадим рассказать сейчас Полине.

Дело в том, что сведения, предоставленные ему Эккертом, хотя и были весьма и весьма интересны, и, разумеется, содержали некоторое количество позитивной, так сказать, информации, на самом деле, были совершенно бесполезны. То есть, в познавательном смысле, все сказанное стариком, было более чем существенно, но в практическом плане, кроме нескольких фамилий давным-давно ушедших из этого мира людей, Реутов ничего нового для себя не узнал. Поэтому доклад сенатской комиссии, упомянутый старым профессором, представлялся сейчас Вадиму именно тем источником информации, который мог бы пролить свет на всю эту загадочную и мерзкую историю. Однако доклад был засекречен и, следовательно, недоступен. Так, да не так. Во-первых, такие документы, как известно, хранятся в архивах, а, во-вторых, по какой-то неизвестной Реутову причине, Государственный Архив Русского каганата находился не в Новгороде Великом, как этого следовало ожидать, а в Петрове. Так уж сложилось исторически, а почему, не суть важно. Важно было другое. В этом архиве работал – и не кем-нибудь, а заместителем директора – студенческий приятель Вадима Алексей Комаровский. И вот тут-то и была, собственно, спрятана та, с позволения сказать, "собака", рассказывать о которой Полине Реутов не хотел.

Когда-то, когда они с Комаровским были еще студентами Новгородского университета, их отношения без преувеличения можно было назвать дружбой. Сближало их многое, хотя Алексей учился на юридическом факультете, а Вадим в медицинской школе. У них и вкусы были похожие, и на жизнь они смотрели одинаково, но главное, оба они были офицерами-фронтовиками, пришедшими в университет прямиком из госпиталей. И все было бы хорошо, но, в конце концов, подвела их именно общность вкусов. За три месяца до получения дипломов, Вика Турчанинова, которую Реутов уже почти привык считать своей невестой, объявила ему, что выходит замуж за Комаровского. Как ни странно, никакой жизненной трагедии не произошло. Вадим информацию воспринял хоть и тяжело, но по здравом размышлении, считать случившееся катастрофой не стал. Однако Комаровский отнесся к этой истории иначе. Он был страстно влюблен в Вику и, разумеется, отказываться от своего счастья не собирался, но при этом вбил себе в голову, что поступил по отношению к другу некрасиво и даже подло. Насколько он в этом мнении был прав, сказать, на самом деле, трудно. Жизнь штука сложная, а любовь, как теперь смог убедиться Реутов, и того сложнее. Но, так уж вышло, что Комаровский сохранял в себе убеждение в своей неправоте и связанные с ним чувства вины и неловкости перед Вадимом уже без малого четверть века.

Друзьями они быть, естественно, перестали, хотя, видит бог, Реутов давным-давно не таил на Комаровского обиды. Однако вечное чувство вины, которую испытывал Алексей, продолжению дружеских отношений не способствовало. В результате, живя уже много лет в одном и том же городе, виделись они редко, а общались, как теперь принято было говорить, и того реже. Но телефон и адрес Комаровских Вадим знал, и решил – его просто принуждали к этому сложившиеся обстоятельства – сделать сейчас нечто, что еще неделю назад счел бы для себя неприемлемым. Он решил использовать слабость Комаровского себе на пользу, принудив того достать для него засекреченную часть отчета сенатской комиссии. Однако делать это на глазах Полины, Реутову было, разумеется, неудобно, не говоря уже о том, что появление его в доме Комаровских с такой молодой и красивой девушкой, могло разом стереть всю ту "неловкость", которую, как убедился Реутов во время их последней встречи, Алексей испытывал к нему до сих пор.

– Понимаешь, – Сказал Вадим. – Я, кажется, знаю, как нам добыть неопубликованную часть доклада Ширван-Заде. Но вдвоем идти туда, не стоит. Сама понимаешь, дело весьма щепетильное, и при свидетелях человек может и не захотеть на эту тему разговаривать.

– А кто это человек, тоже секрет? – Насупилась Полина.

– Нет, – улыбнулся Вадим, пытаясь смягчить свой отказ. – Какие от тебя могут быть секреты? Это заместитель директора Государственного Архива.

– Ну, у тебя и знакомые, Реутов, – улыбнулась Полина.

