Шиндер Михаил Львович

М.Л. Шиндер

Родился 26/9/1925 в городе Васильков Киевской области. Мой отец был с 1891 года рождения, в Первую мировую войну в 1914 году его призвали в армию, и в Пруссии он попал в немецкий плен. Отец в семнадцатом году вернулся на Украину, вступил в Красную гвардию, воевал за Советскую власть в отряде у Щорса и в полку у Боженко, а после войны вернулся к мирному труду. В 1931 году моего отца арестовали органы НКВД, осудили по политической статье, и заключение он отбывал на строительстве канала Москва – Волга. Весь срок – «на тачке и лопате», отец потом рассказывал, что за время строительства канала погибло 80 % заключенных. Отец вернулся из заключения в 1936 году и стал работать извозчиком в Киеве, у него было две лошади, так он возил на них грузы для различных учереждений. Самое странное, что после того как отец вдоволь нахлебался горького лиха в лагере, он продолжал верить в Советскую власть. Когда отца посадили, то мать с младшими детьми осталась в нашем доме, а нас, меня и старшего брата Давида, он с 1923 года рождения, власти отправили в детдом в село Ракитное под Белой Церковью. Через два года мы с братом оттуда сбежали, прошли пешком 36 километров и вернулись к матери в Васильков. Все мое детство – один сплошной и беспросветный голод, по дороге в школу огрызки с земли подбирал, так кушать хотелось. Наш город Васильков был совсем маленьким уездным городком, примерно 15 тысяч жителей, 70 % из которых составляли евреи. Я сначала учился в еврейской школе, а потом перешел в русскую школу-семилетку № 8, в которой в основном учились дети кадровых армейских командиров, ведь вокруг нашего города находилось немало различных воинских частей. В пяти километрах от Василькова находился аэродром Западынка и большие склады с горючим, в городе размещалось авиатехническое училище, а неподалеку, в Голосеевском лесу, дислоцировались кавалеристы. Перед войной я вступил в комсомол и закончил семь классов школы. Двадцать второго июня на рассвете Васильков подвергся первой бомбежке, бомбили армейские склады с горючим, а потом ночные бомбежки повторялись почти каждый день. Сразу стали действовать немецкие агенты-сигнальщики, подавали летчикам сигналы фонариками и ракетами.

В июле мы решили перебраться из Василькова к отцу в Киев, тогда многие решили оставить городок, спасаясь от приближающейся линия фронта. Люди еще не успевали отъехать сто метров от своих домов, как соседи-украинцы бросались грабить «еврейское добро». Отец тогда снимал угол на Саксаганской, и когда семья собралась уезжать в эвакуацию, то мы с братом решили на один день вернуться в Васильков и взять кое-что из оставленных теплых вещей. Приехали, а наш дом уже подчистую разграблен. Сели в поезд, налетела немецкая авиация и разнесла все вагоны. От Боярки до Киева шли с братом пешком. Добрались до Киева, и нас останавливает комендантский патруль, спрашивают Давида: «С какого года?» Брат отвечает: «С двадцать третьего»: «Твой год уже призывной, остаешься здесь». Потом обращаются ко мне: «А ты с какого года?» – «С двадцать пятого». – «Проходи, свободен!» Дошел до Саксаганской, стоит телега отца, вся семья вокруг. Мама была тогда на пятом месяце беременности. Спрашивают меня: «А Давид где?» – «Мобилизовали». И тут отец говорит: «Я у немцев три года в плену был, на земле у хозяина работал. Немцы не все плохие. Снимай Мишка семью с телеги, мы остаемся, никуда не поедем.» Тогда я взял у отца кнут из руки и сказал: «Ты, батя, оставайся, а мы поедем!» – и погнал лошадей. Отец только смотрел нам вслед. Но все для нас сложилось удачно. Через какое-то время отец сам решился на уход на восток и догнал нас уже на полпути к Воронежу. Кругом паника и хаос, нас периодически бомбили…

Возле Сум нам невероятно повезло, только наша телега переехала мост через реку, как за нашей спиной высадился немецкий десант, и немцы просто перебили из автоматов всю колонну беженцев, следовавших за нами. Какие-то мгновения спасли нам жизни, а задержись мы хоть на минуту… Проделали долгий путь до Воронежа, семьсот километров, а там на станцию подогнали двухосные пустые вагоны-«телятники», в которые битком набивали беженцев с Украины. Мы поехали на восток, в глубокий тыл, питаясь в дороге тем, что у кого было в запасе. Добрались до Северного Казахстана, проехали Акмолинск, и на станции Атбасар нас высадили из вагона и стали распределять по окрестным деревням. Нам досталась деревушка, расположенная в 35 километрах от Атбасара. Отец стал работать возчиком в Атбасаре, я на быках возил уголь в ящике на одну тонну с железной дороги на электростанцию. Рядом широкая река Ишим, но зима в казахской степи была суровой, холода стояли лютые. Мне еще не исполнилось семнадцать лет, как я пришел в военкомат – проситься добровольцем на фронт.

От старшего брата мы с лета сорок первого никаких вестей не имели – «пропал без вести», но родители не возражали и даже одобряли мое желание уйти добровольно на войну. Мне потом отец на фронт письма писал: «Сынок, воюй как следует!»

