Часть третья. Вместе

1774–1776

7. Любовь

Двери будут открыты… Что до меня, то я иду спать. ‹…› Милушенька, как велишь: мне ли быть к тебе или ко мне пожалуешь?

Екатерина II – Г.А. Потёмкину

 

Потёмкин был чудовищно богат

Поместьями, деньгами и чинами

В те дни, когда убийство и разврат

Мужчин дородных делало богами.

Он был высок, имел надменный взгляд

И щедро был украшен орденами

(В глазах царицы за один уж рост

Он мог занять весьма высокий пост!).

 

Дж. Байрон. «Дон Жуан», VII:37

В любовной истории Екатерины и Потёмкина все было исключительным. Оба они – выдающиеся личности, оказавшиеся в исключительных обстоятельствах. Однако вспыхнувшему между ними роману были свойственны черты, общие для всех романтических историй вплоть до сегодняшнего дня. Их любовь была такой бурной и изнуряющей, что за кипением страстей мы с легкостью забываем: ведь они не только любили друг друга, но в то же время управляли огромной империей, которая сражалась с внешним врагом и была охвачена гражданской войной. Она – императрица, он – подданный, оба – с одинаково «безграничными амбициями». Двор был ареной постоянного соперничества, где ничто не могло укрыться от чужих глаз, и каждый взгляд имел политические последствия. Часто они забывались, дав волю чувствам, но в их истории ни любовь, ни настроение не принадлежали лишь частной жизни – ведь Екатерина всегда оставалась в первую очередь государыней, а Потёмкин с самого первого дня был не просто фаворитом, но подлинным политиком.

По меркам той эпохи любовники были уже не юными людьми – Потёмкину исполнилось тридцать четыре, Екатерина была на десять лет его старше. Но благодаря их несовершенствам эта любовная история трогает нас еще сильнее. К февралю 1774 года Потёмкин уже давно утратил свою красоту Алкивиада. Его причудливый и эффектный облик в равной степени завораживал, устрашал и привлекал современников. Несмотря на огромный рост, его фигура сохраняла грациозность; длинную непослушную шевелюру глубокого каштанового оттенка он иногда прятал под седые парики. Большая голова имела почти грушевидную форму. Голубиная мягкость его профиля, возможно, была причиной того, что Екатерина в письмах часто называла его «голубчиком». Бледное, вытянутое, узкое лицо выражало чувствительность, необычную для такого огромного человека – лицо не генерала, но поэта. Рот был одной из наиболее обаятельных его черт: полные алые губы, крепкие белые зубы (редкое достоинство по тем временам), ямочка на подбородке. Правый глаз был зелено-голубым, левый – незрячим и полуприкрытым, из-за чего порой глаза казались раскосыми. Эта особенность придавала ему странный вид, хотя шведский дипломат Йон Якоб Дженнингс, познакомившийся с ним позднее, писал, что «дефект глаза» был куда менее заметен, чем можно было ожидать. Потёмкин всегда был крайне чувствителен к своему изъяну, что делало его несколько ранимым, зато придавало пиратский шарм его облику. Благодаря этому «дефекту» его диковинная фигура обретала сходство с мифическим существом – Панин прозвал его «Le Borgne» – «слепец», а остальные вслед за Орловыми называли его Циклопом [1].

Дипломатический корпус был не на шутку заинтригован: «Он громадного роста, непропорционального сложения, и в наружности его нет ничего привлекательного», – писал Ганнинг, но:

«[Потёмкин], кажется, знаток человеческой природы и обладает большей проницательностью, чем вообще выпадает на долю его соотечественников при такой же, как у них, ловкости для ведения интриг и гибкости, необходимой в его положении; и хотя распущенность его нравов известна, тем не менее он единственное лицо, имеющее сношения с духовенством. С этими качествами, и принимая в соображение известное нерадение к делам тех лиц, с которыми ему придется встречаться, он естественно может льстить себя надеждой подняться до той высоты, к какой стремится его безграничное честолюбие» [2].

Граф Сольмс сообщал, что «Потёмкин высок ростом, хорошо сложен, но имеет неприятную наружность, так как сильно косит», но три дня спустя он добавляет, что «при его молодости и уме генералу Потёмкину будет легко занять в сердце императрицы место Орлова» [3].

Потёмкин мог вести себя то как версальский придворный, то как один из его приятелей-казаков. Поэтому Екатерине нравилось придумывать ему всевозможные прозвища, нарекая то казаком, то татарином, то каким-нибудь из диких животных. Современники, и в особенности императрица, полагали, что весь потёмкинский облик, с его истинно русской статью и странным смешением красоты и безобразия, был живым воплощением первобытной энергии и почти животной сексуальности, выдающейся оригинальности, быстрого ума и поразительной тонкости чувств. Его можно было или любить, или ненавидеть. Как однажды спросила одна из дочерей Кирилла Разумовского: «Как можно ухаживать за этим гадким слепым и для чего это?» [4].

