Курник Борис Захарович

Борис Курник в годы войны

Родился 15.9.1925 года в городе Виннице. Накануне моего рождения мои родители перебрались на Украину из Белоруссии. Отца почти не помню, он умер от голода в 1930 году, когда мне было пять лет, и в моей памяти осталось только фото отца, где он снят в солдатской форме во время Первой мировой войны. Жили мы в Виннице возле базара, на улице Тимирязева, в подвале, который затапливало водой весной и осенью. Мать пошла работать в пекарню, но даже кусок хлеба для своих сыновей не могла оттуда вынести, законы тогда были суровыми, за украденную буханку хлеба давали 10 лет лагерей, по закону «за колоски», как за хищение социалистической собственности. Так что все мое детство было довольно безрадостным и голодным, наша семья бедствовала, и даже после голода 1933 года мы ели картофельные очистки, лебеду и суп из крапивы. Первый раз в жизни я хлеба досыта поел, когда меня от нашей школы отправили летом в пионерский лагерь «Артек»…

Мой старший брат был сводным (сын мамы от первого брака) и носил фамилию Бирман.

В тридцатые годы он завербовался на работу, на стройку в Среднюю Азию, вернулся оттуда больным туберкулезом и вскоре умер, еще совсем молодым.

Средний брат Исаак, 1921 г.р., работал токарем на машиностроительном заводе, в 1940 году был призван в Красную армию на действительную службу. Исаак служил на Западной Украине в городе Золочеве, перед самой войной прислал фотокарточку, где он уже с курсантскими петлицами, но куда его из части отправили учиться, в какое военное училище, мы так и не узнали.

Судьбы брата я не знаю. После войны писал письма и запросы в армейские архивы, но получал один ответ – «нет точных сведений о потерях рядового и сержантского состава», или – «в списках погибших не значится». Одним словом – «пропал без вести», как сотни тысяч других кадровых красноармейцев и командиров, принявших на себя первый удар в сорок первом году.

До сих пор не теряю надежду хоть что-то узнать, как погиб мой брат…

В 1940 году я окончил восемь классов еврейской школы № 3 города Винницы и пошел работать на электростанцию. Я не был комсомольцем, политикой не интересовался, политика – она не для бедных. Начало войны было для меня неожиданностью, ведь до этого в моем окружении разговоров о возможной войне с Германией никто не вел.

Винницу немцы начали бомбить на второй день войны. Что происходило в городе в эти дни? Как лично Вам запомнился 1941 год?

Плохо помню первые дни войны. Начались ежедневные бомбежки города, но в основном немецкая авиация атаковала железнодорожный узел и места дислокации кадровых армейских частей. Общей паники или хаоса в первую неделю войны в городе точно не было.

До захвата немцами Винницы оставался почти месяц, и скорее всего первым признаком того, что город могут отдать, была эвакуация мобилизационного резерва на восток страны 30 июня, когда военкомат собрал по всей Виннице допризывников 1924–1925 г.р. для отправки в тыл. Мать проводила меня на станцию, нас погрузили в эшелон, и мы поехали на восток.

Но уже на второй день нас разбомбили, и все допризывники разбежались с эшелона кто куда. Часть направилась назад, по домам, а остальные, как и я со своим другом Леней Кукелянским, продолжили путь на восток. Без каких-либо документов, без продовольственных аттестатов мы с Леней колесили по стране на «пятьсот-веселых товарняках», на перекладных, вместе с массами беженцев и эвакуированных. Добрались до Ташкента, а там эвакуированного народа столько собралось, что яблоку негде упасть. Есть нечего, работу не найти, и даже скудных продовольственных карточек нам не полагалось. Стали мы беспризорниками, подались в уголовную шпану, которой в то время была забита под завязку вся Средняя Азия.

Фергана, Красноводск и так далее – маршрут наших скитаний. Чтобы выжить и прокормиться, приходилось воровать. Потом мы где-то с Ленькой потерялись, и весной сорок второго года меня одного задержала транспортная милиция и отправила в распределитель в Фергану, откуда я попал в ФЗУ (фабрично-заводское училище), где пару месяцев учился на вагоноремонтника.

Но учеба и кормежка в ФЗУ была, скажем так, чисто символической, в наше ФЗУ набрали отловленных на ж/д молодых уголовников и беспризорников, которые в основном курили анашу и играли в карты. Затем мне дали справку об окончании ФЗУ и направили на работу в Южный Казахстан, на вагоноремонтный пункт станции Туркестан.