В военкомате начальник второй части, казах в звании капитана, быстро оформил мое заявление и уже через пару дней я находился в запасном полку, расположенном в 12 километрах от казахского города Петропавловска. В лесу были вырыты землянки, внутри нары в два яруса. В полку готовили сержантский состав. Прошла всего пара недель, как в запасной полк приехали «покупатели», проводить курсантский набор в Ташкентское пехотное училище имени Ленина. Я со своими 7 классами школы считался образованным, подходящим кандидатом на учебу, и меня вместе с другими «грамотными» привели на «отборочную комиссию». В комнате висела школьная доска и два подполковника проводили набор. Я зашел, мне дают в руки мел и говорят: «Напиши Н₂О», написал. – «Что это?» Я усмехнулся: «Вода». – «Молодец, ты принят в училище». Вернулся в свою землянку. На следующий день мне приказали собрать вещи, и старшина привел меня на вокзал. На путях стояли теплушки с солдатами. Старшина показал мне на один из вагонов и говорит: «Этот твой, залезай». Состав тронулся, я у ребят спрашиваю: «Ну что, в училище едем?» – «Какое училище? Ты что, охренел? Мы на фронт едем!» Посадил меня старшина в эшелон с маршевой ротой, и через десять суток дороги я ночью уже стоял у берега Волги, ожидая переправы в разрушенный горящий Сталинград. По кромке левого и правого берега возле места переправы стояли заградотряды, и бойцы-заградотрядовцы смотрели на нас свирепыми взглядами… Переправились… и тут началось самое страшное. Мы стоим у берега, человек четыреста, еще никого не распределили по полкам, и тут налетели немцы и стали нас бомбить… Про Сталинград вообще мне тяжело вспоминать…

Но в Ташкентское пехотное училище Вы в итоге все равно попали?

По чистой случайности. Стечение обстоятельств. Во время одной из бомбежек на моих глазах бомбой накрыло землянку, всех засыпало, и я, под разрывами, кинулся раскапывать завал, надеясь кого-то спасти из заживо погребенных. Вытащил живой одну женщину, и когда она пришла в себя, то спросила: «Сержант, как твоя фамилия, с какого полка?» Я ответил и сразу забыл об этом случае. Через несколько дней меня «выдернули» из батальона и приказали явиться в штаб дивизии. Завели к подполковнику, он спросил, что произошло во время той бомбежки, и я догадался, что эта спасенная женщина скорее всего его «фронтовая» или законная жена. И стал меня подполковник расспрашивать дальше, из какой я семьи, откуда на фронт призывался.

И я по наивности, как веселую байку, рассказал свою историю, как ехал в Ташкент, в училище, а угодил в самое сталинградское пекло. Он пожал мне руку, а еще через несколько дней меня опять вызвали в штаб и вручили… направление на учебу в ТВПУ – Ташкентское военное пехотное училище. Прошло еще несколько месяцев, я уже был курсантом, как осенью сорок третьего года на общем построении мне вручили медаль «За отвагу», пришел пакет из моей дивизии с наградой. Я связал эту медаль со спасением женщины и не носил эту награду на гимнастерке, ведь не за боевой эпизод ее получил, а «случайно»…

Когда Вас выпустили из училища?

Наш курс хоть и был ускоренным, но все равно – тогда с шестимесячной подготовки стрелковых офицеров уже перешли на девятимесячный курс обучения, да еще после выпуска нас немного задержали в округе, и на фронт я приехал только в начале апреля 1944 года. Вагон молодых лейтенантов, выпускников ТВПУ, приехал в Москву, мы договорились в комендатуре, чтобы нам позволили на сутки остаться в столице, мол, хотим посмотреть город, а сами решили, что нам все равно скоро погибать, и сговорились между собой, что все загуляем на пять дней в Москве. В назначенный час все снова собрались в установленном месте, и мы поехали на запад, где в штабе фронта нас распределяли по частям. Четыре выпускника ТВПУ попали в один полк: я, Вася Васильев из Ферганы, Иосиф Каплан и еще один парень-узбек, фамилию которого я точно сейчас вспомнить затрудняюсь.

Как начиналась офицерская фронтовая жизнь?

Я попал во 2-й стрелковый батальон 941-го СП, но начинал свою «офицерскую карьеру» не с должности командира стрелкового взвода. Поступил в распоряжение майора Кудряшова, который меня использовал очень своеобразно, держал «для особых поручений», или как «резерв» – для замены выбывших из строя офицеров. Почти каждую ночь меня посылали на «нейтралку», где я должен был, замаскировавшись, засекать немецкие огневые точки. И когда мне предложили уйти в полковую разведку, то я ответил: «Согласен безоговорочно! Сколько можно быть на побегушках у начштаба».

Почему решили из батальона перевести именно Вас в разведчики?

Был убит командир взвода полковой разведки лейтенант Сушенцев. И комбат в штабе полка предложил меня, мол, парень опытный, «сорвиголова», и так все время на «нейтралке» торчит, такой справится.

Как разведчики приняли нового взводного?

Пришел во взвод, говорю: «Здорово, славяне! Я ваш новый командир». Разведчики на меня ноль внимания, сидят, едят из котелков, никто даже не встал, делают вид, что меня не замечают. Сел рядом, кого-то по-хамски сдвинул в сторону, нагло забрал у одного бойца ложку и стал молча хлебать варево из котелка вместе со всеми. Разведчикам подобный «демарш» понравился. Сразу вопросы – «Откуда родом, товарищ лейтенант?» – «Из-под Киева». – «А медаль за что получил?» – «Это мне по ошибке дали, спутали с кем-то». – «А училище где заканчивал?», и пошла беседа, лед был растоплен. На следующий день один из разведчиков, старшина Кулик, достал из своего вещмешка немецкий автомат и три магазина к нему и, косясь на мой «ППШ», сказал: «Возьми, лейтенант, фрицевский автомат полегче будет». Во взводе полковой разведки по штату положено 36 человек, но на тот момент числилось всего 24 бойца, и это считалось очень неплохо, приличный комплект личного состава. Шесть разведчиков имели звания старшины. Почти все бойцы взвода имели большой фронтовой или партизанский опыт, с такими надежными людьми можно было воевать рядом хоть всю жизнь.