Екатерина же находилась в самом своем расцвете. Сексуально привлекательная и исполненная величия женщина считалась настоящей красавицей благодаря высоким густым бровям и ярким голубым глазам, полным живости, самоуверенности и высокомерия. У нее были черные ресницы, изящно очерченный рот, нос с небольшой горбинкой, белоснежная сияющая кожа, а из-за царственной осанки она казалось выше, чем была на самом деле. Начинающуюся полноту императрица скрывала, неизменно надевая «широкие платья с пышными рукавами, напоминавшие старинный русский наряд» [5]. Все отмечали ее «достоинство, смягченное грацией» [6], благодаря чему Екатерина была «по-прежнему красивой, необыкновенно умной и проницательной, но романтичной в своих сердечных предпочтениях» [7].

Екатерина и Потёмкин вдруг стали совершенно неразлучными. Когда они расставались, всего лишь расходясь каждый в свои покои, то принимались самозабвенно писать друг другу письма. К счастью для нас, они оба прекрасно умели выражать свои чувства, и слова очень много для них значили. Порой они успевали обменяться несколькими записками в день, и эта переписка скорее напоминала телефонные звонки или даже электронные письма. Обычно записки отправлялись без подписи, поскольку одновременно содержали и тайные любовные признания, и обсуждения дел государственной важности. Почерк Потёмкина, удивительно мелкий и небрежный для такого великана, со временем становился все хуже, пока к концу жизни не потерял всякую удобочитаемость на каком-либо языке. Письма написаны на русском и французском, которые порой сменяют друг друга совершенно хаотично; сердечные дела они чаще обсуждали по-французски, государственные – по-русски. Сохранилось огромное множество этих записок, свидетельствующих о политическом союзе и о любви длиною в жизнь. Некоторые из них – вполне в духе времени, а иные читаются так свежо, как будто принадлежат перу наших современников. Какие-то могли быть написаны лишь императрицей и государственным служащим, а другие говорят на языке любви, что так хорошо знаком всем чинам и эпохам. До нас дошли целые беседы: «Поезжай, голубчик, и будь весел», – пишет Екатерина Потёмкину; он уезжает, а вернувшись, присылает записку: «Матя, мы вернулись, теперь хотим ужинать». На это Екатерина отвечает: «Боже мой, кто бы мог подумать, что вы вернетесь?» [8]

Императрица называла своего возлюбленного «душенька», «сударка», «милушенька» и «bijou» («сокровище»). Позднее она будет часто обращаться к нему «батюшка», «батинька» или «папа» и придумывать бесконечные уменьшительные от имени Григорий: Гриша, Гришенька, Гришенок и даже Гришифишенька. В разгар их любви эти прозвища стали еще более красочными: «мой золотой фазан», «индейский петух», «голубчик мой дорогой», «tonton» (юла), «душа моя милая», «попугайчик», «волк», «птица» и множество других, отражавших характерное для него соединение силы и чувствительности. Если он заигрывался, она иронично ставила его на место обращениями «милостивый государь», «господин подполковник» или «ваше превосходительство». Когда Екатерина жаловала ему новый титул, ей нравилось обращаться к нему соответственно.

Потёмкин почти всегда называет Екатерину «матушка» или «государыня» (или соединяет два эти обращения). Иными словами, он осознанно решил обращаться к ней так, как велит старорусский обычай, а не называть ее Катенькой в отличие от других фаворитов. Тому причиной не недостаток близости, а глубокое уважение, которое Потёмкин питал к своей императрице. К примеру, как-то раз придворный принес ему записки от Екатерины, и Потёмкин заставил его преклонить колени и в этом положении ожидать, пока тот напишет ответ. Екатерину позабавила романтичность жеста: «Напиши, пожалуй, твой церемониймейстер, каким порядком к тебе привел сегодня моего посла и стоял ли по своему обыкновению на коленях?»

Потёмкин постоянно беспокоился, что письма могут выкрасть. Несколько его ранних любовных посланий осторожная императрица сожгла сразу после прочтения. От того периода уцелели главным образом ее письма и несколько его записок, которые она отправляла обратно со своими пометками. Более поздних писем Потёмкина сохранилось больше, поскольку в них шла речь также и о государственных делах. Страстный влюбленный хранил перевязанную тесемкой потрепанную стопку писем императрицы во внутреннем кармане, поближе к сердцу, чтобы перечитывать их вновь и вновь. «Гришенька, здравствуй, – начинает Екатерина одно из мартовских писем 1774 года, – Я здорова и спала хорошо… Боюсь я – потеряешь ты письмы мои: у тебя их украдут из кармана… Подумают, что ассигнации, и положат в карман» [9]. Но к счастью для нас, они были при нем на смертном одре семнадцать лет спустя. Всем важнейшим придворным любовники дали прозвища, которые порой трудно расшифровать, а также придумали секретный язык, вероятно, для того, чтобы Потёмкин смог высказать, как желает заняться с ней любовью.

«Батинька, голубчик милой, каков ты опочивал, сударка любезный?» – так обычно приветствует его в письмах императрица. «Скажи мне, сударушка, каков ты и в милости ли я?» [10]. Иногда записки совсем коротки: «Добрый вечер, сердце мое. Я иду спать» [11].