Я там недолго проработал, до августа 1942 года.

Пошел в военкомат и записался добровольцем в армию, сказал, что 1924 года рождения, а кто тогда добровольцев проверял? Смотрят на меня на медкомиссии, парень здоровый, крепкий, значит, подходит, так и напишем – «двадцать четвертого года». Спросили: «Какое образование?» Отвечаю: «Девять классов». «Отлично!» – и вместе с другими ребятами меня из Туркестана отправляют в Катта-Курган, во 2-е Гомельское пехотное училище.

Успел я проучиться в пехотном училище только три месяца, гоняли нас там «по-черному», но стоит отметить, что курсантов прилично кормили. А в один прекрасный день весь наш курс подняли по тревоге и маршевыми ротами отправили на фронт, даже без присвоения сержантских званий. Говорили, что нас отправляют в Сталинград, но пока мы доехали до фронта, то в Сталинграде с немцами уже фактически покончили, обошлись без нас, и весь наш эшелон был направлен на Воронежский фронт, на пополнение 25-й гвардейской стрелковой дивизии, которой командовал генерал-майор Шафаренко. Попал я, кажется, в 73-й гвардейский стрелковый полк.

Ваши первые фронтовые впечатления.

Мы сначала шли во 2-й линии. Как раз началось большое наступление. На подходе к передовой мы попали под сильную бомбежку, где-то рядом с нами дал залп дивизион «катюш», их засекли, и, видимо, моментально налетели немецкие пикировщики, и нам здорово досталось. Нам приказали идти вперед за первой волной атакующих частей и подбирать раненых.

Шли цепью. Я с одним товарищем немного отстал, наши ушли вперед, и когда мы подошли к линии уже взятых нами немецких траншей, то вдруг услышали, что в одной землянке кто-то громко поет на немецком языке. Товарищ был уже опытным воякой (не из нашего пехотного училища, а из фронтовиков-стариков), так он мне сразу приказал: «Ты оставайся сверху, а я вниз». Он спустился на три ступеньки, ударом ноги открыл дверь и с криком «Хальт!» исчез в проеме, а дверь в землянку сыграла и снова захлопнулась. Услышал три выстрела, и пока я пытался понять, что произошло, из землянки пулей выскочил немец, сбил меня с ног и побежал во всю прыть. Я выстрелил в него, но не попал. Кинулся внутрь, в землянку, а там лежит мой раненый товарищ и два убитых им немца. Оказывается, в землянке немцы так напились, что проспали атаку нашей первой волны наступающих и отход своих камрадов с позиций…

Наши ребята подбежали на выстрелы, товарища перевязали и отправили в санбат.

Так я впервые увидел живого немца, да вот не попал по нему…

А потом мы наступали на Харьков. Продвигались вперед довольно проворно, больших потерь в нашей стрелковой роте не было.

По-настоящему первый серьезный бой произошел в районе населенного пункта Батьки Харьковской области, где меня ранило. Мы пошли в атаку, немцы подпустили нас на максимально близкое расстояние и где-то с 30–40 метров открыли по нам огонь.

Я хотел бросить гранату, взял ее в правую руку, автомат переложил в левую руку, только хотел встать и кинуть гранату, как напротив себя увидел вспышку, и тут, будто топором по левой руке ударило. Я еще на замахе метнул гранату, а потом увидел, что рука вся в крови.

Пополз вперед, по прямой, вижу, лежит в окопе убитый немец, значит, я удачно гранату кинул.

Себя сам перевязал, а кровь из руки все равно идет. Я стал ослабевать, потом потерял сознание, и очнулся, уже когда санитары тащили меня с поля боя в тыл.

Потом санбат, санитарный поезд, госпиталь в Подмосковье, в Сергиевом Посаде. Пролежал в госпитале месяц с небольшим, был при выписке отправлен в запасной полк и оттуда с маршевой ротой, в которой нас было человек 150, был направлен на передовую.

Прибыли мы в 247-ю стрелковую дивизию, в 909-й стрелковый полк.

Из маршевиков набирали добровольцев в полковую разведку, ну я и вышел из строя на призыв.

Почему решили пойти в разведчики?

Отвечу честно. Я, видимо, просто во время своего «первого захода» на фронт не успел достаточно и толком испугаться, так и не понял до конца, что такое война на самом деле.

