Сторона четыре

Отрицательный мир

У меня на рабочем столе, в Манхэттене, стоит табличка, подарок жены, – на подставке из розового дерева, под цвет мебели в моем кабинете, с гравировкой: “Блаженны между смертных те, чья жизнь не знала зол”. Это цитата из Софокла, на нее я наткнулся лет двадцать назад, когда разбирал мамины книги. Эти строки были аккуратно подчеркнуты карандашом, а на полях маминым почерком написано: “Да!!!” Я когда-то мечтал сделать на руке такую татуировку. Обзванивал лучшие лондонские салоны, приценивался, даже записался на свой день рождения – мне исполнялось восемнадцать, – но в назначенный день струсил. Хоть я и вкладывал в татуировку особый смысл, но понимал, что мама бы огорчилась. Татуировки она считала безвкусицей, признаком скудоумия, и пусть ее уже нет рядом, ее мнения по-прежнему не утратили надо мной власти.

Табличка оказалась самым верным решением. Девять месяцев спустя после нашего знакомства у нас с Элишей случилась близость, и с тех пор у меня вошло в привычку поглаживать татуировку на ее правом плече, простенькую и бессмысленную – крохотный пиковый туз. Она спросила, нравится ли мне. Я понимал, что татуировка эта для нее что-то значит, хоть она и отмахнулась – мол, сделала спьяну, по глупости, – и ответил: это часть тебя, а значит, она прекрасна.

– Да уж, – нахмурилась она, – брось заливать. Вижу, тебе не нравится.

И я ей рассказал про Софокла и про свою несбывшуюся мечту о татуировке. И Элиша ответила:

– По мне, так стоило бы решиться, но раз не сделал – значит, есть на то причины. – И мы заговорили о другом.

А через несколько месяцев я пришел однажды на работу и обнаружил нарядный сверток у себя в портфеле (хоть убей, не пойму, как ей удалось подобрать код к замку). Табличку сделали на заказ в салоне подарков недалеко от нашего дома. Вот такими сюрпризами радовала меня Элиша, радует и сейчас, после трех лет брака, – просто так, без повода, ничего не ожидая взамен. Теперь каждое утро я смотрю на табличку, и все вокруг обретает смысл. Это напоминание о моей нынешней жизни, спокойной и размеренной. Я смотрю на нее, когда сажусь по утрам за письменный стол, и вечером, когда собираюсь домой, полный решимости стать хоть немного лучше. Если “блаженны между смертных те, чья жизнь не знала зол”, то я надеюсь стать блаженнейшим из смертных.

Я неплохо устроился в жизни, и это само по себе достижение. И все же мне хочется большего. Сам понимаешь, я не о деньгах – мне повезло, у меня квартира в Ист-Виллидж, а бабушка с дедом завещали мне такое состояние, что я не беспокоюсь о завтрашнем дне, как большинство людей. Спору нет, в этом отношении я счастливчик. Фирма, где я работаю, “Вайянт, Стэк и Киньяр”, щедро мне платит, да и работа отвечает моей потребности заполнять жизнь мелкими делами: я внушаю клиентам, что самое важное для меня – помочь им выгодно вложить средства, и в ВСК меня ценят, по ошибке принимая мою неутомимость за преданность делу. Разумеется, работа в финансовой сфере не дает мне раскрыться полностью, но я нашел отдушину – волонтерство. Два вечера в неделю я бесплатно преподаю бухучет при общественном центре в Куинсе, и там я встречал людей с прошлым пострашнее моего. Еще я бесплатно готовлю взрослых к школьному экзамену по математике, и мне радостно видеть, как люди, на которых все давно махнули рукой, постигают азы алгебры. В ближайшие годы я намерен сократить нагрузку в ВСК и больше времени посвящать преподаванию. Все слагаемые счастливой жизни у меня имеются, и день ото дня я стараюсь собрать из них хотя бы подобие счастья. Это и значит “хотеть большего”. Есть такой термин, “отрицательный мир”, это когда достигнуто очень мало ценой больших потерь. Я стремлюсь вернуть ту цельность, которую в детстве принимал как должное.

Нельзя жить без планов на будущее. Я мечтаю однажды летом поехать с Элишей в Массачусетс, на побережье, и провести весь август в тихом домике с видом на океан, посвятив это время ей, нераздельно. Никаких воспоминаний о том, другом августе, никаких параллелей между нашей семьей и родительской, никаких грустных дат, которые необходимо перетерпеть стиснув зубы. Только мы вдвоем, под солнцем, без забот. Когда она станет просматривать на пляже местную газету, я спрошу: “Эй, Лиш, есть сегодня в кино что-нибудь интересное? Хорошо бы комедию, самую дурацкую. Поищешь?” Она заглянет в афишу, присмотрит какую-нибудь дрянь. “Семнадцатого, в полседьмого, – скажет она, – это ведь сегодня?” А я и не вспомню, что сегодня за день.