Когда девятого апреля двор вернулся в Санкт-Петербург из Царского Села, Потёмкин выехал из дома Елагина, где жил с тех пор, как начался их роман с Екатериной, и поселился в своих новых, только что отделанных покоях Зимнего дворца: «говорят, что они великолепны», – писала на следующий день графиня Сиверс. Потёмкина теперь постоянно встречали в городе: «Я часто вижу Потёмкина, мчащегося по улице шестернею». Роскошная карета, дорогие лошади и скорая езда стали его визитной карточкой. Потёмкин обычно сопровождал императрицу на публичных мероприятиях. Когда 28 апреля Екатерина выехала в театр, «Потёмкин был в ложе», заметила Сиверс. Царственные особы, а порой и вся остальная публика весь спектакль часто проводили за разговорами (Вольтера чрезвычайно раздражала эта королевская привычка Людовика XV). Так и в этом случае с Потёмкиным «беседовали (т. е. императрица беседовала) много во все время представления; он пользуется большим доверием» [12].

Новые комнаты Потёмкина в Зимнем дворце находились прямо под покоями Екатерины. И его, и ее окна выходили не на Неву, а на Дворцовую площадь и во внутренний двор. Когда Потёмкин хотел посетить императрицу – а посещал он весьма часто, без доклада и когда ему было угодно, – то поднимался (в отличие от Орлова, который спускался) по винтовой лестнице, неизменно устеленной зелеными коврами. Зеленый был самым подходящим цветом для троп любви – вспомним зеленую лестницу, которая вела от покоев Людовика XV в будуар маркизы де Помпадур.

У Потёмкина были свои комнаты во всех императорских дворцах, включая городской Летний дворец и Петергоф, но чаще всего любовники проводили дни в Большом Екатерининском дворце в Царском Селе, где их покои разделял такой холодный коридор, что в письмах они часто просили друг друга быть осторожнее, идя по этой промозглой тундре. Екатерина пишет: «Сожалею, душа беспримерная, что недомогаешь. Вперед по лестнице босиком не бегай, а естьли захочешь от насморка скорее отделаться, понюхай табак крошичко» [13]. Они редко проводили ночи вместе (как позднее будет заведено с другими фаворитами), поскольку Потёмкин любил играть в карты, вести беседы заполночь и спать до полудня, а императрица просыпалась рано. Ее натуре был близок распорядок дня образцовой немецкой классной дамы, наделенной, однако, глубокой чувственностью, он же вел жизнь необузданного уроженца приграничных земель.

Потёмкин часто врывался без доклада на камерные вечера Екатерины, растрепанный, в турецком халате или в иной домашней одежде на голое тело, так что все общество могло лицезреть его поросшую волосами грудь и ноги. Он ходил босиком в любую погоду. В холодные месяцы он набрасывал на плечи шубу, из-за чего становился похож на великана, который никак не мог решить, дикарь он или модник. В добавок ко всему на голову он повязывал розовый платок. Этот восточный шик был не по вкусу придворным-вольтерьянцам, и они прозвали его мифологическим «богатырем». С самого начала их романа с императрицей Потёмкин понимал, что находится на особом положении: когда Екатерина его призывала, он мог себе позволить не явиться. Приходя в покои императрицы когда вздумается, он не утруждал себя докладом и не ждал приглашения, забредал в ее комнаты, словно медведь-шатун, и порой искрометно шутил, развлекая всех собравшихся, а порой молчал, не уделяя внимания даже самой Екатерине.

Его вкусы были «поистине варварскими и московитскими»: ему нравилась «простая пища его народа, особенно пирожки и прочая выпечка, и сырые овощи», которые он всегда держал рядом с кроватью [14]. Часто, поднимаясь к императрице, он жевал яблоко, репу, редис или чеснок и вел себя в Зимнем дворце совершенно так же, как в детские годы, резвясь в компании чижовских крепостных. Вкусовые предпочтения князя были естественны, непринужденны, по-русски безыскусны и имели такое же политическое значение, как красные норфолкские яблоки, любовь к которым подчеркивала истинно английскую натуру Роберта Уолпола.

Не слишком приличное поведение Потёмкина шокировало чиновников-франкофилов и чопорных иностранных послов, но когда он видел в том необходимость, то появлялся в официальном наряде или военной форме и был сама любезность, безукоризненный пример элегантного придворного. В нем непрестанно шла борьба противоположностей. Будучи задумчив и угрюм – что случалось весьма часто, – он обкусывал ногти до крови; всю жизнь он ужасно страдал от заусенцев, так что два правителя Российской империи, забыв о законах и войнах, будут писать друг другу, чтобы обсудить бедственное состояние его пальцев. За это Екатерина называла его «первый ногтегрыз в Российской империи». «У циклопа есть небольшой грешок, – пишет Александр Рибопьер, – он исступленно грызет ногти, яростно, до крови» [15]. Порой это были не ногти, а любая другая вещь, попавшаяся под руку. В Малом Эрмитаже Екатерина вывесила список правил поведения, призванных создать непринужденную обстановку, и правило под третьим номером добавила специально для своего Потёмкина: «Быть веселым, однако ж ничего не портить, не ломать и ничего не грызть» [16].