Мне еще тогда казалось, что «мне море по колено», мол, «смерть не страшна» и так далее.

Знал, что в разведке дают хорошее обмундирование и неплохо кормят, а что мне еще тогда было надо. Ни о чем другом не думал: ни об орденах или другой какой-либо ерунде.

А потом, когда я осознал, куда попал, в какую мясорубку и сколько мне в разведке, в этом беспрерывном «конвейере смерти», жизни отпущено, то, как говорится, «поезд уже ушел».

Сам себе такую долю выбрал.

Нас по прибытии в дивизию построили, вышел к нам какой-то офицер: «Разведчики есть?»

Все стоят и молчат, никто из строя не выходит. Тогда он обратился с призывом: «Кто хочет служить в разведке?! Добровольцы, выходи!» Нас вышло три человека. Привели в разведвзод 909-го СП. Первый месяц мы привыкали к обстановке, в поиск нас, новичков, по сложившейся традиции, пока не брали. Меня поначалу использовали как «рупориста»-пропагандиста: на рассвете я пробирался на нейтральную полосу, забирался в разбитый блиндаж или в старые траншеи и оттуда через рупор кричал на немецкую сторону текст – немецкие слова, написанные русскими буквами. Что примечательно, немцы открывали пулеметный и минометный огонь, только когда я заканчивал читать им весь текст. В темноте я выползал назад к своим траншеям.

Где-то через месяц после прибытия в разведывательный взвод меня взяли в первый поиск.

Набор вопросов к разведчикам у нас довольно стандартный. Начнем с обязательных. Каким был состав Вашего полкового взвода разведки весной 1943 года? Кто командовал разведчиками? Что за люди служили во взводе?

Командовал нашим взводом гвардии лейтенант Борис Лазарев, он был 1923 года рождения, пришел в разведку из бронебойщиков, а призывался в армию из Тейково Ивановской области. Мы стали с ним близкими друзьями. К моей огромной скорби, мой командир не дожил до конца войны, он погиб весной 1945 года, уже в Германии, 13 марта…

Борис Курник в годы войны

Во взводе разведки служило человек 25–30, и когда я прибыл в него, то 70 % взвода состояло из бывших уголовников и штрафников. Я, уже имея опыт общения с блатными, неплохо знал «феню» и «лагерные правила хорошего тона», за чужие спины не прятался, а значит, свой и поэтому был быстро принят в коллектив. Моим постоянным напарником по поискам стал бывший бандит Пыхтин, отсидевший до войны 12 лет в тюрьмах. Пыхтин погиб уже в 1944 году, он был в дозоре на «нейтралке», и его по ошибке убили свои из боевого охранения, застрелили, когда он полз назад к нашим позициям. Запомнился еще один опытный разведчик из «бывших бандитов», фамилия его была Бондарев. Тоже погиб. Было во взводе несколько разведчиков, не имевших уголовного прошлого. Их фамилии с годами стерлись из памяти. Но помню, что это были за люди. Один был то ли якут, то ли бурят, бывший охотник, как говорится, прекрасный следопыт. Погиб на моих глазах во время стычки с немецкой разведкой на нейтральной полосе.

Был еще один разведчик, молодой парень, казах, прекрасно метавший ножи, и его основной работой было «снимать часовых», работать ножом. Он был убит при форсировании Одера, о его гибели мне успел написать Лазарев, незадолго до своей смерти.

Фамилии офицеров, ПНШ по разведке в нашем 909-м СП я уже не помню. Один из них был серьезный капитан, сам бывший разведчик из кадровых командиров, который внушал уважение и умел найти общий язык с разведчиками. Начальников разведотдела дивизии я видел несколько раз, в 1944 году, например, разведкой дивизии командовал майор Азарьян.

Командиром нашего полка был Коваленко. Командиром дивизии был генерал-майор Мухин.

Еще один вопрос из «стандартных». С каким оружием ходили в поиск?

В поиск брали только немецкие автоматы, они были легче и надежнее «ППШ».

Поскольку мы использовали трофейное оружие, то носили немецкие сапоги, за широкие голенища которых запихивали по несколько запасных рожков к «шмайсерам».

В поиск я с собой всегда брал «наган». Кроме стрелкового оружия каждый разведчик имел по 4–6 гранат и ножи – сначала мы имели финки, сделанные из штык-ножей от СВТ, а потом все «прибарахлились», заимели немецкие кинжалы. Но я, например, во время службы в разведке ножом ни разу не «работал», обычно всех часовых снимал парнишка-казах, прекрасно владевший холодным оружием и метавший ножи.

