Эпилог. Жизнь после смерти

 

В пыли героев попирают!

Героев? – Нет! – но их дела

Из мрака и веков блистают;

Нетленна память, похвала

И из развалин вылетают;

Как холмы, гробы их цветут;

Напишется Потёмкин труд.

 

Г.Р. Державин. «Водопад»

На следующий день после смерти тело покойного торжественно перевезли в Яссы для вскрытия и бальзамирования. Аутопсия проводилась в его покоях во дворце Гики. Разрезав величественный мягкий живот, доктор Массо с помощниками осмотрели внутренние органы и по одному извлекли их, осторожно разматывая кишечник, словно длинный шланг [1]. Они нашли органы слишком «влажными» от желчи. Печень была увеличена, и доктора констатировали разлитие желчи. Разумеется, всюду ходили слухи об отравлении, но не удалось обнаружить ни одного тому подтверждения. Вероятнее всего организм Потёмкина ослаб от лихорадки (то ли тифозной, то ли малярийной), геморроя, злоупотребления алкоголем и общей усталости, но вряд ли эта измождённость стала причиной смерти. Ушные боли, влажный кашель и затруднённое дыхание позволяют нам заключить, что он, вероятно, скончался от бронхопневмонии. Так или иначе, запах желчи был невыносим. Даже бальзамирование не помогло от него избавиться [2].

Доктора забальзамировали тело: Массо выпилил треугольное отверстие в задней части черепа и извлёк мозг, затем наполнил черепную коробку ароматическими травами и зельями, чтобы высушить и сохранить в целости эту знаменитую голову. Внутренности поместили в ящик, сердце – в золотую урну. После этого тело вновь зашили, словно мешок, и нарядили в лучший княжеский мундир.

Вокруг царил полный хаос. Потёмкинские генералы спорили, кто же возьмёт на себя командование армией. Все ожидали решений Екатерины: тело, наследство, её собственные любовные письма, война и мир в империи [3]. Семь дней спустя новость достигла Петербурга, и императрица упала в обморок, зарыдала, ей пустили кровь, а затем она заперлась в своих покоях, будучи не в силах уснуть. Её секретарь Храповицкий оставил заметки об этих днях «слёз и отчаяния». Екатерина пыталась найти утешение, сочиняя похвальное слово для Потёмкина: «Это был человек… превосходного сердца; цели его всегда были направлены к великому. Он был человеколюбив, очень сведущ и крайне любезен. В голове его непрерывно возникали новые мысли; какой он был мастер острить, как умел сказать словцо кстати. В эту войну он выказал поразительные военные дарования: везде была ему удача; и на суше, и на море. Им никто не управлял… Одним словом, он был государственный человек: умел дать хороший совет, умел его и выполнить».

Но больше всего императрица дорожила их личными отношениями: «Его привязанность и усердие ко мне доходили до страсти; он всегда сердился и бранил меня, если, по его мнению, дело было сделано не так, как следовало… в нем были качества, встречающиеся крайне редко и отличающие его между всеми другими людьми: у него был смелый ум, смелая душа, смелое сердце. Благодаря этому мы всегда понимали друг друга и не обращали внимания на тех, кто меньше нас смыслил». Это была превосходная и справедливая похвала.

На следующий день она вновь проснулась в слезах. «Как можно мне Потёмкина заменить? – восклицала императрица. – Кто мог подумать, что его переживёт Чернышев и другие старики? ‹…›… я стара. Он настоящий был дворянин, умный человек, меня не продавал; его не можно было купить». Вновь «продолжение слёз», записывает Храповицкий [4]. Екатерина оплакивала Потёмкина как члена семьи. Между его родственниками завязалась переписка: графомания должна была помочь унять печаль. «Весь мир охвачен горем, – говорила она Попову, – но мне больно даже говорить о своей печали» [5]. Племянницы, спешившие в Яссы на похороны, испытывали те же чувства. «Папы больше нет, и я лью горестные слёзы, – пишет Екатерине его «котёнок» Катенька Скавронская. – Я привыкла полагаться на него в моём счастии…» Перед тем как до Катеньки дошло известие о её «сиротстве», она как раз получила от Потемкина сердечное письмо [6]. Варвара Голицына, которую Потёмкин так страстно полюбил сразу после расставания с Екатериной, вспоминала: «Он столь был ласков, милостив и благотворителен к нам!» [7]

Но дела не терпели отлагательств. Екатерина с подлинно монаршим себялюбием печалилась не только из-за своей утраты, но и из-за сопутствующих неудобств: «Князь Потёмкин сыграл со мной злую шутку. Теперь вся тяжесть правления лежит на мне одной» [8]. Совет, созванный в день печального известия, отправил в Яссы Безбородко, чтобы тот довёл до конца мирные переговоры. В Константинополе великий визирь принялся уговаривать Селима III вновь начать войну, однако иностранные послы резонно сообщили ему, что коль скоро будущий король Дакии мёртв, мирное соглашение стало куда более вероятным [9].

Екатерина приказала «святому» Михаилу Потёмкину привезти из Яссы её письма и разобраться с финансовыми делами князя. Но письма императрицы были самой драгоценной реликвией, принадлежавшей Потёмкину. Михаил Потёмкин и Василий Попов принялись спорить [10]; последний настаивал, что обязан передать их императрице лично в руки. Поэтому Михаил [11] уехал без них.

Попытки разобраться с вопросом о наследстве, однако, заняли двадцать лет; прежде чем дело было завершено, сменилось три императора, а все подробности так никогда и не прояснились. С 1783 года Потёмкин, по-видимому, получил в общей сложности пятьдесят пять миллионов рублей – в том числе 51 352 096 рублей и 94 копейки из государственной казны на жалованье военным, постройку флота и городов, – и почти четыре миллиона – на личные нужды. Полного отчёта о том, куда он потратил все эти миллионы, в его архивных бумагах не обнаружилось. Император Павел велел вновь начать расследование, но его наследник Александр, который танцевал на потёмкинском балу, отказался от этого напрасного занятия, и таким образом вопрос был закрыт [12].