Влияние Потёмкина распространилось и на покои императрицы: в салоне он велел поставить турецкий диван, чтобы нежиться на нем в своем шлафроке. Екатерина с некоторой гордостью писала Гримму: «За моей спиной мистер Том [ее английская борзая] громко храпит на турецком диване, который поставил здесь генерал Потёмкин» [17]. Следы его пребывания валялись тут и там в ее опрятных комнатах, и императрицу веселила эта ничем не стесненная, почти богемная беззаботность: «Долго ли это будет, что пожитки свои у меня оставляешь. Покорно прошу, по-турецкому обыкновению платки не кидать. А за посещение словесно так, как письменно, спасибо до земли тебе скажу и очень тебя люблю» [18].

Невозможно свести дружбу и тем более любовь лишь к сумме слагаемых, но если все же попытаться, то мы увидим, что их отношения совмещали в себе смех, секс, власть и взаимное восхищение интеллектом возлюбленного, и порядок этих элементов все время менялся. Потёмкин всегда умел развеселить ее – так же, как двенадцать лет назад, когда Орлов впервые познакомил их с императрицей. Девятнадцатого июня она писала Гримму «об оригиналах, которые смешат меня, и особливо о генерале Потёмкине, который более в моде, чем другие, и который смешит меня так, что я держусь за бока» [19]. В их письмах звучит раскатистый смех Екатерины, не уступая по силе их властолюбию и взаимному влечению: «Миленький, какой ты вздор говорил вчерась. Я и сегодня еще смеюсь твоим речам. Какие счастливые часы я с тобою провожу» [20].

В частых шутливых играх Потёмкин соревновался с Мистером Томом в умении навести больший беспорядок в императорских покоях. В письмах Гримму Екатерина то и дело рассказывает о потёмкинских выходках: например, как-то раз он набросил себе на плечи коврик Мистера Тома, приобретя совершенно неподобающий вид: «Я шью новую подстилку для Тома […] генерал Потёмкин уверяет, что прежнюю украл он» [21]. Позднее Потёмкин принесет в комнаты весьма невоспитанную обезьяну.

С Потёмкиным она никогда не скучала, а без него принималась тосковать: у него было живое воображение и многогранная, глубоко своеобразная натура. Если она долго не виделась с ним, то ворчала: «Куда как скучаю без Вас». Как это часто происходит с влюбленными, смех и секс оказывались у них неразрывно связаны друг с другом. Письма Екатерины светятся от счастья – они написаны рукой желанной и обласканной женщины. Страстный секс был основой их романа. Она чрезвычайно гордилась его сексуальной привлекательностью и донжуанским списком покоренных сердец: «Не удивляюсь, что весь город безсчетное число женщин на твой щет ставил, – пишет она. – Мне кажется, во всем ты не рядовой, но весьма отличаешься от прочих» [22].

«Миленький, и впрямь, я чаю, ты вздумал, что я тебе сегодня писать не буду. Изволил ошибиться. Я проснулась в пять часов, теперь седьмой – быть писать к нему. ‹…› От мизинца моего до пяты и от сих до последнего волоску главы моей зделано от меня генеральное запрещение сегодня показать Вам малейшую ласку. А любовь заперта в сердце за десятью замками. Ужасно, как ей тесно. С великой нуждою умещается, того и смотри, что где ни на есть – выскочит. Ну, сам рассуди, ты человек разумный, можно ли в столько строк более безумства заключить. Река слов вздорных из главы моей изтекохся. Каково-то тебе мило с таковою разстройкою ума обходиться, не ведаю. О, Monsieur Potemkine, quel fichu miracle Vous aves opere de deranger ainsi une tete, qui ci-devant dans le monde passoit pour etre une des meilleures de l’Europe?

Право пора и великая пора за ум приняться. Стыдно, дурно, грех, Ек[атерине] Вт[орой] давать властвовать над собою безумной страсти. ‹…› И сие будет не из последних доказательств великой твоей надо мною власти. Пора перестать, а то намараю целую метафизику сентиментальную, которая тебя наконец насмешит, а иного добра не выдет. Ну, бредня моя, поезжай к тем местам, к тем щастливым брегам, где живет мой герой. ‹…› Прощай, Гяур, москов, казак» [23].

Это письмо написано в марте 1774 года; таковы были чувства Екатерины, проснувшейся рано утром после свидания с Потёмкиным, который в этот час еще спал в своих покоях. Данные ему игривые прозвища – «казак», «гяур» (турецкое словечко, обозначавшее иноверцев), «лев в тростнике», «тигр», «индейский петух», «волк», – вероятно, отсылают к его сексуальности. Поразительно, что она даже называла его «Пугачевым», имея в виду, должно быть, его по-казацки дикий, энергичный и неукротимый нрав.