Но пока что выбраться из города больше чем на полдня для меня мечта, не более, бодрящий ритм Нью-Йорка держит меня на плаву. Этот город для меня опора, вроде костыля. С тех пор как я перевелся в здешний филиал, я и отпуск не брал ни разу. Моя нога не ступала на пляж с тех пор, как мне стукнуло девять, – мама тогда возила меня в Брайтон к своим друзьям. Помню, я начерпал полные башмаки гальки и попросил маму посадить меня на плечи. “Кто я, по-твоему, – возмутилась она, – шерпа?” Еще не скоро я смогу видеть загородные пейзажи без дрожи в сердце. Водительских прав у меня до сих пор нет, а пассажиром ездить я тоже не хочу, в такси меня можно усадить разве что в стельку пьяного (Элиша говорит, что однажды весной мы возвращались домой на такси со свадьбы друзей и все деликатесы из морского ресторана очутились на сиденье). Я не могу уснуть без снотворного – меня, наверное, можно считать наркоманом. Сказать, что мой ежевечерний ритуал – не повод для беспокойства, было бы неправдой. Жена, разумеется, недовольна: “Милый, я тебе не предлагаю завязать. Я предлагаю вместо двух пить одну, как положено”. Но я боюсь, что стоит снизить дозу, как на меня обрушатся звуки, – не хватало слышать их сутки напролет. И если врач отказывается выписать мне рецепт, я ищу другого, который выпишет. Сегодня я еду к врачу электричкой в Уэстчестер, отдаленный пригород. Возможно, это знак, что не так уж и хорошо я справляюсь с трудностями.

С тех пор как я стал взрослым, на психотерапевтов я насмотрелся больше, чем на облака, и каждый был по-своему, неповторимо бесполезен, и в итоге вера моя в психотерапию изрядно пошатнулась. Однако с недавних пор я хожу в группу поддержки для переживших горе, в полуподвале церкви на Десятой улице. Группу мне посоветовал один врач, взамен снотворного. Я заглянул туда однажды под вечер из любопытства – и был поражен, сразу почувствовав себя как дома. Ведет группу Деннис Альма, бывший полицейский психолог. Манерой держаться – прямодушием и теплотой – он напоминает моих любимых учителей, а молчание умеет заполнить трогательной историей, под стать опытному психиатру (истории из его жизни помогли мне лучше осознать свою с точки зрения вины и невиновности: Деннис, когда ему было пять лет, случайно застрелил родную сестру). Раз в две недели, по четвергам, я сижу на собраниях молча, как истукан, и он не вытягивает из меня признаний. Деннис не устает повторять, что наше настоящее не продолжение прошлого, а начало будущего. Понимаю, это всего лишь красивая фраза, а не рецепт от трудностей, но если на то пошло, то и строчка из Софокла – из той же оперы. Я уже почти готов признать правоту Денниса.

С Элишей мы познакомились месяцев через восемь после моего переезда в Нью-Йорк – самого важного моего шага навстречу душевному спокойствию. Она училась на моих бухгалтерских курсах, когда я только начал преподавать, и первые два занятия пропустила. Помню, как она пришла на третье, таща за собой тяжелый металлический чемодан на колесах и не зная, куда его пристроить в пустом зале.

– Поставьте его здесь, возле меня, – посоветовал я, – отсюда не стащат. Скоро и остальные подтянутся.

Она состроила задумчивую гримаску.

– Хм, не знаю. Далековато. Здесь, в чемодане, вся моя жизнь. – Я не понимал, шутит она или говорит серьезно, пока она не села за парту в последнем ряду, поставив чемодан перед собой и положив на него ноги.

– Найдется в нем бумага и ручка? – спросил я. – Возможно, понадобится кое-что записать.

– Не-а, но я все предусмотрела. – Из-под куртки она достала старенький диктофон, поднесла поближе к глазам, будто карманную Библию. – Вы не против, если я запишу? Всяко проще, чем разбирать потом свои каракули. Давненько я за партой не сидела – пожалуй, со школы.

– Я-то не против, но спросите на всякий случай у остальных.

– Не все ли им равно? – отозвалась она. – А если будут против, включу втихаря, вот и все.

– Как ФБР, – усмехнулся я.

– Именно. Если ФБР есть чему у вас поучиться…

Я улыбнулся и продолжил раскладывать по столам фотокопии. Как я помню, на том занятии мы разбирали простейшие балансовые отчеты и денежные потоки.

– Итак, в списке у меня несколько “мертвых душ” – пытаюсь вычислить, кто из них вы. Явно не Родольфо и не Клифф. Может быть, вы Маккензи – это ведь женское имя? Там, откуда я родом, это фамилия.