– Ну, у тебя и родственники, – ответно поддел ее Реутов, видя, что она уже не сердится.

– Ладно, – кивнула Полина. – Езжай, а я тогда тоже загляну к одному человеку.

– А стоит рисковать? – Сразу же посерьезнел Вадим.

– Никакого риска, – отмахнулась Полина. – Этот парень взломщик сетей, и меня с ним ничего не связывает. Никому и в голову…

– А зачем он тебе понадобился? – Удивился Вадим.

– Ну, ты же не пойдешь в архив университета узнавать про профессора Зимина?

– Не пойду, разумеется, но какая связь?

– Архив университета в прошлом году закончили оцифровывать.

– И?

– Я попрошу этого парня, взломать сервер и вытащить нам всю информацию на Зимина. За деньги, разумеется.

– А, что, – оценил ее идею Реутов. – Вполне. Где он живет?

– На Заневской перспективе, – снова улыбнулась Полина. – Я возьму извозчика, а ты меня на обратном пути подхватишь. Идет?

– Идет, – кивнул Вадим и тут же шагнул к обрезу тротуара. – А вот как раз и извозчик.

Визит к Комаровскому оказался намного более неприятным, чем Вадим представлял себе, отправляясь на эту встречу. Причем неловкость чувствовали все трое, и Комаровский, и Виктория, и сам Реутов, который по своему характеру не мог оставаться безучастным к их состоянию, тем более, что в душе он прекрасно понимал, что сейчас делает. Даже взрослые сын и дочь Алексея и Виктории, которые пока еще жили с родителями, почувствовали напряжение, возникшее между неожиданным гостем и их родителями, и поспешили ретироваться. Пикантности встрече старых друзей добавляло и то, что Комаровские, разумеется, смотрели телевизор и читали газеты и, следовательно, были уже осведомлены в том, что Реутов – который уже день – числится пропавшим без вести. Ну, и вообще, пришел-то он к ним нежданно-негаданно, без договоренности, и даже без предварительного звонка. Просто, как снег на голову свалился, да еще и в десятом часу вечера, когда все нормальные люди начинают уже подумывать об отходе ко сну.

Тем не менее, приняли его хорошо. Усадили за стол, в спешке – буквально на бегу – накрытый Викторией, и забросали вполне очевидными вопросами. От объяснения обстоятельств своего исчезновения Вадим уклониться не мог, поэтому вынужден был бессовестно врать, но другого выхода, если подумать, у него просто не было. Ну, не в молчанку же играть, в самом-то деле? Однако и правды сказать он не мог. Пришлось сочинить историю о том, как, выпив на радостях от известия, что его работа высоко оценена научной общественностью, Реутов утопил машину в реке, чудом оставшись при этом в живых, и, добравшись до одного своего знакомого – ночью, мокрый до нитки и страшно расстроенный – напился уже с горя. Причем – ну, врать, так по крупному – выпивка незаметно перешла в трехдневный запой, и теперь у него серьезные неприятности, как с полицией, так и с руководством университета.

– Э… – Это было единственное, что смог выдавить из себя Комаровский, выслушав "печальную повесть" Реутова, а Вика при этом посмотрела на своего мужа с таким выражением, как если бы говорила ему сейчас что-нибудь вроде той сентенции из старого анекдота, "Не выйди я за тебя замуж тогда, сейчас эту историю рассказывал бы ты". А посему, чувство вины, испытываемое Алексеем Комаровским достигло такого градуса, что, когда, оставшись наедине, Вадим попросил его об одолжении, означавшем, на самом деле, служебное преступление, Комаровский отказать ему уже не мог.

– Ладно, – сказал он, обдумав просьбу Реутова. – Хорошо. Но ты, Вадик, надеюсь, понимаешь, на что я иду? Только для тебя, и только из моих рук. Согласен? И, разумеется, без распубликования.

– Согласен, – сразу же согласился Вадим. – Когда, где?

– Завтра, – снова с минуту помолчав, ответил Комаровский. – В Архиве, в моем кабинете.

– Идет, – Реутов боялся поверить в такую удачу. В самом деле, не прошло еще и двух часов, как он узнал о существовании секретной части доклада Ширван-Заде, а доклад этот уже, считай, в его руках. – В котором часу?

