Матейчук Владимир Павлович

Владимир Матейчук, 1945 год

Я родился 22 июня 1925 года в селе Окница Каменского района тогда еще Молдавской АССР. Нас в семье было четыре брата: старший – Филипп, но он был намного старше нас, девятнадцатого года, его призвали в армию еще до войны, и он даже успел поучаствовать в финской войне, средний – Игнат, 1923 г.р., я и самый младший – Дмитрий, двадцать седьмого года. Отец наш – Павел Маркович, был простым крестьянином, работал в колхозе, а мама занималась домашним хозяйством.

Как жили до войны?

Нормально жили, потому что отец у нас был трудяга, к тому же старший брат Филипп уже стал работать механизатором в колхозе, а они в то время получали хорошо, так что в материальном плане мы не бедствовали.

До войны я успел окончить семь классов в нашей украинской школе № 18 в Окнице, думал потом поступить в сельскохозяйственный техникум, чтобы учиться виноделию, но не вышло… Отличником в школе я не был, но учился хорошо. Село у нас по молдавским меркам было среднее – дворов восемьсот.

Недалеко от нашего села до сорокового года была пограничная застава, и поэтому мы с пограничниками много общались, ходили к ним кино смотреть. Военную подготовку я не застал, все-таки когда началась война, мне было всего шестнадцать лет. Спортом я до войны не занимался, но был рослым и сильным.

Было ощущение, что приближается война?

Село у нас было как бы на отшибе, и такой информации до нас не доходило, поэтому ощущения, что приближается война, у нас не было. Но уже перед самой войной вдруг один из наших односельчан начал вести такие разговоры. Но он был при советской власти осужден, и все знали, что он на нее обижен, поэтому его словам особого значения не придали. Нам отец примерно так сказал: «Чепуха это, не слушайте вы его».

Как Вы узнали, что началась война?

Мы узнали, как и все, – по радио. Никаких самолетов, ни других признаков начала войны мы не видели. И уже совсем скоро мы оказались в оккупации. Отца и Игната тогда не призвали, потому что отец был 1900-го года рождения, а Игнат декабрьский, и восемнадцати лет ему еще не было. Были планы эвакуировать все население села, но не успели отъехать далеко, когда узнали, что мы уже оказались в окружении, и нас всех вернули по домам. Разговоров, почему наша армия отступает, я не слышал и тогда об этом как-то не задумывался.

Когда Ваше село оказалось оккупировано?

Точно уже не помню, где-то в августе, но никаких боев у нас в округе не было. Немцы прошли не останавливаясь, только искупались в нашей речушке рано утром и сразу ушли.

Зато появились румыны, которые начали мародерствовать: что-то брали в домах селян, разграбили наш сельский магазин. Но постоянного гарнизона в селе не было, они даже почти не приезжали к нам, но было что-то наподобие «опорного пункта», в котором было два молодых молдаванина из соседнего села Хрустовое, но они ничего плохого людям не делали, никого не обижали и вели себя доброжелательно. Поэтому относились к ним хорошо, можно даже сказать, что они были нашими защитниками.

Даже к моему отцу, активисту советской власти, никаких репрессий применено не было, да и к другим людям тоже. Но может, это было потому, что село наше небольшое и стоит как бы на отшибе. Только уже потом один из наших односельчан пошел служить румынам, но где-то незадолго до освобождения у нас в округе появились партизаны, причем приехали в наше село на лошадях, его арестовали и, насколько я знаю, расстреляли. И румыны за его убийство никак не отомстили, видно, понимали, что это уже ничего не изменит.

Румыны в наше село назначили примара, который занимался хозяйственными и административными вопросами. Школа в период оккупации не работала, поэтому дети в этот период не учились.

В нашем украинском селе евреев вообще не было, но всю войну у нас в селе жители прятали две еврейские семьи из Каменки. Причем про это многие знали, даже видели этих людей, ведь они не в подвале сидели, а работали по хозяйству, за водой ходили, но настолько дружные были в нашем селе люди, что их никто не выдал, и они благополучно пережили оккупацию.

