Глава пятьдесят четвертая

– Раб спокойный, уравновешенный, покорный. Крепкий. Может выполнять тяжелую физическую работу. Хорошо дерется, но для хозяев не представляет никакой опасности.

– Бойцовые ямы закрыли, о чем ты прекрасно знаешь. Да и тяжелые работы выполнять ему не придется. Меня интересует одно – не сильно ли он меченый? А то знаю я ваши методы воспитания.

– Лицо, как видите, чистое…

– Да что мне лицо, по лицу вы никогда не бьете. Спину показывай.

– Эй, повернись!

Я послушно встал и, глядя куда-то в землю, повернулся спиной к покупательнице. Теперь можно было поднять глаза, но смотреть на рожи своих приятелей по несчастью не хотелось. Меня от них тошнило.

– Рубаху-то сними.

Я стянул лохмотья, едва прикрывающие мою спину.

– Раз… три… пять, – сосчитала покупательница. Ее голос был хриплым, пропитым и прокуренным. – Значит, действительно покорный.

– Эти шрамы он получил за драку с другим рабом, – солгал Гир, скрещивая дрожащие руки на груди. – За порчу товара надо платить, не так ли?

– Конечно. Сколько ты за него хочешь?

– Десять тысяч.

– Оч-чень смешно, торгаш. Две с половиной, не больше.

– Вы посмотрите, какие мышцы. И покорный, как месячный барашек. Вы берете его для определенных целей, госпожа?

Короткий хриплый смешок.

– Для каких целей женщины моего возраста и достатка берут смазливых и покорных молодых рабов?

– Может, ему снять штаны? Вы посмотрите…

– Содержимое его штанов будет интересовать меня дома, когда он вымоется и выведет вшей. Две с половиной тысячи.

– Быть может, восемь с половиной?

– Две с половиной. И ни кредитом больше. Я что, похожа на дуру?

Дальше я не слушал. Гир всегда назначал цену в три-четыре раза выше рыночной, а потом торговался до посинения. Так что, если моя покупательница накинет хотя бы пару сотен кредитов свыше условных двух с половиной тысяч, то мне придется стать рабом для сексуальных утех тощей, судя по увиденным мною ногам, сорокалетней бабы с прокуренным голосом.

Я с трудом подавил ярость. Это становилось все сложнее с каждым разом. Впрочем, кроме дрожи в руках меня ничто не выдавало – взгляд мой блуждал по полу клетки и грязным ногам других рабов. Не смотреть в глаза хозяевам – вот первая наука, которую я выучил, когда караван выдвинулся из города работорговцев. И цена была высока. Пять ударов плеткой никому не покажется малой ценой, ведь так? Кому-то хватало и одного. А притворяться не так уж и сложно.

Почти всю зиму я просто пролежал или просидел в своей клетке, уставившись в одну точку. Единственным моим собеседником был раб, у которого на правой руке не хватало двух пальцев. Он все надеялся, что его выкупят весной родственники, собственно, и продавшие его за долги в рабство. Я не пытался его разубедить: из города работорговцев ему некуда бежать, а лишать человека последней надежды на спасение – слишком жестоко.

Несмотря на довольно скудную кормежку, я нарастил на кости немного мяса. Состояние, в котором я пребывал, напоминало какой-то стазис: я практически не тратил энергию, то задремывая, то бодрствуя, находясь при этом в практически полной неподвижности. Даже мысли не шли мне в голову. Единственное место, где я тратил силы – это Отражение. Впрочем, и та рутина не отличалась большой разнообразностью. Вообще не отличалась, если честно. Девочка, что носила мне еду, лишь изредка спрашивала не передумал ли я и, получив отрицательный ответ, уходила.

В конце концов, однажды трехпалый не пришел. Через два дня я проснулся практически в полной тьме: мою клетку завесили брезентом, оставив в углу еды и воды на несколько дней. Уже через пару часов поселок работорговцев двинулись в дорогу.

Через неделю племя «змей» взяло штурмом какую-то деревеньку, и меня не глядя вытащили из клетки и приковали к общей цепи. Так я превратился из избранника «благодетелей» в обычного раба, которому за непокорность можно всыпать пять плетей. Но я даже почти не помню тот момент – «стазис» все еще продолжался. Я буквально замкнулся в себе, не реагируя на внешние факторы. Впрочем, если не это состояние, я бы сбрендил за все эти месяцы практически полного одиночества.

