6. На верху щастия

Твои прекрасные глаза меня пленили, и я трепещу от желания сказать о своей любви.

Г.А. Потёмкин Екатерине II, февраль-март 1774 г.

Эта хорошая голова забавна, как дьявол.

Екатерина II о Г.А. Потёмкине

Все так изменилось с тех пор, как приехал Григорий Александрович!

Е.М. Румянцева П.А. Румянцеву, 20 марта 1774 г.

В январе 1774 года исполненный надежд генерал-поручик Григорий Потёмкин приехал в Санкт-Петербург. Он прибыл ко двору, где царила неразбериха, и по всей видимости ожидал, что будет приглашён к ложу императрицы и государственным делам. Если так, то его ждало разочарование.

Генерал поселился во флигеле дома своего зятя Николая Самойлова [1] и отправился на поклон к императрице. Рассказала ли она ему о всех тех бедах и интригах, которые окружили её? Просила ли она его выказать терпение? Потёмкин был так возбуждён завышенными ожиданиями, что терпение далось ему нелегко. С самого детства он был убеждён, что ему суждено властвовать, и он любил Екатерину с тех пор, как стал гвардейцем. Он был сама страсть и влечение, но ему пришлось научиться ждать. Он часто появлялся при дворе и развлекал Екатерину. Придворные знали, что дела Потёмкина идут в гору. Однажды он поднимался в покои Зимнего дворца и встретил на ступенях князя Орлова. «Что нового при дворе?» – спросил Потёмкин. «Ничего, – ответил князь Орлов, – только то, что вы подымаетесь вверх, а я иду вниз». Но ничего и в самом деле не происходило – по крайней мере, на публике. Дни сменялись неделями. Для потёмкинской натуры ожидание было невыносимым. Екатерина оказалась в непростой и щепетильной ситуации – как в интимном, так и в политическом смысле, – поэтому она действовала медленно и осторожно. Васильчиков оставался её официальным любовником, проживая в собственных дворцовых покоях и предположительно деля с ней постель. Однако в качестве партнёра он разочаровал Екатерину: она находила его невыносимо скучным. Скука породила несчастье, а потом и презрение. «Всякое [его] приласканье во мне слезы возбуждало», – позднее напишет она Потёмкину [2]. Потёмкин терял терпение: она отправляла ему обнадёживающие письма, она призывала его к себе – он приехал при первой возможности, ведь он преданно ждал этого момента двенадцать лет. Она знала, как он умён и талантлив, почему же не позволить ему оказать ей помощь? Она признала, что её чувства к нему – те же, что и его чувства к ней. Почему она не отвергнет Васильчикова?

Но перемены всё не наступали. Он прямо спросил Екатерину, что означал её призыв. Она ответила нечто вроде: «Calme-toi. Я обдумаю ваши слова, подождите моего решения» [3]. Возможно, ей хотелось, чтобы он сперва постиг все политические хитросплетения её ситуации, а может быть, она дразнила его, надеясь, что их отношения выйдут на новый этап, когда настанет подходящий момент. Никто не был так убеждён в необходимости тщательной подготовки, как Екатерина. Скорее всего, она просто хотела, чтобы он сделал решающий шаг, поскольку нуждалась в его бесстрашной уверенности не меньше, чем в его остром уме и любви. Потёмкин вскоре понял, зачем понадобился Екатерине именно сейчас – многое он понимал и раньше, но после беседы с императрицей и своими друзьями, должно быть, осознал, что она оказалась в самом глубоком кризисе за всю историю своего правления – кризисе политическом, военном и любовном. Всё началось за несколько месяцев до этого, на земле яицких казаков.

В тысячах вёрст на юго-восток от Москвы, в совершенно другом мире, не похожем на Санкт-Петербург, находился Яицкий городок, столица яицкого казачества. Там семнадцатого сентября 1773 года перед возбуждённой толпой казаков, калмыков и татар предстал харизматичный донской казак и объявил, что он – император Пётр III, который остался в живых и теперь поведёт народ на борьбу с преступной Екатериной. Он называл её «немкой», «дочерью злого дьявола». Самопровозглашённым «императором» был Емельян Пугачёв, темноволосый, смуглый, поджарый солдат-дезертир с чёрной козьей бородкой. Он был совершенно не похож на Петра III, но это не имело значения, поскольку в этой далёкой местности никто не знал, как выглядел настоящий император. Пугачёв родился приблизительно в 1740 году (и был почти ровесником Потёмкина), сражался в Семилетней войне и участвовал в осаде Бендер. Он открыто выражал недовольство правительством, был арестован, но сумел сбежать.