Кто из личного состава наиболее запомнился?

Старшина, помкомвзвода Шевакулев Иван Иванович, русский богатырь, прекрасный человек, 29 лет от роду, ростом почти два метра.

Разведчики: казах Банкенбаев Ильдар, узбек Рустам Альметов, хакас Петр Маняшин, два Кулика, один помоложе, – украинец из Сибири, другой Кулик – «старший», которому было лет за тридцать, он был «из блатных», попал в разведку из штрафников.

Белорус Петр Касюк, который владел немецким языком, воевал в партизанах и даже одно время был заслан служить к немцам под видом местного полицая.

Сержанты Салов, Васильев, Леша Кузнецов. Если посидеть и память напрячь, то многих еще вспомню.

Кто руководил действиями разведчиков в 941-м СП?

Приказы разведчикам имел право давать напрямую наш комполка полковник Максимов и начштаба Шутов. Задачу нам обычно ставил сам комполка Максимов.

Но нашим прямым командиром был начальник разведки полка ПНШ-2 капитан Дмитриев, родом из Смоленска, еще из кадровых военных.

В начале войны его жена и двое детей были в гостях у сестры, убежать на восток не успели, остались под оккупацией и были расстреляны латышами-карателями во время проведения антипартизанской акции. Их соседи выдали: вон, мол, семья красного командира в соседнем доме живет. После взятия Смоленска Дмитриев получил короткий отпуск, поехал искать семью и вернулся в часть… совсем седым. После того как он узнал о гибели семьи, то сильно запил, мой предшественник Сушенцев постоянно, почти ежедневно носил ему флягу с водкой от разведвзвода.

ПНШ-2 со «старыми» разведчиками не особо ладил, к нам приходил редко, в поисках лично не участвовал, но в моем сердце Дмитриев оставил самую добрую память. Страшную трагедию пережил человек. Оживлялся он только, когда захватывали большую группу немецких пленных. Он приказывал выстроить всех и с улыбкой обращался к пленным: «Латыши среди вас есть?» И ведь иногда такие попадались, сколько прибалтов только в СС у немцев служило. Выходили латыши из строя, и в Польше такое случилось пару раз, и в Германии было. И тогда Дмитриев их прямо на месте стрелял из пистолета, потом говоря нам, разведчикам: «Я им точно в голову стреляю, чтобы не мучились». О таком дмитриевском: «кровавом пристрастии» к прибалтам знали все в дивизии, но его понимали, никто к нему не лез: мол, прекрати.

В нашем полку был еще один Дмитриев, однофамилец ПНШ-2, командир батальона в звании майора. Так это был сволочь, и я этого гада все годы проклинаю, хоть он давно на том свете…

За что проклинаете этого комбата?

Он убил моего лучшего друга, Иосифа Каплана, с которым мы вместе заканчивали училище. Большая группа офицеров встречала вместе Новый, 1945-й год, с нами были девушки-связистки из штаба полка. Каплан тогда командовал стрелковой ротой в батальоне Дмитриева, и все знали, что у Иосифа прекрасный голос, он великолепно пел, и после войны все прочили ему карьеру оперного певца. Выпили несколько тостов. Стали просить Каплана, чтобы он спел, Иосиф не был против. Одна сержантка, к которой комбат Дмитриев был неравнодушен, подсела к Каплану и приобняла его за плечи, слушая песню. А Дмитриев уже был «готов», как говорится, лыка не вязал. И посередине песни прозвучал выстрел. Комбат, сидевший напротив Каплана, вытащил пистолет из кобуры и в упор застрелил ротного выстрелом в голову… Приревновал. Дмитриева обезоружили, с него сорвали погоны и… оставили служить рядовым в штабе полка. Не судили!.. Начальники пытались все списать на «случайный выстрел». Я несколько раз подходил к начштаба, подполковнику Шутову и спрашивал: «Почему Дмитриев ходит свободным, а не находится в штрафбате? Он же, гнида, своего офицера убил!», на что Шутов мне неизменно отвечал: «Мы его после войны судить будем».

Дмитриев знал, что я не успокоюсь, и меня опасался. Но есть бог на свете, не дожил Дмитриев до конца войны. Последний раз я видел Дмитриева, когда он в Берлине в подземной станции метро снимал с гражданских немцев кольца и часы, я как раз со своими разведчиками мимо него проходил. Я подошел, вырвал из его рук кисет, куда он складывал «свежие трофеи», и все вернул немцам. Дмитриев хотел что-то возразить, но поглядел на меня и Шевакулева и вовремя осекся. А минут через десять в метро потоком пошла вода, выпущенная немцами из шлюзов реки Шпрее, и бывшего комбата Дмитриева среди тех, кто не потонул и смог выбраться наверх, не оказалось.

Потом мне два моих разведчика сказали, что видели труп Дмитриева на рельсах, еще до начала потопа, видно, кто-то его из своих в спину застрелил… Почему к нему командование проявило «либерализм», я не мог понять, ведь он, скажем, не был Героем Союза или последним ветераном из первого состава дивизии, но факт остается фактом, под армейский трибунал он не попал, а от божьего суда не ушел.

Иногда происходили странные вещи, за мелочь могли бойца осудить на пребывание в штрафной роте, а на «крупные дела» смотрели сквозь пальцы. У нас один командир роты, бравый парень из Воронежа, напился и после боя изнасиловал немку и потом расстрелял ее вместе со всей семьей. Его арестовали, отправили в трибунал, пошли слухи – то ли ротного приговорили к расстрелу, то ли дали 7 лет лагерей. Прошла пара месяцев, он к нам полк прислал письмо, написал, что служит в другой дивизии, на прежней должности, мол, его сам Калинин помиловал… Все эти трагические эпизоды происходили только по причине пьянства. Когда я летом 1945 года попал служить в знаменитую 150-ю стрелковую дивизию генерала Шатилова, бравшую рейхстаг, то за год службы было 196 случаев, когда по пьянке военнослужащие стреляли друг в друга и убивали.