– В обед, – предложил Алексей.

– А когда у тебя обед? – Уточнил Реутов, всю жизнь проживший без точного расписания.

– В час дня.

– А как я попаду в здание? Меня ведь, вероятно, просто так внутрь не пропустят?

– Позвонишь с проходной, – объяснил Комаровский. – 22-43, и я выйду. Я тебя сам проведу. Не нужно, чтобы охрана записывала твои данные.

– Спасибо, Алеша, – едва не "прослезившись", сказал Реутов, вставая из-за стола. – У меня сейчас, сам понимаешь, очень непростое время, так хоть в работе что-то сдвинется. Может быть.

От Комаровского он вышел в двенадцатом часу, а к сто семнадцатому дому на Заневской перспективе подъехал в начале первого. Как назло поставить машину прямо около дома оказалось невозможно, и парковаться пришлось на боковой улице. Но нет худа без добра, как говорили русские люди еще тогда, когда до изобретения самодвижущихся повозок было далеко, как…

"До луны… раком… "

Хотя, по идее, визит к Алеше Комаровскому следовало считать более чем удачным, настроение у Вадима испортилось настолько, что даже получасовая поездка по ночному городу исправить его не смогла. Всегда тягостно говорить с людьми, которые считают себя перед тобой виноватыми, даже если сам ты их таковыми не считаешь. Но еще пакостнее на душе у Реутова было оттого, что он эту человеческую слабость только что использовал в самой что ни на есть извращенной форме. И никакие утешения не помогали, потому что и невооруженным глазом было видно, что и Алеша, и Вика, как были славными людьми, так ими и остались. Любили его по-своему, помнили давнюю уже дружбу, и даже через двадцать пять лет не забывали, что счастье их построено на "несчастье" другого, пусть даже этот другой несчастливым себя давным-давно не считал. А его нынешние обстоятельства, были его, и только его, личным делом, и не давали ему никакого права, совершать аморальные поступки. Возможно, и даже, скорее всего, приди он к ним с Полиной и объясни, что нет между ними – во всяком случае, давно уже нет – никакого "конфликта интересов", Комаровский помог бы ему точно так же, как взялся помогать теперь. Но сделанного не воротишь. Это была еще одна житейская мудрость, пришедшая в голову Реутова, пока он плелся от машины к дому номер сто семнадцать.

"Ну, ничего, – решил Вадим, поворачивая за угол. – Даст бог, разберемся с супостатом, и я к ним с повинной приду. Повинюсь и… "

И в этот момент, Реутов думать о всяких глупостях перестал, потому что осознал, наконец, то, что увидел, вывернув с боковой улицы на Заневскую перспективу. У сто семнадцатого дома, въехав колесами прямо на тротуар, потому что все парковочные места были заняты, стояла полицейская машина с выключенными мигалками, и у той самой парадной, в которую ему предстояло войти, паслись двое в форменных плащах с капюшонами. Конечно, это могло быть простым совпадением, а пуганая ворона, как говорится, и куста боится. Однако с некоторых пор Реутов весьма подозрительно относился к таким вот совпадениям, потому что ни разу еще за последнюю неделю подобные "случайности", таковыми, на самом деле, не оказывались.

Перспектива была хорошо освещена частыми с желтоватым светом уличными фонарями, да и неоновые рекламы вместе со светом из окон домов вносили свою лепту. Но как раз, минут за десять до появления здесь Вадима, пошел дождь, и стражи порядка, почему-то не оставшиеся в машине, раз уж решили не входить в дом, набросили на головы капюшоны плащей, и, вероятно, поэтому Реутова не увидели. Зато он, едва осознав, что за зрелище открылось его глазам, тут же спрятался за припаркованными автомашинами и, стараясь не привлекать своим поведением внимания водителей проезжающих мимо машин, начал осторожно приближаться к полицейскому "Запорожцу". Сейчас он досадовал только на то, что не захватил из "Дончака" спрятанный под водительским сидением "чекан", но, с другой стороны, не маньяк же он, в самом деле, чтобы разгуливать по городу с автоматом. Тем более, что "марголин"-то был при нем. Но мысли нет-нет да сворачивали в привычную колею. Оно и понятно, нервы при виде полицейских напряглись, а с автоматом, как ни крути, было бы куда, как надежнее.