В Петербурге только и было разговоров, что о мифическом богатстве Потемкина – миллионы или одни лишь долги? «Его наследство велико, и в особенности замечательны бриллианты, – сообщил граф Стедингк Густаву III, – но можно предположить, что когда все долги будут оплачены, семеро наследников получат не так уж много» [13]. Екатерине тоже были небезразличны эти подсчёты: она могла бы оставить его долги наследникам, и таким образом они истратили бы почти всю унаследованную сумму, по примерным подсчётам составлявшую семь миллионов рублей. Однако императрица понимала, что Потёмкин использовал казну в качестве банка, при этом тратя личные средства на государственные нужды, потому посчитать отдельно казённые и личные счета было попросту невозможно. «Никто еще не знает точно достатка покойникова, – писал непредвзятый Безбородко по приезде в Яссы. – Много он должен казне, но много и на казне считает». Более того, его банкир барон Сутерланд умер вслед за своим клиентом, и разразился финансовый скандал, который мог бы нанести серьёзный вред хрупкой репутации России. Потёмкин задолжал Сутерланду 762 785 рублей [14], а всем петербургским кредиторам вместе взятым – в общей сложности 2,1 миллион рублей [15].

Екатерина занялась финансовыми делами с присущей ей щедростью: за 935 288 рублей она выкупила у наследников Таврический дворец, а вдобавок и потемкинскую коллекцию произведений искусства, стекольный завод, бриллианты на сумму в миллион рублей и несколько поместий. Она сама оплатила его долги, а основную часть наследства велела разделить между семью алчными и теперь чрезвычайно богатыми наследниками – представителями семей Энгельгардтов и Самойловых. В одной лишь Смеле каждый из них получил по 14 000 крестьян мужского пола, а в придачу к этому и русские поместья, тем не менее десять лет спустя они всё ещё делили между собой добычу [16]. Даже через двести лет, в советские времена, крестьяне в Чижове раскапывали церковный двор в надежде обнаружить потёмкинские сокровища.

Императрица приказала отменить все светские мероприятия в столице: приёмы при дворе прекратились, как и собрания в Малом Эрмитаже. «Императрица не выходила в свет» [17]. Многие восхищались искренностью её горя: Массон понимал, что «она потеряла не любовника: это был друг, гений которого не уступал ее собственному» [18]. Стедингк полагал, что sensibilité Екатерины были для Потёмкина похвалой лучшей, чем любой панегирик [19]. Вся столица была облечена в «показной траур», за которым нередко скрывалось ликование [20].

В то время как мелкие дворяне и младшие офицеры, чьи жёны носили на шее медальон Потёмкина, оплакивали своего героя, некоторые аристократы и военные чиновники торжествовали [21]. Ростопчин хоть и считал Зубова «дураком», был тем не менее «весьма рад» тому, что все так быстро позабыли о «падении Колосса Родосского» [22]. Великий князь Павел якобы пробормотал, что теперь в империи одним вором меньше, но нужно признать, что Потёмкин почти двадцать лет препятствовал тому, чтобы Павел смог занять своё законное место. Зубов хотя и «не торжествовал победу», всё же имел вид человека, который наконец-то смог вздохнуть свободно, выйдя из «длительного и тяжкого подчинения» [23].

Тем не менее нужно отметить, что князя оплакивали трое самых одарённых людей империи, два из которых считались его заклятыми врагами. Когда фельдмаршал Румянцев-Задунайский, незаконный сын Петра Первого, услышал известие о кончине Потёмкина, его свита ожидала, что он возрадуется. Вместо этого он склонился перед иконой. «Что удивительного? – спросил он своих приближённых. – Князь был мне соперником, может быть, даже неприятелем, но Россия лишилась великого человека… сына бессмертного по заслугам своим!» [24]. Безбородко признавал, что «много обязан… редкому и отличному человеку» [25]. Суворов тоже опечалился и сказал, что Потёмкин был «великий человек и человек великий. Велик умом, велик и ростом: не походил на того высокого французского посла в Лондоне, о котором канцлер Бэкон сказал, что чердак обыкновенно плохо меблируют», однако в то же время он назвал светлейшего князя «образом мирских сует». Суворов понимал, что минул век героев: Потёмкин использовал его как своего собственного спартанского царя Леониду. Он дважды ездил молиться на могилу Потёмкина [26].

В Яссах Лев Энгельгардт встретил старых гренадеров и спросил, кого они любили больше – Румянцева или Потёмкина. «При батюшке нашем, графе Петре Александровиче, хотя и жутко нам было, но служба была веселая», – сообщили они, но о Потёмкине сказали, что «его светлость был нам отец, облегчил нашу службу, довольствовал нас всеми потребностями; словом сказать, мы были избалованные его дети; не будем уже мы иметь подобного ему командира; дай Бог ему вечную память!» [27]. Петербургские солдаты тоже оплакивали его [28]. Даже злобный Ростопчин признавал, что потёмкинские гренадеры пустили слезу, хотя и говорил, что их скорее опечалила утрата своих «преимуществ в воровстве» [29]. Безбородко тоже был свидетелем солдатского горя. Когда он расспрашивал их об очаковских лишениях, они обычно отвечали: «Ну тогда так нужда велела», – и тепло отзывались о покойном, который обходился с ними по-доброму [30]. Но лучшим знаком уважения к князю стали военные песни о нём, которые солдаты пели во времена Наполеоновских войн.

 

Не только славный лишь войной,

Здесь скрыт великий муж душой.

 

Г.Р. Державин. «Водопад»

Выдающаяся личность Потёмкина не могла оставить равнодушными ни современников, ни потомков, тем самым затрудняя объективный взгляд на его достижения и приводя к чудовищному искажению фактов. Недруги обвиняли его в лени, продажности, распутстве, нерешительности, эпатажности, фальсификациях, некомпетентности в военных делах и масштабнейших обманах. Но оправданы были лишь упрёки в сибаритстве и экстравагантности. Даже враги всегда отдавали должное его интеллекту, силе характера, невероятной прозорливости, отваге, щедрости и грандиозным успехам. Кастера, один из первых биографов Екатерины, писал: «Невозможно отрицать, что положением первого министра он обязан своему уму, храбрости и энергичности вкупе с многочисленными талантами, что постепенно раскрывались во всей своей полноте». Де Линь был убеждён, что, создавая Потёмкина, природа использовала «материал, которого хватило бы на сотню человек» [31].

