Белоклоков Анатолий Ермолаевич

Анатолий Белоклоков, 1945 год

Родился я 8 февраля 1926 года в Башкирии. Была такая деревенька Гумбетово в Федоровском районе. Мама рожала много раз, но несколько детей умерли еще в младенчестве, и нас осталось четверо: сестра Феня, я, Катя да Ефим.

Белоклоков А.Е. (1942 г.)

Семья была крестьянская, и до того как началась коллективизация, жили мы крепко. О том, как нас раскулачивали, можно целую книгу написать, но я не хочу об этом вспоминать… Когда отобрали и землю и скот, отец категорически отказался вступать в колхоз, и мы переехали в Стерлитамак. Вначале отец работал плотником на лесозаводе, а потом стал рубщиком мяса в «Базаркоме».

Как Вы узнали о начале войны?

Были летние каникулы, и мы с друзьями на лодке доплыли по Белой до самого Белорецка. И лишь когда вернулись назад, мать мне сказала. Но я даже не удивился, ничего. Нам-то, пацанам, чего?

Осенью, как обычно, пошли в школу, я в 14-й учился, но где-то в октябре к нам пришли из ремесленного училища при станкостроительном заводе имени Ленина, только что эвакуированного из Одессы. Стали агитировать поступать к ним, и я сразу вызвался: «Я хочу!» А парень я был хулиганистый, верховодил нашими пацанами, и за мной еще ребят десять подались. Нас всех зачислили и направили в 5-й цех.

Сперва работал шабровщиком, станины шабровал, но вскоре меня перевели слесарем-сборщиком. Но и моторы скоростей я недолго собирал, потому что уже в декабре, что ли, нас собрали в отдельную команду и отправили в деревню Куганак – возить дрова, чтобы топить цеха. Выдали салазки на лыжах, с которыми мы ходили километра за четыре-пять. Там в лесу уже стояли заготовленные дрова, а мы их просто грузили на салазки и везли назад. По полкуба вдвоем перетаскивали на полустанок в Куганаке и складывали там в поленницы. Каждый день так делали по три-четыре ходки. Всю зиму собирали, а потом подогнали пять пульманов, нагрузили и отвезли на завод.

Немного поработали на заводе, но угля почти не было, кузницу топить нечем, поэтому опять собрали всю нашу группу и отправили в Караганду – уголь грузить. Двадцать человек нас было, а старшим назначили одессита по фамилии Вассерман. И летом 42-го мы там проработали несколько месяцев. Там этого угля были целые горы. Вагон подгоняли к ленточному транспортеру, а мы по два человека совковыми лопатами с двух сторон закидывали. Если не ошибаюсь, за смену нагружали один вагон. Но работали тяжело, а кормежки почти никакой, баланда одна… Нам всем выдали постельные принадлежности: одеяло, подушка, матрац, простыни, так мы их сразу обменяли на еду. Но через какое-то время меня сам мастер отвел в сторонку и говорит: «Ребята, бегите домой, не то все здесь подохнете!» И мы все разбежались…

Как я добрался до Челябинска, даже не помню. По-моему, еще все вместе. А вот оттуда уже кто как мог. А я там на вокзале сошелся с местными воришками. Туда-сюда, познакомились: «Ну, как там жизнь в Стерлитамаке?» – «Жить можно». И один из них дал мне ключ. Я на остановке дверь вагона открою, мои ребята нырк туда, попрячемся кто где, пока поезд не двинется, а там уже разбирались. Вот так добрались до Уфы, а оттуда до Стерлитамака уже легко. Правда, тогда я чуть не погиб. Ехал на крыше вагона, трубу обнял и уснул. А проснулся оттого, что меня крепко тряхануло, еще бы чуть-чуть и точно бы скатился…

Мы тогда жили за Ашкадаром и помню, приехал домой утром, тут как раз и соседка пришла. Стою на пороге и слышу через дверь, как она спрашивает родителей: «А как там Толик?» Тут я дверь открываю, мать с соседкой чуть в обморок не упали…

Из Караганды-то мы все вернулись, но на завод решили не возвращаться, потому что фактически сбежали оттуда, да еще и продали казенное белье. Но нас стали вылавливать, и многих из наших тогда посадили. По шесть месяцев давали… А к нам домой раз пришли, другой, но всякий раз я успевал спрятаться. Отец в то время уже работал завхозом в одном из госпиталей, и я там у него среди раненых скрывался. Но сколько так можно было бегать? И в один момент я сказал отцу: «Лучше в армию пойду, чем в тюрьму!» Отец через начальника госпиталя вышел на людей в военкомате, мне выписали повестку, и помню, что на 23 февраля оказался в Тоцких лагерях.

Личный состав 112-го ОРАД

Вначале я попал в Алкино, это под Уфой. Там находился большой пересыльный пункт, и постоянно приезжали за солдатами «покупатели». Помню, приходил набирать один моряк, а мне очень хотелось во флот, но не взяли. А попал я в учебный разведывательно-артиллерийский полк, и в этом 6-м УРАПе пробыл месяца три, наверное. Ох и натерпелись мы там… И голодали, и мерзли, я даже палец на ноге отморозил. Ботинки-то выдали тесноватые, вот и отморозил…

А голодали так, что я даже шинель у командира полка стащил. Как-то послали нас двоих к нему на квартиру ремонтировать свет. На стуле висела шинель, и когда уходили, я ее прихватил и поменял у бабки из ближней деревни на двадцать пирожков. Два дня их ел, но меня, конечно, быстро вычислили и посадили на пятнадцать суток на гауптвахту. Хорошо еще, что дали простого ареста, а то по строгому баланду таскали только через день…

Какое-то время отсидел, и тут ребят с нашей батареи поставили в караул. В один день они пришли ко мне и говорят: «Толя, там пришел какой-то капитан, набирает на фронт!» Я упросил старшину – он меня отпустил и пошел, и вместе со всеми встал в строй. Все училище там выстроили. А капитан со списком ходил вдоль строя, смотрел и указывал: «Этого! Этого! Этого!» А я же почти все пятнадцать суток уже отсидел, меня шатает от ветра… Он дошел до меня, развернулся и пошел. Я сразу расстроился, эх, опять не взяли, опять голодать… Но капитан прошел немного, вернулся и показал на меня: «И этого!»