Он раздавал обещания направо и налево и слыл «сладкоязычным, милостивым и мягкосердечным русским царём». Он показывал народу «царские отметины» на теле, чтобы убедить простых озлобленных людей в том, что обладает стигматами, которые, как они верили, отличают подлинного помазанника Божия. Он обещал им «земли, воды, леса, дома, травы, хлеба, реки, рыб…» и всё, что только смог придумать.

Многие не устояли против этого поразительно щедрого политического заявления, особенно среди яицких казаков. Казачество представляло собой воинские общины, состоявшие из вольного люда, бездомных странников, беглых преступников и крестьян, еретиков, дезертиров, разбойников, в которых смешалась татарская и славянская кровь. Они бежали на приграничные территории и собирались в вооружённые конные банды, пробавлявшиеся грабежами и кражами и разводившие лошадей. Каждое казачье войско – Донское, Яицкое, Запорожское, их польские и сибирские собратья – создало свою собственную культуру, но все они так или иначе управлялись посредством простейшей прямой демократии, свойственной обществам фронтира, а в военное время избирали кошевого, или атамана.

На протяжении нескольких веков казаки сохраняли нейтралитет, заключая союзы с Польшей, Литвой или Швецией против московских властей или с Россией против крымского хана или османского султана. В XVIII веке они также грабили русских, как и турки, однако Россия нуждалась в них для охраны границ и пополнения рядов лёгкой кавалерии. Как бы то ни было, напряжённые отношения Русского государства и казачества со временем усугублялись. Казаков тревожили их собственные трудности: они опасались, что им придётся стать частью регулярной русской армии с её суровой муштрой и сбрить бороды. Яицкие казаки более других были озабочены недавними нововведениями, касавшимися рыбной ловли. Год назад они взбунтовались, и восстание было жестоко подавлено. В довершение всего Русско-турецкая война шла уже пятый год, и военные расходы (людские и денежные) в основном ложились на плечи крестьянского населения. Этим людям очень хотелось поверить в своего отощавшего «Петра III».

Пугачёв сумел поджечь эту пороховую бочку. На Руси всё ещё сохраняла свою силу традиция самозванства. В Смутное время в XVII веке Лжедмитрий I даже взошёл на московский престол. В огромной необразованной стране цари считались всемогущими и всеблагими, и простой народ верил, что государь – это ставленник Божий; одним из ярких персонажей русского фольклора был образ милосердного, христоподобного царя, что бродит меж людьми и вдруг является, чтобы их спасти. Это было не так уж удивительно: в Англии тоже были свои самозванцы, например, Перкин Уорбек, в 1490 году выдававший себя за Ричарда, герцога Йоркского, одного из «принцев в Тауэре».

Самозванство было привлекательно для определённого типа людей – скитальцев, дезертиров, староверов, живших на приграничных землях, иными словами, изгоев, которые объявляли себя недавно погибшими или свергнутыми монархами. Такой монарх в действительности должен был править достаточно короткий срок, чтобы сохранить иллюзию того, что если бы не происки дворянства и чужеземцев, он мог бы спасти простой народ. Поэтому Пётр III был идеально подходящим кандидатом. К концу правления Екатерины насчитывалось уже двадцать четыре псевдо-Петра, но ни один из них не приблизился к успеху Пугачёва.

Впрочем, среди них был ещё один успешный самозванец: Лже-Пётр, царь Черногории. В 1769 году, в самом начале войны, когда русский флот подошел к Балканам в надежде поднять здешнее православное население против турок, Екатерина велела Алексею Орлову отправить посланника в далекую балканскую страну Черногорию, которой правил бывший целитель, вероятно, итальянского происхождения, по имени Стефан Малый. Стефан сумел объединить воинственные племена, выдавая себя за Петра III. Русский посол князь Юрий Долгоруков (тот самый, что впоследствии станет критиковать потёмкинские подвиги) с удивлением обнаружил, что этот черногорский Пётр III, кудрявый тридцатилетний человек с тонким голосом, в белой шёлковой тунике и красной шапке, правил страной с 1766 года. Долгоруков разоблачил шарлатана, но, будучи не в состоянии сам управлять Черногорией, вернул ему трон, в придачу удостоив его мундиром русского офицера. Стефан Малый правил Черногорией ещё пять лет, пока его не убили, и оказался одним из лучших государей, правивших в этой стране [4].