Более или менее я оклемался только через пару недель. Тогда мне начали докучать вши, соседи и холод. В клетки посадили пленных женщин и детей, а мужиков приковали цепями за руки и за ноги к длинной железной трубе, конец которой прицепили к фургону, и заставили шагать. Я шел первым. Мужчины, оказавшиеся не способными отстоять свою свободу и свободу своих жен и детей, стенали и выли не хуже баб, жалуясь на свою тяжелую судьбу. И дружно ненавидели меня, ведь я был чужаком. Наверняка меня бы как следует отделали или вообще убили, но не позволяла длина цепи.

Тех, кто не мог идти, пускали под нож. Их не ели – легенда о работорговцах, не употребляющих человечину, строго поддерживалась. Исключением, видимо, были некоторые «избранные», посещающие за большие деньги бои и ритуальные пиры, и те рабы, которые уже не смогут об этом никому рассказать. Ну, и я, но развенчивать миф я не стремился. Могли и убить.

Ночами нас сгоняли под большой тент, выдавали одеяла и располагали группками около буржуек под неусыпным наблюдением вооруженных погонщиков. Стоит ли говорить о том, что поле – не самое подходящее место для ночевки? Таких полянок я в итоге повидал много, и ни одна не оказалась теплым и сухим местом. Впрочем, я слишком уставал за день, чаще всего просто валился на землю и засыпал, мне было плевать даже на вшей и клопов.

Мои товарищи по несчастью так же спали, как ангелочки. Мне лишь раз пришлось вывихнуть руку одному ублюдку, пытавшемуся задушить меня во сне. Подошедший охранник добавил ему в нижнюю челюсть прикладом, выбив половину зубов и сломав челюсть. Из-за травмы раб не смог есть, и через неделю упал на марше. Ему вскрыли глотку и бросили в лужу. С тех пор меня ненавидели еще больше, но никаких агрессивных действий, кроме многочисленных угроз и проклятий, предпринимать никто не рисковал.

Попетляв по пустырям, но так и не найдя деревню, которая оказалась бы по зубам «змеям», караван двинулся к более крупным городам. Здесь работорговцы закупили в обоз должников, детей, проституток и преступников да поймали несколько бродяг. В итоге нас стало около восьми десятков.

Мы с черепашьей скоростью двигались то по великолепным прямым дорогам, проложенным еще до войны, то по слякотной равнине, когда навстречу попадались города или асфальт становился непригодным для ходьбы. Гусеничные вездеходы могли пройти везде.

Наконец, обоз добрался до города под простым названием Северный.

Город этот располагался на границе густонаселенных прибрежных районов материка и являлся настоящим центром торговли людьми. Сюда стекались обозы со всех диких центральных регионов. Работорговцы с юга встречались с оружейными баронами с севера, и начиналась торговля. В Северном была железная дорога и большой воздушный порт для дирижаблей. Сам город был грязным и поганым, с чудовищно переполненной канализационной сетью, выплескивающей свое содержимое на улицы чуть ли не каждый день.

Люди были не лучше. Забитые и грязные в трущобах, чванливые и самодовольные в центре. Местные шишки, щеголяющие во фраках и цилиндрах, будто спустились сюда со страниц учебников истории, параграфы которых были посвящены Викторианской Англии. Женщины пестрели пышными платьями и зонтами. По дорогам разъезжали кэбы. Вокруг бегали оборванные мальчишки с газетами.

Трущобы ничем не отличались от тех, где я прожил, работая на консервном заводе, хотя город считался богатым.

На рабском рынке нас разделили на пять частей. Дети в одну кучку, женщины делились на два класса в зависимости от красоты и молодости, мужчин тоже разбили на две части. Та половина, что повыше и покрепче продавалась для тяжелых работ на железных рудниках, расположенных неподалеку. Другая, где, к счастью, был и я, для менее работ. Ростом-то я вышел, но Гир, оглядев меня, сказал «Слишком тощий».