Колхоз в нашем селе румыны не распустили, а сделали из него общину и заставляли работать в ней всех жителей села абсолютно бесплатно. Но работали те, кто был постарше, а нас, подростков, не заставляли, поэтому лично я не работал. Все, что производилось в общине, они подчистую забирали, люди выживали только за счет своего собственного хозяйства. Жили в тот период все мы очень тяжело, словами не передать, фактически вели натуральное хозяйство, т. к. вообще ничего не могли что-либо купить. Даже соль и спички купить было большой проблемой, поэтому, например, вместо спичек пользовались кресалом. Для того чтобы одеться, сеяли коноплю, из нее мама ткала ткань и что-то нам из нее шила.

С боевыми товарищами

Прожили эти три года как на каторге, другого слова я не подберу. Как говорится, «света белого не видели», только много и тяжело работали… Но работали мы только в общине, к военным работам нас не привлекали ни разу.

Когда освободили Ваше село?

Где-то в феврале сорок четвертого нас освободили. Боев при освобождении тоже не было. На постой в нашем селе остановилась какая-то воинская часть. Но у нас в доме просто не было места, а вот в доме у моего дяди жили солдаты, и мы, подростки, ходили к ним в гости, разговаривали с ними, но угощали они нас, потому что у нас почти ничего не было… Вот что-нибудь из одежды мы могли им дать, а угощать их было просто нечем…

Вскоре объявили мобилизацию, но никто у нас по селу не ходил, просто председатель сельсовета, это был брат моей матери, составил списки военнообязанных, и всех нас предупредили, когда нужно собраться.

Мы очень хотели пойти воевать, даже просили, чтобы нас призвали пораньше. Настрой у нас был – отомстить врагу! Всего из нашего села мобилизовали 194 человека, а вернулось с фронта 106… Из нашей семьи тогда призвали отца, хотя ему тогда уже было сорок четыре года, и меня с Игнатом. Нас отправили в полевой военкомат в Каменку, а потом в Рыбницком районе мы все вместе прошли месячную подготовку в учебном полку, и только потом нас уже отправили на фронт.

В этом полку было, наверное, больше тысячи человек. Нас готовили для пехоты, учили самым элементарным вещам. Трудно, конечно, сказать, что за этот месяц нас там могли подготовить хорошо, но просто тогда были такие условия. Относились к нам в этом лагере доброжелательно, кормили хорошо, или это просто мне так показалось после полуголодных лет в оккупации. Форму нам выдали, но не новую. Отец нам свой военный опыт не передавал, просто говорил, что своим оружием мы должны научиться владеть в совершенстве. Какого-то особого желания непременно держаться всем вместе у нас не было, поэтому когда при распределении по воинским частям нас с отцом разделили, мы никуда не ходили и ничего не просили. Отец попал служить пулеметчиком в 62-ю дивизию, а меня с Игнатом направили в 18-й полк 7-й Гвардейской воздушно-десантной дивизии 20-го Гвардейского корпуса 4-й Гвардейской армии.

Когда нас привезли в этот полк, то в пополнении из двенадцати человек я был первый по росту и комплекцией тоже заметно выделялся. Поэтому какой-то капитан из штаба предложил мне пойти в разведроту, и я согласился. Но когда меня зачислили, то и Игнат тоже попросил, чтобы в разведку зачислили и его. Всего из нашего села в эту разведроту попало четыре человека. Вот так мы оказались в этой разведроте, в которой воевали до самого конца войны, а тогда наша дивизия стояла в первой линии обороны возле села Великая Косница Ямпольского района Винницкой области.

Как Вас встретили в разведроте?

Очень хорошо и доброжелательно, сразу со всеми познакомились.

Нашей отдельной разведроте задания мог давать командир дивизии, начальник штаба или начальник разведки дивизии. Вначале командиром роты у нас был Царев, но уже где-то с октября нами стал командовать старший лейтенант Малякшин Петр Артемьевич, который оставался нашим командиром до конца войны. О нем я, да и все остальные ребята тоже, могли бы сказать только самые теплые слова: прекрасный человек, очень общительный и доброжелательный, но в то же время очень боевой, грамотный и заботливый командир. Он очень тщательно проводил всю подготовительную работу, но в «поиски» с нами не ходил, только провожал нас до первой траншеи. После войны он дослужился до звания генерал-лейтенанта.

Когда мы пришли в роту, то в ней было всего человек сорок, но ее быстро пополнили до положенных шестидесяти. Рота разделялась на взвод конной разведки и три взвода пешей, всего сорок восемь человек, которые делились на три постоянные группы захвата, прикрытия.