122-мм орудие 112-го ОРАД на позиции у г. Альтдам (из личного архива)

И всех, кого он отобрал, перевезли в Гороховецкие лагеря, где находилась четыреста какая-то разведшкола, и там нас очень интенсивно тренировали месяца три. Учились ползать, маскироваться, часовых снимать. Карты изучали, ориентиры, хорошо учили, по-настоящему. Если в Тоцких было больше теории, то здесь уже больше практики. Правда, кормили там тоже паршиво. Опять эта ненавистная баланда, в которой плавает кусочек картошки и одна лапшичка… Поэтому бывали случаи, что ребята умирали от голода… Мне два раза родители прислали по 300 рублей, но разве это поможет? Стыдно признаться, но даже по помойкам шастал…

Наконец погрузили в эшелоны и отправили на фронт. Привезли в Оршу, расположились в больших землянках. Там, кстати, произошел забавный случай. Как-то к нам туда с проверкой приехал какой-то высокий чин, чуть ли не маршал. Высокий такой. А я как раз дежурным был, на улице подметал, и когда увидел их группу, то побежал вниз, думал, хоть предупрежу напарника. Но не успел. Они зашли, а он как раз лазил под нарами и выметал мусор, только ноги торчали. Тут как раз все это офицерье заходит, один из них пинает его за ногу: «Чего там делаешь?» А он оттуда: «Да вот, мусор выметаю, какой-то х… должен приехать… Все накидали, а я убирай!» – «А ну-ка вылазь!» Он высунулся и сразу все понял… Но ничего ему не сделали, сам маршал сказал: «Ничего, всяко бывает! И еще хуже случается».

В какую часть Вы попали?

Весь наш выпуск включили в состав 112-го ОРАД – отдельный разведывательный артиллерийский дивизион.

Какими были задачи дивизиона, его состав, структура?

В дивизионе было по одной батарее 152-мм и 122-мм орудий, но главной нашей задачей была разведка. Мы должны были обнаруживать цели для нашей артиллерии и определять их координаты. Поэтому в штате и топоразведчики были, и фоторазведчики. Их возили над передовой на «кукурузниках», а они снимали. Если не ошибаюсь, дивизион подчинялся штабу 6-го Артиллерийского корпуса РВК, который постоянно перебрасывали на самые нужные направления по всему 1-му Белорусскому фронту. Командовал дивизионом майор Фролкин. (На сайте www.podvig-naroda.ru есть выдержка из наградного листа, по которому майор Фролкин Павел Григорьевич 1905 г.р. был награжден орденом Александра Невского: «Командир 112-го Отдельного разведывательного артиллерийского дивизиона майор Фролкин проявил себя всесторонне развитым офицером. В боях на плацдарме на реке Одер и в боях за Берлин, выполняя под его командованием задачи по разведке огневых средств противника, дивизион разведал координаты 89 артиллерийских и минометных батарей и 46 отдельных орудий, из которых 73 батареи и 9 отдельных орудий были подавлены огнем нашей артиллерии. Тем самым 112-й ОРАД содействовал нашим наступающим частям в успешном проведении операции по взятию города Берлин».)

Бойцы 112-го ОРАД

А меня назначили старшим звукометристом при 1-й батарее. Мы занимались тем, что на звукопостах с помощью специального оборудования засекали позиции немецких артиллерийских батарей. Но дело в том, что у нас во взводе разведки организовали две группы «лазутчиков» и старшим одной из них назначили меня. Поэтому в основном я был в «лазутчиках». Время от времени ходили в тыл к немцам, приходилось и «языков» таскать.

Если можно, об этом поподробнее.

Бывало, придет начальник разведки дивизиона: «Старшой, нужен язык!» А если он повторит: «Нужен особый язык!», значит все, нужно непременно офицера тащить. Но вначале к немцам не лазили, потому что наступали хорошо, а «языки» нужны только в обороне. А как только линия обороны стабилизируется, вот тут уже начинали лазить. Почти всегда мы ходили нашей группой. Пятеро нас было. Во-первых, наша радистка – Янина по фамилии Корпусь, что ли. Но мы ее Ольгой звали, это был ее позывной. Она отлично знала немецкий язык и вообще была на редкость боевая девчонка. Белоруска или латышка, она после войны в Минске жила на улице Ленина дом 87 или 89. Как-то раз я поехал к ней в гости. Назвал таксисту адрес, смотрю, а он так с опаской покосился на меня. Оказывается, это был ведомственный дом КГБ. Ее муж был каким-то офицером, но погиб в авиакатастрофе, когда летел с делегацией в Чехословакию.

«Мышонком» мы звали парня по фамилии Минуллин, что ли. Деревенский парень откуда-то из-под Казани. Маленький, но невероятно шустрый. Чуть ли не в ногах у часовых ползал, и те его не замечали. Бывало, кинжалом ранит немца, свалит, тут и мы наваливаемся, хватаем и тащим его. После войны он ко мне раза три в гости приезжал.