Ваше право этой цифре не верить, но тогда, я прекрасно помню, сколько комиссий всех рангов трясли дивизию, и везде фигурировало именно это число ЧП со смертельным исходом, и в итоге дивизию расформировали.

Какое вооружение было в разведвзводе?

Автоматы, пистолеты, штык-ножи, гранаты. Ручных пулеметов у нас не было. Многие бойцы взвода воевали с немецкими автоматами, и я тоже воевал трофеем. Вещмешки у разведчиков были набиты патронами и гранатами, там не то что консервной банки, крошки хлеба внутри не было. Только боеприпасы.

Еще у меня всегда был за поясом пятнадцатизарядный трофейный бельгийский пистолет. Когда в полк прибыл, мне начбоебит выдал бракованный ТТ, он бил на полметра влево от цели. Был у меня еще очень красивый кортик в серебряных ножнах, все ребята говорили, что он морской. Мимо нас в Белоруссии как-то вели колонну пленных, и ветром одному из немецких офицеров задрало край кителя, и я увидел кортик. То ли его плохо «обшмонали» при пленении, то ли оставили холодное оружие как старшему офицеру, не знаю, но я вошел в строй пленных, снял с него этот кортик, и он мне в дальнейшем не раз хорошо послужил.

Для проведения разведпоисков разведвзводу придавались части усиления?

Если вы имеете в виду полковую роту автоматчиков, то в 941-м СП она использовалась как обычная стрелковая рота и на подмогу разведке оттуда бойцов не направляли. Из «посторонних» в поисках участвовали только приданные нам саперы.

Дивизионная разведрота действовала отдельно от нас, совместных разведпоисков не было, только разведка боем. Командовал дивизионщиками капитан Рожнов или Рожков, точно не помню, а взводными в разведроте дивизии в конце войны были старший лейтенант Николаев и лейтенант Кузьмин.

Примеры наиболее удачного и неудачного разведпоиска.

Начнем с неудачного. В январе 1945-го перед самым наступлением в разведку пошли двенадцать человек, отделение старшины Кулика («старшего»). Немцы устроили засаду и всю группу перебили в пятидесяти метрах от своих траншей. Наша группа шла на задание в маскхалатах, состояла полностью из опытных разведчиков, но, видимо, кто-то выдал себя голосом или еще какая-то незадача приключилась, но в ту ночь никто назад не вернулся. Через двое суток, когда начался общий прорыв, через поле боя, устланное нашими убитыми при атаке, приполз с отмороженными пальцами на ногах… старшина Кулик. Его сразу забрали в СМЕРШ и стали выяснять, как он уцелел и что случилось с разведгруппой. Кулик рассказал о засаде, и что когда немцы добивали раненых, он притворился мертвым, и в него не стреляли. Я пошел к полковому капитану-«особисту» выяснить про старшину, а он мне сразу: «Я все знаю, что у тебя во взводе творится, ты лейтенант своим языком болтаешь много. Начальство критиковать мастак. Смотри, договоришься до трибунала». «Речь не обо мне сейчас, я про Кулика спрашиваю». – «А что твой Кулик, все убиты, а он живой? С ним мы без тебя разберемся. Ты лучше о своей шкуре подумай». Через сутки этого капитана убило при бомбежке, а Кулика куда-то увезли дальше на следствие, и что произошло с ним в итоге, мы так и не узнали. Пришел в полк новый особист, но такая рожа, что я сразу понял: этого спрашивать бесполезно, он ничего для нас узнавать не будет…

А наиболее удачный поиск? Наверное, поиск зимой сорок пятого года, в Польше. Комдив, генерал-майор, приказал немедленно добыть «языка», мол, позарез нужен, и со всех полков в поиск пошли разведгруппы. Меня вызвал к себе Максимов: «Так вот, сукин сын, чтобы без «языка» не возвращался! Приказ комдива!»

Пошли впятером в час ночи на участке первого батальона, договорились, что дадим сигнал по возвращении – два выстрела из пистолета. Надели белые маскхалаты, добрались до немцев и залегли на морозе в засаде, до немцев еще метров сто, выбираем подход, в надежде «достать» кого-нибудь из немецкой траншеи, одним словом, все идет по старому избитому и проверенному сценарию. Вдруг видим три тени, сначала идут в рост, а потом поползли в сторону наших окопов. В воздухе сразу зависли несколько осветительных ракет. Кто-то их них нас заметил, немцы стали стрелять по нам, мы открыли ответный огонь и сразу кинулись к ним. Один из немцев ранен в ягодицу, второй в руку, а третий прошит автоматной очередью, видно, что не жилец, и я его добил из пистолета. Подхватили раненых немцев и потащили к себе, а там «нейтралка» метров семьсот, с двух сторон поднялась стрельба, настоящее светопреставление. Мы спрятались за каким-то бугорком, перевязали раненых немцев и все-таки без потерь выбрались к своим. Уже в нашей траншее налили одному из «языков», офицеру, немного водки, мол, «пей давай! согрейся!», а он отказывается, боится чего-то. Один из разведчиков выпил эту водку на глазах у пленного, и тогда немец тоже «причастился», хлебнул водочки.

Отправили «языков» в штаб дивизии, и уже на следующий день моим разведчикам вручили по ордену Красной Звезды, но мне тогда никакого ордена не дали. Оказывается, немец-офицер дал очень ценные сведения о расположении танковой дивизии, стоящей без горючего на нашем участке.