Брат мой попал в конную разведку и, как и все остальные «конники», в пеших «поисках» участия не принимал, только раза четыре участвовал в конной разведке, а меня сразу назначили в группу захвата, потому что я был здоровый и физически сильный, запросто мог сто килограммов поднять.

Сразу началось обучение: распределение ролей и соответственно задач, как себя вести и что делать в разных ситуациях. Изучали навыки маскировки, стрельбы, как пользоваться ножом. Никакого ритуала при «принятии» в разведчики у нас в роте не было.

Из штаба дивизии нам давали только общую цель задания: на таком-то участке узнать это и это, а уже все остальное мы сами планировали.

Для проведения «поиска» нам обычно выделяли двух-трех саперов, которые нам делали проход в минных полях, человек пять-шесть – группа прикрытия, и шесть человек – группа захвата, которая была в неизменном составе. С немецким оружием на задание мы никогда не ходили, но иногда группа захвата ходила на задание вообще без автоматов, только с финкой и гранатами. Мы всегда возвращались в ту же ночь, и всего один раз моя группа ходила в Югославии на четыре дня, нам поручили узнать дислокацию немецких частей, а вернулись мы тогда только через восемь дней.

Какой примерно был средний возраст разведчиков, национальный состав вашей роты?

Потом мы уже насчитали в нашей роте восемь национальностей, но тогда этот вопрос никого не интересовал, рота у нас была очень дружная и сплоченная. И поэтому самый главный закон у нас был такой – всех своих раненых или убитых вытаскивать, несмотря ни на что, немцам не оставлять, и мы его строго соблюдали. Но случаев, чтобы нам пришлось выбирать, – вытаскивать своего или «языка», – у нас не было ни разу. Большинство среди нас было украинцы, но были, конечно, и русские, был один осетин, был один москвич-грузин по фамилии Андреев. Солдат из Средней Азии, евреев у нас в роте не было.

С боевыми товарищами

По возрасту самым старшим в пешей разведке был мой друг Афанасий Клубникин. Он был самым опытным разведчиком нашей роты, прошел всю войну, но воевал ли он в одной этой части, я точно не знаю. Вот он был 20-го года рождения, а все остальные были моложе.

«Штафников» присылали к Вам в роту?

Один-единственный раз нам из «штрафной» роты прислали одного человека: здоровый такой моряк, чуть постарше нас, по фамилии Дудко. Он хорошо вписался в коллектив нашей роты и так и остался служить у нас, хотя в «поиски» с нами не ходил ни разу, но в боях участвовал. Он остался жив, но за что его осудили, он нам никогда не рассказывал.

Как воевали штрафные подразделения, я не видел ни разу.

Как Вас снабжали, одевали?

Кормили нас хорошо. Давали нам и американские консервы, и немецкие, но их мы пробовали с опаской, боялись, что они отравленные. Одевали нас тоже хорошо, ведь зимой, бывало, что мы по несколько дней подряд в засаде сидели. Были у нас и зимние, и летние маскхалаты. Ходили мы в сапогах, а зимой и в валенках.

«ППШ» хорош прежде всего тем, что в диске много патронов, к тому же довольно надежный автомат. Мы, группа захвата, в «поиски» брали только «финку», две гранаты и всего по одному диску к «ППШ», это чтобы мы не настраивались вести бой, а думали только, как побыстрее выполнить свое непосредственное задание – притащить «языка». Вот группы прикрытия патронов брали значительно больше. На задания пистолеты мы не брали.

Немецкое снаряжение и оружие в нашей роте не использовали ни разу.

Вы помните Ваше первое задание?

Перед самым первым моим «поиском» у нас произошла очень неприятная история. Хотя у нас в роте все были добровольцы, но один мой односельчанин оказался непутевый и совершил большую глупость… Он был чуть постарше меня, на год, кажется, и перед первым нашим заданием он совершил «самострел» – прострелил себе через полотенце правую ступню… Но его все равно «раскололи», он во всем сознался, его арестовали и увезли. И чем это дело закончилось, я не знаю, но в наше село после войны он так и не вернулся… Жалко мне его не было, скорее было просто очень неприятно, что у нас такой односельчанин… И мне непонятно было, почему он молчал, думаю, что если бы он подошел и нормально объяснил, что так, мол, и так, ну не могу я, ничего страшного не случилось бы, ведь в разведку шли только добровольно. Но он же промолчал, ничего никому не говорил, зато узнал, что стрелять надо через полотенце… Но больше у нас в роте случаев трусости не было.