«Следопытом» мы прозвали сибиряка Колесникова, потому что он был потомственный охотник из Забайкалья и умел совершенно бесшумно ходить. Всегда пускали его вперед, а сами шли чуть позади. А хохла Гришу Хлопчука мы прозвали «верблюдом». Потому что он хоть и был такой же молодой, как и все мы, но был такой здоровенный парень, что мог таскать на себе «языков».

А разве немцы сами не шли?

Обычно ведь как? Придушишь немца, и пока он не очухался, его пер на себе «верблюд». А как очухается, уже, конечно, сам.

А у Вас самого было какое-то прозвище?

Меня после одного случая прозвали «Пан». Уже где-то за Брестом мы форсировали какую-то речушку. А по ту сторону находилась польская деревня, и мне приказали разведать, что там. Вдвоем с Матюхиным пошли туда. Переправились, полазили там, нашли одного мужика, вроде все тихо. Захожу в сарай, а там стоит серый жеребец, мощный такой жеребчина. И карета. Но я же не деревенский, обращаться с лошадьми не умел, попросил напарника: «Запряги, давай!» А сам нашел там польскую шляпу, у нее торчали кистики такие, вроде как перышко. В общем, надел шляпу, натянул какой-то мундир, сел в эту коляску, а Матюхин на козлы. Так к своим и приехали. А ребята как увидели нас, стали кричать: «Пан приехал! Пан приехал!», вот отсюда и пошло.

Расскажите, пожалуйста, о том, как Вам пришлось ходить в поиски. Как их организовывали, как далеко ходили, насколько успешно?

Я вам сразу скажу. Еще до недавнего времени я все помнил, но вот в последние два года голова стала плохо работать, и я многое забыл. Но если не ошибаюсь, всего на моем счету шестнадцать вылазок, и все, кроме одной, успешные. Лишь однажды нам не удалось притащить «языка».

Давайте тогда начнем с этого неудачного поиска.

Мы же всегда ходили на задания нашей группой, а тут по какой-то причине не получилось. Набрал четверых ребят, пошли, взяли «языка», но уже на обратном пути немцы нас обнаружили и открыли сильный минометный огонь. Но мы все-таки прорвались на нейтральную полосу и засели в глубокой воронке. Пятеро и немец с нами. Сидели-сидели, и вот тут, я и сам до сих пор не понимаю почему, почувствовал острое желание уйти. Говорю ребятам: «Все, хватит сидеть, пошли!» Но смотрю, никто даже не собирается идти. А меня что-то прямо тянет, прямо толкает уйти из этой воронки. Все-таки выскочил, думал, они побегут за мной. Пробежал метров пятнадцать – двадцать, оглянулся, никто за мной не бежит. Возвращаюсь, а там уже кровавая лужа и месиво: головы, руки, ноги – прямое попадание мины… В общем, вернулся я один, все рассказал, так и так получилось, тут наш начальник разведки, капитан, пистолет выхватывает и в крик: «Расстреляю!» Обошлось, но я потом чужих ребят с собой никогда не брал. Думал, всего один раз взял и сразу так попался… Невезучие какие-то…

Немецкие пленные (из личного архива)

А так обычно наши вылазки проходили по одному похожему сценарию. Разведчики-наблюдатели, которые постоянно находились на передовой, подбирали нам место для перехода. Помню, как-то они в стереотрубу заметили, что в одном месте немецкий офицер ходит в туалет в одно и то же время. И говорят мне со смехом: «Старшой, приведи нам того засранца. Он все время туда ходит, наверное, уже все там обосрал…» Пошли, подождали, он, как обычно пришел. Снял пистолет, сел, а тут мы сзади подходим: «Хенде хох! Ауфштейн!» Привели, оказался майор.

В какое время переходили линию фронта?

Мы ходили только ночью. А как перейдем, сразу искали провода связи. Подключались к ним, Янина слушала, и уже потом решали, в какую сторону идем. Или же врываемся в переднюю линию, хватаешь первого попавшегося, придушишь немного и тащишь.

Далеко ходили?

Когда как, но в основном старались уйти подальше. Особенно если непременно нужен офицер, то приходилось заходить дальше. В последнюю нашу вылазку именно так и получилось.

Расскажите, пожалуйста, об этом подробнее.

В январе 45-го мы стояли в обороне на Сандомирском плацдарме. Ходили там за «языками», все было. И за несколько дней до наступления приходит начальник разведки нашего дивизиона, капитан Кочарыгин, что ли, вызывает: «Ну, старшой, нужен язык! Нужен особый язык! Для штаба фронта!» Три раза он это повторил. А что я могу сказать: «Будет сделано!»

Высмотрели место для перехода, перешли, быстро нашли связь. Ольга подключилась к ним, подслушала: «Ой, тут штаб какой-то, потому что немаленький разговор!» Прошли по этой линии километров пять, смотрим, стоят четыре или пять отличных блиндажей. Сняли часовых, и мы с Ольгой ворвались в блиндаж. Дело уже под утро, а там два полковника не спят – склонились над картой. Чтобы шума не поднимать, я одного сразу ножом по горлу, а второго по черепку, кляп в рот, и потащили.

Обратно шли долго. Ведь зачастую в темноте провод потеряешь, опять ищешь его. Немцы, кстати, чтобы свои провода отличать, старались их как-то отмечать. Например, красные тряпочки наматывали или еще как-то. В общем, в ту же ночь мы не успели вернуться, поэтому целый день провели в лесу в двух кучах хвороста. Ребята в одной, а мы с Ольгой и немцем в другой. И только на следующую ночь вышли к своим. Помню, что это было на старый Новый год.