А что Вас командир полка так «ласково» назвал?

А он ко мне всегда так обращался – «сукин сын». Я как-то в Польше его ППЖ на трофейном мотоцикле прокатил по плацдарму, и кто-то из старших офицеров посмеялся над полковником, мол, ты старый хрыч, а молодой лейтенант с твоей бабой катается, гляди, еще отобьет у тебя девку. И тут началось, после этого Максимов меня с трудом терпел и, возможно, даже ждал, когда я на тот свет отправлюсь.

Из всех Ванек-взводных, находившихся в полку, только командир взвода разведки постоянно в контакте с комполка, получает от него задачу, докладывает о выполнении. Да еще у нас в полку штатного переводчика не было, так что на допросах пленных переводил обычно я. В затишье взвод разведки охранял штаб полка и полковое знамя, и вновь я поневоле постоянно Максимову мозолил глаза.

И на Одере терпение Максимова кончилось, и он решил от меня избавиться. Мы были выведены в тыл, где тренировались перед предстоящим наступлением. Ширина Одера вообще-то не больше двух сотен метров, но немцы открыли дамбы, и река разлилась на 4 километра. На тренировке присутствовал командир дивизии и представитель разведотдела подполковник Соколов. На тренировках мой разведвзвод имитировал захват плацдарма, переправились на двух автомобилях-амфибиях по 16 человек в каждой, через широкое озеро, и пошли дальше, а там три километра сплошного болота. Дошли до заранее оговоренной на учениях точки – задача выполнена, мои солдаты устали и измотались, как последние собаки, и я отпустил их в расположение взвода, а сам пошел к штабу полка, где должен был состояться разбор учений. Подхожу к штабу, и тут на меня Максимов набросился: «Где взвод?» – «Отпустил». – «Сукин сын! Твою мать! Кто тебе разрешил?! Комдив приказал повторить переправу! Да я тебя!..» И приказал комполка снять меня с командования разведвзводом и турнуть из полка. Подполковник Соколов при всем этом скандале присутствовал и встал на мою защиту: мол, до Берлина осталось 70 километров, дайте лейтенанту спокойно довоевать, но Максимов был непреклонен и потребовал, чтобы я на месте написал какую-то бумажку – что-то вроде «рапорта с просьбой о переводе. На мое место тут же прислали штабного старшего лейтенанта, но он вернулся уже через полчаса и сказал: «Я к этим бандитам больше не пойду, хоть под трибунал отдавайте. Они мне угрожают, говорят: Да ты кто такой? да мы тебя сразу пристрелим!» И сразу за ним в штаб полка пришли шесть моих разведчиков, все те, кто имел звание старшины, и обратились к комполка: «Товарищ полковник, если лейтенанта не вернете, то мы уйдем из взвода разведки в стрелковые батальоны. Считайте, что у вас разведки нет. И штрафной нас пугать – только время зря терять на разговоры». Максимов вообще озверел от такой наглости, заорал: «Вон отсюда! И ты, сукин сын, тоже!».. Шутов с замполитом его потом успокоили, приходит ко мне ПНШ-2 Дмитриев и сказал, что полковник отменил свой приказ, и я остаюсь во взводе разведки… Максимов больше меня в открытую не доставал, я повода не успел дать, служить под его командованием мне оставалось совсем немного. И после штурма здания полиции Берлина, где мой взвод потерял 2/3 разведчиков убитыми, когда Максимов узнал, что я лично расстрелял всех пленных офицеров, то меня не арестовали за самосуд. А может, просто не успели, поскольку я угодил с ранением в голову в госпиталь, и когда меня выписали, то дивизия уже отправилась на Восток. Но когда в мою новую часть, в 150-ю СД, прислали из моей бывшей 265-й СД характеристику, подписанную командиром полка Максимовым, то там были следующие слова: «…морально разложившийся офицер, замечен в пьянках с личным составом взвода….» и так далее, «только самое хорошее», хотя я никогда на фронте не пил, да и мои разведчики сильной любовью к спирту не отличались, по крайней мере перед поиском никто во взводе стаканами водку не пил.

Вы говорите, что командир полка Вас не «переваривал», но ведь Ваш наградной лист на Героя он подписал. Факт достоверный и документальный, на ГСС Вас представляли. Вырезка из армейской газеты военной поры, да и письма однополчан – там об этом ясно сказано.

Это был приказ комдива – «представить к высшему званию», именно за того информированного офицера-«языка», взятого в поиске, про который я вам уже рассказал, и тут Максимов не стал перечить генералу и поставил свою подпись. Но этот наградной лист «зарезали» в штабе 3-й УА. Когда моим разведчикам вручили по Красной Звезде, а меня обошли стороной, то я этому не придал значения. О наградах на фронте я вообще не думал, был уверен, что меня рано или поздно немцы прикончат, а зачем на том свете ордена? И трофеи по этой же причине не собирал, думал – зачем они покойнику?

И тут слушок в полку, мол, Шиндера к Герою представили, штабные проболтались.

Я думал, что это полная ерунда. Но вызвали меня в штаб полка. Сидят в комнате начштаба Шутов и замполит полка подполковник Желтов и говорят мне: «Слушай, лейтенант, мы на тебя наградной лист на Героя послали, но в штабе армии, видно, решили, что фамилией ты не подходишь. Резолюция сверху пришла – наградить орденом Красной Звезды». Вручили мне этот орден, вышел я в соседнюю комнату, и тут только до меня дошло, о чем сейчас сказал Желтов, что он имел в виду. Я психанул и швырнул со всей силы орден на каменный пол, но мне приказали его поднять и сказали, что за такой жест в штрафную попасть как дважды два. Этот орден я никогда не носил на гимнастерке, и еще лет тридцать после войны он валялся в коробочке, а когда его впервые надел на пиджак, то люди стали спрашивать – что у тебя лучи на «звездочке» отбиты?..

