Сторона три

Кэмпион-Гилл

Хочешь узнать, когда это случилось? Сразу после того, как стрелка датчика топлива очутилась на красном поле. Мы неслись под уклон по А590, и я сказал: “Бензин кончается. Может, остановимся?” Отец молчал, и я подался вперед, насколько позволяла обмотанная вокруг пояса клейкая лента. Тут-то и настал перелом – в его взгляде я уловил безразличие. Полную отчужденность – от меня, от себя, от всего разумного. Он предстал передо мной совершенно иным – зверем, довольным собой зверем. И, услыхав его голос, такой спокойный, невозмутимый: “Не бензин, а дизель. У нас еще полно”, я понял, что он перестал быть мне отцом точно так же, как перестал когда-то быть мужем, театральным плотником, маляром-декоратором, коммунальщиком, рабочим, сборщиком помидоров, студентом, овчаром, сыном. От его спокойствия меня обдало холодом, мне вдруг стало ясно, что вот это в нем главное, в этом его естество – в полной свободе от всех, о ком нужно заботиться, от любых устойчивых связей, стремлений, крупных и мелких обязательств, которые и придают жизни смысл.

⇒

Мы были на юге Озерного края – мчались на запад, а пейзажи за окном мелькали невиданные: пепельно-серые утесы, поросшие мхами и сосняком, истоптанные пастбища и сенокосы, купы рододендронов, заброшенные конюшни, ветхие амбары, далекие костры. Мирное сельское порубежье, где йоркширские долины сменяются блеклыми бурыми холмами Ланкашира и вливаются в Камбрию. В Ньюби-Бридж отец выхватил у меня атлас и швырнул за спинку кресла.

– Дальше дорогу я знаю, не беспокойся.

Мы въехали на мост, под ним блестела река. Меня била дрожь.

– Говорю тебе, кончай трястись, – прорычал отец. – Что за жалкий вид у тебя!

Заправка была в ближайшем городке (Гринодд – разве забудешь такое название?), но площадка оказалась занята (два “лендровера” и мотоцикл – надо же, и это я запомнил!), и отец не стал ждать, проскочил мимо. Дорога забирала в гору. Над нами нависали густые деревья, свет пробивался сквозь кроны то тут, то там, прыгал зайчиками по асфальту. Мы свернули на узкий проселок. Завиднелся ряд обветшалых домиков и скотный двор, где в траве, сбившись в кучки, лежали голштинские коровы. Небо было высокое, блеклое, холмы расчерчены бесчисленными стенами и рвами. И при иных обстоятельствах у меня от этой красоты захватило бы дух. Но никакие пейзажи не могли изгладить из памяти то, что он сотворил.

Сзади, на полу, под ворохом тряпок, лежала мертвая Хлоя.

Кью-Си скрючился на заднем сиденье без сознания, с кляпом во рту, руки-ноги связаны.

Казалось, с тех пор как мы покинули придорожную стоянку, минули часы, но на самом деле времени прошло намного меньше, просто каждая секунда в машине тянулась мучительно долго. Отец не был ни сломлен, ни потрясен – даже не взволнован ничуть. То, что он сделал, не вывело его из равновесия. Не тревожило его и будущее – на него снизошла странная безмятежность. А ведь меньше часа назад он силой заставил своего спутника, якобы друга, сесть на заднее сиденье и обмотать себе скотчем лодыжки. И заблокировал дверцы. Сына он подвел к багажнику, угрожая ножом, приказал достать пластиковую бутылку без этикетки и смочить едким веществом тряпку. Затем велел своему спутнику приоткрыть окно, запихнуть в рот мокрый вонючий кляп, а сверху залепить скотчем – “нет, туже, еще туже!”. Смотрел, как тот едва не захлебнулся рвотой. Дождался, пока он потеряет сознание. Мальчика он затолкал на переднее сиденье и примотал к креслу скотчем – виток за витком, пока не кончился рулон. Затем отвязал доски от багажника на крыше и бросил на обочину. Багажным тросом скрутил другу руки за спиной и примотал к ногам. Труп женщины столкнул с сиденья на пол, завалил тряпьем в брызгах белой краски, ошметках обоев и шпатлевки. Сел за руль и, что удивительно, пристегнул сына. Завел мотор и сказал:

– Не хочешь, чтобы я и тебе заткнул рот? Тогда ни слова, понял? Ни слова, чтоб тебя!