Мое первое задание было в мае, когда мы стояли возле села Кукурузены в Молдавии. Между нашими и немецкими позициями там был большой вишневый сад и виноградник. И мы заметили, что в этот сад со стороны немцев постоянно кто-то ходит. Два дня мы там наблюдали, а на третий пошли туда вшестером, устроили засаду и захватили сразу двух немецких солдат, которые там лакомились вишней. Но никого из нас за этот удачный «поиск» не наградили.

Кстати, о «наградном» вопросе. Как Вы считаете, у Вас в роте награждали по справедливости?

Считаю, что нас не баловали. Могли бы, наверное, награждать и получше, но, видно, считали, что это наша прямая служебная обязанность, наш долг. Награждали нас в целом нормально, у старожилов роты было и по два ордена «Славы», но полного кавалера, например, не было ни одного. Но мы этот вопрос между собой никогда не обсуждали, никакой ревности, тем более каких-то обид у нас не было.

У меня, например, был даже такой случай. Как-то меня представили к ордену Красной Звезды, но в моей группе был новенький солдат – Красильников, который очень хотел получить хоть какую-то награду. И после его первого «выхода» я попросил Малякшина «отдать» этот мой орден ему, и он так и сделал, его наградили «Звездочкой».

В вашей роте велся учет, кто сколько раз ходил в «поиск», сколько «языков» захватил?

Точных цифр я вам не назову. На разведзадания моя группа ходила раз десять – двенадцать, а в классический «поиск», т. е. из окопов нашей линии обороны через нейтральную полосу пробираться к немецким позициям пришлось раз шесть-семь. Могу еще уточнить, что моя группа сколько раз ходила на задание, столько раз и приводила «языков», т. е. все «поиски» были результативные. Всего на счету нашей группы где-то двенадцать «языков», среди которых был и офицер.

Так что получается, что в «поиск» мы ходили нечасто, потому что каждый из них готовился очень тщательно, иногда бывало, что по пять-шесть дней вели подготовку к нему, да и групп у нас было три, которые ходили в разведку строго по очереди. Первой группой захвата командовал Клубникин, второй – Варламов и третьей – я. Поэтому где-то десять – пятнадцать дней был перерыв между заданиями. Например, за четыре с половиной месяца, что мы стояли в обороне в Молдавии, моя группа ходила в «поиск» всего лишь два раза.

А как Вам удалось захватить офицера?

Это было уже в Венгрии. Нам с Красильниковым дали задание – разведать, есть ли в деревушке немцы, и когда мы к ней подходили, то прямо на нас по дороге выехал немецкий мотоцикл с коляской. Мы бросились к нему, но немцы развернулись, а офицер из коляски даже успел выстрелить по нам из фаустпатрона, но не попал. Мотоцикл перевернулся, мотоциклист убежал и скрылся во дворах, а офицер, убегая, начал отстреливаться из пистолета и даже меня «зацепил» легонько. Но мы его все-таки пленили и привели к нам в роту. Этот офицер был лет сорока и, видно, в высоком звании. Он ничего не говорил, на вопросы не отвечал. К тому же вел себя вызывающе, да и надобности в «языке» тогда уже особой не было, т. к. мы быстро наступали, поэтому Малякшин махнул мне рукой… И я сам привел этот «приговор» в исполнение, хотя он уже стал умолять его не расстреливать… Но это был единственный такой случай, больше мы пленных не расстреливали.

В Румынии мы даже как-то в одном селе захватили двух «языков», но когда привели их, то это оказались «власовцы»… С ними ничего плохого не сделали, просто передали их командованию, но что с ними было дальше, я не знаю. О том, что солдаты «власовцев» в плен не берут, а расстреливают на месте, я такого не слышал.

Бывали «невыполнимые» задания?

Нет, у нас ничего подобного не было. Я до сих пор преклоняюсь перед нашими командирами, начиная от командира роты Малякшина и заканчивая комдивом Дрычкиным. Они, без преувеличения, относились к нам как наши родители, берегли нас как могли, и в обиду не давали. Если не было возможности выполнить поставленную задачу, то мы или выжидали, или проводили «поиск» в другом направлении. Нас очень берегли, а после каждого задания обязательно проводился тщательный разбор «поиска».