К примеру, поставлена задача на поиск: взять «языка» с первой немецкой траншеи или из боевого охранения. Как готовились и проводились такие поиски?

Да как и у всех, наверное, – по одному общему сценарию. Все довольно стандартно.

Велось тщательное наблюдение за немецкой передовой линией и за рельефом местности перед нами, определялись огневые точки, места возможного прохода в минных полях, места возможной засады, выбиралось наиболее удобное место для преодоления нейтральной полосы, намечались пути отхода. Командиры, собрав всю информацию, окончательно решали, как, какими силами и откуда мы будем добывать «языка». Непосредственно перед поиском проверяли снаряжение, смотрели, чтобы все было точно подогнано, чтобы ничего не звенело из снаряжения. Смотрели, чтобы в группе не было кого-нибудь с простудным кашлем.

На любой поиск командир взвода вызывал добровольцев, и, кстати, весьма редко, если таковых не хватало, то взводный назначал недостающих людей в группу прикрытия в приказном порядке.

Новичкам еще раз объясняли значение жестов и мимики, используемых нами в поиске.

А потом ждали: когда наступления темноты, когда сигнала от саперов, что проход готов.

И после приказа командира поиска ползли к немцам.

Как себя на поиск настраивали?

Редко какой поиск проходил спокойно, поэтому волнение было сильным.

Часто возникали мысли, ну все, «приехал», кончилось мое везение, сегодня точно убьют, последний мой поиск, последний мой бой. Ведь все мы, разведчики, были обречены.

И эти мысли надо было от себя гнать, поскольку на войне мысли имеют свойство материализоваться. Плохие предчувствия у многих сбывались.

Надо было уметь от всего «лишнего в голове» отключиться.

Перемахнул через бруствер, пополз в сторону немцев, и в эти минуты все внутри, как «натянутая струна», но как только начинался бой, когда нас засекали и открывали по нам огонь, то я сразу внутренне успокаивался и действовал спокойно, на каких-то инстинктах.

Какие потери нес Ваш разведвзвод?

Личный состав взвода обновлялся фактически полностью каждые три месяца.

За год с лишним моей службы в разведке из состава нашего взвода «образца весны сорок третьего года» до того момента, когда мы вышли к Висле, дожили четыре «старожила», а конец войны живым встретил только я один, и то только потому, что в середине 1944 года был отправлен на учебу в тыловое военное училище. А иначе бы и я непременно погиб.

Любому фронтовому везению рано или поздно приходил конец, бессмертных в разведке не было… На моих глазах погибли десятки товарищей-разведчиков, а несколько наших групп, по 3–5 человек в каждой, ушли с заданием в немецкий тыл и пропали бесследно.

Разведчики в своих интервью рассказывают о «железном законе» – убитых и раненых в поиске врагу не оставлять. Но в боевой обстановке всякое случалось. Тела своих разведчиков, убитых в поиске, всегда удавалось выносить с места схватки?

Пытались всегда, но получалось не каждый раз. Раненых в поиске всех выносили, а с павшими по-разному выходило, все зависело от многих обстоятельств.

На примерах могу вам ответить. Готовим поиск, неделю ведем наблюдение за немцами на передовой, «изучаем объект», отмечаем для себя расположение огневых точек, изгибы траншеи и так далее. Заметили две пулеметные точки на расстоянии 50 метров друг от друга и решили пройти между ними и взять «языка» с траншеи. Поползли группой из восьми человек. До немецкой траншеи оставалось метров двадцать, как по нам в упор был открыт огонь из пулемета, видно, немцы вечером переместили свою пулеметную точку. Отойти мы уже не могли, всех перебили бы сразу. Командир жестом показал «Вперед», мы одним броском преодолели расстояние до траншеи, спрыгнули в нее и сразу разделились, одна группа пошла влево, другая – вправо по траншее. Я шел первый, кинул гранату за изгиб траншеи и после взрыва кинулся вперед, «за угол», а там живой немец на меня набросился, свалил на землю и стал душить.