А назад, кстати, линию фронта как переходили?

Всяко бывало. И тем же местом и другим, по ситуации смотрели. Прошли передовую, смотрим, земля трясется… Что такое, думаем? Смотрим, а пехота уже рассредоточилась, а кругом танки, много танков. Тут какой-то полковник, видно, командир полка, нас увидел: «О, мне как раз язычок нужен!» Говорю ему: «Товарищ полковник, если вам язык нужен, то сходите и возьмите!» Он сразу за пистолет и на меня: «Ты как разговариваешь?!» Я затвор передернул: «Товарищ полковник, у вас в пистолете семь патронов, а у меня семьдесят два! Мы «языка» тащим для штаба Фронта! Для самого Жукова!» Тут он сразу аж присел… – «Лучше дайте нам машину!» Поехали и смотрим, а там орудия чуть ли не на каждом метре стоят. А стволы у них аж синие уже, но по пояс голые солдаты снаряды все подносят и подносят…

Брошенное немецкое орудие (из личного архива)

Приехали, а там даже не НП, а какая-то гора – блиндаж в двенадцать накатов, заваленный сверху камнями. Говорю часовому: «Ведем «языка» к Жукову!», а он не пускает. Тут вышел какой-то подполковник: «Давай, заводи!» Завели, расспросили, как что, начали допрашивать немца. Потом Жуков спрашивает меня: «Ты что, один за ним ходил?» – «Нет!» – «Заводите всех!» Ребята зашли, и Жуков спрашивает: «Какие-то награды у нас есть?» Этот подполковник полазил в каком-то ящичке: «Нет, товарищ маршал, одна мелочь. Самое большое – «звездочка!» И нам всем пятерым вручили по ордену Красной Звезды. Нас даже сфотографировали в этот момент, но, к сожалению, эта фотография куда-то у меня затерялась.

Приезжаем в свой дивизион, все рассказали, а Кочарыгин аж разъярился: «Почему приказ не выполняешь?!» Мол, почему «языка» привезли не к нему, а сразу к Жукову? Он же за это дело награды получал. – «Как не выполняю? Позвоните Жукову и спросите!» Ну, тут он маленько утихомирился, а то сразу «расстреляю»…

А Вы не боялись, что Вас за такое поведение могут отправить в штрафную роту?

Так мы же и сами были как штрафники, ничем не лучше.

А как началось наступление, все время бои, бои, бои… Освобождали Варшаву, Лодзь, Коло, но особенно тяжелые бои шли в Познани. Там же была целая крепость. Орудия чуть ли не на пневматике выезжали из укрытий, обстреляют нас, а потом сразу обратно в укрытие. Долго так с ними возились бы, пока какой-то поляк из местных не подсказал: «Нужно прокопать от реки канал и пустить им туда воду!» Тогда мигом подняли все силы: войска, поляков и где-то за сутки прокопали траншею метров на 300–400. Пустили туда воду, и немцы сами вылезли… Уже после войны я как-то оказался в Польше и в том числе довелось побывать и в Познани. Побывал на экскурсии в этой крепости и поразился – там же целый подземный город… Из тех боев, в которых мне довелось участвовать, самые тяжелые были именно в Познани и в Берлине. На перекрестках стояли бетонированные доты, и из них немцы лупили из крупнокалиберных пулеметов и зениток. Пули и снаряды летали вокруг, как пчелы… Именно там меня и ранило единственный раз.

Белоклоков А.Е.

Недалеко разорвался снаряд, и осколок попал мне в левую руку. Но я даже и не почувствовал сперва, пока мне кто-то не сказал: «А ты чего, старшой, весь в крови?» Фрида Марковна, наш врач, меня перевязала, наложила швы, но в санбат я не пошел, потому что дивизион пошел вперед, и я боялся, что не попаду в Берлин.

А в Берлине, помню, в одном месте застряли, и мне говорят: «Старшой, дот мешает продвижению!» И мы втроем, но не с моей группы ребята, пошли. А пробирались как. У них же на весь квартал один дом, так мы во двор, или по крышам, или межквартирные стены взрывали гранатами. Нашли в одном месте склад фаустпатронов, а нас ведь уже научили, как ими пользоваться, и прямо закидали ими этот дот…

А еще когда только пробирались к доту, в одном месте, смотрим, горит подвал. Пламя из него иногда прямо вырывается и водкой пахнет. Говорю ребятам: «Давайте залезем, посмотрим, что там!» Зашли, а там целый склад – стоят ящики с бутылками и большие деревянные чаны. И когда пошли обратно, решили зайти и набрать водки. Набрали бутылок десять, пришли обратно, и тут нас увидел начальник разведки. Сразу ко мне: «Откуда, гаденыш, столько водки приволок?!» – «Так там целый склад есть, можете сходить!» – «Ты давай не разговаривай, а принеси еще!» Взяли мешок, пошли туда, а там уже столпотворение: подводы понаехали, машины, а в самом подвале по колено водки разлито. Ведь солдатня как? Кран один, так он стрельнет в чан. Весь чан уже перестреляли… Но потом немцы засекли, что там много наших собралось, и как обстреляли из минометов… Все кинулись разворачиваться, крик, шум, ругань. Много наших там погибло…

Где и как встретили Победу?

В Берлине. Помню, числа 2-го оказались в Рейхстаге. Почти из всех его окон висели флажки с белыми флагами, так я рубаху с себя снял, разорвал, и тоже наделал и повесил флажков на 2-м этаже. Потом начали по подвалам лазить. Смотрю, солдат несет коробку часов и всем раздает. Мне тоже дал. Хорошие часы, они у меня потом еще долго были.