⇒

Когда-нибудь ты наверняка побываешь в Озерном крае. Я был там всего однажды, но клянусь, эти места у меня навсегда в крови. Особенно запомнился мне один вид, и, к стыду своему, я воскрешаю его иногда в памяти, будто рассматриваю открытку, – как могу стараюсь вообразить его без предыстории. Это место за Алфой с ее родниками и речушками, где на узкой дороге через Сантон-Бридж деревья вдруг расступаются и впереди вырастает гряда гор, в их числе Скофелл-Пайк, самая высокая гора в Англии, на чьих склонах больше оттенков зелени, чем на небе звезд. Свет в этих горах особенный, нигде больше в мире я не встречал подобного. В голове не укладывается, что можно родиться в этих краях и вырасти с черной душой. Стоило мне увидеть горы сквозь пыльное ветровое стекло отцовской машины, я почувствовал себя близко к Богу как никогда. Лишь позже, на пути через вересковые пустоши по извилистой дороге, обнесенной с двух сторон каменными стенами, я осознал, что этот горный край сродни не только отцу, но и мне, – и мы оказались его недостойны. Мы оскверняли эту землю с каждым оборотом колес, делали ее повинной в беззаконии.

⇒

Отец вел машину без карты. Глаза у него слипались, ослабевшие руки с трудом удерживали руль – было это на выезде из Нижнего Уэсдейла, где лесная дорога вилась по краю глубокого оврага. За стволами сосен темнели громады гор. Вдруг дорога пошла под уклон, и только тут я заметил, что овраг на самом деле не овраг, а озеро. Вода была сизая, неспокойная. Озеро тянулось вдоль горной гряды, на дальнем берегу чернела крутая осыпь – замшелые валуны, казалось, вот-вот скатятся в воду. Мы ехали краем озера. Слева по каменистому пастбищу бродили странные серые овцы – хердвики, таких разводил мой дедушка, но я тогда этого не знал. Тут уж было не до приятных бесед о здешней фауне. На сей раз отец не воспользовался случаем меня просветить – видно, счел все свои знания бесполезными.

Я разглядывал его профиль, небритый кадык. От него несло растворителем, кожа лоснилась, казалась воспаленной. Если он и чувствовал, что вернулся домой, то ничем не выдавал. Как не проявлял и ни проблеска раскаяния. Из нас троих он один знал, куда мы едем, а карту держал в уме.

Он словно хотел побыть в тишине – и я тоже молчал, ему в лад. Есть состояние души, когда глохнут все звуки. Может быть, тебе оно уже знакомо. Я не про медитацию – я имею в виду отчаяние, когда не слышишь даже стука собственного сердца. Когда мы выезжали из Гризбека, на заднем сиденье застонал Кью-Си, завозился, застучал ногами, но я отключился. Потому что ничем не мог ему помочь, даже рукой шевельнуть не мог. И сделал вид, будто не слышу.

Вскоре навстречу нам стали попадаться люди. Вот расступилась перед нами кучка туристов. Я надеялся, что они увидят меня, разглядят, что за груз мы везем, но мы уже просвистели мимо. На траве рядом с незапаханным краем поля стояла легковушка, старушка в шортах и горных ботинках убирала остатки пикника, а рядом другая смотрела в бинокль на Скофелл-Пайк. На нас они и не взглянули.

Дорога все шла краем озера, бак понемногу пустел, а горы становились все круче, нависали над нами. Мы катили вниз по склону, а навстречу с трудом поднимался велосипедист, усталый, разгоряченный, и когда он поравнялся с окном, где болтались ноги Кью-Си, я подумал, затаив дыхание: теперь или никогда. И взвыл так, что заныло в груди.

Велосипедист ничего не понял, из-за усталости да из-за мимолетности нашей встречи. Отец нажал на кнопку – и взревела музыка, последние аккорды песни. “Кокто Твинз” звучали до того неуместно, так резали слух, что велосипедист, вильнув рулем, отшатнулся. Решил, должно быть, что это шутка – придурки малолетние балуются, – и рванул дальше, налегая на педали.

Лишь когда озеро скрылось из глаз, отец выключил музыку. Притормозил перед решеткой у въезда на пастбище.

– Еще раз пикнешь – отправишься на заднее сиденье, к ним, – пригрозил он. Последнее слово он произнес с нажимом, для острастки.