В эти месяцы у них не было друг от друга секретов. Встречаясь друг с другом, они то беззаботно смеялись, то занимались любовью, то решали вопросы государственной важности, и все это доставляло им удовольствие. Секс без труда сочетался с политическими делами. «Я тебя люблю чрезвычайно, и когда ты ко мне приласкаешься, моя ласка всегда твоей поспешно ответствует, – начинает Екатерина апрельское письмо. – Но Павла [П.С. Потёмкин, его троюродный брат, которого откомандировали для подавления Пугачевского бунта] послать надобно – не забудь; а как приедет, то две вещи нужны…» [24] – и далее она продолжает рассуждать о необходимых мерах против пугачевского восстания.

Екатерина очень привязалась к нему: однажды ночью, когда он не пришел к ней, она «встала, оделась и пошла в вивлиофику к дверям, чтоб Вас дождаться, где в сквозном ветре простояла два часа; и не прежде как уже до одиннадцатого часа в исходе я пошла с печали лечь в постель, где по милости Вашей пятую ночь проводила без сна» [25]. Представив себе императрицу, простоявшую два часа у порога комнаты Потёмкина в ночной рубашке и чепце, мы понимаем, насколько сильна была ее страсть. Неудивительно, что о невероятных сексуальных достоинствах Потёмкина ходили слухи, и это могло бы объяснить распространенный миф о том, что Екатерина сделала слепок его выдающегося члена, чтобы находить в нем утешение во время его все удлинявшихся отъездов на юг [26]. Хотя, разумеется, этот анекдот не более исторически достоверен, чем другие грязные сплетни, которые рассказывали о ней недоброжелатели, но так или иначе, легенды о потёмкинском «великолепном орудии» надолго стали частью гомосексуальной мифологии Санкт-Петербурга.

Если Потёмкин был занят, она не нарушала его покой, хотя статус императрицы мог ей это позволить. Однажды она не смогла сдержать порыв и зашла повидаться в его комнаты. Осторожно спустившись, Екатерина подошла к дверям, но, увидав «спину секретаря или унтер-офицера, убежала со всех ног. Все же люблю вас от всей души» [27]. Это говорит нам о том, как осмотрительно нужно было себя вести императрице в собственном дворце, чтобы не выдать своих чувств перед чиновниками и служащими. Екатерина часто сокрушалась, что любовь к Потёмкину заставляет ее терять рассудок – верную последовательницу Вольтера и Дидро это повергало в смятение. Просвещенная правительница в Век Разума с удовольствием позволяла себе сочинять милые глупости, как влюбленная школьница: «Чтоб мне смысла иметь, когда ты со мною, надобно, чтоб я глаза закрыла, а то заподлинно сказать могу того, чему век смеялась: «что взор мой тобою пленен». Может быть, здесь она намекает на песню, которую он сочинил ей? «Глупые мои глаза уставятся на тебя смотреть: разсужденье ни в копейку в ум не лезет, а одурею Бог весть как». Он ей снился: «Со мною зделалась великая диковинка: «Я стала сомнамбулой». Она пишет о том, как встретила «прекрасного человека», а потом проснулась: «теперь я везде ищу того красавца, да его нету ‹…› Куда как он мил! Милее целого света. ‹…› Миленький, как ты его встретишь, поклонись ему от меня и поцалуй его» [28].

На первом этаже Зимнего дворца, под часовней Екатерины, находилась ее баня, которая, по всей видимости, и была местом большинства их свиданий.

«Голубчик, буде мясо кушать изволишь, то знай, что теперь все готово в бане. А к себе кушанье оттудова отнюдь не таскай, а то весь свет сведает, что в бане кушанье готовят» [29]. После повышения по гвардейской службе в марте 1774 года Потёмкин получил от Екатерины следующее письмо: «Здравствуй, Господин подполковник. Каково Вам после мыльни? А мы здоровы и веселы, отчасти по милости Вашей. По отшествии Вашем знаете ли Вы, о чем слово было? Лехко Вам можно догадаться: Вы и мысли иногда отгад[ыв]аете. Об Вас, милуша. Расценили Вас, а цены не поставили: ее нет. Прощай, возись с полком, возись с офицерами сегодня целый день, а я знаю, что буду делать: я буду думать, думать об чем? Для вирши скажешь: об нем. Правду сказать, все Гришенька на уме» [30].

Как-то раз Потёмкин вернулся во дворец из отъезда. «Матушка моя родная и безценная. Я приехал, но так назябся, что зубы не согрею, – пишет он императрице. – Прежде всего желаю ведать о твоем здоровье. Благодарствую, кормилица, за три платья. Цалую Ваши ножки». Мы живо представляем себе, как придворные дамы или другие посланцы бегают туда-сюда по длинным дворцовым коридорам и доставляют ответ Екатерины: «Радуюсь, батя, что ты приехал. Я здорова. А чтоб тебе согреваться, изволь итти в баню, она топлена» [31]. Позднее слуга сообщил ей, что Потёмкин закончил свои банные процедуры, и она отправила со слугой записку: «Красавец мой миленький, на которого ни единый король непохож. Я весьма к тебе милостива и ласкова, и ты протекции от меня имеешь и иметь будешь во веки. ‹…› Как я чаю, ты пуще хорош и чист после бани» [32].