– Я Элиша, – представилась она.

– А-а. Ясно. Добро пожаловать. – Я отметил галочкой в списке ее имя.

– Рада, что сюда попала. Можно для начала кое-что уточнить?

– Конечно.

– Это ведь бесплатно? То есть никаких скрытых поборов?

– Нет. Курс полностью бесплатный, не волнуйтесь.

– Вот и отлично. – Она сдула челку со лба. – А я сижу тут, думаю: боже, одни эти кашемировые брюки стоят как пол моей квартиры! Надеюсь, этот парень мне по карману.

Я приехал сюда прямиком с работы, в синем костюме, сшитом на заказ.

– Да, мне стоило бы переодеться во что-нибудь менее…

– Уолл-стритовское?

– Я хотел сказать, менее официальное, но вы правы.

– Не стоило бы. Вы же нас учите грамотно обращаться с деньгами, так?

– В целом – да. Но и не только.

– Я вот о чем: чтобы к вашим советам прислушивались, вы и выглядеть должны презентабельно. Если кто-то меня учит распоряжаться деньгами, он и сам должен быть при деньгах. И я уверена, что большинство тут того же мнения. Ну, пожалуй, манжеты и галстук стоит ослабить, рукава закатать, а вот в спортивном костюме приходить ни к чему, вы ведь зарабатываете больше нас. Вот и не стесняйтесь. Вы же в этих делах спец, насколько я знаю. И вдобавок… – она поспешно отвела взгляд, посмотрела в окно, – вы симпатичный.

Каждый вторник, до самого конца курса, я противился соблазну спросить ее лишний раз, почувствовать ее внимание. Я и рад бы сказать, что научить ее основам бухучета было для меня важнее, чем узнать ее поближе, но в те дни стоило ей появиться в классе с влажными, спутанными после душа волосами – и я мгновенно забывал о цифрах, лишь любовался веснушками у нее на шее и думал: что будет, если ее поцеловать? (“Э-э, а разве тут выходит сто шестьдесят четыре, Дэн? – спрашивал кто-то с заднего ряда. – Или у меня калькулятор барахлит?”) Я предполагал, что она примерно одних лет со мной, хотя по повадкам она мне казалась старше – была в ее речи прямота, связанная для меня со зрелостью, житейской опытностью (на самом деле Элиша на год меня моложе, но, опять же, есть в ней некая умудренность, до которой мне далеко). Каждый раз я ждал, что она остановит меня на выходе, позовет вместе с группой в бар, но группа подобралась недружная – да я и не старался их сплотить, – и приглашения так и не последовало. Я твердил себе, что сближаться со студентами – это неправильно, что нельзя смешивать преподавание и личную жизнь, и неважно, что студенты мои – люди взрослые, предприниматели, а я для них личный налоговый консультант.

Я стал думать иначе, только когда она едва не пропустила последнее занятие. Глядя на ее пустой стул, я сокрушался, что никогда больше ее не увижу. Сорок минут с лишним вещал я студентам о равномерной амортизации и двойной бухгалтерии – и не знал, произнес ли за вечер хоть одно дельное слово. Когда время почти вышло, в коридоре послышались чьи-то шаги и заглянула Элиша. На лице отчаяние. Я поманил ее в класс.

– Что у нас за тема – учет рабочего времени? – спросила она. – Мне бы ох как пригодилось! – Все засмеялись, заулюлюкали (сплотились-таки под конец! – подумал я), и она вошла, волоча по линолеуму металлический чемодан. – Кто-нибудь мне поможет? – попросила она. – Когда вылезала из автобуса, колесико потеряла. (Я тут же бросился на помощь.) Спасибо, – поблагодарила она. – Что я пропустила?

– Все, – ответил Родольфо, пятидесятисемилетний хозяин автосервиса, с обычной для него мрачной ехидцей, за все девять недель курса он ни разу не улыбнулся. – Но я уверен, Дэн найдет время вас поднатаскать, – правда, Дэн?

Все кругом заухмылялись. Впервые в жизни было чувство, что меня видят насквозь.

В конце занятия я спросил, кто хочет со мной в бар, отметить окончание курса, и только Элиша подняла руку, остальные торопились по домам – у кого семья, кому завтра рано вставать, у кого ночная смена.

– Не смогу, – отозвался Клифф. – Но мне понравилось, многому здесь научился.

Не знаю, почему все отказались – то ли щадили меня, то ли остались недовольны курсом, – но никого уговаривать я не стал.

– Куда бы мы ни пошли, придется эту бандуру тащить за собой, – предупредила Элиша. – Вы уж простите.

– Возьмитесь за одну ручку, а я за другую.

– Отлично.

– Сейчас, только закрою аудиторию, а ключ отнесу директору.