Горы высились перед нами сплошной стеной. Невдалеке виднелся ряд машин, импровизированная стоянка на усыпанной гравием обочине, но людей поблизости не было. Мы свернули вправо, миновали железный мост через порожистую реку. Дорога терялась среди травы. Снова блеснуло озеро, волны лизали каменистый берег. Отец обогнул залив по грунтовке, где едва мог проехать автомобиль, – не дорога, а две длинные колеи в траве.

Впереди, у подножия холма, показался фермерский дом, из трубы вился дымок. Дом на самом деле был не один, рядом лепились покосившиеся сараи с ржавыми сельскохозяйственными машинами, сеновал, набитый желтыми брикетами сена. Подъезжали мы медленно, чуть ли не ползком. Машину подбрасывало на грунтовой дороге, разбитой тракторами. Я услышал, как бьется на заднем сиденье Кью-Си, дышит хрипло.

Отец свернул на подъездную дорожку; впереди на стойке ворот висела резная деревянная табличка “Кэмпион-Гилл”.

– Хватит скулить, Барни, никто не услышит, – бросил отец.

Дом выходил окнами на склон. Отец остановился, предусмотрительно выбрав место: с заднего крыльца видно было нас, но не видно, что за груз в машине.

Я с трудом выговорил: “Где мы?” Я не спрашивал, зачем мы сюда приехали, лишь искал подтверждения своей догадке.

Отец беспокойно покосился на меня:

– Не спрашивай, если и так знаешь ответ. Не будь навязчивым.

Он выдернул из замка ключ и вышел из машины. Сразу пахнуло свежестью и овечьим пометом. Где-то неподалеку брехали собаки.

Отец обошел машину, распахнул мою дверцу.

– Тихо, не шевелись, – велел он и, склонившись надо мной с обойным ножом, стал разрезать обмотку из скотча. Руки у меня сразу налились теплом. – Делай все как я скажу. – Он сорвал ленту, обрывки неряшливо повисли. – Поднимешь шум – мне же будет проще. Чтобы навредить твоему дедушке, мне повод не нужен. Все ясно?

Я кивнул.

– И не вздумай реветь. Ты такой же нюня, как и он. – Отец кивком указал на Кью-Си.

Я вытер слезы, закусил губу.

Когда я выбрался из машины, к нам неслась, прихрамывая и хрипло рыча, старая черная дворняга, за ней еще одна. Отец сложил пальцы буквой О и свистнул – неровной трелью, будто дунул в манок. Собаки притихли и, уставившись на него, сели.

– Вот видишь, – сказал отец. – Бери с них пример – будешь цел.

⇒

Через переднюю дверь заходить мы не стали. Отец повел меня к заднему крыльцу, где все окна были заколочены. Резиновому коврику у двери на вид было лет сто. Носком ботинка отец приподнял уголок – на том месте, где когда-то лежал ключ, остался лишь отпечаток. Отец толкнул на всякий случай дверь – заперта.

– Не беда, что-нибудь придумаем, – сказал он.

Собаки увязались за нами, нюхали мне пятки. Когда я их приласкал, отец меня одернул:

– Я бы на твоем месте не стал.

Вдруг его осенило. Он поднял кверху палец: вспомнил! Влез на искрошенный деревянный подоконник сбоку от крыльца, вынул из кровли плитку и спрыгнул на землю с ключом в руке. Ключ легко вошел в замок, повернулся. Отец толкнул дверь.

– Заходи, я за тобой.

Черным ходом, как видно, давно уже не пользовались. Я спотыкался о связки старых газет, о картонные коробки с пустыми жестянками, разобранные удочки, корзины. Дверь с другой стороны прихожей была открыта и вела в грязную кухоньку. Печь была натоплена, но свет горел только в коридоре. На столе лежала початая буханка хлеба, рядом банка соленых огурцов и головка твердого белого сыра. Тут же – переносной радиоприемник, начатый кроссворд и коробка “Винтерманс”. Собаки скреблись в заднюю дверь, поскуливали.

Отец вошел следом за мной, окинул взглядом кухню.

– Никуда не уходи. Никуда, я сказал.