Благодаря успешным завоеваниям и колонизации новых земель он достоин занять место рядом со своим кумиром Петром Первым, который основал город и создал Балтийский флот, – подобно ему Потёмкин тоже возводил города и строил черноморские суда. Оба они умерли в пятьдесят два года. На этом сходство заканчивается, поскольку Потёмкин был столь же отзывчив и великодушен, сколь Пётр жесток и мстителен. Но настоящий масштаб фигуры князя можно в полной мере осознать и оценить лишь в свете его уникального, почти равноценного партнёрства с Екатериной: это был неповторимый любовный и политический союз. В его основе лежали нежная любовь и благородная дружба, но не следует забывать и об их грандиозных совместных свершениях. Ни один из знаменитых в истории романов не может сравниться с головокружительным политическим успехом Екатерины и Потёмкина.

Их отношения позволили Потёмкину превзойти иных министров-фаворитов прошлого: он держался подобно царю. Князь, над которым не было начальников, выставлял напоказ свой императорский статус и тем самым вызывал бурю негодования. Он вёл себя эксцентрично, поскольку мог себе это позволить. Но и все трудности проистекали из специфической двойственности его положения – обладая поистине царской властью, он все-таки не был императором. Как и всем фаворитам, ему принесло много страданий распространённое заблуждение, гласившее, что он – «злобный советник», захвативший власть над монархом; потому его первая биография получила название «Князь Тьмы». Если бы Потемкин был государем, его бы судили по делам, а не по образу жизни: коронованные особы могут вести себя как им вздумается, но эрзац-императоров общество порицает за любые слабости. «Его завоевания упрочили славу империи, – говорил Сегюр, – но восхищение, которые вызывали эти свершения, доставались ей, а ненависть, которую они разжигали, – ему» [32].

Светлейший князь был энергичен в политике, но осмотрителен на поле боя. При непосредственном командовании он медлил с принятием решений, но зато оказался выдающимся стратегом и главнокомандующим на суше и на море: он одним из первых предпринял совместные сухопутно-морские операции на разных участках обширной зоны военных действий. Его обвиняли в том, что в русской армии царили беспорядок и коррупция (эти упрёки были справедливы двести лет назад, справедливы они и сегодня), однако его достижения также заслуживают признания. В 1791 году Безбородко [33] осмотрел русские войска и был удивлён тому, что вопреки всем кривотолкам армия содержалась в порядке. Нужно также отметить, что противники Потёмкина поначалу были не так уж слабы: турки неоднократно одерживали победы над австрийцами, которые считались куда более искусными вояками, чем русские. Таким образом военная история недооценила фигуру Потёмкина: вместо того, чтобы причислять его к некомпетентным командирам, следует отдать ему должное как по-настоящему талантливому стратегу, впрочем, стоящему на ступень ниже его гениальных современников Фридриха Великого, Суворова или Наполеона. Как писала Гримму Екатерина, Потёмкин всегда был победителем. Редкий генерал может похвастаться тем же. Его добродушие и терпимость по отношению к солдатам уникальны для российской истории и даже для недавнего прошлого с его чеченскими войнами. «Невиданную еще дотоле в вельможе силу свою он никогда не употреблял во зло», – писал о нём Вигель.

Тридцать лет спустя граф де Ланжерон, чьи предвзятые россказни о Потёмкине повредили репутации князя не меньше, чем сочинения де Линя и Гельбига, признался: «Я слишком строго судил его, и негодование сильно повлияло на мою оценку». Затем он высказал более взвешенное мнение: «Разумеется, ему были свойственны все недостатки придворных мужей, неотёсанность парвеню и сумасбродство фаворитов, но всё это было лишь топливом, зерном для мельницы его гения. Он ничему не учился, но всё прозревал. Его ум был так же велик, как его тело. Он был способен не только измышлять, но и воплощать в жизнь невероятные чудеса, и такой человек был жизненно необходим Екатерине. Он занял Крым, покорил татар, положил начало городам Херсону, Николаеву, Севастополю, построил везде верфи, основал флот, который разбил турок; он был виновником господства России в Черном море… благодаря всем этим великолепным свершениям он достоин признания».

Александр Пушкин, который познакомился с Ланжероном в Одессе в 1824 году, тоже полагал, что «имя странного Потёмкина будет отмечено рукой истории. Ему мы обязаны Чёрным морем» [34]. Города, корабли, казаки, само Чёрное море и переписка с Екатериной – вот подлинные памятники Потёмкину.

Замысел оды «Водопад» родился у Державина вскоре после смерти Потёмкина. Ему удалось выразить те известные ему черты, которые снискали князю прозвища Мецената и Алкивиада. Образ водопада с его чарующим величием, стремительностью и природной силой служил символом самой личности Потёмкина, а также изменчивой и преходящей земной жизни. Потёмкин был одним из самых выдающихся государственных деятелей в Российской империи, наряду с Петром Великим и самой Екатериной. Герцог Ришельё, знаток человеческих душ, который и сам занимал высокий пост, лучше иных иностранцев понимал светлейшего князя. «Совокупность его грандиозных достоинств, – писал он, – превосходила все его недостатки… Почти все его общественные деяния отмечены печатью благородства и величия» [35].

 

Алцибиадов прах! – И смеет

Червь ползать вкруг его главы?

 

Г.Р. Державин. «Водопад»

Императрица решила, что похороны князя должны состояться в Яссах. Потёмкин просил Попова похоронить его в родной деревне Чижово, но Екатерина была уверена, что его тело должно покоиться в одном из его городов [36] – Херсоне или Николаеве [37]. Странно, что она не распорядилась похоронить его в Петербурге, но возможно, императрица, дитя рационализма и Просвещения, не придавала большого значения захоронениям. Она куда больше дорожила памятными местами и общими знакомыми, которыми они обзавелись вместе. Кроме того, она знала, что чем дальше от столицы будет могила Потёмкина, тем труднее будет Павлу осквернить её после смерти императрицы.