Но шедший сразу следом за мной товарищ выручил, зарезал немца финкой. Перед нами блиндаж, откуда вел огонь пулемет, кинули внутрь гранату, ворвались, смотрим – один пулеметчик живой, подраненный, но в неплохой форме, как «язык» подойдет. Отстреливаясь, мы потащили его к себе, и в это время по нам открыл огонь весь немецкий передний край…

Троих своих убитых мы так и не смогли вытащить. Жуткий огонь… не добраться до трупов…

Зимой в конце 1943 года был один памятный поиск. Прямо перед выходом на задание заместитель начальника политотдела дивизии вручил нам карточки кандидатов в члены ВКПб, поздравил со вступлением в коммунистическую партию, затем всем налили по 100 граммов. Мы выпили, сдали эти карточки назад вместе со всеми другими нашими документами и поползли к немцам. С нами были два сапера, которые делали нам проход в минном поле. А холод в ту ночь был собачий.

Проползли метров четыреста, и тут нас обнаружили, был без промедления открыт шквальный огонь, от осветительных ракет стало светло, как днем. Мы с прохода метнулись в разные стороны, я с одним товарищем наудачу кинулся в воронку, наполненную водой. Полежали мы с ним в этой воде часа два, обморозились, а когда все затихло, поползли назад. Собрались все в первой траншее, а одного нашего не хватает. Еще по 100 граммов выпили, чтобы хоть как-то согреться и всей разведгруппой снова поползли обратно, на немецкую сторону, искать тело погибшего товарища. Проползали до самого рассвета, но не нашли его. Вернулись, и тут через какое-то время появляется «пропавший» разведчик, легкораненый. Оказывается, он из этой ночной передряги, раненый, выполз на участке соседнего полка.

Например, разведгруппа действует в ближнем немецком тылу и обнаружена противником. У Вас случались подобные эпизоды за линией фронта?

Несколько раз. Один раз мы прошли группой в немецкий тыл и когда вышли из леса, то увидели в тридцати метрах от опушки заброшенный хутор. Решили остановиться в пустом доме, передохнуть, осмотреться. Через час один из наших вышел по нужде, зашел за дом, а когда возвращался, то увидел, как рядом с домом стоит во весь рост немецкий офицер и рукой показывает залегшим цепью солдатам направление движения, окружают хутор. Разведчик дал по офицеру очередь из автомата, мы выскочили из дома, завязался бой. Отходили к лесу «волнами»: первая группа ведет огонь, вторая перебегает, потом наоборот. От немцев мы оторвались, имея в составе группы всего одного раненого, но потом они нас погоняли по лесам. Такое не забудешь.

В начале июня 1944 года мы группой прошли в тыл противника, углубились километра на четыре. Когда брали «языка», то тихо сработать не получилось, нас обнаружили…

Нас было четверо в группе захвата, одного разведчика убило во время перестрелки, но мы захватили двух немцев. Один из них был тяжело ранен в живот, мы с ним помаялись, но когда стало ясно, что не дотащим, раненого немца пришлось пристрелить, а второго «языка», артиллериста в звании ефрейтора, командира 105-мм орудия, мы сохранили, и с этим «языком» прорвались к своим, хотя нас крепко обложили со всех сторон.

«Язык» оказался весьма ценным, нам потом сказали, что артиллерийские системы этого калибра только появились на фронте, и немец, все что знал, подробно выложил и про эти орудия, и про линию своей обороны. Всю группу захвата представили к орденам Боевого Красного Знамени, и двоим, в том числе и Лазареву, дали БКЗ, а мне вручили орден Отечественной войны 2-й степени. ПНШ по разведке потом мне сказал, что кто-то донес дивизионным особистам, что во время поиска я снял с себя погоны, так сразу особисты начали чесать репу, думать, как бы мне пришить «умысел на переход на сторону врага», мол, не просто так погоны с гимнастерки снял, «дыма без огня не бывает». Тот факт, что я – еврей, никто в полку не знал, после ранения при выписке из госпиталя мне писари выдали новую красноармейскую книжку, где в графе национальность записали – белорус, а мое настоящее отчество – Зейманович поменяли на русское – Захарович. Мое начальство за меня, конечно, заступилось, мол, что за чушь, сержант Курник больше года в полковой разведке, многократно ходил за линию фронта, участвовал в десятках разведпоисков, надежный и проверенный боец… Но все равно по настоянию особистов наградной лист с БКЗ был переписан на орден ОВ.

Работники полкового отдела СМЕРШ 909-го СП уделяли полковой разведке какое-то особое внимание?