Он быстро пересек кухню и нырнул в чулан. Дернул шнур – и, моргнув пару раз, вспыхнула лампочка. Он поднял с пола большую жестяную миску и доверху насыпал в нее собачьего корма из пакета. С верхней полки достал бутылку рома и почти всю вылил в миску; сухие гранулы взбухли, напитавшись ромом. И в тишине – лишь собачий корм хрустел под ногами – отец прошагал мимо меня и, придержав ногой собак, поставил миску на крыльцо.

– Ну как, нравится здесь? – спросил он, вернувшись. И, не дождавшись ответа, продолжил: – Спору нет, прежде здесь было куда приятней. Во всяком случае, чище.

Он снова зашел в чулан, вытащил из-под полки деревянный табурет-стремянку и забрался на него. Сдвинув одну из потолочных досок, запустил руку в нишу и стал шарить, будто меж диванных подушек. И вскоре нашел то, что искал, – я понял по его лицу. Нет, он не улыбнулся, но губы чуть дернулись от радости. Послышался металлический стук, а показавшаяся из ниши рука сжимала узкий длинный чехол с ручками, как от бильярдного кия.

– Ты откуда тут взялся, гаденыш? – услыхал я за спиной хриплый голос. – А ну катись отсюда, а не то шкуру спущу!

Я обернулся – передо мной вырос старик в драном растянутом свитере, ворот в хлебных крошках. Старик надвигался на меня с кривой палкой наперевес.

– Денег ты здесь не найдешь. Что ты с собаками сделал? Где они?

– Ничего. Я просто… я… – Я пошатнулся и, если бы не стол позади, упал бы.

– Ты чей – Эйдена?

– Нет.

– Эйдена, чей же еще? Я тебя здесь уже видел. Ты один из его приемышей. Ну-ка вали отсюда к дьяволу!

Выглянул из чулана отец:

– Отвяжись от него, старый ты дурень! Внука не признал? Это же Дэниэл! – На левом плече он держал чехол, как землекоп лопату, а с правого свисал холщовый ранец. – Где ты патроны теперь держишь? В ранце всего два осталось. Небось не раз куропаток стрелял, с тех пор как я уехал.

– Фрэн! Я ведь чуял, что это ты.

– Да неужели?

– Да. Сижу за столом – и вдруг на меня пахнуло какой-то гадостью.

– Эх, приятно вернуться домой!

Старик вдруг пошатнулся, оперся обеими руками о палку.

– Велел же, чтоб ноги твоей больше тут не было! Что с тобой говорить, что с овцами, все одно.

– Да, но на этот раз я Дэниэла привез, чтоб тебя задобрить. – Отец положил ладонь мне на голову, дернул слегка за волосы. – Весь в нашу породу, в Хардести, не находишь? И бычится совсем как ты, только взгляни! Бедняжечка. Надеюсь, перерастет. – Он положил чехол на стол. – Поздоровайся же с внуком, заключи его в свои медвежьи объятия!

Старик глянул на меня почти приветливо.

– Здравствуй, внучек. – И обратился к отцу: – Нутром чую, ты во что-то влип.

– Ничего-то от тебя не скроешь, папа.

– Рука у тебя в хлам, и штуковину эту достал, не иначе как для дела – тут и думать нечего.

Дедушка обернулся ко мне, лицо страдальчески искривлено. Раньше я его видел только на фотографии, была у нас дома одна-единственная, в подмоченном альбоме, – дедушка у камина, с моим отцом-подростком. Даже имени его – Пол Мартин Хардести – я не знал, пока не прочел в газете. Он очень изменился – высох, как-то сгорбился. Лицо сморщенное, скулы обветренные, на шее неровный загар – сразу видно, всю жизнь прожил в горах.

– Что он затеял? – Его журчащий говорок чем-то напомнил отцовский. – Только не говори, Фрэн, что по мне соскучился. – У него вырвался презрительный смешок.

– Мы ехали в Лидс, – сказал я.

Отец гневно сверкнул на меня глазами.

– Эй, что я тебе говорил в машине?!

– А что там, в Лидсе? – спросил старик.

– Для тебя – ничего интересного.

– Я не тебя спрашиваю, а его.

– Что за разговорчики – я тебе разрешал? Нет. Сядь. – Отец выдвинул из-за стола стул, толкнул по выложенному плиткой полу. – Папа, тебя ноги не держат. Колени отказывают?

Старик долго смотрел на него.

– Что тебе здесь надо, Фрэнсис?

– Садись – или я тебя сам усажу. Выбирай.

После секундного раздумья дедушка опустился на стул – нехотя, обиженно.