Одиннадцатого октября для церемонии прощания тело Потёмкина перенесли в зал – вероятно, во дворце Гики. Катафалк поместили в павильон, задрапированный чёрным бархатом с серебряными кистями; ткань была подтянута серебряными шнурами. Помост покрыли богатой золотой парчой. Князь покоился в открытом гробу, обитом розовым бархатом, под балдахином из розового и чёрного бархата. Балдахин стоял на десяти древках и сверху был украшен страусиными перьями. Ордена и жезлы Потёмкина лежали на бархатных подушках и двух пирамидах из белого атласа, стоявших по обе стороны катафалка. Его шпага, шляпа и шарф были укреплены на крышке гроба. Мерцали девятнадцать огромных свечей, и подле гроба дежурили семнадцать офицеров. Столпившиеся у катафалка военные и молдавские бояре оплакивали «своего благодетеля и защитника». Перед всей этой великолепной mise-en-scene [зрелищем (фр.). – Прим. перев.] располагалась чёрная доска, на которой перечислялись все потёмкинские титулы и триумфы.

В восемь часов утра тринадцатого октября 1791 года екатеринославские гренадеры и днепровские мушкетёры выстроились вдоль улиц, по которым должна была пройти похоронная процессия. Гремели пушечные залпы, скорбно звонили колокола; генералы вынесли гроб, за ними шли державшие балдахин лейб-гвардейцы. Процессию возглавляли эскадрон гусар и кирасирский полк Потёмкина. Далее шествовали лошади, которых вели конюхи в богатых ливреях и чёрных епанчах, а за ними – 120 солдат в траурных одеждах с факелами и 36 офицеров со свечами. Затем следовали молдавские бояре в экзотических турецких нарядах и черкесские князья. За ними – духовенство и офицеры, которые несли княжеские знаки отличия. Среди них был и миниатюрный портрет Екатерины, инкрустированный бриллиантами, который говорил о покойном больше, чем все медали и жезлы.

Гроб везли на чёрных дрогах, запряжённых восемью лошадьми в чёрных попонах; каждую из них вёл конюх в длинной траурной одежде и в шляпе. За громыхающими дрогами шли племянницы князя. Шествие замыкали любезные его сердцу казаки.

Похоронная процессия приблизилась к округлым угловым бастионам монастыря Голия и прошла через тридцатиметровую надвратную башню. Гроб внесли в церковь Вознесения, которую однажды посетил Пётр Первый. В архитектурном облике церкви с её белыми колоннами и шпилями сочетались византийские, классицистские и традиционные русские элементы, что как нельзя более подходило Потёмкину. Прозвучал последний пушечный залп [38].

С гибелью Потёмкина в жизни Екатерины образовалась зияющая брешь, которую никому бы не удалось заполнить: после Рождества она три дня не выходила из комнаты. Императрица часто говорила о нём. В честь Ясского мира она распорядилась дать салют из сто одной пушки и учредила торжественный обед, но со слезами на глазах гневно запретила произносить тосты. «Горе её столь же глубоко, как и раньше». Тридцатого января 1792 года приехал Самойлов с ратификацией мирного договора, она отпустила всех остальных и плакала с ним наедине [39]. Когда тем летом императрица вернулась из Царского Села, то сообщила во всеуслышание, что собирается жить во дворце Потёмкина, который назвала в его честь Таврическим, и в самом деле часто там останавливалась. Ей очень нравился этот дворец, и она нередко гуляла там в одиночестве по саду, будто надеясь встретить Потёмкина [40]. Год спустя она вновь горько плакала в день рождения князя и в годовщину его смерти, целый день не выходя из своих покоев. Как-то раз она посетила Таврический дворец в сопровождении Зубова и своих внуков. «Tout etait charmant [Раньше здесь было так мило (фр.). – Прим. перев.], а теперь все не ладно», – сказала она Храповицкому. В 1793 году она тоже не раз возвращалась в этот дворец, иногда тайком отправляясь туда после обеда. «Никто, – писал Храповицкий [41], – не заменит Потёмкина в глазах Её величества», но она стремилась окружить себя его приближёнными.

Попов, который уже служил её секретарём, теперь стал живым воплощением политического наследия князя. В самом деле, Попову стоило лишь сказать, что Потёмкин бы не одобрил то или иное предложение, и Екатерина отвергала его, даже не взглянув. Таково было могущество умершего. Когда она приехала в Таврический дворец, Попов пал на колени и поблагодарил её за то, что она удостоила своим присутствием жилище его «создателя». Самойлову после смерти князя Вяземского досталась должность генерал-прокурора. Исполняя приказ Потёмкина, де Рибас основал на месте Хаджибея Одессу, а Ришельё, генерал-губернатор Новороссии, превратил город в один из самых космополитичных портов в мире. В 1815 году Ришельё стал премьер-министром Франции.

Спустя два года после смерти Потёмкина принц де Линь в письме Екатерине называл его «моим дорогим и несравненным другом, достойным любви и восхищения». Де Линь так никогда и не смирился с тем, что ему не доверили командования армией, и даже просил Меттерниха позволить ему участвовать в наполеоновском походе на Россию в 1812 году – вот как он собирался отплатить за щедрость Екатерины и Потёмкина. Он прожил достаточно долго, чтобы стать почтенным украшением Венского конгресса, и прежде чем испустить последний вздох в 79 лет, успел сочинить последнюю эпиграмму: «Конгресс не марширует, а танцует» [42]. Граф де Сегюр приспособился к положению дел после Французской революции и стал главным церемониймейстером Наполеона, рекомендовал императору не идти войной на Россию в 1812 году, а после Реставрации вновь появился на политической арене в качестве пэра. Принц Нассау-Зиген пытался убедить Наполеона разрешить ему атаковать Британскую Индию, но в 1806 году погиб в Пруссии.