Страничка из красноармейской книжки

В общем, полазили там, потом смотрю, ребята на стенах расписываются. А у меня был немецкий офицерский кортик, который я подобрал в каком-то доме. Отличная вещь, насквозь пронизывал… И этим кортиком я на стене вывел – «разведчик Белоклоков из Башкирии». И когда в 48-м году проездом из Ленинграда я опять оказался в Берлине, то пошел посмотреть на Рейхстаг и видел свою надпись.

Как победу отметили?

В воздух палили все, страшная пальба… Но мне больше запомнилось другое. В июне в какой-то деревеньке под Берлином наше командование решило устроить гулянку для офицеров. Всех немцев эвакуировали, всю деревню оцепили, а наш взвод в числе других прислали для охраны. Легковушек с офицерами понаехало, наверное, штук пятьдесят. И ниже подполковника никого не было, да и то единицы. А остальные сплошь полковники да генералы. Окна в доме большие такие были, и мы с ребятами, конечно, – посматривать в них.

Когда приехал Жуков, ему поднесли что-то вроде торта, сделанного в виде Кремля. Выпивал, как все, и совсем не чувствовалось, что он там командует. Но пробыл недолго, потом встал, ни с кем за руку не прощался и ушел. А все остальные ближе к полуночи уже подпили, и вся солдатня собралась под окнами, смотреть, как они гуляют. Помню, как какой-то генерал снял обувь и вышел танцевать в носках…

Но вскоре какой-то полковник, который, видимо, там командовал, наказал официантам наскоро убраться и сам все закрыл. Но только все ушли, как кто-то прикладом разбил стекло, и вся солдатня полезла в окно, точь-в-точь как в фильме «Веселые ребята»… Бросились к столу. Кто жрать хотел, стали собирать еду, а я нашел какую-то кастрюлю и ходил вдоль стола и сливал в нее водку. Литров десять, наверное, собрал. Потом пошли обратно через поле, и где останавливались, отпивали из этой кастрюли…

А вообще Вы на фронте выпивали?

У нас многие выпивали, и я в том числе. Тем более всем выдавали по сто граммов, а нам, разведчикам, сто пятьдесят. И продуктов нам больше выдавали, а когда в разведку шли, старшина нам всем наливал по фляге. А вернулись – отбирал. Но мы, конечно, редко возвращали. Так что у нас всегда было что выпить. В батарее было четыре девушки: две радистки, телефонистка и у фотографов, так чуть свободная минутка, они сразу к нам, потому что знали, что у разведчиков всегда что-то есть: шоколад, спиртное. Напоишь их… И награды обмывали. В стакан с водкой макнешь их три раза и – вперед… Но после войны, конечно, строго стало и почти не пили.

Какие, кстати, у Вас боевые награды?

Ордена Славы 3-й степени, Красной Звезды, медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией». (На сайте www.podvig-naroda.ru есть выдержка из наградного листа, по которому ефрейтор Белоклоков А.Е. был награжден медалью «За боевые заслуги»: «Ефрейтор Белоклоков показал себя смелым, мужественным бойцом. Звукопост тов. Белоклокова работает безотказно. Несколько раз под огнем противника восстанавливал связь.

Когда в районе Хохонруг противник произвел огневой налет и связь со 2-м звукопостом была выведена из строя, тов. Белоклоков под сильным обстрелом вышел на линию и восстановил связь, чем обеспечил работу батареи. При этом были засечены пять артиллерийских батарей противника, которые были подавлены огнем нашей артиллерии.

В гор. Берлин во время развертывания звукопоста противник произвел огневой налет по кварталу, по которому должна проходить связь. Несмотря на обстрел, тов. Белоклоков своевременно проложил связь». – Прим. Н.Ч.)

Насколько справедливо награждали?

Да вроде справедливо. Но вот наш капитан с нами в поиски не ходил, а ордена получал исправно.

А Вы почему, кстати, по всем армейским документам Антон?

Родители меня назвали Антоном, но когда демобилизовался, то здесь, в Стерлитамаке, подружился с одной девчонкой. Но ей мое имя не нравилось, казалось слишком простым, и через ее отца, а он был начальником городской милиции, я поменял себе имя в документах.

Как Вы сами считаете, благодаря чему живым остались?

А черт его знает… Это меня бабушка, наверное, отмолила. Она у нас прожила 106 лет, была очень набожная, и когда я приехал в отпуск, сказала мне: «Толенька, я за тебя так молюсь, так молюсь! Все время перед иконами стою, лишь бы ты остался жив…» А когда я на фронт уходил, она мне крестик с собой дала, и я его все время носил. Командиры попрекали, конечно, но почти все деревенские и крестики носили, и иконки в мешочках. Ведь когда под бомбежками или под пулями сидишь, только и бормочешь «Господи, Господи…» Вроде как особо и не веришь, а чуть прижмет, сразу «Господи, помоги!».

Но Вы можете выделить самый явный случай, когда могли погибнуть?

Да считай каждый день мог погибнуть, на передовой это легче легкого… Правда, я почему-то и не думал, что погибну. Была какая-то внутренняя уверенность, что останусь живым. Но взять, например, этот случай с воронкой. Я когда дома рассказал про него, как меня оттуда буквально кто-то вытолкнул, то бабуля мне так сказала: «Это твой ангел-хранитель тебя охранял!»