Любовники часто говорят о своем здоровье, и Потёмкин и Екатерина на протяжении всей жизни тоже делились друг с другом подобными заботами. «Adieu, monsieur, – пишет она как-то утром, проснувшись. – Напиши, пожалуй, каков ты сегодни: изволил ли опочивать, хорошо или нет, и лихорадка продолжается и сильна ли?.. Куда как бы нам с тобою было весело вместе сидеть и разговаривать» [33]. Когда жар прошел, она пригласила его к себе: «увидишь новое учреждение, – обещает она. – Во-первых, прийму тебя в будуаре, посажу тебя возле стола, и тут Вам будет теплее и не простудитесь, ибо тут из подпола не несет. И станем читать книгу, и отпущу тебя в пол одиннадцатого» [34].

Когда ему стало лучше, настал ее черед захворать: «Я спала хорошо, но очень не могу, грудь болит и голова, и, право, не знаю, выйду ли сегодни или нет. А есть ли выйду, то это будет для того, что я тебя более люблю, нежели ты меня любишь, чего я доказать могу, как два и два – четыре. Выйду, чтоб тебя видеть. Не всякий вить над собою столько власти имеет, как Вы. Да и не всякий так умен, так хорош, так приятен» [35].

Потёмкин был известен своей ипохондрией. Однако эти недомогания не уменьшали его нервное напряжение, так что иногда Екатерине приходилось брать на себя роль строгой немецкой матроны, чтобы успокоить его: «Пора быть порядочен. Я не горжусь, я не гневаюсь. Будь спокоен и дай мне покой. Я скажу тебе чистосердечно, что жалею, что не можешь. А баловать тебя вынужденными словами не буду» [36]. Но когда он в самом деле серьезно заболевал, ее тон переменялся: «Душа моя милая, безценная и безпримерная, я не нахожу слов тебе изъяснить, сколько тебя люблю. А что у тебя понос, о том не жалей. Вычистится желудок…» [37]. В том веке о бедах с желудком писали совершенно запросто.

Когда сама Екатерина слегла с кишечным расстройством, ее, как и любую женщину, беспокоило, как бы любовник не застал ее в неподобающем виде. «Есть ли, батинька, необходимая тебе нужда меня видеть, то пришли сказать. У меня понос пресильный с шестого часа». К тому же ей не хотелось идти к нему по промозглому коридору Царского Села: «Боюсь проходом чрез студеную галерею в такой сырой погоде умножит резь, а что ты болен, о том сердечно жалею. Tranquillises-Vous, mon Ami. C’est le meilleur conseil que je puis Vous donner» [38].

Екатерина была счастлива, что ей удалось найти себе достойную пару: «Какие счас[т]ливые часы я с тобою провожу. Часа с четыре вместе проводим, а скуки на уме нет, и всегда расстаюсь чрез силы и нехотя. Голубчик мой дорогой, я Вас чрезвычайно люблю, и хорош, и умен, и весел, и забавен; и до всего света нужды нету, когда с тобою сижу. Я отроду так счастлива не была, как с тобою. Хочется часто скрыть от тебя внутреннее чувство, но сердце мое обыкновенно пробалт[ыв]ает страсть» [39]. Но даже в самые первые, идиллические недели их романа Потёмкина уже раздирали противоречивые чувства: он по-детски нуждался во внимании и любви и в то же время безрассудно желал свободы и независимости.

С первой трудностью Екатерина справлялась и баловала его своим вниманием днем и ночью, а он с упоением этим пользовался, поскольку не меньше ее был жаден до любви. Императрица всея Руси была способна к бесконечному смирению перед своим подданным: «Миленький голубчик и безценный дружочек. Я должна к тебе писать, чтоб слово сдержать. Знай же, что я тебя люблю и тем никого не дивлю. ‹…› et pour Vous l’on feroit l’impossible et pour cela aussi je serai ou Votre tres humble servante, ou Votre tres humble serviteur, ou bien aussi tous les deux a la fois {и для вас сделали бы невозможное, и для того я буду также или вашей покорнейшей служанкой, или вашим покорнейшим слугою, или также обоими сразу (фр.)}» [40]. Потёмкин непрестанно требовал все больше и больше внимания. Он хотел быть уверенным, что все ее мысли – только о нем, если же видел обратное – мрачнел.

«Позволь доложить, – утешала она «друга милого и любезного» после очередной его обиды, – что я весьма помню о тебе. А сей час, окончив тричасовое слушанье дел, хотела послать спросить. И понеже не более десяти часов, то пред тем опасалась, что разбудят тебя. И так не за что гневаться, но в свете есть люди, кои любят находить другим людям вины тогда, когда надлежало им сказать спасибо за нежную атенцию всякого рода. Сударка, я тебя люблю, как душу» [41]. Если же она по-настоящему сердилась, то не скрывала этого: «Вы и вам дурак, ей Богу ничего не прикажу, ибо я холодность таковую не заслуживаю, а приписую ее моей злодейке проклятой хандре» [42]. Она была снисходительна к его капризам, находя подобную страстность лестной, и старалась понять его терзания: «Вздор, душенька, несешь. Я тебя люблю и буду любить вечно противу воли твоей», или еще нежнее: «Батинька, мой милой друг. Прийди ко мне, чтоб я могла успокоить тебя безконечной лаской моей» [43]. Часто ей приходилось брать на себя роль утешительницы, чтобы любовью смягчить душу этого рассерженного и мятущегося человека.