Франсиско де Миранда служил генералом французской революционной армии, а затем стал «предшественником» Симона Боливара, «Освободителя» Южной Америки. В 1806 году он и двести добровольцев высадились на берег Венесуэлы, но затем ему пришлось вновь отступить. Но в 1811 году Боливар убедил его вернуться в строй в качестве генералиссимуса патриотической армии Венесуэлы. Урон, нанесённый землетрясением, и военные поражения вынудили нерешительного генералиссимуса пойти на переговоры с испанцами. Когда он попытался бежать, Боливар арестовал его и передал испанцам. Этот борец за свободу умер в 1816 году в испанской тюрьме, спустя тридцать лет после встречи со светлейшим князем. Сэр Джеймс Харрис получил титул графа Малмсбери, и Талейран называл его «самым проницательным министром своего времени». Сэр Сэмюэль Бентам стал генеральным инспектором военно-морского флота и занимался строительством кораблей, которые победили в Трафальгарском сражении. Иеремии Бентаму при содействии Георга III удалось построить свою тюрьму-паноптикум, но эксперимент не оправдал себя. Иеремия счёл, что в этом вина короля.

Джон Пол Джонс по поручению Вашингтона и Джефферсона должен был отправиться сражаться с алжирскими пиратами у Варварийского побережья, но седьмого (18) июля 1792 года в Париже он скончался в возрасте сорока пяти лет и был похоронен со всеми почестями. Потомки чтили его как создателя Военно-морского флота США. Долгое время его могила считалась утраченной, пока в 1905 году генерал Гораций Портер не обнаружил свинцовый гроб с прекрасно сохранившимися останками Джонса. Под воздействием свойственного эпохе некроимпериализма президент Теодор Рузвельт отправил за телом Джонса четыре крейсера, и шестого января 1913 года, через тысячи миль и 125 лет после пирушек с Потёмкиным, Джонс был перезахоронен в Морской академии в Аннаполисе, в мраморном саркофаге, сделанном по образцу наполеоновского саркофага в соборе Дома инвалидов; там его останки пребывают и по сей день [43].

Екатерина относилась к Браницкой как к духовной наследнице Потёмкина и потому отвела для неё потёмкинские покои в императорских дворцах, чтобы почаще видеться с ней; однако императрица велела, чтобы Сашеньке наняли другую прислугу – вид прежних лакеев Потёмкина разобьёт ей сердце [44]. Платон Зубов получил многие должности, которые раньше занимал светлейший князь, но обнаружил свою катастрофическую непригодность к государственным делам [45]. Многие с сожалением вспоминали Потёмкина, досадуя на высокомерие и посредственность Зубовых – «отребья империи» [46].

При поддержке Потёмкина Екатерина, скорее всего, планировала лишить ненадёжного великого князя Павла права наследования и передать престол своему внуку Александру. Но без Потёмкина ей, должно быть, не хватило воли на этот поступок [47]. Пятого ноября 1796 года императрица проснулась, как обычно, рано утром. Она зашла в уборную, где с ней случился тяжелейший удар. Как и английского монарха Георга II, недуг настиг её в том положении, что объединяет королей и простолюдинов. Лакей и служанка взломали дверь и вынесли императрицу в спальню, где доктор Роджерсон сделал ей кровопускание. Из-за огромного веса Екатерину не удалось поднять на кровать, поэтому она осталась лежать на матрасе на полу. В Гатчину помчались эмиссары известить великого князя, и когда они прибыли, он решил, что его приехали арестовать. Павел сразу же отправился в Петербург. Есть сведения, что после полудня, по приезде в столицу, он вместе с Безбородко уничтожил документы, выражавшие намерение Екатерины передать трон Александру. Шестого ноября в 21:45 Екатерина скончалась, и её тело осталось лежать на полу.

Павел I отменил все достижения правления своей матери, какие только смог. Он отомстил Потёмкину, превратив Таврический дворец в казармы гвардейцев, а Зимний сад отдал под гвардейские конюшни. Из ребяческой обиды он «сослал» библиотеку Потёмкина в Казань – уникальный пример библиографической мести. Павел также приказал переименовать Григориополь. Будучи пруссофилом, как и его отец, он питал любовь к парадам, относился ко всей империи как к большой казарме и приложил все усилия, чтобы разрушить гуманную «потёмкинскую армию», которую так ненавидел [48]. Из-за своей деспотической невыдержанности он нажил себе тех же врагов, которые когда-то свергли с престола его отца Петра III. Поэтому его боязнь покушений оказалась самоисполняющимся пророчеством. (Одним из его убийц был Платон Зубов.) И хотя потёмкинские казаки ещё долго оставались опорой династии Романовых, сыновья Павла Александр I и Николай I унаследовали его прусскую парадоманию, и этот облик русской монархии сохранился до её последних времён: анархист Бакунин называл Россию «Кнуто-германской империей» [49].

София де Витт вышла замуж за богатейшего польского «князька» Феликса Потоцкого, которого она встретила и обворожила в Яссах после смерти Потёмкина. В дальнейшем София вступила в страстную инцестуальную связь со своим пасынком Юрием Потоцким, совершив «все грехи Содома и Гоморры». Когда Ланжерон навестил её, она призналась: «Вам известно, кто я и откуда я родом, eh bien [ну так что ж (фр.). – Прим. перев.], не могу же я жить всего лишь на 60 000 дукатов в год». В 1805 году её пожилой супруг скончался, а четыре года спустя она прогнала его сына и сумела нажить немалое достояние, в одиночку воспитывая своих детей. Графиня Потоцкая умерла в 1822 году, окружённая «почётом и уважением» [50].

Сашенька Браницкая удалилась в свои имения, где занялась преумножением бессчётных богатств. «Мне неизвестна точная цифра, – говорила она, – но должно быть, у меня около двадцати восьми миллионов». Она прожила великолепную жизнь почти что царственной особы и застала смену эпох. Свидетельница последнего вздоха Потёмкина стала «носительницей его славы». В зрелые годы она оставалась такой же грациозной, стройной и свежей, но неизменно носила длинные платья в екатерининском стиле, подчёркивая свою талию поясом с крупной пряжкой. В одном из имений Браницкая устроила усыпальницу в память Потёмкина и заказала свой портрет с его бюстом на заднем плане. Её дважды посещал Александр I и пожаловал придворное звание обер-гофмейстерины. Даже спустя двадцать лет после смерти Екатерины поражённый Вигель увидел, что знатные дамы подходят к руке Браницкой, словно она была великой княгиней, и та «без всякого затруднения и преспокойно» подаёт им руку., Она скончалась в возрасте 84 лет в 1838 году, во времена правления английской королевы Виктории, к тому времени её дети уже обзавелись собственными польскими и русскими аристократическими семьями [51].