Часто к нам в роту приходил сам командир нашей дивизии генерал-майор Дрычкин. Он с нами очень тепло беседовал: «Ребята, надо сделать то-то и то-то, но главное – берегите себя», и даже лично проводил у нас иногда политзанятия. За такое человеческое отношение к нам мы его называли «батя». О нем у нас остались только самые теплые воспоминания. Сразу после войны его назначили одним из заместителей командующего Киевского военного округа.

Так что ощущения, что мы разведчики-«смертники» и обречены погибнуть, у нас не было.

Суеверия, приметы были у Вас какие-нибудь?

Нет, у нас в роте и у меня лично ничего такого не было. Даже вещи с убитых немцев брали, и ничего, не переживали по этому поводу.

Вашу разведроту могли использовать как простую пехоту?

Такое было только в Венгрии, когда начались жесточайшие бои и когда каждый человек был на счету. А так нас очень берегли, и больше такого не было ни разу. Разве что при форсировании рек нашу роту пускали вперед. Особенно часто такое было в Венгрии, т. к. там много всяких небольших речушек, разных каналов. Кроме захвата «языков» никаких других заданий нам не поручали.

С немецкой разведкой доводилось сталкиваться?

Всего один раз. В Венгрии мы пошли в «поиск», и на нейтральной территории, ближе к немецким позициям, мы нарвались на их группу. Их было явно больше, а нас всего шестеро – я старший, но нам повезло, мы их заметили первыми и успели забросать гранатами. Двоих немецких разведчиков тогда нам даже удалось взять в плен, а у нас был только один легкораненый, и меня слегка царапнуло. Причем немцев поддерживали несколько танков, один из которых, судя по звуку мотора, был «Т-34», но они так и не вмешались, или боялись своих зацепить, или не хотели себя выдавать.

Самый удачный поиск можете выделить?

В Венгрии, где-то за Балатоном. В одном месте мы стояли через дорогу от немцев. Мы долго вели наблюдение, как немцы из какого-то домика сменяли своих товарищей в блиндаже. Засекли график их смен, и так точно и удачно все рассчитали и проделали, что захватили сразу трех немцев, причем один из них был, кажется, унтер. Из всех операций эта была самая удачная.

А самый неудачный?

Как-то тоже в Венгрии вторая наша группа потеряла в одном «поиске» сразу трех человек… Их всех вытащили, но «языка» тогда так и не взяли. Это был самый неудачный «поиск» нашей роты, но больше у нас таких потерь не было.

Какие бои Вы можете выделить как самые тяжелые?

Самые тяжелые и кровавые бои были в Венгрии: под Секешфехерваром, на подступах к Будапешту, и особенно – при форсировании озера Балатон. В нем вода была красная от крови… Хотя и в Молдавии, и в Румынии тоже бывали тяжелые бои, но с венгерскими ничто не сравнится… Только там мы почувствовали, что такое – «настоящая» война… Тяжелейшие бои за населенные пункты, которые неоднократно переходили из рук в руки… Немцы очень хотели утопить нас в Дунае, но им это так и не удалось. Вот там мы воевали как простая пехота. После тех боев у нас в роте осталось только двадцать семь человек… Там даже был такой эпизод, что когда мы оказались почти в окружении, то двенадцать человек из нас, и я тоже, сделали себе на левом плече одинаковые татуировки в виде эмблемы воздушно-десантных войск, для того чтобы можно было опознать своих в случае чего…

С боевыми товарищами

Потому что там на участке нашей дивизии был просто дикий эпизод. Немцам удалось-таки прорваться, и их танковые эсэсовские дивизии совершили кровавый рейд по нашим тылам. В деревеньке Вереб к ним в плен попали тридцать девять наших солдат. А на следующий день наша дивизия эту деревню освободила, и тогда мы увидели, что немцы буквально растерзали наших солдат… Там была какая-то кузница, и на ее территории немцы совершили это дикое зверство: отрезали руки и ноги, выкалывали глаза, забивали в головы нашим солдатам болты… Просто ужас, что там творилось, вся земля была залита кровью… Только одной медсестре удалось тогда как-то спастись…

Но я хочу отметить, что даже после тех зверств, которые мы тогда увидели, мы мстить не стали, воевать воевали, но над пленными никогда не издевались…

Всего за тот период, что я воевал, в нашей роте погибло примерно четырнадцать человек, но раненых было значительно больше. В плен из наших ребят никто не попал.