На следующий день после того, как Пугачёв объявил себя императором, к нему примкнули уже триста сторонников, завлечённых его коварным оппортунизмом, и отправились штурмовать российские крепости. Его армия росла. Так называемые крепости на самом деле были обычными деревнями, окружёнными деревянным частоколом; помимо ненадёжных казаков и роптавших крестьян там находился лишь маленький гарнизон сонных солдат. Их было не так уж трудно захватить. Понадобилось всего несколько недель, чтобы пламя восстания почти в буквальном смысле охватило юго-восточную границу России [5].

Пятого октября «Пётр III» со своей трёхтысячной армией и двадцатью пушками прибыл под стены Оренбурга, столицы края. Там, где они прошли, в павших крепостях и сожжённых поместьях лежали трупы дворян и офицеров, зачастую обезглавленных и с отрубленными руками и ногами. Женщин насиловали и забивали до смерти, мужчин часто вешали вниз головой. С одного грузного офицера бунтовщики живьём содрали кожу и вынули из него сало, чтобы мазать свои раны. Его жену изрубили на куски, а дочь забрал себе в наложницы «анператор» (потом её убили казаки, завидовавшие её особому положению).

Шестого ноября «анператор Пётр Федорович» учредил Военную коллегию в своём штабе в Берде под Оренбургом. Вскоре он уже носил шитый золотом кафтан и меховую шапку, его грудь была усыпана медалями, а его приспешники звались «граф Панин» и «граф Воронцов». В его штате были секретари, писавшие за него указы на русском, немецком, французском, арабском и турецком языках, судьи, поддерживавшие порядок в рядах его сторонников, командиры войск и дезертиры, умевшие стрелять из пушек. Его конная армия наверняка представляла собой поразительное, экзотическое и варварское зрелище: основную ее часть составляли крестьяне, казаки и тюркские всадники, вооружённые пиками, косами, луками и стрелами.

Когда в середине октября новости об этих событиях дошли до Санкт-Петербурга и до «дочери дьявола», Екатерина сочла их незначительным казацким восстанием и отправила для его подавления генерала Василия Кара с войском. В начале ноября Кар был разгромлен буйным полчищем повстанцев, которых оказалось уже 25 000 человек, и с позором бежал в Москву.

Эти первые успехи обеспечили Пугачёву репутацию, в которой он так нуждался. Когда он со своими головорезами входил в город, его принимали делегации священников с иконами в руках, народ звонил в колокола и молился о здравии «Петра III и великого князя Павла» (но, разумеется, не Екатерины).

В «Капитанской дочке», которую А.С. Пушкин писал, опираясь на исторические источники и беседы с очевидцами, читаем: «Пугачев сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На нем был красный казацкий кафтан, обшитый галунами. Высокая соболья шапка с золотыми кистями была надвинута на его сверкающие глаза. ‹…› Казацкие старшины окружали его. ‹…› На площади ставили наскоро виселицу» [6]. Порой разбойники одновременно вешали до шестидесяти дворян. Есть сведения о том, что за каждого мёртвого дворянина полагалось вознаграждение в сто рублей, а за десять сожжённых домов – титул генерала.

«Император» обедал в особняке местного губернатора, часто в компании его охваченной ужасом жены и дочерей, в то время как сам губернатор висел на уличном столбе. Женщин казаки либо вешали, либо отдавали своему предводителю для утех. И хотя Пугачёва чествовали как государя, его обеды скорее напоминали казачьи пирушки. Пополнив ряды войск, захватив несколько пушек и местную казну, он отправлялся дальше, чтобы услышать новые колокольные звоны и молитвы [7]. К началу декабря Пугачёв осаждал Самару, Оренбург и Уфу. Его армия составляла почти тридцать тысяч человек, и к нему присоединялись недовольные со всего юга империи – казаки, татары, башкиры, киргизы и калмыки.

Пугачёв уже начал совершать ошибки: например, женитьба на любимой наложнице была не слишком уместна для императора, который, будь он и вправду жив, уже находился в законном браке с петербургской «дочерью дьявола». Так или иначе с наступлением декабря стало очевидно, что он представляет собой реальную угрозу для Российской империи.