Потёмкинский «ангел» графиня Скавронская после смерти своего супруга-меломана получила долгожданную свободу и вышла замуж по любви – за итальянского рыцаря Мальтийского ордена, графа Джулио Литту [52]. Младшая из сестёр Татьяна, вдова Михаила Потёмкина, сочеталась браком с князем Николаем Юсуповым, потомком татарского хана по имени Юсуф; супруг был значительно старше её и, по слухам, владел целой деревней любовниц-крепостных. Брак княгини Юсуповой оказался несчастливым, но подобно своему дядюшке она обзавелась большой коллекцией драгоценностей, в том числе приобрела серьги Марии-Антуанетты, алмаз «Полярная звезда» и диадему сестры Наполеона Каролины Мюрат. Последний представитель княжеского рода, Феликс Юсупов, участник убийства Распутина, гордился своим родством со светлейшим князем [53].

Образу жизни Потёмкина созвучны судьбы двух его внучатых племянниц. Дочь Браницкой Елизавета вышла замуж за князя Михаила Воронцова, сына Семёна Воронцова, потёмкинского недруга. Ранние годы Михаила прошли в Англии, и он вырос флегматичным и бесстрастным милордом. Он стал наместником Новороссии и Кавказа, как и двоюродный дедушка его жены. Ходили слухи, что Элиза унаследовала тайную брачную запись о венчании Потёмкина и Екатерины и якобы выбросила её в Чёрное море – что было бы как нельзя более подходящим жестом. «Милорд» Воронцов не смог обуздать нрав своей кокетливой и манерной княгини. У нее был тайный роман с одним из ее кузенов Раевских, когда в 1823 году она познакомилась с Александром Пушкиным, который прибыл изгнанником в Одессу. Родство с Потёмкиным усилило её привлекательность в глазах поэта: он был знаком с потёмкинскими племянницами и записал истории, которые они рассказывали. Он влюбился в княгиню Воронцову. В своих стихотворениях он намекал на их любовные встречи на черноморских пляжах. Существуют предположения, что она была прототипом многих его женских образов, в том числе и Татьяны в «Евгении Онегине». В стихотворении «Талисман» есть следующие строки: «Там, где море вечно плещет / На пустынные скалы / ‹…› Там волшебница, ласкаясь, / Мне вручила талисман». Этим талисманом было кольцо с гравировкой на иврите.

Воронцов положил конец этой любовной истории, выслав Пушкина из города. Поэт отомстил князю, написав на него эпиграмму; возможно также, что именно Пушкин был отцом дочери Воронцова Софии, которая родилась через девять месяцев после его отъезда. Таким образом породнились Пушкин и Потёмкин. Когда в 1837 году поэт погиб на дуэли, при нём всё ещё был тот самый талисман [54].

Дочь Скавронской по имени Екатерина приобрела скандальную известность во всей Европе. Её прозвали «обнажённым ангелом» за привычку носить прозрачные, похожие на вуаль платья, и «le Chat Blanc» – «Белой кошечкой» – за чувственные аппетиты. Она вышла замуж за героического генерала Петра Багратиона. Её лицо, подобно чертам её матери, была ангельски прекрасно, кожа белоснежна, глаза невероятной голубизны, а волосы спускались на плечи водопадом золотых локонов. В 1802 году в Дрездене она стала любовницей Меттерниха и родила от него дочь Клементину, которая таким образом оказалась родственницей и Потёмкину, и «кучеру Европы». Гёте повстречал Екатерину в Карлсбаде и был охвачен восхищением, а она тем временем завела роман с принцем Людвигом Прусским. После смерти Багратиона в Бородинском сражении она отправилась щеголять и баловаться политическими делами на Венском конгрессе в 1814 году. Она ввязалась в безрассудное соперничество с герцогиней Саган за благосклонность царя Александра I: женщины поселились в двух разных крыльях дворца Палм. Австрийские полицейские, шпионившие за ней даже в её венской спальне, сообщали, что её «практические познания» невероятны. Затем Белая кошечка уехала в Париж, где прославилась склонностью к беспорядочным связям, прекрасным экипажем и потёмкинскими бриллиантами. В 1830 году она стала супругой английского генерала и дипломата лорда Хоудена. Трогательная деталь: когда тридцать пять лет спустя она приехала навестить старого Меттерниха в его изгнании в Ричмонде, его дочь не могла удержаться от смеха, поскольку «Ангел», будучи уже в годах, всё ещё носила те же прозрачные платья, в которых когда-то покоряла сердца европейских принцев. Екатерина скончалась в 1857 году, но её дочь Клементина, которая росла в доме Меттерниха, умерла молодой [55].

И наконец, дочь Самойлова София вышла замуж за сына графа Бобринского, таким образом смешав кровь Екатерины, Орловых и Потёмкиных [56].

В 1905 году в Одессе произошло восстание матросов на броненосце «Князь Потёмкин-Таврический» – первый из вооружённых мятежей начавшейся революции. Эти события вдохновили Эйзенштейна на съёмки фильма, и сама фамилия Потёмкина, казалось бы, столь близкая к царской власти, стала символом большевизма. Одесская Ришельевская лестница была переименована в Потёмкинскую, и теперь памятник французскому герцогу смотрит на уходящие вниз ступени, названные в честь «выдающегося человека», которым он так восхищался. Таврическому дворцу суждено было стать «лоном, цитаделью и могилой русской демократии». Именно там 6 января 1918 года прошло первое заседание Всероссийского учредительного собрания, первого по-настоящему демократического парламента в русской истории (следующий соберётся лишь в 1991 году). Члены собрания в присутствии Ленина и пьяных красногвардейцев встретились в первый и последний раз в Колонном зале дворца, где Потёмкин когда-то встал на колени перед Екатериной. Когда Ленин покинул собрание, красногвардейцы вышвырнули парламентариев и заперли Таврический дворец. В настоящее время во дворце проходят заседания Межпарламентской ассамблеи государств-участников СНГ, и в обители человека, который присоединил новые земли к Российской империи, теперь руководят процессами дезинтеграции [58].