В рукопашных схватках пришлось участвовать?

Нет, хотя мы много сражались в уличных боях, но даже там рукопашных схваток ни разу не было.

А в «поиске» «скрутить» немца была моя прямая обязанность, ведь я был командир группы захвата, один из самых здоровых и сильных солдат в нашей роте, поэтому я первый «наваливался»…

Сколько врагов Вы лично убили, вели такой подсчет?

Я такой статистики не вел, но думаю, что человек десять или чуть больше я лично положил… Никакой радости или какого-то другого эмоционального чувства я тогда не испытывал, для меня это был просто мой долг по защите нашей Родины. В душе, конечно, понимаешь, что это тоже человек, живое существо, но если не ты его, то тогда он тебя…

С братом Вы старались держаться вместе?

Конечно, но это не получалось, т. к. мы хоть и воевали в одной роте, но были в разных взводах. У них в конной разведке были совсем другие задачи, и мы бывало что и по несколько дней подряд не виделись.

Я очень сдружился с Афанасием Клубникиным из Куйбышева и с Виктором Варламовым, из Кемерово. С ними я виделся и общался больше, чем с родным братом.

Чью смерть Вы переживали острее всего?

Смерть любого человека из нашей роты я переживал достаточно остро. Потом мы по двое-трое суток с ребятами горевали, сильно переживали, но без слез.

Но больше всего я переживал гибель Евсея Колыжука, все-таки это был мой друг, одноклассник, односельчанин. Я его лично хоронил… А после войны я как мог старался помогать его родственникам, до сих пор мы поддерживаем с ними связь.

Как он погиб? Как-то в Венгрии, как раз во время тех самых ожесточенных боев, большая группа солдат нашей роты находилась в одном доме. И тут немецкий снаряд пробил стену, прошел сквозь две комнаты и разорвался только в третьей, той самой, в которой находились мы, – шестнадцать человек. Но, видно, снаряд уже потерял свою силу, и при его разрыве погибло только четверо, в том числе и Евсей…

Кто хоронил погибших разведчиков, Вы сами или похоронная команда?

Всегда только мы. Даже старались раздобыть гроб, чтобы похоронить наших товарищей по-человечески.

Бывали конфликты между солдатами?

Ни разу ничего такого не было, ни одного случая не могу вспомнить. Что нам было делить? Коллектив у нас был достаточно обособленный, ведь мы почти ни с кем не общались, очень дружный и сплоченный, поэтому мы были как одна семья.

Как Вы относились к политработникам?

Я считаю, что они должны быть, это нужная и необходимая работа, ведь с людьми надо работать, многое им разъяснять. Хотя у нас в роте почти все были комсомольцы или коммунисты, но парторга, например, у нас не было. Поэтому политзанятия у нас проводил офицер из штаба дивизии или даже сам командир дивизии.

Я и тогда верил, и сейчас верю партии коммунистов безоговорочно. Не только я, но и все наше поколение было так воспитано. Поэтому каких-то разговоров против Сталина я никогда ни разу не слышал, а только наоборот, слова веры и поддержки.

С «особистами» приходилось сталкиваться?

Мы их вообще не видели. Даже тогда, когда арестовали нашего земляка, то мы с ними не общались. Единственное, что когда мы шли в «поиск», то с нами в передовую траншею шли еще два каких-то офицера из штаба дивизии, видно, они нас проверяли, действительно ли группа пошла на задание, но и с ними мы тоже не общались.

Вам доводилось воевать против румынов, венгров?

Румыны, по-моему, – это не вояки! Вот издеваться над мирным населением они были мастера, а как воевать, так нет…

Зато венгры сражались очень ожесточенно. Причем у нас даже были случаи, когда мы захватывали в плен венгров, командование их допрашивало, и через пару дней их, видно, отпускали, а уже через несколько дней они опять попадали к нам в плен…

Как вели себя пленные?

По-разному. Часть хаяла Гитлера, а часть по-прежнему стояла на своем. Нет и все. Но над пленными мы не издевались, у нас это было строжайше запрещено, и я такого ни разу не видел.

Как Вас встречало гражданское население в разных странах?