Екатерина не случайно выбрала момент для письма Потёмкину. Она написала ему сразу же после того, как получила известия о том, что Пугачёв наголову разбил Кара. Это был уже не просто небольшой переполох – всё Поволжье восставало под предводительством человека, который оказался решительным и компетентным вождём. За пять дней до того, как Екатерина написала первое слово в письме Потёмкину, она повелела подавить мятеж генералу Александру Бибикову, подававшему надежды приятелю Панина и Потёмкина. Из политических соображений она нуждалась в ком-то, кто сохранял нейтралитет среди противостоявших друг другу придворных партий, служил лишь ей и мог бы стать её советником в военных вопросах. А в глубине души она тосковала по другу, в которого теперь была влюблена. Все эти долгие годы их странных взаимоотношений они были готовы сблизиться, но всё же оставались далеки друг от друга – как будто всё вело их именно к этому моменту.

Когда Потёмкин наконец приехал, у императрицы появились новые тревоги помимо Пугачёвского бунта. В опасной близости от неё подрастал ещё один претендент на престол – её сын. Двадцатого сентября 1772 года великому князю и царевичу Павлу, представлявшему собой угрозу её престолу и жизни, исполнилось восемнадцать, и теперь она уже не могла не признать его совершеннолетие, а, следовательно, и право жениться, обзавестись собственным двором и принимать деятельное участие в политике. Первое было возможно, хотя и малоприятно, второе – допустимо, хотя и крайне неудобно, а третье – решительно невозможно. Екатерина опасалась, что, позволив Павлу в той или иной степени быть соправителем, она сделает первый шаг к потере власти. Пока она размышляла, как поступить, новый заговор вновь показал, что Павел являлся её ахиллесовой пятой.

Трудности Екатерины начались год назад, когда она отвергла князя Орлова и сменила его на Васильчикова, от которого не было ни пользы в государственных делах, ни утешения сердцу. За падением Орлова закономерно последовало усиление позиций Никиты Панина, который как воспитатель Павла несомненно стремился укрепить свою власть. Но равновесие восстановилось в мае 1773 года, с прибытием князя Орлова из «заграничных путешествий» в приподнятом настроении. В июне он вновь присоединился к Совету. Должно быть, ему удалось объединить усилия всей своей семьи, и в эти дни присутствие пятерых братьев Орловых внушало трепет всему Петербургу.

Совершеннолетие Павла вынуждало Екатерину к каким-то действиям, и она начала поиски будущей великой княгини, как когда-то Елизавета разыскивала её саму. В обоих случаях императрицы сделали схожий выбор, сочтя наилучшей кандидатурой немецкую принцессу, не связанную непосредственно ни с Австрией, ни с Пруссией. В июне Павел заинтересовался принцессой Вильгельминой, второй дочерью ландграфа Гессен-Дармштадтского, который обеспечил себе состояние, отдавая подданных в наёмники. Пятнадцатого августа Вильгельмина приняла православие, и в то же время Павел получил не лишённое привлекательности предложение от Каспара фон Сальдерна, уроженца Гольштейнского герцогства и дипломата на российской службе. Тот убедил Павла в том, что тот имеет право властвовать вместе с матерью, подобно австрийским монархам Марии Терезии и Иосифу. Узнав об этом, Панин попытался замять дело, но Екатерина раскрыла заговор и так разгневалась на Сальдерна, что велела «привезти к себе злодея, связанного по рукам и ногам» [8]. Он никогда больше не вернулся в Россию [9].

Война, напряжённые отношения с сыном, угроза государственной измены и усиление крестьянских волнений отнимали у Екатерины много сил, но 28 сентября 1773 года в Петербург прибыла литературная знаменитость и ненадолго отвлекла её от забот. Императрица восхищалась «Энциклопедией», но трудно представить себе менее подходящий момент для приезда Дени Дидро. Энциклопедист, питавший свойственные французским философам нелепые иллюзии, прибыл для того, чтобы обсудить с Екатериной немедленное реформирование всего устройства её империи. Он прожил пять месяцев в особняке в ста метрах от Зимнего дворца (сейчас на этом доме неподалёку от Исаакиевского собора висит памятная табличка), и беседы с ним стали для неё отдушиной во время монотонной жизни с Васильчиковым.

Впрочем, Дидро вскоре начал её раздражать, хотя по сравнению с провальной поездкой Вольтера к Фридриху Великому его путешествие кажется вполне успешным. Екатерина капризно жаловалась, что у неё разболелись колени от того, что философ с чувством ударял по ним кулаком, когда воодушевлённо разъяснял ей, как надлежит управлять Россией [10]. Зато он познакомил её со своим компаньоном Фридрихом Мельхиором Гриммом, с которым она вела задушевную переписку всю оставшуюся жизнь.