Настроение Потёмкина менялось так стремительно, что любовники порой шутили об этом. «Что-то написано было на сем листе? – пишет она, притворяясь, будто не прочла одно из его гневных посланий. – Уж верно брань, ибо превосходительство Ваше передо мною вчерась в том состояло, что Вы были надуты посереди сердца, а я с сокрушенным сердцем была ласкова и искала с фонарем любви Вашей утомленную ласку, но до самого вечера оная обретать не была в силе. ‹…› Брань родилась третьего дни оттого, что я чистосердечно искала дружески ‹…› изъясниться с Вами о таких мыслях, кои ‹…› были в собственную Вашу пользу. Вчерась же вечеру я поступала с лукавством нарошно. Признаюсь, нарошно не посылала к Вам до девяти часов, чтоб видеть, приидешь ли ко мне, а как увидела, что не идешь, то послала наведаться о твоем здоровье. Ты пришел и пришел раздут. Я притворялась, будто не вижу ‹…› погоди маленько, дай перекипеть оскорбленному сердцу. Ласка сама придет везде тут, где ты сам ласке место дашь» [44]. Возможно, после этого Потёмкин отправил ей вместо письма чистый лист бумаги. Чувства императрицы были задеты, но в то же время это ее позабавило, и она наградила его целым списком нежных имен: «Ныне вить не апрель первое число, что прислать бумагу и в ней написать ничего. Знатно сие есть следствие Вашего сновидения, чтоб лишней ласкою не избаловать. Но… иногда и я не догадываюсь, что безмолствие значит. Но, как бы то ни было, как я ласкова, то от Вас зависит платить нас неравной монетою. Гяур, Москов, казак яицкий, Пугачев, индейский петух, павлин, кот заморский, фазан золотой, тигр, лев в тростнике» [45].

Навязчивая потребность Екатерины в эмоциональной поддержке («жестокая нежность») скрывалась за ее сдержанным немецким темпераментом, рядом с которым стало бы трудно дышать любому мужчине, не говоря уж о донельзя беспокойном Потёмкине. Он получал все, что хотел, и, избалованный любимой женщиной, быстро поднялся до высот власти; нервозность, поэтическая театральность и славянское упрямство мешали ему расслабиться и позволить себе просто быть счастливым: «спокойствие есть для тебя чрезвычайное и несносное положение». Ему нужен был простор, чтобы дышать. Его беспокойность привлекала ее, но в то же время и обижала: «Я пришла тебя будить, а… в комнате тебя нету. И так вижу, что только для того сон на себя всклепал, чтоб бежать от меня. В городе, по крайней мере, бывало сидишь у меня… а здесь лишь набегом. Гаур, казак москов. Побываешь и всячески спешишь бежать. ‹…› Сему смеяться станешь, но, право, мне не смешно видеть, что скучаешь быть со мною…» [46]. Но Потёмкин не менее искусно манипулировал людьми, чем сама Екатерина. Когда гордыня или беспокойство заставляли его избегать общества императрицы, он делал все для того, чтобы она это заметила. «Я никогда не решусь придти, если вы не предупредите меня» [47], – как-то раз пишет она в сердцах. Живой ум Потёмкина легко пресыщался, хотя общество Екатерины всегда было ему приятно. У них было слишком много общего.

Несмотря на осведомленность в философии Просвещения, Потёмкин обладал подлинно русским характером, и потому ему было трудно относиться к женщине как к равной себе, особенно если она была наделена такой властью и такой сексуальной независимостью. Он потворствовал своему эгоизму, но это объясняется его непростым положением: он испытывал огромное давление и в политическом, и в личном отношении. Оттого он и заставлял Екатерину страдать, неистово ревнуя ее к другим мужчинам – что было глупостью, поскольку она была бесконечно ему предана. Роль официального любовника нелегко давалась этому властному человеку.

Сначала он ревновал ее к Васильчикову. Тогда Екатерина, желая доставить ему удовольствие, поручила ему переговоры об условиях отставки «Ледяного супа» – иными словами, размер выплат прежнему фавориту: «…умнее меня отдаю на размышление сию статью и ‹…› прошу умеренно поступать». Это письмо позволяет нам оценить ее удивительную щедрость. «Деревень… более двух не дам, – пишет она Потёмкину. – Деньги я в четыре приема давала, а сколько всего, не помню, а думаю – около шестидесять». Вместе с приютившим его ранее Елагиным Потёмкин договорился с Васильчиковым о весьма выгодной для последнего сделке, хотя по сравнению с тем, что получали потом его преемники, это богатство кажется ничтожным. К тому времени Васильчиков уже уехал из дворца и жил у своего брата; теперь он получил особняк с полной отделкой, 50 000 рублей на обустройство дома, ежегодную пенсию в 5 000 рублей, деревни, столовые приборы, отрезы льна и серебряный сервиз на двадцать персон, несомненно включавший в себя миски для холодного супа. Васильчиков, как несчастная «содержанка», был вынужден «низко кланяться» и благодарить Потёмкина – и благодарность эта имела основания [48]. Вот первый пример того, что Потёмкину была чужда мстительность как в интимных, так и в политических делах. Так или иначе, он продолжал терзаться неизбежной унизительностью своего положения: Екатерина могла в любой момент избавиться от него, как избавилась от «ледяного супа».