– Хорошо. Я подожду.

В тот вечер мы впервые ужинали в кафе “Нептун”, куда ходим теперь каждый год, в один и тот же день – празднуем “нашу нью-йоркскую годовщину”, как называет ее Элиша. Мы шагали по бульвару Астория, между нами покачивался чемодан, и я спросил:

– И все-таки, что у вас там?

– Давайте-ка, – отозвалась она, – сначала познакомимся поближе, а там расскажу. Я даже фамилии вашей не знаю.

– Фамилия моя Джаррет, – сказал я.

– Ну вот. А я не знала.

– Пришли бы ко мне на первое занятие – знали бы.

– Верно. Ну а вдруг прослушала бы? От вашего голоса меня в сон немного клонит. Не хотела вас обидеть.

– Такой уж у меня стиль преподавания. Ведь бухучет – это так весело, обхохочешься! Вот и приходится объяснять суховато, чтоб никто со смеху не умер.

Она хихикнула.

– И вам удается! Ваши лекции все чувства притупляют.

– Наверное, у вас там фототехника?

– Что?

– В чемодане.

– А-а.

Я знал, что она фотограф. Она как-то обмолвилась на занятии, перед чередой острых вопросов о том, что такое юридическое лицо, – тему мы разобрали намного полнее, чем я планировал, потому лишь, что она проявила интерес.

– Сколько же стоят эти фотоаппараты, если их сразу двое таскают?

– С чего вы взяли, что там фотоаппараты? И, кстати… тсс!

– Никто их из рук у нас не вырвет.

– Это Куинс, детка! Не хочу рисковать.

– Вы и вправду боитесь, что чемодан угонят?

– Тише! – засмеялась она. – Чтоб я этого слова больше не слышала!

– Что бы там ни было, – простонал я, – а тяжесть неподъемная.

– Вот что, так уж и быть, расскажу. – Она развеселилась, даже походка стала пружинистей. – Мой папаша – местная знаменитость, “чистильщик”. Ну вы понимаете. Я расчленяла трупы и прятала в чемодан, а теперь мне нужен крепкий парень вроде вас – помочь сбросить его с моста, пока не завонял, ясно?

Потом Элиша мне рассказывала, что я резко замедлил шаг и так дернул ручку чемодана, что она едва не выпустила свою. Рассказывала, что лицо у меня посерело, как у смертельно больного, и весь квартал, а то и два я молчал как рыба. Я верю, что все так и было. Те минуты начисто стерлись из памяти, помню только “дзага-дзага-вжик! дзага-дзага-вжик! дзага-дзага-вжик!”.

– Господи, Дэн, я же пошутила! Все в порядке? – всполошилась она. – Дэн! Это я так, дурака валяю!

Вернул меня к жизни вид станции экспресса. Поезд, пыхтя, подходил к платформе и заглушил те звуки. Если я знаю, откуда звук, то не боюсь, вот потому здесь, в Нью-Йорке, меня и тянет в подземку, как в свое время в Лондоне тянуло в метро. Я точно знаю, что звук там – не ТОТ САМЫЙ.

– Фу ты черт! Простите! – смутился я. – Отключился ненадолго. Бывает иногда.

Во взгляде ее промелькнуло сочувствие.

– Может, никуда не пойдем?

– Нет уж. Я голоден.

– Вот и славно, – откликнулась она. – Я тоже.

В “Нептуне” мы сели за столик (теперь – “наш столик”) у окна, чемодан поставили между нами, он упирался мне в колени. Элиша заказала блинчики и бекон, а я – омлет по-денверски, и пока мы потягивали пиво и ждали, когда принесут еду, Элиша еще раз извинилась за шутку про трупы.

– Должно быть, я попала в больное место, не знаю, – сказала она. – Просто пыталась вас заинтриговать.

– Не за что извиняться, – ответил я, – вы тут ни при чем.

Она не стала допытываться. И постучала ногой по чемодану:

– Ну а что там внутри, я пока не скажу.

– Еще бокал-другой – и скажете. – Я поднял кружку.

– А-а, после пары бокалов будет уже все равно. Надо немного снизить планку.

– На меньшее, чем плутоний, я не согласен. – Я уже понял, как она на меня действует, – нигде и ни с кем не было мне так уютно, как с ней. При ней я давал волю самым дерзким мыслям – в другое время они даже не родились бы.

– Ладно, раз ты уже поостыл, тогда карты на стол, – сказала она. – Вот что у меня там: передвижная фотолаборатория. Обошлась мне в девятьсот зеленых, так что без присмотра ее не оставляю. Я сейчас кочую с квартиры на квартиру, студией пока не обзавелась. Перерыв в работе не могу себе позволить, а эту штуку где угодно можно раскинуть, хоть на автостоянке, вот и таскаю за собой. В последние месяцы совсем заработалась. Много фотографий продала, много выручила за них, но и потратилась сильно. Видел бы ты мой баланс – разрыдался бы!