Везде нас хорошо встречали, тепло: и в Румынии, и в Австрии, а в Югославии так просто потрясающе. Наша группу там послали узнать расположение немецких частей, и из-за сильной распутицы мы застряли в одной югославской деревне на восемь дней, у нас в роте даже подумали, что мы пропали без вести. Так нас там принимали как самых дорогих гостей…

А вот в Венгрии встречали довольно прохладно. Но чтобы убивали наших солдат, такого я не слышал. Венгры просто делали вид, что они не понимают по-русски. У них на все был один ответ: «Я не понимаю». Не все, конечно, так себя вели, но преданных фашизму людей там было много. Но когда случилась та трагедия в Веребе, то местное население и руководство отнеслись с большим сочувствием. В память о тех зверски замученных наших солдатах они посадили у себя в селе тридцать девять каштанов…

Где были Ваши последние бои?

Наша дивизия закончила войну в Австрии, возле городка Амштеттен. Бои у нас закончились немного раньше, так что когда мы услышали о Победе, то мы уже пару дней отдыхали. Наша рота стояла в местечке Вайдхофен, в большом доме какого-то бауэра. Там мы узнали о долгожданной Победе и хорошо отметили ее в своей роте. Целые сутки гуляли…

Там же мы встретились с американцами, причем вначале мы не разобрались кто это такие, и завязалась перестрелка, но командиры ее быстро прекратили, и никто не погиб.

И хотя нам поначалу запрещали с американцами встречаться и общаться, но постепенно наладились хорошие отношения, и три месяца, что мы там стояли, мы с ними дружили, регулярно встречались. Но в основном они приходили к нам, а мы к ним ходили очень редко. Даже познакомился тогда с одним лейтенантом, Юджином Эллисоном, я ему подарил зведочку с пилотки, а он мне свои часы. А потом командир нашей дивизии подарил американскому генералу своего коня, а тот ему в ответ – легковую машину. Американцы мне запомнились как нормальные люди, но вели они себя уж очень свободно, подчас даже развязно.

Под конец войны не появилась мысль, что надо быть осторожнее?

Вы знаете, наоборот. Было такое рвение закончить эту войну, что нас нужно было даже где-то придерживать, мы подчас очень горячились, хотя могли действовать и поосторожнее.

Под огонь нашей авиации, артиллерии приходилось попадать?

Пару раз такое было в Венгрии, там же все смешалось, часто возникала путаница, не поймешь кто где, но у нас от «дружеского огня» никто не пострадал.

Что для Вас на фронте было самое страшное?

Вы знаете, мне было хуже всего, когда от меня ничего не зависело, например, когда по нам работала их авиация и артиллерия, а мы ничего не могли сделать. Мне легче было в «поиск» пойти, потому что там все зависело от нашего умения и расчета.

Что Вы чувствовали в бою, какое чувство преобладало?

Злость и чувство долга.

С боевыми товарищами

Ваша дивизия называлась воздушно-десантной, Вас обучали каким-то навыкам десантников, хоть по одному прыжку Вы сделали?

Нет, это название осталось, видно, со времен формирования дивизии, а нас ничему десантному вообще не обучали, и после войны тоже.

В декабре 45-го нашу дивизию вывели под Черкассы, и там нас привлекали для борьбы с бандитами, которых в городе было очень много. Мы патрулировали в городе и днем и ночью, особенно в районе железнодорожного моста, а потом нас перебросили на границу с Турцией.

Какие у Вас боевые награды?

Две медали «За отвагу», медали «За взятие Будапешта», «За взятие Вены», «За Победу над Германией». Вначале меня наградили двумя «За отвагу», за что, даже не знаю, нам не говорили, наверное, за совокупность каких-то успешных действий. Еще есть благодарности от Верховного Главнокомандующего. Награждали у нас в роте торжественно, перед строем. Конечно, обмывали это дело, без этого не бывает.

Как часто выдавали спиртное? Увлекались этим делом?

У нас с этим было очень строго, любителей выпить я не припомню. Зимой, бывало, в засаде по двое-трое суток сидели, поэтому каждому выдавали по фляжке спирта. Выпьешь 50 граммов, и снежком закусил… Зимой нам выдавали спирт, а летом водку.

Нас предупреждали, что немцы специально оставляют технический спирт, но случаев отравлений я не видел ни разу.