Единственным несомненным достижением Дидро было то, что Екатерина убедилась (если ранее её в этом не убедил Пугачёв): абстрактные программы реформ не годятся для России. «Вы имеете дело с бумагой, которая все терпит, – сказала она ему, – тогда как мне, бедной императрице, приходится иметь дело с кожей человеческой, очень раздражительной и щекотливой» [11]. Екатерина, говорил Дидро, соединяла в себе «прелести Клеопатры с душой Цезаря» [12].

Двадцать девятого сентября Павел, чьё положение пошатнулось после инцидента с Сальдерном, женился на великой княгине Наталье (в прошлом Вильгельмине). За свадьбой последовали десятидневные празднования. Граф Панин оставался министром иностранных дел, но был вынужден отказаться от своей позиции воспитателя и лишиться своих покоев во дворце. Он однако утешился получением высочайшего чина Табели о рангах, пенсии в размере 30 000 рублей и 9 000 душ. Чтобы успокоить Орловых, Екатерина пожаловала их союзнику Захару Чернышеву звание фельдмаршала и президента Военной коллегии. Но история с Сальдерном не прошла для них даром. Екатерина перестала доверять Панину, но была вынуждена иметь дело с его «Северным аккордом». Она утратила уважение к Орлову, но его семья была одним из столпов её режима. Она простила его за безрассудство в Фокшанах, но не приняла его обратно в своё сердце. Своего сына Павла Екатерина считала недалёким, озлобленным и чуждым ей по духу; она не смогла бы доверить ему правительственную должность, однако он оставался наследником. Ей прискучил Васильчиков, хотя она сделала его официальным фаворитом. Находясь в эпицентре борьбы Паниных и Орловых, Екатерина чувствовала себя невероятно одинокой [13].

Эта рискованная ситуация наносила очевидный ущерб репутации Екатерины в Европе. Фридрих Великий, гениальный мизантроп, чей аскетичный двор состоял только из мужчин, был особенно раздражён: Орлов исполнял все возможные обязанности, «кроме постельной», негодовал он. Фридрих также подозревал, что нестабильность при дворе повредит Панину и планировавшемуся им союзу с Пруссией. «Никуда не годится, когда кол и дыра решают судьбы Европы» [14], заявлял прусский король. Но в конце января приехал Потёмкин, который не собирался решать ничьих судеб. Он не мог больше ждать и решил добиться руки Екатерины.

Потёмкин объявил, что отныне слава земная его не интересует и он уйдет в монахи. Он покинул дом Самойлова, уехал в Александро-Невскую лавру, основанную Петром Великим на окраине тогдашнего Петербурга, и стал жить там послушником: отращивал бороду, постился, читал, молился и демонстративно пел псалмы. Потёмкин, с его маниакальной натурой, изнурённый напряжённым ожиданием на пороге успеха, был чрезвычайно близок к нервному срыву, но держал себя в руках, находя спасение в православном мистицизме.

Впрочем, следует помнить о том, что он был прирождённым политиком с соответствующими актёрскими талантами. Его мелодраматический побег привлёк дополнительное внимание Екатерины; его поступок был своего рода забастовкой – он лишил её своей поддержки как советника, чтобы императрица перестала принимать её как должное. Существовало предположение, что они с Екатериной вместе устроили этот побег, чтобы оправдать и ускорить последующее возвышение Потёмкина. Вскоре мы увидим, что эта пара действительно была способна на заранее спланированные выходки, но в данном случае, похоже, поведение Потёмкина в равной степени объясняется набожностью, депрессией и актёрством [15].