Марта Бауэр

Или, например, такой эпизод. Как-то уже в Германии нас на недельку вывели на отдых. Расположились в каком-то доме, а для наших «студебеккеров» вырыли укрытия. Но ночью один из шоферов что-то проверял, зажег подфарник, а тут, откуда ни возьмись, налетели немецкие самолеты и бомб пять сбросили. Много ребят из дивизиона погибло, в одном доме вообще всех наших смешало, а я опять живой… А кому-то не так везло…

Служил у нас, например, такой Юра Ревич. Москвич, отец у него был вроде как дирижер. Когда уезжали на фронт, то из Москвы приехала его мама и ехала с нами чуть ли не до самой Орши. И все наказывала капитану: «Если останется жив, все для тебя сделаем!» Но под конец войны Юра погиб… (По данным ОБД-Мемориал стрелок 311-й СДОС (112-й ОРАД) красноармеец Ревич Юрий Вениаминович 1926 г.р. погиб 16.03.1945 г. Извещение было отправлено на адрес отца: Москва, ул. Герцена, 13, кв.14. – Прим. Н.Ч.)

А у Вас на фронте не было такого ощущения, что мы воюем с неоправданно высокими потерями?

Как вам сказать… Все-таки мы, русские Иваны, во многом дураки и очень часто шли напропалую. Многое по-дурацки делали… Как-то в Польше я видел последствия боя у деревни Миясо, что ли. Так там стояло штук 15–20 наших подбитых танков… То ли командование виновато, то ли там место такое дурное. С одной стороны озеро, с другой – сопка, поэтому их там зажали и пожгли…

С товарищами на границе с Германией

А Вам самому много немцев пришлось убить?

Сколько убил, не считал. Но только часовых я человек десять снял…

Хорошо известно, что застрелить, например, или зарезать – это совсем не одно и то же.

Ножом, конечно, тяжелее убивать. Я же когда тому офицеру горло перерезал, то голова совсем отвалилась… Но это поначалу еще брезговали, а потом уже настолько привычные стали. Конечно, жалко было погибших, очень жалко, особенно если кто-то из знакомых погибал на твоих глазах. Но к смерти быстро привыкли, думали: сегодня его, а завтра меня… Ведь когда после боя столько трупов кругом валяется, то на них уже и внимания особого не обращаешь. Со мной даже был такой случай.

Как-то нам принесли поесть, и я стал смотреть, куда бы присесть. Смотрю, немец лежит, ноги поджал и руки вроде как-то так перед собой. Так я ему на коленки сел, котелок сунул в руки и сижу хлебаю… Но тут старшина проходил, как увидел, пнул меня, я в одну сторону, котелок в другую: «Совсем обнаглел, сидеть на мертвом человеке!» – «Так это же не человек, а фашист…»

Вы испытывали к немцам ненависть?

Не ко всем. Конечно, были среди них и злые и грубые, но многие относились к нам хорошо. Когда союзникам выделили зоны в Берлине, то они в ответ выделили нам зону за Эльбой, и мы оказались в городе Гера. Прекрасный городок, а я там вообще жил как туз. Познакомился с одной девчонкой, а она оказалась дочерью самого бургомистра города. Марта Бауэр ее звали. И пока жили там, все бегал к ней в самоволки. Так не поверите, ее отец и мать ко мне настолько хорошо относились, словно к родному сыну.

Сейчас принято говорить, что наши войска в Германии чуть ли не поголовно занимались насилием и мародерством.

Такое было, но во время войны. И грабили и насиловали, там святых было мало… Да я и сам не святой… Бывало немца поймаешь, обыскиваешь: «Часы есть?» – «Найн! Найн!» Я так одного старика лет семидесяти даже избил. Нашел у него в носке золотые карманные часы. Стекла закрывались крышками, и какая-то надпись, видимо, дороги ему были как память. Конечно, потом мне было стыдно. Отобрал и ладно, но зачем же бить старика? Но я разозлился, ведь соврал, что нет, и врезал ему прикладом раза два-три. Но в 49-м как-то ушли на обед, так кто-то стащил у меня эти часы и снял с кителя орден Славы. Сколько ни искали, но так и не нашли.

А так сколько всего там творилось!.. Но насиловали в основном не фронтовики, а тыловики. Ведь когда в Берлине начались бои, из него хлынула масса гражданских беженцев. Шли по дорогам со своими тележками, набитыми барахлом, и вот тут их тыловики ловили, грабили, а девушек насиловали. А фронтовикам просто некогда было этим заниматься. Ведь все время наступали, бои, бои, бои.

Белоклоков А.Е.

Но, конечно, ситуации бывали разные. Вот у нас, например, был один Лева из Ленинграда. Так он этих немцев бил беспощадно. Спрашиваю его: «Лева, ну зачем же ты так?!» – «Все мои в блокаду с голоду умерли, а я их что, жалеть буду?!» И разве его нельзя понять?..

Были у Вас какие-то трофеи?

Пистолет был, парабеллум, кортик, много часов. Дома все пустые, зайдешь, хозяев нет, сбежали, но в доме все чистенько, прибрано. А наши зайдут, начнут все колотить, посуду швырять. Я все ругался на них, не мог понять, для чего это делают. Помню, зашли в один дом, тут один из наших из автомата тррррр по буфету… Спрашиваю: «Ванька, какого хера?» – «Так вчера кто-то среди посуды двое часов нашел». Так что когда ходили по домам, первое, что искали, это часы. В какой-то момент у меня их штук сорок набралось. Бывало, отдыхать сядем, я их из сумки вывалю, и как дурак сижу, любуюсь, как они тикают. А что вы хотите, мы же и не видели их… Наши грамотные ребята, москвичи или ленинградцы, подсказывали – эти хорошие, а эти можно сразу выбросить. Помню, нашей врачихе – Фриде Марковне – подарил из своей коллекции женские золотые часики.