– Ну, скоро они там? – Спросил между тем один из стражей порядка, закуривая сигарету, что сделать, было, учитывая усиливающийся дождь, совсем не просто.

– А черт их знает, – пожал под плащом плечами второй. – Ты, Петрович, другое мне объясни. За каким хером они нас прямо тут, у парадного, оставили. По идее, засаду надо было ставить, и брать этого маньяка тепленьким.

– Да, не придет он сюда, – ответил первый, выдыхая из-под капюшона плотное облако табачного дыма, перемешенного с паром от дыхания. – Слышал, что Кузьмин сказал. Хитрый он, сам в капкан не полезет. А вот если мы его девку возьмем…

Слушать дальше Вадим не стал. Ему уже и так сказочно повезло, что те, кто планировал операцию по захвату Полины – а уж как они вышли на этот адрес совсем другой вопрос – то ли перемудрили, то ли не продумали до конца свои действия, но, в любом случае, они предоставили Реутову великолепный шанс переиграть ситуацию в свою пользу.

"В поддавки играют?" – Но по ощущениям никакого подвоха здесь не было, а было обычное головотяпство используемых в темную полицейских. Во всяком случае, инстинкты, взведенные тревогой за Полину на "товсь", молчали, и Реутов, не раздумывая более о причинах выпавшей на его долю удачи, начал действовать. Он только подумал вскользь, бесшумно просачиваясь между плотно стоящими у тротуара автомобилями, что очень вовремя вернулся от Комаровских, но в следующее мгновение все мысли уже вымело из головы волной адреналина, и он "пошел".

"Проходами" такие пробежки под огнем назвал как-то в самом начале войны хорунжий Титов, служивший до призыва в армию актером в Саркельском Русском драматическом театре. Показалось смешно, особенно, если учесть, что разговор происходил ночью после боя, в котором каждому из них пришлось выполнить по нескольку подобных "проходов", и при этом удалось уцелеть. Но слово запомнилось, а потом и прижилось, и, если бы Реутов был сейчас способен оценивать свои действия со стороны, он обязательно назвал бы свой рывок "проходом". Но он на такое способен не был, и времени на рефлексии у него не было тоже.

Полицейских Вадим "отключил" сразу и самым радикальным способом. Ударом по голове. Он тенью возник за их спинами, так что они даже среагировать не успели, ударил – левого голым кулаком, а правого рукоятью "марголина", что, впрочем, на результат никакого влияния не оказало – и стремительно бросился к парадному, но только за тем, чтобы уже здесь остановиться, и открыть тяжелую, подпружиненную дверь максимально осторожно, так чтобы наверху, на третьем этаже, его не услышали. Впрочем, первый встреченный им полицейский, оказался все-таки этажом ниже. Оставленный прикрывать лестницу, он идущего "спокойным" ровным шагом Реутова, разумеется, услышал. А затем, когда Вадим, миновав очередной марш, вышел на лестничную площадку, и увидел. Увидел, узнал – вероятно, перед выездом на задание им фотографию Реутова на всякий случай показывали – и вскинул руку с зажатым в ней пистолетом. Вернее, попытался вскинуть, потому что Вадим оказался быстрее. Боевой рефлекс сработал так, как будто с войны и не прошло тридцати лет. "Марголин" выстрелил, а Реутов, как снаряд, выпущенный из пращи, рванул вверх, успев на лету подхватить рушащееся вниз тело с аккуратной дыркой, как раз там, куда, по словам Греча в свое время пуля попала и самому Реутову. Впрочем, спешил он напрасно. Даже пистолет с глушителем производит при выстреле некоторый шум, тем более, ночью, в тишине, на гулкой пустой лестнице. И если жильцы дома, в большинстве своем уже отошедшие ко сну, ничего такого из-за плотно закрытых дверей не расслышали, то те, кто находился в сорок пятой квартире, не услышать выстрела не могли. И на непонятный шум отреагировали. Но реакция их была в корне неверной, ну да у них и времени на размышление было слишком мало. По хорошему, им следовало запереться в квартире, вызвать по рации подкрепление, и отстреливаться, что называется, до последнего патрона, стараясь удержать Реутова на расстоянии. Трудно сказать, помогло бы им это или нет, но шанс сохранить жизнь у них все-таки был. Однако они рванули на шум и, хотя действовали вроде бы по инструкции, были это все-таки не бойцы спецназа, а обычные полицейские. И результат оказался для них именно таким, какого и следовало ожидать. Через минуту все они – а было их общим числом трое – были убиты или ранены, а Реутов уже сжимал в объятиях смертельно бледную Полину, руки которой оказались скованы наручниками.