В промежутках между постами в его келью, напоминавшую главный штаб политической кампании, постоянно заходили посетители. В ворота лавры то и дело стремительно въезжали кареты; в барочном антураже монастыря подобно персонажам оперы мелькали слуги, придворные и шелестящие платьями статс-дамы, в особенности графиня Брюс; они передавали записки и шепотом сообщали послания [16]. Как и в любой опере, всё начиналось с арии. Потёмкин дал понять Екатерине, что сочинил о ней песню. В ней нашла отражение вся его страсть – и в придачу к ней сентиментальность, отличительная черта любовных песен во все времена. Однако она даёт нам неплохое представление о его тогдашнем положении: «Как скоро я тебя увидел, я мыслю только о тебе одной ‹…› Боже! какая мука любить ту, которой я не смею об этом сказать, ту, которая никогда не может быть моей! Жестокое небо! Зачем ты создало её столь прекрасной? зачем ты создало её столь великой? Зачем желаешь ты, чтобы её, одну её я мог любить?» [17]. Потёмкин убедил графиню Брюс передать императрице, что его несчастливая и безумная страсть довела его до отчаяния, и в этой печальной ситуации он счёл благоразумным удалиться от причины своих терзаний, поскольку один вид её ужесточает его страдания, и без того невыносимые [18]. Из-за любви к ней он возненавидел весь мир, и её самолюбию это льстило [19]. Екатерина передала устный ответ, который звучал примерно так: «Я не могу понять, чем вызвала такое отчаяние, ведь я никогда не отвергала его. Напротив, я полагала, что оказанный ему приветливый приём свидетельствует о том, что его преданные чувства мне не неприятны» [20]. Но этого было недостаточно. Посты, псалмы, шуршание платьев сводниц и обмен весточками продолжались. Должно быть, праведные монахи с осуждением смотрели на эту мирскую суету.

Наконец Екатерина приняла решение и отправила графиню Брюс – по иронии судьбы она была сестрой Румянцева – привезти Потёмкина обратно во дворец. Графиня прибыла в лавру в своём лучшем наряде и в дворцовой карете. Её провели к Потёмкину; обросший бородой и облачённый в монашескую рясу, он стоял на коленях в пустой келье перед иконой святой Екатерины. На случай, если у графини возникнут сомнения в его искренности, он еще долго молился и пел псалмы и лишь после этого соизволил выслушать сообщение. Затем он поспешно побрился, умылся и надел мундир, чтобы вновь предстать при дворе.

Что чувствовала Екатерина, когда разворачивались эти драматические события? Через несколько недель, когда они уже стали наконец любовниками, она призналась Потёмкину в нежном и трогательном письме, что полюбила его еще тогда, когда он вернулся из армии: «Потом приехал некто богатырь. Сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что, услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, есть ли в нем склонность, о которой мне Брюсша сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которую я желаю чтоб он имел» [21].

Императрица была за городом, в Царском Селе. Потёмкин отправился туда, скорее всего, в сопровождении графини Брюс. Камер-фурьерский журнал сообщает, что Потёмкин был представлен императрице вечером четвертого февраля. Его отвели прямо в ее личные покои, где они оставались наедине около часа. Второй раз запись о нем появляется девятого февраля, когда он посетил официальный ужин в Екатерининском дворце. Официально они ужинали четыре раза за февраль, но можно догадаться, что вместе они проводили намного больше времени: сохранилось несколько записок от Екатерины к Потёмкину без даты, которые мы можем отнести к этому времени [22]. Первая начинается словами «Mon ami», что говорит о растущей между ними теплоте, но предупреждает его о том, чтобы он не столкнулся нечаянно с шокированным великим князем, который уже ненавидел князя Орлова за то, что тот был любовником его матери [23]. Во второй записке, отправленной через несколько дней, Потёмкин получил повышение до «Mon cher ami». Екатерина уже использует прозвища, которые они придумали для придворных: один из Голицыных назван «Monsieur le Gros» (Толстяк), но, что важнее, Потёмкина императрица называет «l’esprit» – то есть «ум» [24].

Они становились все ближе и ближе. Четырнадцатого февраля двор вернулся в Зимний дворец. Пятнадцатого был дан очередной ужин, на котором среди остальных двадцати гостей присутствовали Васильчиков и Потёмкин. Можно лишь представить, как горевал несчастный Васильчиков, наблюдая, восхождение Потёмкина на пьедестал.

Вероятно, любовная связь между Потёмкиным и императрицей началась примерно в это время. Из тысяч записок дата проставлена лишь на нескольких, но есть одна, которую мы можем приблизительно датировать пятнадцатым февраля. В ней Екатерина отменяет встречу со своим «l’esprit» в бане, в основном потому, что «все мои женщины сейчас там и вероятно уйдут не ранее чем через час» [25]. Простые мужчины и женщины мылись в банях XVIII века вместе, к вящему возмущению иностранцев, но, конечно, Екатерина так не поступала. Это первое упоминание о встрече Екатерины и Потёмкина в бане, но позже она станет их любимым местом для встреч. Если они собирались встретиться в бане пятнадцатого февраля, значит, они уже были любовниками.