А дяде я прислал опасную бритву, так она оказалась просто исключительного качества. Он ею лет двадцать потом брился, пока она не сточилась совсем. Говорил, что совсем не чувствуешь, как бреет. А когда демобилизовался, какие-то вещи, даже велосипед с собой привез.

И посылки домой посылал. Помню, прислал родителям какие-то костюмы, ботинки, даже шляпу-цилиндр. Такой, знаете, который сожмешь, а потом стукнешь по нему, он откроется. И думал, где бы трость достать для полного комплекта. Думал, вот приеду домой, так наряжусь… Но родители все это барахло продали в наш театр.

Многие ветераны признаются, что некоторые офицеры слишком усердствовали в «трофейном вопросе».

Я не то что видел, однажды нам пришлось грузить: грузили целый самолет барахла для какой-то московской шишки. Там в основном хорошая мебель была. Но в этом вопросе не только командиры злоупотребляли.

На почте, например, эти крысы-почтовики постоянно придирались то угол им не тот, то шов не такой, как нужно, чтобы люди психовали, бросали, а они сразу подбирали…

Еще что было. За передовыми частями шли трофейщики, вот они собирали всякое добро. А с Украины гражданские привозили снаряды, а как ехать обратно, добра наберут по брошенным домам, до вокзала довозили, там в пустые вагоны кидали и домой. Но эти украинцы все подряд набирали. Даже поговорка такая была: «Где хохол прошел, там еврею делать нечего». Помню, в Польше, что ли, один такой хохол загрузил на повозку полные тюки, а тут налет. Во время бомбежки лошадей убило, все расшвыряло, так среди этого барахла оказалось все, вплоть до нестиранных трусов…

А вообще какое впечатление на Вас произвела заграница?

В Германии, конечно, очень понравилось. Города красивые, чистые, аккуратные. И в Польше показалось неплохо, вот только народ плохой… Не любили поляки нас, и были случаи, что убивали наших солдат. Даже после войны такое случалось. Я в Германии до 49-го года служил, сколько в самоволки бегали, показывали ребятам из призыва 28-го года, где какие магазины, где проститутки, и всегда все спокойно. Даже не слышали почти, чтобы такое было, а вот в Польше убивали…

Правда, в Германии был такой случай. Как-то мы попали в караул. Я как разводящий развел всех по постам, а сам, думаю, пойду-ка в сад наберу яблок. Взял плащ-палатку, пошел, смотрю, какого-то солдата человек двадцать немцев окружили с вилами, граблями и точно кончили бы его. Но я из автомата как очередь дал, все немцы сразу разбежались. А если бы оказался без оружия, то и меня бы точно убили…

А так, конечно, бросались в глаза чистота, достаток. Ведь до этого нас учили и внушали, что за границей везде нищета. А как зашли, то во всей Германии я нигде не видел дома, покрытого соломой. Или жесть или черепица. А уровень культуры такой, что нам и сейчас до них как до неба…

Из Берлина нас вывели под Потсдам, в деревню Гельтоф, что ли. Там на реке Хафель большое озеро чуть ли не на сто километров, и нас расположили в замке посреди этого озера, в котором раньше располагался немецкий госпиталь. Наше отделение приехало одним из первых, а там красота: чистейшая вода, рыбки разные плавают. Все чистенько, аккуратно, приятно посмотреть кругом, но как только там поселились наши… Мослы с кухни надо выносить на помойку, так нет же, стали бросать их прямо в окно… На окне висела сетка от мух, так ее порвали и прямо в озеро…

А какие туалеты были! Чуть ли не в мраморе, красивые умывальники, краны шикарные. А наши пришли, сразу все переломали, канализация забилась… Приехал ее чистить вроде как один из местных бауэров. И что вы думаете?! Оказался русский, сибиряк, который в Первую мировую попал в плен и так и остался потом там жить. Так он нам сказал так: «… у немцев за столько лет ни разу не пришлось чистить канализацию, а как вы пришли – через каждые две недели…» Так что в этом отношении мы были некультурные. Ну о чем говорить, если когда мы вошли в Германию, то сам командир дивизиона учил нас, как пользоваться унитазами. С ногами же залазили… А с другой стороны, где нам было этому учиться?!

Даже такой пример. Немку на улице поймаешь: «Пошли!» Так она сначала лезет в сумочку, а там платочки, тряпочки, даже пузырек с водой. Не то, что наши Машки, подолом обтерлась и пошла…

С особистами приходилось общаться?

Они уже только после войны активизировались, а во время войны я их и не помню.

Почти все ветераны признаются, что им хоть раз пришлось присутствовать на показательных расстрелах.

Нет, показательных расстрелов я ни разу не видел. Но этот наш Олег Кочарыгин однажды застрелил одного солдата. За что, не знаю, за дело, наверное. Потому что над тем солдатом был товарищеский суд. Он вроде кого-то из наших солдат застрелил, то ли еще что натворил…

Вообще наш капитан был вредный, но справедливый. Но бывало так с ним поругаемся, что я ему сам говорил: «Смотри, капитан…»

А на фронте конфликты между солдатами, драки, например, случались?

На передовой такого не помню, а вот после войны всякое случалось. А уж как мы дрались… Я же по своей дурости даже в Ленинград попал на учебу.