В первую очередь скупались здоровяки, симпатичные женщины и дети. Детей чаще брали служанки или франты с сальными глазами. Надеюсь, многим детям удалось попасть именно в слуги. Женщин по три-четыре за раз покупали бордели. Впрочем, служанки и франты их тоже брали. Девственниц, стоящих поодаль, покупали в основном местные «джентльмены». Крепких тоже скупали партиями. Да и нас, в принципе, хотя и менее охотно. Строители, извозчики, уборщики отхожих мест. Чернорабочие, в общем. Но это все же лучше, чем тяжкий труд на рудниках.

Обоз стоял в Северном уже третий день, но на меня покупателей не находилось. Пару раз меня вроде бы и хотели купить, однако не сходились с Гиром в цене.

А я начинал нервничать. К Северному двигалось трое моих противников, и если хоть один из них застукает меня с цепями на руках… Не думаю, что у меня будет много шансов.

Что ж, мне не придется чистить туалеты, и противников я встречу, имея при себе хотя бы кухонный нож. Меня хотят отмыть и вывести мне вшей. Быть может, нормально покормят. Я даже почувствовал некоторую радость. Пока прийти в себя. А потом уже можно будет думать и о побеге, и о предстоящей битве.

– Четыре? – возопил Гир, отвлекая меня от воспоминаний. – Да это грабеж!

– Вообще-то, я сказала три с половиной.

Я цыкнул, едва сдерживая злость. В прошлый раз меня отказались покупать за три тысячи триста кредитов. Если Гир продолжит гнуть цену, сидеть мне на цепи в ожидании казни, по-другому и не скажешь.

– Четыре, и ни кредитом меньше. Ищите других дураков.

Покупательница молчала несколько секунд, которые для меня превратились в часы. Но, наконец, последовал ответ, после которого у меня отлегло от сердца:

– Хорошо. Три восемьсот.

– Восемьсот двадцать пять.

– Нет, просто три восемьсот. Спина меченая. Значит, не такой он уж и смирный. Да и я люблю гладкую кожу.

– Эх, если бы не моя доброта… Идет. Но деньги вперед.

– Отсчитаю, не беспокойся. Расковывайте.

Удары по оковам отдались болью в моей правой ноге. Но это была боль блаженства. Я с трудом удержался, чтобы не наклониться и не начать чесать коросту, охватывающую мою ногу чуть выше щиколотки. За такое вполне можно было схлопотать затрещину. Поэтому я просто повернулся к своей хозяйке и уставился на носки ее туфель. Меня так и подмывало на нее посмотреть, но мне каждый раз удавалось опустить непроизвольно поднимающийся взгляд. Так что я лишь рассмотрел тощие ноги до середины икр да низ кружевного подола.

– Подними взгляд, парень, – сказала покупательница.

Я послушался, стараясь сделать так, чтобы мой взгляд выглядел затравленным, а не ненавидящим. Узкая талия, тонкие руки, плоская грудь, которую не мог увеличить даже поролоновый лифчик, стиснувший ее мелкие титьки, задирая их чуть ли не до ключиц. Острый подбородок, вздернутый нос и тонкие губы. Далеко не красавица. Лицо, впрочем, не старое. Наверное, ей лет тридцать-тридцать пять. Но я и не надеялся, что для сексуальных утех меня купит сочная двадцатилетняя красавица.

Рядом с ней стоял кряжистый бородатый мужичок с двуствольным пистолетом на поясе. Он смотрел на меня немного враждебно. Бывший любовник?

– Как тебя зовут? – спросила моя новая хозяйка, закурив папиросу, вставленную в мундштук.

У меня потекла слюна. В нашем обозе курили только погонщики, а за окурки, брошенные на землю, драться я брезговал. Клиенты же дымили, не прекращая. Черт возьми, я был готов убить за сигарету.

Но, кажется, она что-то спросила?

– Раб, госпожа, – пробормотал я, вспомнив вопрос. Душить в себе гнев было все сложнее.

– Нелва. И я спрашивала твое настоящее имя.

– Алексей, госпожа Нелва.

– Нелва. Не госпожа, просто Нелва. Алексей? Слишком долго. – Она на миг задумалась. – Будешь Нел, по моему имени. Так как тебя зовут?

– Нел, г… Нелва.

– Вот и молодец. Фим, вызывай мне кэб. Сам доведешь его до дома. И дай ему папиросу, а то он подавится слюной.