Полковые особисты все время держали нас на примете, но относились к нам с почтением и опаской, держались от нас на расстоянии. Среди разведчиков нашего взвода было немало лихих ребят, настоящих головорезов, особенно из бывших уголовников, которым все было нипочем, и если бы кто-то их стал бы давить, то они зарезали или пристрелили бы по-тихому любого, не посмотрев, кто особист, а кто штабной майор. Но один раз дивизионные смершевцы половину разведгруппы отправили через трибунал в штрафную роту…

С конца сорок третьего фронт застыл в Белоруссии на месте до самого летнего наступления. Наша дивизия находилась на участке, где были сплошные леса и болотные топи, пройти к немцам в тыл было тяжело. Поступил приказ: «Взять контрольного «языка» любой ценой!»

Мы несколько раз проводили поиски, но все неудачно, нарывались на засады и только приносили назад трупы убитых товарищей. И тут линию фронта перешел бывший «окруженец 1941 года», который всю оккупацию просидел в «примаках» на глухом лесном хуторе и даже женился на одной из местных. Окруженец скорее всего понимал, что когда наши придут, то с него могут спросить за бездействие в годы оккупации, и решился на смелый поступок в надежде на «индульгенцию». Он рассказал в штабе полка, что знает тропу через непроходимое болото и что рядом с хутором, где он прижился, немцы поставили на бугре свой гарнизон, личный состав которого контролирует выходы из болот. Немцев там человек тридцать, и каждый день происходит смена «секретов» и засад на тропах. Нас пошло с этим проводником шестеро: два комсомольца и четверо разведчиков из бывших уголовников, вел группу взводный, лейтенант Лазарев. Мы прошли через болота, по грудь в ледяной воде, четырнадцать километров и незаметно пробрались к хутору, где тесть проводника сразу дал нам самогонки для сугреву.

Мы решили сутки понаблюдать за немцами: как производится смена постов, сколько человек идет сразу в караулы и в засады, а вечером брать «языка» из последней смены. Там был заброшенный хутор, трое наших расположились в разбитой хате, а остальные в риге напротив. Утром прошли в одну сторону 12 немцев, а вечером сначала назад идут 11 человек, а потом видим, появился последний – немец, фельдфебель, здоровый и высокий, ну просто человек-гора. Мы переглянулись, но ясно, что такого жирного борова мы просто не сможем дотащить через топи. Решили еще сутки понаблюдать. И следующим вечером в темноте без шума взяли последнего немца, возвращающегося в гарнизон на бугре. И кого взяли – немку, переводчицу в военной форме вермахта. Взяли эту «ведьму» на свою голову, будто нам и так бед не хватало… Ночью, по дороге к передовой, сделали привал на островке среди болот.

Я, лейтенант Лазарев и еще один боец заснули, а трое других, как говорится, охраняли, оставались на посту. На рассвете мы через эти проклятые болота вышли к своим, сдали пленную в штаб и вернулись в расположение взвода. И тут всю нашу группу арестовывают.

Оказывается, немка заявила в штабе дивизии, что разведчики пытались на привале ее изнасиловать. Полная ерунда, что значит «пытались», если бы хотели с ней что-нибудь сделать, то кто бы нам на болотном островке в немецком тылу мог помешать?

Стали разбираться с нами. Нас особисты таскали по ночам на допросы, угрожали трибуналом и прочими карами и только после приказа начальства от нас отстали.

Но трое из нашей группы (все бывшие уголовники) попали «на карандаш» у дивизионных особистов, и вскоре, как только нашелся малейший повод, им сшили дело и припаяли статью и отправили в штрафную роту, из которой назад к нам никто не вернулся…

А вообще как разведчики относились к такому варианту, что могут оказаться в штрафниках?

Да никак. Нам по большому счету все равно было, где и как погибать.

Просто служба в разведке – это, если можно так выразиться, определенный и почетный статус, и даже смерть у нас была – красивая, не безликая… За такое стоило держаться.

Как погибают штрафники, мне довелось пару раз видеть. Когда брали поселок Ленино, слышали о таком месте? Там польские части приняли боевое крещение. Этот поселок достался нам большой кровью. Первыми на Ленино в атаку погнали полнокровный штрафной батальон, так его на наших глазах выкосили из пулеметов, до последнего человека…

Я даже не могу определить, где быстрей убивало, в разведке или в пехоте…

Не подходящих к службе в разведвзводе у нас списывали в стрелковые роты, а там живут до первой атаки. В пехоте после каждого наступательного боя оставалась треть личного состава. Ведь сколько народу на войне у нас зря угробили… Самодуров среди начальства хватало…

Что считалось у разведчиков гибельным заданием на 100 %?