– Могу помочь, это запросто.

– Да ну тебя! – отмахнулась она. – Мне твоя помощь не по карману.

– Знаешь ведь, что денег я с тебя не возьму. Мне это в радость.

– Да что с тобой, Дэн? Ты всегда задаром работаешь? Как те ребята из благотворительных фондов, пачкаешь руки о простых смертных?

– Вот же черт. – Я отхлебнул пива. – Неужто я и впрямь так выгляжу со стороны?

– Нет, ничего подобного. Просто любопытно: что заставляет такого, как ты, возиться с такими, как я?

– Если я начну рассказывать, ты, поверь, заснешь, – ответил я. – А ради таких, как ты, я этим и занимаюсь. На основной моей работе искреннего человека нечасто встретишь.

– Ясно. – Она прищурилась: – Ну так расскажи мне о себе. Я имею в виду, чем зарабатываешь на жизнь? Ты ведь не в Куинсе живешь?

– Куинс – неплохой район, я бы не прочь здесь поселиться.

– Да брось ты! Куинс – дыра, это не обсуждается. Вот что… – Она подалась вперед, схватила меня за плечо: – Умнее тебя я, пожалуй, никого не встречала. Ты где учился?

– Опять же, если бы ты не пропустила первое занятие…

– Ну же! Выкладывай! Где?

– В Лондонской школе экономики.

– Вау!

– А еще в Институте присяжных бухгалтеров.

– А это уже не “вау”.

– Согласен.

Элиша устремила взгляд в окно. Мимо прошли старичок со старушкой, нырнули в провал подземного перехода.

– Долго, наверное, пришлось учиться? Я за девять недель наелась цифрами по горло. Я выдержала всего семестр в Городском университете Нью-Йорка. Факультет искусств. Терпеть не могла.

– Это на любителя, – вставил я. – Но мне всегда нравилось учиться, во все вникать. Люблю ставить цели. Они поглощают тебя без остатка, помогают забыться.

– Поняла. Хорошо, хорошо. – Она зажала в зубах изящное ожерелье и тут же выпустила, и оно упало на грудь; все ее движения были естественны, каждое – будто отголосок ее текучих мыслей. В ту минуту я, думаю, в нее и влюбился – или понял, что вот-вот влюблюсь. – А сейчас я изучаю то, о чем ты на занятиях нам не рассказывал.

Я пытался предвосхитить ее следующий вопрос, но лишь сбил ее с мысли.

– Слышала о “Вайянт, Стэк и Киньяр”?

Ее “нет” прозвучало так решительно, что зазвенели стекла. И подумать только, теперь она, когда подбирает с коврика утреннюю газету, сначала просматривает раздел “Финансы”, а уж потом – “Искусство”.

– Какая-нибудь девчоночья группа восьмидесятых?

– Хм. Ты спрашивала, на что я живу. Эта “девчоночья группа” меня и кормит. Отдел слияний и поглощений. Хочешь, дам визитку? Цвет сам подбирал.

– И какой выбрал?

– Брокколи – кажется, так он называется.

– В “пантонах” такого цвета, насколько я знаю, нет.

– Верно. Но вышло красиво. Вот, взгляни. – Я достал из кармана пиджака визитку и протянул ей.

– И что же ты там сливаешь и поглощаешь?

– Сам я – ничего. Консультирую тех, кто сливает и поглощает.

– А-а, ты прямо как мой галерист: “Сейчас большой спрос на фотографии тротуаров. Принесите десяточек, тогда и поговорим”.

– Нет, я говорю так: “Вот вам данные о тротуарах. Некоторые с виду неплохи, но могут провалиться под ногами”.

– Ха-ха! Мне бы такого галериста!

– Что ж, визитка у тебя есть. Знаешь, где меня найти.

Принесли еду. Элиша обмакнула блинчик в сироп, а я набросился на странный сгусток цвета белесого плавленого сыра, что поставили передо мной.

– Ясно. Ну и чем живет сейчас ваш отдел? Над чем работаешь? – спросила она.

– Тебе и вправду интересно?

– Да, интересно.

– Не верю!

– Ты мне в глаза посмотри, я серьезно.

– Но это тягомотина жуткая. Ты меня возненавидишь!

– Погоди, съешь-ка сначала бекончика, мне одной не осилить.