«Нет, Гришенька, – пишет она Потёмкину после ссоры. – Статься не может, чтоб я переменилась к тебе. Отдавай сам себе справедливость: после тебя можно ли кого любить. Я думаю, что тебе подобного нету и на всех плевать. Напрасно ветреная баба меня по себе судит. Как бы то ни было, но сердце мое постоянно. И еще более тебе скажу: я перемену всякую не люблю». Екатерину задевало, когда ее считали распутницей: «Когда вы лучше узнаете меня, вы будете уважать меня, ибо, клянусь вам, что я достойна уважения. Я чрезвычайно правдива, люблю правду, ненавижу перемены, я ужасно страдала в течение двух лет, обожгла себе пальцы, я к этому больше не вернусь. Сейчас мне вполне хорошо: мое сердце, мой ум и мое тщеславие одинаково довольны вами. Чего мне желать лучшего? Я вполне довольна. Если же вы будете продолжать тревожиться сплетнями кумушек, то знаете, что я сделаю? Я запрусь в своей комнате и не буду видеть никого, кроме вас. Если нужно, я смогу принять чрезвычайные меры и люблю вас больше самой себя» [49].

Однако даже ее ангельское терпение имело свои пределы: «Буде Ваша глупая хандра прошла, то прошу меня уведомить, ибо мне она кажется весьма продолжительна, как я ни малейшую причину, ни повода Вам не подала к такому великому и продолжительному Вашему гневу. И того для мне время кажется длинно, а, по нещастию, вижу, что мне одной так и кажется, а вы лихой татарин» [50].

Переменчивый характер Потёмкина обострял их чувства, но эти перепады настроения были чрезвычайно утомительными. Его вызывающее поведение странным образом не помешало ему сохранить любовь и уважение Екатерины, хотя его выходки были откровенной манипуляцией. Екатерина восхищалась его страстностью, а ревность ей льстила, однако почувствовав себя свободно, он заходил слишком далеко. Потёмкин даже грозился убить всех иных претендентов на ее сердце. «Фуй, миленький, как тебе не стыдно. – отчитывала она его. – Какая тебе нужда сказать, что жив не останется тот, кто место твое займет. Похоже ли на дело, чтоб ты страхом захотел приневолить сердце ‹…› Признаться надобно, что и в самом твоем опасеньи есть нежность. Но опасаться тебе причины никакой нету. Равного тебе нету. Я с дураком [Васильчиковым] пальцы обожгла. И к тому я жестоко опасалась, чтоб привычка к нему не зделала мне из двух одно: или навек безщастна, или же не укротила мой век… Теперь читай в душе и в сердце моем. Я всячески тебе чистосердечно их открываю, и естьли ты сие не чувствуешь и не видишь, то недостоен будешь той великой страсти, которую произвел во мне…» [51]

Потёмкину нужно было знать обо всем. Он предъявлял Екатерине претензии в том, что до него у нее было пятнадцать любовников. Нечасто обвинение в распутстве столь откровенно высказывалось в лицо императрице. Но Екатерина постаралась успокоить его ревнивое сердце, написав письмо с заголовком «Чистосердечная исповедь». Это удивительный документ, не свойственный ни одной эпохе. Подлинно женский, исповедальный тон письма кажется вполне современным для XXI века, по-житейски практичная этика явно принадлежит XVIII веку, а влюбленность и откровенность – вневременные ощущения. Готовность императрицы отчитаться о своей сексуальной жизни поистине уникальна. Она пишет Потёмкину о четырех любовниках, предшествовавших ему: это Салтыков, Понятовский, Орлов и Васильчиков. Об отношениях с Салтыковым и Васильчиковым она сожалеет. Потёмкин же в этом рассказе предстает героем-великаном, «богатырем»: «Ну, Госп[один] Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих. Изволишь видеть, что не пятнадцать, но третья доля из сих: первого по неволе [Салтыкова] да четвертого из дешперации [Васильчикова] я думала на счет легкомыслия поставить никак не можно; о трех прочих, естьли точно разберешь, Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и естьли б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась». Затем Екатерина излагает свои представления о том, какова ее натура: «Беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви». Это не нимфомания, которую ей приписывали школяры, а трезвое признание своих эмоциональных потребностей. В XVIII веке эту особенность характера назвали бы sensibilité (чувствительность); XIX век увидел бы здесь поэтичное проявление романтической любви; сегодня мы понимаем, что это всего лишь одна из частей сложной и страстной натуры.

Их любовь друг к другу была безгранична, но буйный нрав и жажда власти Потёмкина становились причиной постоянных ссор. Тем не менее Екатерина оканчивает свою исповедь таким предложением: «…есть ли хочешь на век меня к себе привязать, то покажи мне столько же дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду» [52].