– Ты их…

– А иначе бы, они нас, – ответил Вадим, вставляя, слова в паузы между поцелуями, которыми покрывал ставшее вдруг мокрым от слез лицо Полины. – Это война, девочка, а на войне, как на войне.

Он оторвался от Полины, хотя, видит бог, делать этого ему совершенно не хотелось, мельком взглянул на "ломщика", сидевшего, съежившись, в кресле в дальнем конце комнаты – руки парня тоже, видимо, для порядка, были скованы – и шагнул к корчащемуся на полу мужчине в мундире жандармского ротмистра. Пуля попала жандарму в живот, но человек, как ни странно, был в сознании. Он даже пытался бороться, но, как ни старался, дотянуться до отброшенного ногой Вадима табельного "еремеева" не мог.

– Больно? – Спросил Реутов, нагибаясь над раненым.

– Тебя повесят, – процедил ротмистр сквозь прокушенные губы. В глазах его плавилась боль, но держался он, надо отдать должное, молодцом.

– Возможно, – кивнул Реутов. – Но если я сейчас раскрою тебе череп, тебе, друг, будет уже все равно, повесят меня или, скажем, четвертуют.

Как оказалось, даже боль не помешала жандарму оценить слова Вадима по достоинству. Ему предоставлялся шанс дожить до госпиталя, а значит, и выжить, и он решил этим шансом не пренебрегать.

– Чего хочешь? – Прохрипел он.

– Прежде всего, ключи от наручников, усмехнулся Вадим.

– В… Ах ты ж! В кармане, – сразу же ответил жандарм.

– Молодец, – похвалил ротмистра Вадим и начал охлопывать его карманы в поисках ключей. – А теперь коротко и по существу. Кто приказал и почему? Мы же с ней, – кивнул он на Полину. – Не в розыске, и обвинений никаких…

Он нашел ключи, разогнулся и начал отмыкать Полинины наручники, что без навыка сделать оказалось совсем не просто.

"Давида бы сюда… "

– Ну! – Напомнил он раненому жандарму о заданных вопросах.

– Ротмистр… Кабаров… – Выдохнул жандарм.

"Кабаров…"

– И что ему от меня нужно? – Вадим все-таки одолел чертовы наручники и, освободив Полину, снова повернулся к раненому.

– Не… не знаю.

– Что значит, не знаешь? – Удивился Реутов. – Он что, своих приказов не объясняет? А если он тебе застрелиться велит?

– Не об… Ох!

– Значит, не объясняет, – закончил за него Илья. – А почему?

– Потому что… Обязан я… ему.

Прозвучало это несколько странно, но, кажется, Реутов идею уже ухватил.

– А полицейские? – Спросил он. – Полицейские обязаны тебе?

– Да…

– Чем?

– Наркотики, – коротко ответил ротмистр, явно с трудом уже удерживаясь в сознании.

– Молодец, – кивнул Вадим. – Заслужил жизнь. Последний вопрос и все. Как вы эту квартиру нашли?

– Мы… Мы следим за всеми… за всеми, чьи телефоны… были в ее записной… А этот… Он полез в сервер университета…

– Ну, и что? – Удивился Реутов. – Что в этом такого?

– Не… знаю. Кабаров… он сказал… следить за университетом и… там еще семь… ад…

– Назови!

Но жандарм уже потерял сознание, да и им, если честно, задерживаться в разгромленной квартире не стоило. Реутов с сожалением посмотрел на так не вовремя отключившегося жандарма, но делать было нечего. Он быстро собрал оружие, Полина вытащила из хозяйского терминала дискет с записями, и они пошли к выходу.

– Звони в полицию, парень, – сказал Водим "ломщику" на прощание.

– И раненых перевяжи, – добавил он, закрывая за собой дверь.