И конечно же, в повседневный обиход вошла фраза «потёмкинские деревни».

Двадцать третьего ноября 1791 года в Херсон прибыли не все останки Потёмкина. Когда великих людей бальзамировали, их внутренние органы хоронили отдельно. Особенно важным было место захоронения сердца. В примеру, в начале того же года на торжественных похоронах Мирабо сердце покойного пронесли по улицам Парижа в свинцовом ящичке, украшенном цветами [59].

Считается, что внутренние органы Потёмкина захоронены в церкви Вознесения в монастыре Голия в Яссах. В самом храме нет никаких примет захоронения, однако даже спустя столетия, после того, как королевство Румыния сменилось коммунистическим режимом, а тот – демократическим, некоторые знающие люди всё ещё помнят, что останки Потёмкина покоятся в золотом ящике под покрытой ковром каменной плитой, лежащей перед обитым красным бархатом средневековым троном молдавского господаря. Мозг, замысливший королевство Дакию, нашёл своё пристанище под портретом бородатого молдавского князя Василия Волка, облачённого в кафтан золотого, белого и красного цветов и в шляпу с тремя перьями [60].

Родственники Потёмкина не забыли о том месте среди бессарабских холмов, где погиб светлейший князь, а казак Головатый вонзил в землю своё копьё [62]. В 1792 году Самойлов распорядился поставить там небольшой квадратный обелиск в классическом стиле и выгравировать на нём надпись с датой смерти Потёмкина. Белый камень, из которого был сделан обелиск, и весь его облик так напоминают фонтан в Николаевском дворце, что можно заключить, что обелиск делал тот же мастер – сам Старов. Позднее, в начале XIX века, наследники Потёмкина воздвигли десятиметровую пирамиду из тёмного камня со ступенями, ведущими на её вершину.

Когда тело прибыло в Херсон, его похоронили не сразу: сперва оно лежало в специально сооружённой открытой раке в крипте [62], расположенной в центре Свято-Екатерининского собора. Императрица приказала спроектировать величественный мраморный памятник и воздвигнуть его на могиле светлейшего князя, но к моменту её смерти пять лет спустя памятник всё ещё не был готов. И князь – парвеню, ставший почти царственной особой, – остался незахороненным [63]. Молиться у его останков приходили и местные жители, и приезжие, в том числе и Суворов.

В 1798 году император Павел узнал об этих паломничествах и решил отомстить покойному: он пришёл в бешенство от того, что Потёмкин даже спустя семь лет после смерти умудрился бросить вызов приличиям и церковным традициям. Восемнадцатого апреля он отдал приказ вице-канцлеру князю Александру Куракину: поскольку тело не было предано земле, то «находя сие непристойным, [государь император] высочайше соизволяет, дабы все тело без дальнейшей огласки в самом же том погребу погребено было в особо вырытую яму, а погреб засыпан землею и выглажен так, как бы его никогда не бывало». Быть бесследно погребённым для человека потёмкинских масштабов – весьма печальный финал. Ходили слухи, что в устном распоряжении император велел Куракину уничтожить все памятные знаки в честь Потёмкина и выбросить его останки в расположенное неподалёку Чёртово ущелье. Под покровом ночи гробницу засыпали землёй и закрыли, но никому не известно, исполнили ли чиновники устный приказ Павла. Лежат ли кости на дне ущелья, тайно перезахоронены ли они в скромной могиле, или, быть может, их увезла графиня Браницкая? [64]. Долгое время это оставалось загадкой [65].

Четвертого июля 1818 года, когда могила снова подверглась тайному вскрытию, архиепископ Екатеринославский Иов Потёмкин, племянник светлейшего князя, поднял плиты церковного пола, открыл гроб и обнаружил, что забальзамированный труп всё ещё находится там. Оказалось, что как это зачастую и бывало, подчинённые уклонились от исполнения деспотических прихотей Павла. Однако они соблюли его приказ, представив всё так, будто бы могила действительно пуста. Говорят, что Иов Потёмкин, уезжая из этих мест, забрал что-то из захоронения и увёз в своей карете; считать ли это ограблением могилы? Или же он увёз с собой урну с останками покойного? Осталось ли тело князя в гробу после того, как туда заглянул архиепископ? [66]

С каждым новым полуночным вскрытием появлялись новые сомнения – такова природа секретности, темноты и могильного холода. В 1859 году государственная комиссия решила вновь проверить, на месте ли тело Потёмкина; когда они сняли пол в церкви, то обнаружили большой склеп, внутри которого был деревянный гроб с золотой бахромой, а в нём – свинцовый гроб. Местный чиновник Мильгоф прибрал склеп и снова закрыл его [67].

Теперь, когда все убедились, что останки покойного на месте, было принято решение воздвигнуть грандиозное надгробие. Однако никто не мог припомнить, где именно расположена могила, поэтому с выбором места для памятника возникли трудности. Как ни странно, для пытливых любителей совать нос в чужие дела это стало поводом ещё раз вскрыть могилу. В 1873 году новая комиссия взломала церковный пол и обнаружила деревянный гроб, внутри которого покоился череп с треугольным отверстием, проделанным Массо при бальзамировании, и с прядями русых волос – остатками былой шевелюры, что славилась по всей России. Внутри также лежали три медали, одежда и шитые золотом лоскуты мундира. Комиссия вновь закрыла гробницу и примерно над ней соорудила подходящее надгробие [68]. Наконец Потёмкин, если это был он, упокоился с миром.

Затем пришёл черёд революции: большевики с ликованием раскопали кладбище при Свято-Екатерининском соборе, где были захоронены офицеры, погибшие при штурме Очакова. У местного священника до сих пор хранятся пожелтевшие фотографии, запечатлевшие эту зловещую революционную сцену: крестьяне в одеждах 1918 года показывают пальцами на высохшие скелеты с жалкими пучками волос, в остатках расшитых мундиров, штанах и сапогах екатерининских времён, а на заднем плане видны сапоги и кожанки чекистов [69].