А другие ордена за что получили?

Еще один орден Красной Звезды мне вручили за бои в окружении. В Польше дивизия вырвалась на 18 километров впереди других частей корпуса и оказалась в окружении. Мы 13 дней держали круговую оборону, а потом пошли на прорыв.

Орден Отечественной войны получил за бои в начале сорок пятого года.

А за Берлин ничего не дали, да и черт с ним.

Как отмечали наградами бойцов разведвзвода?

Не скупились, разведчиков награждали чаще, чем обычных стрелков. И было за что. С орденом Красного Знамени у нас во взводе бойцов не было, но орденоносцами были большинство, а старшина Шевакулев, например, заслужил в боях два ордена Славы. Как-то наградили сразу весь личный состав взвода, за исключением его командира.

В Белоруссии немцы ворвались на позиции двух рот одного из наших батальонов, всех бойцов перебили и закрепились в траншеях. Наш взвод кинули в «пожарном порядке» исправлять положение, в сумерках завязался бой, мы всех вырезали и отбили позицию.

Пополнение во взвод сами набирали, или – «кого пришлют, с тем и воюем»?

Сам набирал. Вообще-то этим должен был ПНШ-2 заниматься наряду со мной, но Дмитриеву было не до этого. Офицер разведки первый в полку отбирал к себе людей из пополнения. Но добровольцев в разведку было немного, если честно говорить, все знали, что у нас ноги быстро протянешь, а к концу войны большинство «комсомольцев-патриотов» были давно убиты, кто под Курском, кто под Сталинградом, а присылали в стрелковые полки все, что наскребали в тылах «с бору по сосенке», да и то эту сосенку уже ободрали в штабе дивизии всякие тыловые службы, и артиллеристы себе в артполк народ отобрали, и саперы, и дивизионная разведрота, и связисты, а к нам, в пехоту, отправляли, – что осталось чем богаты, как говорится…

На Висле у нас полностью погиб один батальон, а два других понесли большие потери. Так прислали к нам из «запаски» сразу 800 человек на пополнение, почти все «западники» с бывших временно оккупированных территорий. Построили новичков «покоем», я вышел на центр: «Добровольцы в разведку! Кто хочет?» Вышло всего трое человек. Больше ни «романтиков», ни «любителей риска» не нашлось в этом пополнении. Обычно к нам сами добровольно только бывшие штрафники из уголовников и партизаны шли, но иногда приходили «разные» люди, помню даже разведчика, бывшего учителя математики. На Одере нас тоже массово пополнили, привезли человек шестьсот новеньких. И опять только несколько человек вышло на призыв в разведку.

Но начштаба Шутов хотел, чтобы в разведвзводе был полный штат, так сам прошел вдоль строя и добавил еще пару человек тех, кто поздоровее.

Отношения между разведчиками взвода, какими они были? Все-таки люди разных довоенных судеб, различных характеров и так далее.

Старались друг с другом не конфликтовать, тем более костяк взвода давно воевал вместе, отношения между «старичками» были братскими. Но были исключительные случаи. Разведчики – народ в основном отпетый, и свести личный счет при удобных обстоятельствах могли спокойно. Человек с оружием может стать самым опасным зверем.

Как-то в Польше, при приеме пополнения, я спрашиваю у одного добровольца: «Где сидел и за что?», а он отвечает: «Я никогда в тюрьме не сидел». Фамилия его была Зильберштейн, еврей из Одессы, лет тридцать ему было. Зачислил его к нам. Перед заданием во взводе обычно я спрашивал: «Кто сегодня пойдет?» Старший группы всегда назначался, а остальные сами вызывались. На задание, как правило, у нас ходили пятерками. И Зильберштейн пару-тройку раз промолчал. Пошли пятеркой на разведку переднего края. Залегли. И тут я слышу, как старший сержант Салов говорит Банкенбаеву: «Ну, ты видал, как наш взводный своего жидка прикрывает? Обрати внимание, когда лейтенант людей на задание вызывает, этот пархатый сразу в Мишку глазами впивается, мол, только не меня. И тот его не берет в поиск! Я как это приметил, то решил, я этого жидка обязательно застрелю, он мне свой затылок еще подставит».

Мы встали, пошли дальше, нарвались на немцев, и хорошо, что Касюк успел первым выстрелить, но старшего сержанта Салова насквозь прошило автоматной очередью.

Его труп мы вынесли, и я подумал, а вдруг еще кто-то во взводе думает так же, как покойный Салов? И я отправил Зильберштейна из взвода в стрелковый батальон, от греха подальше, и больше его не видел, то ли убило его, то ли ранило, то ли еще что… Меня мой разведчик, узбек Альметов, коммунист и орденоносец, пытался застрелить тихой сапой. Он отказался выполнить мой приказ, и мне пришлось принять крутые меры. Альметов почуствовал себя «оскорбленным в лучших чувствах», затаил злобу и решил меня прикончить, искал подходящий момент, но я его «ждал». Он все понял, и после этого случая молчал и ничем свою неприязнь не показывал.

Но если не касаться этих двух случаев, то можно сказать, что мы были как одна семья. Уйдут пять человек на задание, так никто из оставшихся спать не ложится. Такая у нас был традиция – ждать своих. Все у нас было пополам – и кусок хлеба, и радость, и горе…

Были случаи трусости среди разведчиков?

У нас во взводе такого никогда не было. В стрелковых батальонах всякое случалось. До сих пор не могу забыть, как выстроили весь полк на показательный расстрел одного сержанта-членовредителя, который специально взорвал в своей руке запал от гранаты РГ-42, и ему оторвало четыре пальца. Зачитали приговор, а потом спрашивают у стоящих в строю: «Есть желающие привести приговор в исполнение?»