Отец тем временем расстегивал чехол.

– Так ты и не ответил, где патроны.

Из чехла он вынул ружье – коричневое, блестящее, как конский каштан. Увидев его, я охнул, но дедушка и глазом не моргнул.

– За вещами ты, папа, следишь, этого у тебя не отнять, – похвалил отец. И, полюбовавшись темным отполированным стволом, откинул его. Ствол переломился надвое. Отец достал из ранца два оранжевых патрона, вставил в ружье – с полным безразличием, будто батарейки в пульте менял, – и защелкнул ствол. И, целясь старику прямо в лоб, рявкнул:

– Где патроны?

– Хоть застрели меня, не скажу.

– Дело твое.

Старик задрал голову. Пошарив по столу, нащупал коробку сигар и зажигалку. Ногтем большого пальца откинул крышку – совсем как отец. Только отец никогда не прикрывал ладонью пламя зажигалки. Облачко дыма затуманило его лицо, в кухне запахло сбежавшим кофе.

– Хочешь? – предложил старик.

Отец опустил ружье, уперся прикладом в ботинок. Схватил коробку, прикарманил и, вытащив изо рта у старика сигару, затянулся.

– Где патроны? – повторил он, выпуская дым.

Старик посмотрел на меня с неподдельной жалостью.

– Когда-нибудь, – сказал он, сползая на краешек стула, – когда-нибудь, надеюсь, мы с тобой познакомимся как следует. По опыту знаю, если твоего отца нет рядом, то и дышится легче.

– Здесь я с тобой соглашусь, – поддакнул отец. – Говори, где патроны, а не то весь дом переверну! – Он снова вскинул ружье, держа в содранных пальцах сигару. Дуло почти касалось щеки старика.

Я что-то забормотал, зашмыгал носом.

– А на что они тебе? – спросил старик. – Двух тебе мало, я понял.

Отец невозмутимо попыхивал сигарой.

– Вот твое слабое место, Фрэн. Любую свою задумку ты считаешь удачной.

– Да неужели?

– Пожалуй, так.

– Нашел время меня поучать! Как тебе на стуле сидится, удобно?

– Не очень.

– Что ж, придется привыкнуть.

Старик повернулся ко мне с усмешкой:

– Что у него с рукой?

– Это он обойным ножом меня порезал, – сказал отец.

– Что, серьезно?

Я дернул плечом.

– Видно, было за что, – заключил старик. – Ты, я вижу, не из тех, кто на людей с ножом без причины кидается. Знавал я подонков, ты совсем из другого теста.

– Патроны! – рявкнул отец. – Живо.

– Знаешь, когда ты родился, он нам ни словечка не сказал. Девять лет молчал. Девять лет! Бабушка твоя так до самой смерти и не узнала. Разве это по-людски?

Отец подскочил к нему с ружьем:

– Гони патроны, чтоб тебя!

Пол Хардести не выдержал:

– Откуда ты знаешь, может, они у меня кончились?

– Ты бы такого не допустил.

– Мне семьдесят четыре. Я столько всего забываю – тебе за всю жизнь не упомнить.

– Да уж!

Тут отец, должно быть, перехватил взгляд старика – и, опустив ружье, оглянулся на угловой кухонный шкафчик под потолком.

– Что? Там они, да? Перепрятал? – Крепче сжав ружье, он влез на кухонную стойку, встал на колени, провел рукой по верху шкафчика. – Счастье, что немцы до тебя не добрались, а? Ты бы все государственные тайны им выложил через десять минут! – Слышно было, как он тряхнул коробку с патронами. – Должно хватить. – Он соскочил на пол, вывалил на стол целую гору патронов с медными капсюлями и стал горстями ссыпать их в ранец.

– У тебя брюки в крови, – сказал мне дедушка.

Я посмотрел на свои ноги.

– Да, знаю.

– И он тоже.

– Знаю.

– Все, хватит. – Отец схватил меня под руку. – Идем маме звонить. – Сердце у меня от радости так и подпрыгнуло. Отец подтолкнул старика локтем. – У тебя до сих пор тот древний аппарат в прихожей?

– Нет, поставил беспроводной.

– Надо же, в ногу с веком идешь!

– Не скакать же мне день-деньской вверх-вниз по ступенькам! Эти горы меня доконали – тебе не понять.

Отец подтолкнул меня вперед:

– Сбегай принеси.