И не успел я и слова сказать, как она перевалила мне на тарелку два ломтика – еще одна привычка Элиши, с которой я уже сжился, и сейчас она мне так же мила, как и в самом начале. За едой я рассказывал, как собираю инвестиционный портфель, чтобы привлечь инвесторов в авиационную индустрию. Говорил, что крупные коммерческие банки сдают позиции в отрасли, зато в нее вливаются денежные потоки от государственных проектов Китая и ОАЭ, что сюда лучше всего вкладывать крупные капиталы и что благодаря отраслевым договоренностям и третьей части Базельского соглашения этот рынок безопасен для пенсионных фондов и частных инвестиционных компаний. За все время она меня ни разу не перебила, не закатила глаз, не притворилась, будто падает в обморок. А, положив не глядя приборы на тарелку, сказала:

– Значит, так: у меня на счете в банке пятьдесят три доллара четыре цента. Во что бы мне их такое вложить? Может, в оранжевую жилетку и меховые наушники?

– Изучу этот вопрос.

Элиша кивком указала на окно:

– Ты ведь пока не уезжаешь?

– Еще немного – и пора будет в метро поспешить.

Она широко улыбнулась.

– Нет, гений, я спрашиваю, не собираешься ли ты домой. То есть в Англию. Не забыл Англию?

– Ох, прости. Я дурак, не сразу понял. – От ее вопроса у меня потеплело на душе. Ей интересны мои планы на будущее – значит, можно смело звать ее на второе свидание. – Думаю, зависит от обстоятельств.

– От каких?

– Виза, грин-карта – обычные дела.

– Да.

– Но если честно, есть много чего еще. Надо мне кое с чем разобраться, пока я здесь. Здесь я хотел начать новую жизнь, но до сих пор не уверен, правильный ли выбор сделал.

Этот разговор мы продолжили в другой раз. В том же году, в августе, в душный воскресный полдень мы нарезали круги по парку Томпкинс-сквер, над деревьями синело пустое небо, солнце подсвечивало здания вдоль прямой, как стрела, авеню А. И я начал рассказывать ей все то же, что рассказываю тебе сейчас.

– Может, еще по одной? Или ты торопишься?

– Не тороплюсь, и этому рада, – отозвалась она. – По моим меркам время еще детское. Я только к ночи оживаю. – Она завернула рукав, будто хотела посмотреть на часы, но так и не взглянула на циферблат. Время шло своим чередом, и мы доверились его ходу.

⇒

Скоро мне исполнится столько же, сколько было отцу в тот год, в августе. Мне понадобилось тридцать три года, чтобы нащупать свои границы, осталось докопаться до сердцевины моего Я. Что ни день я тоскую по маме, но я уже так долго прожил без нее, что она перестала служить мне примером, я привык смотреть на нее глазами ребенка, которого она обеспечивала всем: кормила, одевала, принимала за него все важные решения. Мне не дано знать, какой стала бы она к старости, как относилась бы ко мне взрослому. Возможно, мы отдалились бы друг от друга, стали чужими. А может, я не оправдал бы ее надежд, как в свое время отец. Или она вышла бы за другого и уехала жить в Кению, как мечтала в юности, судя по дневникам. И я не перестаю спрашивать себя, одобрила бы она мой переезд, работу, друзей, ведь в глубине души я знаю, что будь она жива, я не перебрался бы сюда, никогда бы не встретил Элишу, не почувствовал бы, что обрел здесь семью. Я остался бы в Англии, звонил бы маме исправно по вечерам, навещал по праздникам, как подобает воспитанному человеку.

Думаю, все ждали, что я рано или поздно сорвусь, что вся неизреченная боль, все невысказанное горе дадут себя знать в поступках. Бабушка твердила: “Дэниэл, если тебе хочется высадить пару стекол в машине, никто тебя не осудит, только прошу, не делай вид, будто ничего не случилось. Для меня твое бесчувствие тяжелее гнева”. Ей удалось до меня донести, каким мечтала видеть меня мама, ее излюбленным воспитательным приемом было приписывать маме свои чаяния: “Представь, мой мальчик, что сказала бы мама. Это ее воля, не моя”. Вряд ли бабушка до конца сознавала, насколько мне помогла. Вместо скорби я с головой ушел в учебу, поскольку считал – и о чем мне неустанно напоминали, – что ничего другого мама для меня не желала.