Командование пыталось в конце войны сохранить старых опытных разведчиков?

У нас начальники никого никогда не берегли. Этого убийцу, бывшего комбата Дмитриева, в штабе «прятали» от справедливой кары, а когда кто-то «стукнул» в штаб полка, что я Шевакулева на задания не пускаю, то меня сразу вызвал к себе начштаба подполковник Шутов и строго спросил: «Ты почему старшину Шевакулева на поиск не назначаешь? Он что у тебя, на особом положении?» – «Товарищ подполковник, мы все задания выполняем. А кого в разведку посылать, это уже мое дело». Начштаба больше к этой теме не возвращался. Он вообще ко мне всегда относился хорошо и душевно.

А я Ваню Шевакулева хотел сберечь, старался посылать его на разведку пореже, и не на самые рискованные задания. Хотя любое легкое задание для разведчиков в одно мгновение могло обернуться в невыполнимое и сопряженное с потерями. К нему как-то пришло письмо от матери из города Иваново, в котором она написала, что жена Ивана умерла. Все время голодала, последний кусок отдавала своим двум детям и померла совсем молодой. Тогда я впервые увидел старшину плачущим. После нашего последнего боя, 2 мая в Берлине, меня Иван спросил: «Почему в разведку, как всех, не посылал?», и я ответил ему: «Мы почти все холостые, если убьют, то мать поплачет и успокоится, а у тебя двое детей. Кто их вырастит, если не ты?» И тогда я во второй раз увидел на его лице слезы…

Отношение к немцам в сорок пятом году стало другим?

Немцы сами повода не давали, чтобы к ним относиться с жалостью, с пренебрежением или со снисхождением. В Германии они держались до последнего патрона. Может, на других участках фронта они сами толпами сдавались в плен, но мне помнится, что в конце войны каждый бой у нас был тяжелым и заканчивался большой кровью. Нам даже довелось увидеть одного фанатика, гаденыша из гитлерюгенда, которому оторвало ногу, а он, истекая кровью, продолжал по нам стрелять.

В 1945 году, по моему мнению, немцы бились с упорством обреченных. И жалости к ним никто не испытывал. Даже при допросе пленных попадались такие нацисты-фанатики, что нам в лицо плевали, презирая смерть…

В Данциге очень сильные бои были, и когда гитлеровцев прижали спиной к морю, то началось побоище. Немцы бежали к морю, пытаясь хоть как-то спастись, попасть на последние баржи, уходящие из порта, бросались вплавь в ледяную воду, а мы с берега безжалостно били по ним вниз из пулеметов, а потом подошла артиллерия, и вообще начался расстрел прямой наводкой, по принципу: «Если враг не сдается, то его уничтожают», долбили по пирсу, по всем причалам, пока последний немец не упал.

Я тоже с остервенением стрелял по берегу, битком набитому солдатами во вражеской форме, и в голове у меня в это время «крутились» кадры из кинофильма «Чапаев», как казаки из «максима» бьют по переплывающим Урал красноармейцам. Нечто похожее было. Но если мы в плен еще брали, то поляки никого за собой в живых не оставляли. Там же, под Данцигом, поляки собрали на поляне две сотни пленных гитлеровцев и всех до одного скосили из автоматов. Мы потом мимо этой поляны, заваленной трупами, прошли, так нам не по себе стало… Я будто снова в Сталинград попал…

В конце войны все озверели – и мы, и враг.

В Польше линия окопов немцев шла вдоль высокой водонапорной башни. Нейтральная полоса – 500 метров ровного поля. И тут немцы по громкоговорителю передают, что сейчас будут расстреливать взятого в плен «рус Ивана», который «не хотел помочь вермахту», видно, он на допросе ничего им не рассказал. С башни его скинули, на наших глазах, и стрелять в него начали, еще когда тело летело вниз. А погибший был из нашего полка, сержант Федоров… Сами понимаете, что после этого произошло в наших сердцах и душах… На Одере власовцы делали засады в разлитой пойме реки. Идет наша лодка по мелководью, и тут в темноте пьяный оклик сбоку: «Куда плывешь, Ваня?!» и сразу фаустпатрон в тебя в упор летит. Когда взяли плацдарм, то только на участке полка набралось человек восемьдесят пленных власовцев, тех, кого до штаба довели. Построили их в колонну, обматерили, и конвой из автоматчиков повел их в тыл.

7 разведчиков, остатки взвода. Май 1945 года

А дорога в гору идет, мимо наши машины едут. Шоферня видит по нашивке на рукаве немецкой формы, кого ведут, проклинают предателей Родины и дальше – в гору. И видно, кто-то из водителей встречному шоферу сказал, мол, там сзади власовское отродье в колонне конвоируют. И водитель «Студебеккера», шедшего с горы, разогнал машину, и со всей скорости, специально врезался в колонну пленных… На наших глазах все произошло… И что вы думаете, кто-то покалеченных «власовцев» в санбат повез?.. Жестокость в конце войны дошла до апогея… Просто всего рассказывать не хочется…

Расскажите про Ваш последний бой.

Дивизию ввели в бой из второго эшелона в последних числах апреля, когда бои уже шли в центре Берлина. На Александерплац было расположено здание Берлинского управления полиции, и этот дом не могли взять двое суток. Два батальона штурмовали этот «полицейпрезидиум» и не продвинулись ни на шаг, понесли серьезные потери, только наши убитые на площади цепями лежали да сгоревшие танки «Т-34» стояли.

Вокруг сплошные развалины, авиация наша и союзников постаралась в свое время.