Восемнадцатого февраля императрица посетила представление русской комедии в придворном театре, а затем, вероятно, встретилась в своих покоях с Потёмкиным. Они разговаривали друг с другом и занимались любовью до часа ночи, что было крайне поздно для дисциплинированной немецкой принцессы. В записке можно проследить не только усиление их взаимных чувств, но и смирение императрицы перед любовником, она нежно пишет: «Я встревожена мыслью, что злоупотребила Вашим терпением и причинила Вам неудобство долговременностью визита. Мои часы остановились, а время пролетело так быстро, что в час ночи еще казалось, что нет и полуночи…» [26]

«Я и сегодня еще смеюсь твоим речам, – пишет она в один из первых дней романа. – Какие счастливые часы я с тобою провожу! ‹…› А скуки на уме нет, и всегда расстаюсь чрез силы и нехотя. Голубчик мой дорогой, я вас чрезвычайно люблю, и хорош, и умен, и весел, и забавен; и до всего света нужды нету, когда с тобою сижу. Я отроду так счастлива не была, как с тобою…» [27]. Впервые мы слышим веселый смех, эхом разносящийся в ночи из бани Зимнего дворца. Оба они были эпикурейцами, чувственными людьми. «Мне кажется, будто я у тебя сегодни под гневом. Буде нету и ошибаюсь, tant mieux. И в доказательство сбеги ко мне. Я тебя жду в спальне…» [28]

Васильчиков еще не покинул дворец, по крайней мере официально. Екатерина и Потёмкин прозвали его «soupe a’la glace» – «Ледяным супом» [29]. Теперь императрица говорила Потёмкину, что хотела бы, чтобы их отношения начались на полтора года раньше, и они не теряли бы время, и не были бы несчастливы [30]. Но присутствие Васильчикова расстраивало Потёмкина, который всегда отличался истеричной ревнивостью. Видимо, он все же резко высказался на эту тему, потому что в письме, написанном через несколько дней, Екатерина вынуждена упрашивать его вернуться: «Принуждать к ласке никого неможно… Ты знаешь мой нрав и сердце, ты ведаешь хорошие и дурные свойства… тебе самому предоставляю избрать приличное тому поведение. Напрасно мучися, напрасно терзаеся ‹…› без ни крайности здоровье свое надоедаешь напрасно» [31].

Васильчиков был почти забыт, но, вероятно, эти дни были для него мучительны. Екатерина поступала безжалостно по отношению к тем, кого не уважала, и было понятно, что она стыдилась его посредственности. Васильчиков понял, что с Потёмкиным тягаться не может: «Положение совсем иное, чем мое. Я был содержанкой. ‹…› Мне не позволяли ни с кем видаться и держали взаперти. Когда я о чем-нибудь ходатайствовал, мне не отвечали. Когда я просил чего-нибудь для себя – то же самое. Мне хотелось анненскую ленту и когда я сказал об этом, нашел назавтра у себя в кармане 30 тысяч. А Потёмкин, тот достигает всего, чего хочет. Он диктует свою волю, он властитель» [32].

«Властитель» настоял на том, чтобы несчастный котелок «Ледяного супа» исчез из меню. Васильчиков выехал из своих покоев в Зимнем дворце. Они стали залом заседания Совета, потому что Потёмкин отказался жить в чужих апартаментах. Для него обустроили новые комнаты. Пока же Потёмкин переехал от Самойлова к обер-гофмейстеру Елагину, которому доверял [33].

К концу февраля отношения перестали быть просто романтическим ухаживанием или сексуальной страстью – Екатерина и Потёмкин начали жить как супружеская пара. Двадцать седьмого февраля Потёмкин был уже настолько уверен в себе, что написал императрице письмо с требованием назначить себя генерал-адъютантом. В этой должности состояло всего несколько человек, в основном придворных. Но в случае Потёмкина смысл этого назначения был бы предельно ясен. В письме он в свойственной ему манере пошутил, что «сие не будет никому в обиду». Наверное, они посмеялись над этим – его назначение обидело бы всех, от Орловых до Паниных, от Марии Терезии и Фридриха Великого до Георга Третьего и Людовика Шестнадцатого. Оно не только изменило бы всю политическую ситуацию в стране, но в конечном счете и отношения России со своими союзниками. Но это неважно, потому что, как он трогательно добавил, выражая свои настоящие чувства, «а я приму за верх моего щастия» [34]. Письмо передали через Стрекалова, как простое прошение. Но ответ он получил намного быстрее, чем обычно.