Я поспешил прочь, но тут же остановился:

– А где он?

– В гостиной, малыш, – ответил Пол Хардести. – На лежанке.

– Что такое лежанка?

– Ты издеваешься?

– Он у нас культурный! – Отец рассмеялся. – На диване! – И снова запрыгнул на кухонную стойку, так что ящики загремели. Пепел упал с сигары на пол серым червячком. Направив на старика ствол, отец сказал с нажимом: – Никакого самоуправства, Дэн. Запомнил?

Я шагнул в прихожую, не понимая, куда идти. На буфете стояла лампа с прожженным абажуром, а выше, на драных оливковых обоях, висели пейзажи – виды озера, гор – в простеньких деревянных рамках и там же фотография брюнетки в квадратных очках – наверное, моей бабушки. Нос у нее был похож на отцовский. Увидев перед собой две двери, я вошел в правую и оказался в гостиной. В очаге теплился огонек. Маленький телевизор показывал плохо, звук был приглушен; на экране ветеринар в халате осматривал ежика на обитом тканью столе. Я взял с подлокотника дивана телефон и кинулся обратно.

Отец так и сидел с ногами на кухонной стойке, лишь руку протянул за телефоном и велел мне садиться. Стул для меня он уже приготовил, рядом с дедушкиным. Когда он набирал номер, дедушка шепнул мне под гудки:

– Серьезно он вляпался?

Я показал все десять пальцев, и он хмуро кивнул.

– Дозвонился, – сказал отец, прижимая к уху телефон. Дуло ружья смотрело куда-то между дедушкиным стулом и моим. – Кэт, это Фрэн, просто хотел сказать, что все в порядке. Не спеши на меня набрасываться, я… ох, с кем это я разговариваю? – Он сжал губы и слушал. – Вот что, для начала успокойся, Дженет, ладно? Ты ведь даже не знаешь, что я хочу сказа… Постой, ну что за безобразие? – Он рассмеялся. – Что ж ты так со мной? Спокойно, зайка, ты ведь меня даже не знаешь. Я всего лишь пытаюсь дозвониться до Кэтлин, а ты меня поносишь последними словами! Где она?

Значит, мама нас ищет. От этой мысли я приободрился, но тут вспомнил, какое сообщение ей оставил. Ох и влетит мне за него от отца!

– Нет, просто передай ей, Дженет, что я звонил, хорошо? Туда я звонить не буду, а то разорюсь. Перезвоню позже… Нет, мы здесь ненадолго. Незачем. Она, как всегда, слона из мухи делает. – В трубке что-то щелкнуло; отец отвел ее подальше от уха – ждал, пока Дженет накричится, а затем продолжал: – Так что ты говорила? Дэниэл здесь, со мной. Мы тут веселимся на славу. – Он сощурился, услышав ответ. – И давно? Понял. Времени уже много прошло. У тебя дети есть, Дженет? С ними порой тяжко бывает – настроение у них без конца меняется… – Он швырнул в раковину окурок, раздалось шипение. – Вот что, сейчас дам ему трубку, сама у него и спросишь. – И поманил меня.

– Делай как он скажет, – посоветовал Пол Хардести. – Ничего не бойся.

Я подошел. Отец спрыгнул на пол, поднес к моему левому уху телефон, а в правое зашептал сухими губами. От него несло терпким сигарным духом. Дженет с мамой дружила близко, но не так давно; иногда она заходила к нам по вечерам, около половины седьмого, с бутылкой красного и видеокассетой; прически были у нее затейливые, будто из сахарных волокон, а смех низкий, грудной; с детьми она привыкла разговаривать как с глухими или слабоумными, и отцу это оказалось на руку – направлять нашу беседу ему ничего не стоило. Врать по телефону он был мастер. Он нашептывал мне на ухо сценарий, а я ему следовал.

⇒

ОН: Поздоровайся.

Я: Здрасьте.

ОНА: Дэн? Что-нибудь случилось?

ОН: Все хорошо. А что?

Я: Все хорошо. А что?

ОНА: Мама твоя места себе не находит! Она так обрадуется, что ты позвонил!

ОН: Скажи, пусть не волнуется, все хорошо.

Я: Не волнуйтесь, все у меня хорошо.

ОНА: Слишком долго думаешь, Дэн. Папа тоже здесь, слушает?

Я: Нет, я один.