Разведка боем… Тут от тебя ничего не зависит. Идешь как на расстрел, сознательно из себя мишень изображаешь… Один раз мы проводили разведку боем со своими «братьями по несчастью», с дивизионной разведротой. Такое ощущение, что командиры нами жертвовали сознательно. Потом посчитали, что из этой разведки боем целым вышел только каждый пятый…

Действия немецких разведчиков можете как-то охарактеризовать?

Надо признать, что наши немецкие «коллеги» по ту сторону передовой были мастерами своего дела, разведчики у немцев работали прекрасно. Как-то в соседнем полку немецкая разведгруппа разбила штаб нашего стрелкового батальона и взяла «языка», начальника штаба. Так что поводов усомниться в хорошей подготовке немецких разведчиков у нас не было.

Один раз у нас с ними случилось ночное столкновение на нейтралке, разведгруппа на разведгруппу. Мы потеряли троих разведчиков убитыми, но одного раненого немца притащили к себе в качестве «языка». А своих убитых мы тогда не смогли вытащить.

Как немцы держались в плену на допросах в штабе?

Вот вам пример. Я один раз присутствовал на допросе «языка» в штабе дивизии.

«Язык» оказался ценным, и Лазареву и мне приказали доставить его сразу после захвата в штаб дивизии. Немец был легко ранен в пах, его перевязал санинструктор, и мы привели немца в штаб, располагавшийся в большой избе. Посадили немца на сундук, ждем комдива с переводчиком.

Наш комдив, генерал-майор Мухин, после ранения хромал и ходил, опираясь на палку.

Пришел Мухин, стал задавать «языку» вопросы, а немец попался с гонором, заявил, что у него отобрали портсигар и часы, и пока ему все это не вернут, он отказывается говорить. Когда эти слова перевели Мухину, то генерал моментально побагровел лицом, потом как врежет немцу палкой по «хребту», так этот «язык» сразу начал «заливаться соловьем», выложил все, что знал.

С «языками» никто не церемонился, сразу им объясняли: будешь молчать – тебе капут…

В расход таких упрямых пускали без долгих уговоров.

Как отмечали наградами за удачные поиски?

Была определенная градация: сначала награждали медалью «За боевые заслуги», потом за «языка» давали медаль «За отвагу», а дальше, если доживешь, представляли к орденам.

Проблема была в том, что с вручением регалий всегда был бардак.

Я в училище уехал с фронта с медалью и с орденом Отечественной войны 2-й степени на гимнастерке. Потом в Ветлуге, в училище, мне вручают второй орден Отечественной войны, который не успели вручить на фронте. Через год, после того как училище перевели в Проскуров, мне вручают перед строем курсантов еще одну медаль «За отвагу».

Борис Курник, 2000-е годы

У нас в разведке многие ребята хотели заслужить орден Славы, и я был в июле 1944 года представлен к Славе 3-й степени, но так и не знаю, подписан ли был указ на меня или нет. Этого ордена я не получил.

Допустим, ваша группа уже прошла в немецкий тыл через линию фронта, но нет никакой возможности взять «языка» или, скажем, доставить живым уже взятого пленного через передовую линию. Как поступали в таких случаях?

Разведчики всегда действуют по обстановке. Если нет возможности взять живого «языка», старались хотя бы кого-нибудь убрать, чтобы добыть с трупов немецкие документы, солдатские книжки. Один случай мне хорошо запомнился. Группа немцев строила блиндаж. Мы подобрались к ним незаметно, всех перебили из автоматов, забрали с убитых документы, оружие, какие-то трофеи: губные гармошки, часы, на лету похватали немецкое пойло и еду, которая там была, и без потерь отошли к себе.

Специальные или какие-то неординарные задания поручались полковым разведчикам?

Не знаю, какие задания вы подразумеваете под специальными или особыми, но одно необычное задание мне запомнилось. Мне и еще двум разведчикам было поручено вывести из окружения командира танковой бригады полковника Бабаджаняна. А там кругом сплошные леса и болота. Мы сели на броню танка «Т-34», в котором находился полковник, и смогли удачно выйти из окружения к своим. Вроде бы короткий эпизод войны, но эта история имеет свое продолжение.