Зато как-то в Венгрии, наблюдая за немцами через речку, мы заметили, что они по одному, по двое бегают в один подвал. Мы устроили там засаду, и двух немцев там захватили. Причем они отстреливались и одного нашего бойца ранили. Оказалось, что в том подвале стояли бочки с вином, и они бегали туда «подзарядиться».

Были у Вас какие-то трофеи?

У меня из трофеев был только немецкий пистолет, который у меня потом забрали. И всего один раз потом я послал посылку домой: ткань, чтобы бабушка пошила себе платье. Зато наши снабженцы посылали посылки домой каждую неделю. Пороху, что называется, не нюхали, а такими вещами успевали заниматься. Конечно, после этого мы относились к ним плохо.

Когда мы стояли через речку с американцами, то в ее прозрачных водах было видно, что на дне лежит много разных вещей, которые немцы туда побросали перед сдачей в плен, т. к. американцы к себе принимали только с самыми необходимыми вещами. И некоторые наши солдаты туда ныряли, пытаясь что-то вытащить.

Знаю, что двоих солдат из нашей дивизии за мародерство судили, нам об этом объявляли.

Как часто удавалось помыться, постираться?

У нас в дивизии была специальная машина-вошебойка, и когда нам обстоятельства позволяли, то раз в неделю или в две удавалось помыться, поэтому вшей у нас не было. Нижнее белье нам заменяли, а верхнее просто меняли. Местных жителей стирать наши вещи мы не просили ни разу.

Удавалось как-то отдохнуть, концерты, например, были?

Такое было только в Австрии, когда больших боев уже не было. Книг мы никаких, конечно, не видели, а читали регулярно только дивизионную газету. Причем в одной из них тогда очень оперативно написали, что группа разведчиков пропала без вести, а мы как раз только вернулись…

Что-то запомнилось за границей?

Красиво там было, конечно, но было заметно и большое расслоение в уровне жизни людей. Одни жили очень хорошо, а другие плохо.

Расскажите, пожалуйста, как Вы встретились со своим старшим братом.

Обычно во время перегруппировки войск, которые всегда происходили ночью, то когда рядом шли разные части, солдаты громко выкрикивали фамилию того, кого они искали: «Такой-то есть?» И вот в Венгрии, абсолютно случайно, потому что я совершенно не знал, где воюет Филипп, выкрикнул его имя и фамилию, а он вдруг откликнулся… Просто немыслимо было так встретиться… И мы где-то полчаса втроем поговорили. Он был сержантом, командиром 76-мм орудия, рассказал нам, что дома получили похоронку на отца, но я ему говорю: «Отец жив, но он тяжело ранен, лежит в госпитале в Крыму, и не может сам написать».

Наш отец в Румынии, в бою возле города Яссы, был тяжело ранен, осколок попал в легкое, и он четыре дня без сознания пролежал на поле боя… И только когда начали собирать и хоронить погибших, его нашли и отправили в госпиталь. С этим осколком в легком он прожил до самой смерти…

А Филипп сразу после войны демобилизовался, вернулся домой, но в 1948 году во время операции по поводу фронтового ранения он умер… Я тогда служил в Харькове, помчался домой, но не успел, накануне моего приезда его похоронили…

Младший наш брат Дмитрий был очень хорошим механизатором в нашем колхозе, за доблестный труд был трижды награжден.

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

Я мог служить и дальше, но отец после ранения болел, поэтому решил вернуться домой, и в феврале 1951 года я демобилизовался. Отец тогда работал в системе потребкооперации, был директором сельпо, поэтому я тоже решил пойти по этой линии.

После окончания Торгово-кооперативного техникума Молдавпотребсоюза и Московского Института советской торговли я работал в Липканском и Леовском районах Председателем райпотребсоюза, а с 1962 года – в аппарате Молдавпотребсоюза начальником управления кадров и учебных заведений до ухода на пенсию в 1991 году.

Войну потом часто вспоминали?

Конечно, вспоминал. Но как-то так получилось, что мы разъехались, не обменявшись адресами. Я начал разыскивать своих друзей, и мне удалось найти Клубникина, мы с ним потом и переписывались, и встречались, а вот Витю Варламова я так и не нашел.

А первое, что мне вспоминается, это сколько народа погибло с обеих сторон у озера Балатон… Вода в нем от крови была красного цвета… Ужас что там творилось…

Интервью и лит. обработка: Н. Чобану