Мой взвод находился в подвале, и кто из этого подвала в полный рост вышел – сразу покойник. Меня Максимов вызвал в штаб полка: «Даем тебе два «ИС-2», бери своих разведчиков, ворвешься в здание полицейского управления и закрепишься. Начнешь с подвала, очистишь этажи, потом дойдешь до чердака и подожжешь его. Дашь этим сигнал, что здание захвачено». Я спустился в подвал к своему взводу: «Ну что, мальчики, пойдем. Нам задание дали». Добавили к нам двух химиков для постановки дымзавесы, старшего лейтенанта-арткорректировщика, всего было в группе 36 человек. Подошли два «ИСа», и ПНШ Дмитриев приказывает мне сажать бойцов на броню.

М.Л. Шиндер в наши дни

Я отказываюсь, и Дмитриев сразу поволок меня к Максимову, мол, посмотрите, товарищ полковник, Шиндер приказ отказывается выполнять. Максимов: «Ты почему, сукин сын, отказываешься?!» – «Товарищ полковник, если я разведчиков на броню посажу, то одного фауста достаточно, чтобы сразу полвзвода перебило. Это же верная смерть. Пусть танки идут вперед, я прикроюсь броней, за вторым танком, и так подойду вплотную к зданию». В штабе полка присутствовал замкомдива полковник Булгаков, он потянул Максимова за китель и говорит: «Ты лейтенанта послушай, он дело говорит», и Максимов сменил гнев на милость: «Ладно, сукин сын, выполняй!» Мы пошли, а по нам шквальный огонь из автоматов и пулеметов. До здания оставалось метров сто, как подорвали передний танк. Я крикнул своим: «Все налево, в развалины!» Кинулись туда, спустились в подвал, нашли канализационный люк, спустились и попали в тоннель, по которому можно было идти почти в полный рост. И выбрались мы из этого тоннеля уже в развалинах с тыльной здании управления полиции, от него нас отделяла улица, но она была пристреляна, и как только химики стали ставить дымзавесу, снайперы по нам открыли огонь. Двух бойцов, стоявших по бокам от меня, сразу сразили разрывными пулями. Даю команду: «Вперед, за мной, по одному!» и побежал вперед. Перед нами такой заборчик, высотой меньше метра, мы через него перепрыгнули и оказались прямо под стеной здания. Видим дверь, я ее открыл, оттуда ни выстрела, все рванули туда, попадаем в подвал. Как только мы забежали, в подвале погас свет. Полная темнота, но у нескольких разведчиков были ручные фонарики, они стали светить передо мной. Стоят в подвале плотной толпой гражданские немцы, человек сто, а может, чуть меньше, сразу поднимают руки вверх. Стоят как бы амфитеатром, полукругом. Я спрашиваю по-немецки: «Где выход из подвала, где лестница наверх?!» Все молчат. Прямо передо мной жирный немец, в годах, я обращаюсь к нему: «Где первый выход наверх?», а он мне в ответ в лицо плюет. Я ему сразу финку в живот засунул, да еще провернул ее для верности, на пару раз. Толстяк за секунды «отошел в мир иной». Кричу Маняшину: «Дай очередь поверх голов!», он выстрелил из автомата, и все гражданские сразу упали на пол, а мы увидели просвет за их спинами, лестница наверх. И начали брать здание. В каждую комнату кидаешь гранату, даешь очередь из автомата, проверка, есть кто живой, и двигаемся дальше. В ответ немцы стреляют по нам из автоматов и пулеметов, кидают гранаты, по лестничному пролету бьют из фаустпатрона, все вокруг горит. Уже второй этаж взяли, и мне Касюк показывает глазами на разбитое окно – по канату вниз снаружи, во внутренний дворик-колодец спускаются немцы, почему-то запомнились их начищенные сапоги. Стрелять не стали, только кричу одному из разведчиков: «Петька, возьми еще кого-нибудь, принимай их внизу! Бери живьем!» На третьем этаже сопротивление немцев закончилось, и поджигать здание мы не стали… Осталось нас из 36 человек только девять, но двое тяжелораненых. Остальные убиты, ведь весь бой шел в упор… Мне осколок гранаты попал в голову, я думал, что он прошел по касательной (а потом в госпитале выяснилось, что он срезал кусок кости и вмял теменную кость внутрь), кровь шла не останавливаясь. Каски у нас никто никогда не носил… Я спустился во дворик, а там Маняшин держит под прицелом свой «улов» – восемь офицеров, всех тех, кто по канату пытался спуститься с третьего этажа и сбежать. Все офицеры холеные, здоровые, да еще эти сапоги блестящие…. А у меня почти весь взвод побило… И тут на меня «нашло», я выстроил этих офицеров в ряд и всех лично застрелил… Сзади, уже перебежав через площадь, в здание и внутренний двор вбегали наши солдаты из стрелковых частей, а мы, семь человек, оставшиеся на ногах, смотрели на убитых немцев и не могли до конца осознать всю боль и тяжесть потери своих товарищей-разведчиков в последнем бою. Вот, посмотрите, фотография, на ней все семь бойцов моего взвода, оставшихся в живых. Прошло некоторое время, и у меня из-за этого ранения в голову началось гнойное воспаление мозговых оболочек, меня отвезли в госпиталь, и врачи спасли от смерти, но пролежал я в госпитале несколько месяцев.

Вышел из госпиталя и был направлен служить дальше, уже в 150-ю СД. Демобилизовался в последний день 1946 года из-за этого тяжелого ранения в голову и вернулся в родной Васильков, закончил заочно техникум в Киеве. В 1953 году уехал из Украины жить в Латвию, работал в районе под Цесисом, а потом в Даугавпилсе, и в 1993 году вышел на пенсию.

Интервью и лит. обработка: Г. Койфман