Долгие годы мне удавалось переключаться, сосредоточившись на подготовке к экзаменам, и когда я поступил в школу Чесхэм-Парк, то намного опережал одноклассников, а позже учителя поразились, сколь легко я сдал выпускные экзамены, – меня считали способным, но ждали, что я не сразу вернусь к “нормальной” жизни. Когда умер дедушка – без мучений, в тихой зеленой палате Чилтернской больницы, полной хризантем, – я уже понял, что имею право отгородиться от мира, с головой погрузившись в учебники. Я прикрывался убеждением, что не сдать выпускные экзамены лучше всех значило бы разочаровать маму; в последнем классе я общался лишь с теми из ребят, кого родители заставляли нажимать на учебу. В Лондонской школе экономики я прикрывался зубодробительными курсами (“Принципы микроэкономики”, “Количественные методы”), перебравшись в студенческое общежитие, дневал и ночевал в библиотеке, а ко второму курсу уже подрабатывал в двух местах. Я прикрывался трехлетним опытом работы в области финансовых услуг и аудита. Я прикрывался экзаменами на присяжного бухгалтера. Я прикрывался поиском работы, бегал по собеседованиям, пока не убедился, что делаю правильный выбор – тот, который одобрила бы она. А когда принял предложение работать в операционном отделе ВСК, в стеклянном здании на набережной, то прикрываться мне стало нечем, кроме как желанием оправдать надежды работодателей. С тех пор единственное мое прикрытие – ВСК.

Эти важные для меня годы были одинокими, эпизоды искреннего общения можно сосчитать по пальцам. К примеру, как-то раз на семинаре я увидел в зале хорошенькую девушку и у меня дрогнуло сердце, но она вскоре перешла в другую группу; как-то под вечер другой такой же усталый стажер всего-навсего протянул мне степлер, и я едва не расплакался там же, возле ксерокса, уткнувшись ему в пиджак; однажды мы мило поболтали с доброй библиотекаршей, тоже поклонницей романов о Джо Дюранго; однажды практикантка, с которой мы переспали, назвала меня самым невнимательным из любовников, и я спросил, в лоб, над чем мне стоит поработать. Словом, все эти годы я был полностью оторван от жизни – не спеша исследовал пределы своего Я, при том что часть моего прошлого была просто-напросто вычеркнута.

Работать не разгибаясь – по-иному справляться с трудностями я не умел, и я благодарен, что до сих пор этот способ меня выручал. Мне было двадцать четыре, когда умерла бабушка, и, сидя на скамье в первом ряду в ее родной браденхемской церкви, среди сотни других скорбящих, я думал о том, что родных у меня больше нет, некому учить меня, как жить, не на кого равняться. Отныне для меня существуют лишь одни требования – рабочие. Начальство ВСК заметит мое рвение и добросовестность, и если будут довольны они – значит, была бы довольна и мама.

И я жил для ВСК. Вкалывал до седьмого пота, не ходил обедать. Обходился без светских любезностей, обычных для всех людей. Знакомых у меня не было, кроме сотрудников ВСК, но виделись мы только в коридорах и конференц-залах. Каждый вечер, вернувшись в свою кэмденскую квартирку, я включал ноутбук и заходил на сайт ВСК. Я отдал бы им свою кровь до последней капли, если бы у них вышел такой приказ. Мои старания не пропали зря – к двадцати шести годам меня сделали компаньоном в отделе слияний и поглощений, – но вскоре произошел давно назревавший взрыв.

Коллеги-женщины стали смотреть на меня иначе. Не знаю, то ли их притягивала высокая должность, то ли с годами отцовские гены взяли свое, сделав меня привлекательным внешне. А может, во мне самом что-то изменилось, может, я тверже стоял на ногах, уверенности прибавилось. Словом, за это время я повидал столько лондонских спален, гостиничных потолков и кухонь, сколько не видел ни до ни после. Я спал с секретаршами, офис-менеджерами, кадровиками, младшими бухгалтерами, юрисконсультами, финдиректорами. Их лица вре´зались мне в память, но имена забылись. С одними я спал не раз, других никогда больше не видел; с иными неумело пытался поддерживать разговор при клиентах, в лифте, в вестибюле. Я всегда выбирал женщин из ВСК, но близко к себе не подпускал. Теперь об этом тошно даже вспомнить. Мне стыдно, что я так обходился с людьми – с коллегами, – а главное, меня гнетет мысль, что я подражал отцу. Точнее, хотел понять, насколько могу к нему приблизиться, если дам себе волю.

Однажды вечером я очутился на двенадцатом этаже гостиницы “Рэдиссон” с юной практиканткой. Назовем ее, к примеру, Надин. Мы с ней разговорились в тот вечер в вестибюле, и она сказала, что учится на последнем курсе магистратуры (не помню, в каком университете), а у нас проходит преддипломную стажировку. Я пригласил ее на ужин – сказал, что голоден, да и ей, судя по всему, не мешало бы поесть настоящей еды, а не полуфабрикатов. Мы поужинали, выпили вина, пошли в гостиницу, поднялись в номер. Она села на кровать, скинула туфли. Устроилась поудобнее, поправила пуховое одеяло. Я подошел и поцеловал ее, и тело ее стало мягким, податливым. Она подняла руки, я задрал ей подол, увидел живот, перехваченный тугой резинкой колготок.

– Стоп, стоп, стоп, – сказала она и перекатилась набок. – Подожди минутку. Мне нужно… Я сейчас, а ты пока нальешь нам выпить? – Она пошла в ванную, на ходу расстегивая платье.