ОН: Молодец.

ОНА: Он тебе не подсказывает, что говорить, – честно?

Я: Да, честно.

ОНА: Клянешься маминой жизнью?

Я:…

ОН: Мама бы не одобрила.

Я: Мама бы не одобрила. Это значит искушать судьбу.

ОНА: Пожалуй, ты прав. Но мне нужно убедиться, что он не стоит у тебя над ухом.

Я: Нет, Дженет, честное слово. С чего бы ему?

ОНА: Звучит не слишком-то убедительно.

ОН: Скажи ей, что все хорошо, но ты тут со мной заскучал. И хочешь домой.

Я: На самом деле все у меня хорошо, только начинаю скучать понемногу. С папой бывает тяжело. Хочу домой.

ОНА: Вот как? А что такое?

ОН: Он только о себе думает.

Я: Он только о себе думает.

ОНА: Да, он тот еще эгоист! Это не новость.

ОН: Он помешан на бильярде. А ты бильярд терпеть не можешь.

Я: Он помешан на бильярде. А я терпеть не могу бильярд.

ОНА: А где вы играли, Дэн? В пабе, да?

ОН: Да.

Я: Да. То есть не совсем – это вроде гостиницы. Там неплохо, музыкальный автомат хороший.

ОН: Отлично. Так держать.

ОНА: А где это?

ОН: Где-то за городом. Точно не знаешь.

Я: Где-то за городом.

ОНА: Где именно за городом, Дэн? Скажу твоей маме, и она тебя заберет.

ОН: Мы оттуда уже уехали.

Я: Мы оттуда уже уехали. Это было вчера.

ОНА: Так где вы сейчас? Ты откуда звонишь?

ОН: Из гостей.

Я: Из гостей.

ОНА: Да? А у кого вы в гостях?

ОН: У Мэксин Лэдлоу.

Я:…

ОН: Говори.

Я: У Мэксин. У той самой, из сериала, – знаете?

ОН: Молодец.

ОНА: И что вы там делаете?

ОН: Она пригласила всю съемочную группу. Посмотреть первый монтаж и отпраздновать.

Я: Она пригласила нас посмотреть первый монтаж. И отпраздновать.

ОНА: Посмотреть что?

ОН: Сборку новой серии.

Я: Сборку новой серии.

ОНА: А-а… И где она живет? Я маме передам.

ОН: Бервик-он-Твид.

Я: Беррик-он-Твид.

ОНА: Господи! Это же в Шотландии?

ОН: Кажется, да.

Я: Кажется, да.

ОНА: Адрес знаешь?

ОН: Нет. А зачем?

Я: Нет. А зачем?

ОНА: Затем, что у тебя что-то случилось, Дэн. Мама дала мне твое сообщение послушать.

Я: А-а. Я просто… соскучился.

ОНА: Мама, с тех пор как услышала, волосы на себе рвет. Помчалась в Лидс, взяла на всякий случай дедушкин мобильник. Я тебе дам номер, сможешь ей позвонить. О деньгах даже не думай, разберемся.

ОН: Записывай номер.

Я: Хорошо, только ручку возьму.

ОН: Да.

ОНА:…

Я: Готов. Записываю.

ОНА: 0958… 256… 457. Записал?

Я: Да. 0958-256-457.

ОНА: Я тут у вас на телефоне сидела, ждала твоего звонка, но теперь у тебя ее номер есть, звони ей когда угодно. У тебя точно все хорошо – честное слово?

ОН: Скажи ей, что да.

Я: Да. Все хорошо, Дженет, честно. Но скорей бы домой.

ОНА: Ясно. Позвонишь маме на этот номер?

Я: Да. Обещаю.

ОНА: Ну хорошо. Передай папе трубку, я ему кое-что скажу.

Я: Сейчас. До свидания, Дженет.

ОН:…

ОНА:…

ОН: Да, Дженет. Ну что, разобрались?.. Да нет, не беспокойся… Вообще-то могу, но зачем?.. Да, но для чего это ей?.. Думаю, минут через десять… Просто паб. И всего на одну ночь… Вот что, завтра меня в Уэльсе ждут, на съемках. Все в последнюю минуту решилось, так что Дэна придется взять с собой, но если она хочет его забрать… Хм, даже не знаю, можно встретиться где-то на полпути. Давно она выехала? Если что, позвоню ей на мобильник. Какой номер?