«Господин Генерал-Порутчик! – отвечала она на следующий день, используя официальный язык. – Я прозьбу Вашу нашла… умеренну в рассуждении заслуг Ваших, мне и Отечеству учиненных». Обратиться с официальным прошением было очень в духе Потёмкина. «Он был единственным из ее фаворитов, кто сам осмелился сделаться ее любовником», – пишет Шарль Массон, в будущем математик при швейцарском дворе и автор скандальных, но совершенно недостоверных мемуаров. Екатерина высоко оценила смелость Потёмкина в своем ответе: «…я приказала заготовить указ о пожаловании Вас Генерал-Адъютантом. Признаюсь, что и сие мне весьма приятно, что доверенность Ваша ко мне такова, что Вы прозьбу Вашу адресовали прямо письмом ко мне, а не искали побочными дорогами» [35]. Именно в этот момент Потёмкин выходит из тени истории и становится одним из самых известных и спорных государственных деятелей своей эпохи.

«Здесь открывается совершенно новое зрелище, – докладывал четвертого марта английский посланник сэр Роберт Ганнинг в Лондон графу Саффолку, министру по делам Северной Европы, увидев при дворе нового генерал-адъютанта, – по мнению моему, заслуживающее более внимания, чем все события, происходившие здесь с самого начала этого царствования». В то время все писали друг другу письма, и теперь все писали о Потёмкине. Дипломаты сгорали от любопытства, потому что, как сразу заметил Ганнинг, Потёмкин был умнее и Орлова, и Васильчикова. Интересно, что всего через несколько дней после того, как Потёмкин был представлен как официальный фаворит, даже иностранцы, не знавшие российскую придворную жизнь досконально, информировали своих королей, что на горизонте появился некто Потёмкин, любовник императрицы, который помогает ей править. «Господин Васильчиков, чье понимание было слишком ограниченно, чтобы допустить, что он имеет какое-либо влияние на дела или пользуется доверием своей возлюбленной, – объяснял Ганнинг, – заменен человеком, несомненно обладающим тем и другим, в высочайшей степени» [36]. Прусский посол граф фон Сольмс пишет Фридриху: «По-видимому Потёмкин ‹…› сделается самым влиятельным лицом в России. Молодость, ум и положительность доставят ему такое значение, каким не пользовался даже Орлов. Григорий Григорьевич будет скоро забыт, и вся фамилия Орловых ниспадет в общий уровень» [37]. Главный союзник России испытывал еще большее отвращение, чем два года назад, когда при дворе появился Васильчиков. Хорошо проинформированный Сольмсом Фридрих Великий пишет своему брату принцу Генриху, высмеивая имя нового фаворита: «генерал Патукин или Тапукин». Однако при этом он признавал, что его приход к власти «может обернуться весьма неблагоприятно для наших дел». Фридрих не изменял себе: «Баба останется бабой, и при женском правлении вагина всегда будет иметь больше влияния, чем твердая политика, направляемая здравым рассудком» [37].

Русские придворные осторожно наблюдали за Потёмкиным, фиксируя каждый шаг нового фаворита, включая его украшения и обстановку в его покоях. Каждая деталь что-то значила, и о каждой они хотели быть осведомлены. Сольмс уже узнал, что появление Потёмкина не встревожило Паниных [39]. «Мне представляется, что сей новый актер станет роль свою играть с великой живостью и со многими переменами, если только утвердится» [40], – писал генерал Петр Панин князю Александру Куракину 7 марта. Очевидно, Панины считали, что смогут использовать Потёмкина для уничтожения влияния Орловых [41]. «Новый генерал-адъютант дежурит постоянно вместо всех других, – писала графиня Сиверс своему мужу, одному из главных чиновников Екатерины. – Говорят, он очень скромен и приятен» [42]. Потёмкин уже приобрел такое влияние, какого никогда не было у Васильчикова. «Если тебе что-нибудь нужно, мой дорогой, – писала графиня Румянцева своему супругу, фельдмаршалу, в армию, – попроси Григория Александровича» [43].

Екатерина делилась со своим другом, бароном Гриммом радостью от того, что избавилась от Васильчикова и обрела Потёмкина: «Я отдалилась от некоего превосходного, но весьма скучного человека, которого немедленно и сама точно не знаю как заменил величайший, забавнейший и приятнейший чудак, какого только можно встретить в нынешнем железном веке» [44].