Прошло после войны чуть больше десяти лет, и генерал Бабаджанян, уже командующий Одесским ВО, случайно проходя мимо меня, простого капитана, моментально меня узнал. Бабаджанян спросил, что я делаю в Одессе, как идет моя служба и нуждаюсь ли я в какой-либо помощи. Я сказал командующему, что направлен в ОВО из Германии для дальнейшего прохождения службы, прибыл с семьей на новое место, а жить нам негде. Бабаджанян приказал прийти к нему в штаб округа, где в своем кабинете принял меня и распорядился, чтобы мне с семьей выделили комнату в гостинице для комсостава. Сказал, что все время помнит, как мы, разведчики, его тогда выручили.

В Вашей части в полковой разведке шел учет «языков», взятых лично и в группе?

Да. У меня было засчитано девять «языков» на личном счету. Кроме того, шел учет поисков, в которых каждый разведчик принял участие.

Как складывались отношения между разведчиками взвода, половина из «комсомольцев-добровольцев», вторая половина из бывших уголовников-штрафников. Люди с разным прошлым, но все фактически без будущего, с заранее предопределенной фронтовой судьбой. Конфликты были во взводе?

Нет. Отношения между разведчиками были братскими. Все мы были, как я уже сказал, – товарищами по несчастью. Был, конечно, свой определенный блатной колорит, обусловленный таким личным составом. На отдыхе мы пили, играли в карты на трофеи, в «очко» и в буру, на кон ставились портсигары, часы, кольца, пистолеты и прочий трофейный хлам.

Разведку кормили офицерским пайком, каждый день давали по 100–200 граммов спирта, а не водки, да еще зимой нам перед каждым поиском полагались наркомовские.

Кроме того, у нас в разведвзводе всегда были свои солидные запасы спирта, так что в войну пить стаканами, при этом внешне не пьянея, меня «блатные» научили здорово. По сравнению с другими полковыми подразделениями разведчики обладали относительной свободой.

Отношение к евреям во взводе было нормальным, кроме меня в полковой разведке было еще два еврея, погибших впоследствии в разведпоисках, но каких-либо антисемитских высказываний или злобных выпадов в наш адрес не было. Одного из евреев взвода, которого звали Яков, все бандиты называли только Янкелем, но опять же без злобы или подлого подтекста.

Как попали в военное училище?

В конце лета 1944 года меня вызвали в штаб полка, и начштаба сказал:»Пришла разнарядка на одного кандидата в военное училище. Ты подходишь по всем требованиям. Поедешь?» Я наотрез отказался, заявил, что не хочу быть офицером.

Тогда в штаб вызвали моего командира Лазарева, чтобы он на меня повлиял.

Лазарев отвел меня в сторону и произнес: «Поезжай… Ты же знаешь, скольких мы уже потеряли… Может, война скоро кончится… Хоть живым останешься…»

После того как я дал согласие, мне в штабе выписали проездные литерные документы, дали боевую характеристику, я простился с товарищами, добрался до Тулы, где был сборный пункт для будущих курсантов, и оттуда мы поехали жить, отбыли в тыл на учебу в Ветлугу, во 2-е Горьковское танковое училище. Нам объявили, что срок нашего обучения 1 год, но наша учеба продлилась до марта 1947 года, и за этот период училище дважды передислоцировали с места на место. Выпуск состоялся уже в Проскурове.

Выпускникам, бывшим фронтовикам, предложили выбор – служить дальше в армии или демобилизоваться по желанию. Я ушел в запас, но через два года меня военкомат в Днепродзержинске стал доставать повестками, и когда я, вернувшись из командировки, в Днепродзержинск явился, чтобы выяснить, в чем дело, то в военкомате меня обрадовали, объявили, что я снова призываюсь в армию.

– Где довелось служить после повторного призыва?

– Сначала в Прикарпатском ВО, в полку тяжелых танков, а затем меня отправили на курсы политработников, и после окончания курсов я попал служить в Германию, где начинал с должности замполита отдельной разведроты. В середине пятидесятых годов меня перевели служить в Одесский ВО, где я и закончил свою службу, отдав армии после войны еще двадцать лет своей жизни. Вышел в отставку в звании майора, поселился в Одессе, где прожил до 1990 года.

Интервью и лит. обработка: Г. Койфман