Вскоре после войны наш разведдивизион расформировали, и я попал в артиллерийскую часть. Но я-то в артиллерии не очень, поэтому меня назначили в расчет подносчиком снарядов. Там нами командовал какой-то лейтенант, и вот как-то на занятиях на полигоне мы должны были ползать по-пластунски. А мне это надо, я ведь пол-Европы на животе прополз? В общем, крепко поскандалили с ним, и когда пришли в часть, он мне так сказал: «Вот ты, старшой, какую пользу Родине принес?!» Этот сопляк только прибыл с училища и меня такое спрашивать… У меня аж все вскипело внутри… Рядом висел противопожарный щит, так я в бешенстве к нему подпрыгнул, схватил кирку и плечо ему фактически сшиб напрочь… Его увезли в госпиталь, но он, наверное, калекой остался…

Меня, конечно, – на гауптвахту и должны были судить. Но этот самый Кочарыгин узнал об этом и пришел за меня заступаться: «Его нельзя судить, он же у меня был первым разведчиком! Об их группе даже во фронтовой газете писали». А тут как раз набирали группу, чтобы направить на учебу в Ленинградское училище, и он добился, чтобы меня в нее включили.

Девяносто человек нас собрали и отправили в Кингисепп. В 1-ю школу АиР. Если не путаю, это расшифровывается как артиллериийско-инструментальная разведка. Помню, рядом с этой подготовительной школой стояла чайная, но денег у нас почти не было, так мы туда прямо с вещами ходили. Мы же из Германии все с вещами приехали. У кого чемодан, у кого два. А там в Ленинграде я познакомился с девчонкой, стал ездить к ней на свидания, и однажды произошла такая история.

Как обычно, проводил ее, но на вокзале нарвался на патруль: «Ты чего не по форме одет?» А мы еще в Германии пошили себе новую форму, поэтому выглядел я отлично: китель, офицерский ремень, фуражка. Говорю им: «Так форма сейчас такая!» – «Нет, по уставу фуражка сержантскому составу не положена!» Взяли и оторвали мне козырек… Я ее сразу выбросил и так добрался.

Благодарность

Благодарность

А потом в Кингисеппе как-то на берегу реки смотрю, двое купаются, и среди них тот самый, что мне козырек рвал. Побежал к своим ребятам в казарму, а там у меня был друг, Вася, Шумилин, что ли. Такой боевой парень, чуть ли не полный кавалер орденов Славы. Я к нему: «Вася, там те ребята, что козырек мне рвали!» Он кого-то еще крикнул, пошли и как избили обоих…

Потом пошли в столовую, но не успели даже из нее выйти, как этой матросни прибежало человек пятнадцать – двадцать, и тут уж у нас чуть ли не резня началась… Но наваляли им и погнали до самой казармы. Оказывается, у них у лесочка была какая-то школа.

Потом во второй раз они пришли еще больше народу. Но мы их заметили и приготовились к встрече. У нас же девяносто человек берлинцев: «Мы Берлин брали?» – «Брали!» – «Рейхстаг брали?» – «Брали!» – «Так неужто мы каких-то морячков не побьем?!» Такая драка началась, что дошло до стрельбы в воздух из автоматов… Погнали их опять. Потом они сами к нам вышли: «Кто у вас старший? Давайте мириться!» В общем, начальник этого училища так сказал: «Нет, из вас не офицеры, а бандиты получатся! Так что езжайте-ка вы обратно к своему Жукову…» И человек сорок нас отправили обратно в Германию. В этом училище мы проучились год, а должны были два. Но я и не расстроился. У меня как раз чемодан уже опустел, поеду, думаю, опять чемоданы набивать…

Привезли нас в Потсдам, и там я встретил Федю – водителя нашего командира дивизиона. Он рассказывал, что у него и отец и мать работали шоферами в Кремле. Он меня как увидел: «Толь, а ты знаешь, ведь то дело на тебя еще не закрыто! До сих пор ищут!» А чего меня искать? Но тут меня опять этот Кочарыгин выручил. Он меня просто обменял в другую часть, от греха подальше… Так я попал в другую бригаду, в которой служил до демобилизации. Служил неплохо и про училище никогда не жалел. В 1950 году демобилизовался и поехал домой. Поступил на завод учеником турбиниста и проработал там 44 года. У меня всего одна запись в трудовой. После выхода на пенсию еще двенадцать лет там проработал, а окончательно ушел с должности «старший машинист паровых турбин». В двух браках родил троих сыновей, есть трое внуков.

Какое у Вас сейчас отношение к Сталину?

Положительное, и мне очень не нравится, что сейчас его везде хают. Почему его во всех грехах обвиняют, если он так страну поднял?! С его именем в бой шли. Как крикнут: «За Родину! За Сталина!», так после этого как побежишь и бьешь, как не знаю что…

М.Л. Шиндер

Наш русский народ нужно в кулаке держать. И пока он держал, и дисциплина была, и успехи. А сейчас что? Россия разваливается, а им Сталин во всем виноват… А без Сталина мы бы не победили! При нем железная дисциплина была, сказано – сделано.

При слове «война» что вспоминается?

Разное, но чаще, конечно, все эти наши вылазки. Но вы знаете, сейчас вспоминаю, и самому не верится, неужели это я ходил в тыл к немцам?! Ведь мало когда на три километра ходили, обычно на пять, на десять. За хорошим «языком» далеко приходилось ходить. И сам не понимаю, как это нам так ловко удавалось…

Вот, например, лично мне на «Соде» довелось пускать самую первую турбину. Помню, стою за пусковым штурвалом, и ноги трясутся ходуном… Думаю, что ж такое, ведь на фронте никогда такого не было, а тут всего прямо трясет… Но я не считаю, что хлебнул больше других. Вот матушка-пехота, так та хлебала по полной… С одной стороны, в разведке и страшно и сложно, но в пехоте еще страшнее…

Интервью и лит. обработка: Н. Чобану