– Не застревай там надолго, – сказал я. Дверь за ней закрылась, в душе зажурчала вода.

Я снял пиджак, ботинки, носки. Достал из мини-бара две бутылки пива, ополовинил одну, и вскоре мне надоело ждать. Стрекотал вентилятор. Дверь была не заперта, и я зашел. Она стояла голая у бортика ванны, возле ног валялось скомканное полотенце. Она не удивилась, но была недовольна, будто я вломился в разгар ее спора с самой собой.

– Э-э, так нечестно, – ухмыльнулась она. – Теперь из нас двоих только я…

И я не стал ждать, когда она договорит, – переступил порог, поцеловал ее, подвел к тумбочке. Она расстегнула на мне рубашку, стянула с плеч. Стала меня ласкать, чуть грубовато. Дышала мне в ухо, теребила языком мочку, прижимаясь ко мне все теснее. Помогла мне расстегнуть ремень. Не знаю, кому первому пришло в голову – то ли мне, то ли ей, то ли одновременно, – но она резко развернулась, нагнулась над пустой ванной, оперлась о мрамор с причудливым, словно в чернильных пятнах, узором.

Когда у меня спрашивают, почему я уехал из Лондона, я никому об этом не рассказываю. Но от тебя ничего скрывать не стану – даже самых нечистых помыслов. Хочу, чтобы ты понял, в чем мы с ним схожи, а в чем – нет.

Когда я вошел в нее и ее бледные ягодицы зашлепали по моим бедрам – ритмично, хлоп-хлоп-хлоп, – я и не думал прекращать. Она сдавленно постанывала от удовольствия, и было в этих стонах что-то не совсем обычное, но знакомое. Я испугался: неужели я был уже с этой девушкой и забыл? Я замер, уткнувшись губами ей в спину.

– Что с тобой? – встрепенулась она. – Давай же. Я еще не скоро.

Подняв взгляд, я увидел в запотевшем зеркале наши отражения. И не остановился. Она двигалась в такт со мной, прижав локти к груди, а голову опустив на тумбу раковины. Вздохи ее сделались чаще, громче. Я снова поднял голову, посмотрел на себя, на нас. И из зеркала на меня уставилось его смутное отражение – в упор, непреклонно, безжалостно. Я остановился так резко, что она разозлилась.

– Нет, нет, нет, еще! Давай! Еще.

Схватила меня за руки, положила их себе на грудь, но я от ужаса не мог продолжать.

– Не могу, – сказал я. – Не могу.

– Правда? Но ты… но мы…

– Кажется, мне надо прилечь.

Она уронила голову на мраморную столешницу – то ли от досады, то ли от смущения.

– Хорошо, на кровати уж точно удобней, – сказала она.

– Нет, я все. Прости. Меня мутит слегка.

– Что-то съел?

– Нет, просто накатило.

– Ага, поняла. – И, глядя на меня, вздохнула: – Может, как-нибудь в другой раз.

– Прости, – сказал я. – Ты тут ни при чем.

Пока она снова плескалась в душе, я сидел у окна, разглядывая крытые рубероидом крыши соседних зданий.

– Мне уйти? – спросила она, выглянув из ванной в хлопчатобумажном халатике.

– Лучше составь мне компанию, – попросил я. – За номер заплачено, так давай переночуем.

– Если можно опустошить холодильник, то я согласна.

– Сколько угодно.

– Тебе не полегчало? – спросила она.

– Нет, но ничего страшного, бывает иногда.

Она лежала на кровати, щелкая пультом, прихлебывала вино из четвертушки. Я строчил сообщения на телефоне.

– Спать мне не в чем, – сказала она и, скинув халат, нырнула под одеяло.

Вскоре нудная комедия и алкоголь ее усыпили, а я покончил с письмами. Ноутбук я оставил на работе. Я был наедине с девушкой, совсем молоденькой, она спала нагая возле меня, и блики от телеэкрана плясали на ее худеньком плече. Рядом лишь она – да эти разговоры, вечные спутники бессонницы. Ничтожество идиот никчемный не обязан я перед тобой отчитываться что хочу то и делаю заткни свою поганую пасть вечно ты перекладываешь с больной головы на здоровую почему у тебя никогда нет планов на будущее где твое самоуважение ты всегда желала мне зла ты рада когда я падаю в грязь лицом разве нет тебя медом не корми дай меня унизить господи зачем мы с тобой встретились тебя никто не выносит вечно ты меня пилишь вечно ко мне цепляешься родители от тебя отказались даже родной сын тебя не уважает ни минуты больше не выдержу с тобой рядом все равно я тебя никогда не любила это уж точно ну и что же ты теперь собираешься делать э-э-э одни пустые слова!