Двенадцать лет спустя, в 1930 году молодой писатель по имени Борис Лавренев вернулся к себе на родину в Херсон, чтобы навестить больного отца. Он отправился на прогулку по крепости и возле Свято-Екатерининского собора увидел знак: «Херсонский антирелигиозный музей». Внутри он обнаружил пирамидальной формы витрину, в которой лежало «что-то круглое и коричневое». Подойдя поближе, он увидел, что это был череп; надпись рядом с ним гласила: «Череп любовника Екатерины II Потёмкина». В соседней витрине покоился ещё не до конца истлевший скелет с надписью «Останки любовника Екатерины II Потёмкина». В третьей витрине лежали клочки зелёного бархатного камзола, белых атласных панталон, чулок и обуви – костюм Потёмкина. Лавренев выбежал из церкви и отправил телеграмму в министерство, которое занималось охраной объектов искусства. Уже после того, как он вернулся в Ленинград, приятель написал ему, что «музей» закрыли. Останки Потёмкина сложили в новый гроб, опустили в склеп и замуровали его заново. «В 1930 году в Херсоне, – писал Лавренев, – фельдмаршал светлейший князь Григорий Александрович Потёмкин, бывший ранее экспонатом Херсонского антирелигиозного музея, похоронен повторно» [70].

Одиннадцатого мая 1984 года местные чиновники вновь увлеклись тайной Потёмкина: глава Херсонского областного Бюро судебно-медицинской экспертизы Л.Г. Богуславский вскрыл могилу и обнаружил «31 человеческую кость… принадлежащую скелету мужчины, рост которого составлял около 185 сантиметров… а возраст – 52–55 лет», и этот мужчина умер около двухсот лет назад. Однако в гробу также были найдены эполеты британского офицера времён Крымской войны. Сам гроб был более современным, и на нём были начертаны два креста – не только православный, но и католический. Исследователи заключили, что останки несомненно принадлежат Потёмкину.

В июле 1986 года Богуславский вступил в переписку с Евгением Анисимовым, уважаемым специалистом по истории XVIII века, который счёл заключение экспертизы неубедительным. Анисимов задавался вопросом: если это и действительно Потёмкин, откуда появились католический крест и британские эполеты? Быть может, комиссия приняла желаемое за действительное вместо того, чтобы провести экспертный анализ? Даже если оставить в стороне волнующий вопрос о том, кем был британский офицер, владелец эполет, то хочется узнать о главном: принадлежат останки Потёмкину или нет?

Рост и возраст покойного и датировка смерти соответствовали историческим данным. Старые гробы, будь то свинцовые, позолоченные или деревянные, а также ордена, иконы и одежда исчезли после революции. В католический гроб, который был короче скелета, вероятно, останки положили в 1930 году. Британские эполеты случайно попали сюда из другого захоронения по невежеству большевиков. Итак, в 1986 году князь Таврический был вновь предан в земле – в восьмой раз, если принять в расчёт погребение внутренностей в Яссах и все остальные эксгумации, – и вновь позабыт [71].

Сегодня Свято-Екатерининский собор снова полон верующих. Первое, что увидит наблюдатель, заглянув внутрь сквозь старовскую классицистскую колоннаду, – это деревянное и железное ограждение вокруг одиноко стоящего белого мраморного надгробия. Надгробие длиной семь футов и шириной три фута располагается под куполом церкви, в самом её центре. Под большим позолоченным крестом на камне выбита надпись:

Фельдмаршал

Светлейший князь

Григорий Александрович

Потёмкин-Таврический

Родился 30 сентября 1739 года

Умер 5 октября 1791 года.

Похоронен здесь 23 ноября 1791 года

По краям мраморной плиты – семь позолоченных розеток, на каждой из которых выгравированы названия военных побед Потемкина и его городов. У входа в церковь старушка продаёт свечи. Потёмкин? «Подождите священника, отца Анатолия», – говорит она. Отец Анатолий, длинноволосый блондин с голубыми глазами, невозмутимый, как многие представители духовенства провинциальных городков, принадлежит к новому поколению молодых православных священников, выросших при коммунизме. Он рад показать иностранцу могилу Потёмкина. Никто не открывал склеп уже несколько лет, и чужестранцы никогда не заходили внутрь.

Отец Анатолий зажёг шестисвечник и открыл незаметную деревянную дверку в центре церкви. Вниз вели крутые ступени. Отец Анатолий, указывая путь, прилепил горячим воском к выступу стены первую свечу. Она осветила узкий проход. Идя вперёд, он прикреплял к стене остальные свечи, пока не подошёл к маленькой комнатке: когда-то в ней было множество икон и покоились гробы Потёмкина – серебряный, свинцовый и деревянный; «всё это было украдено коммунистами». Посреди склепа стоял на возвышении простой деревянный гроб с начертанным на нём крестом. Священник расставил остальные свечи, чтобы осветить помещение. Затем открыл крышку гроба: внутри лежал небольшой чёрный мешок, в котором хранился череп и немногочисленные кости князя Потёмкина. Вот и всё.

Нам остаётся лишь одна загадка: его сердце. Его не захоронили в Голии вместе с внутренними органами и мозгом, а поместили в золотую урну. Но где же она? Самойлов писал, что её разместили под престолом Екатерининского собора, однако отец Анатолий не видел никаких следов урны. Самым вероятным представляется сценарий, в котором сердце увёз архиепископ Иов Потёмкин в 1818 году. Куда же? – в имение Браницкой или в Чижово, где светлейший князь желал быть похоронен? По сей день чижовские крестьяне уверены, что сердце князя погребено у семейной церкви, где он когда-то учился петь и читать.

Это было бы прекрасным финалом: сегодня империя, которая стольким обязана Потёмкину, рассыпается на части, и большинство земель, завоёванных им, уже не принадлежит России. Если его внутренности покоятся в Румынии, а кости – на Украине, то, пожалуй, его сердцу самое место лежать в русской земле.

 

Шуми, шуми, о водопад!

 

Г.Р. Державин. «Водопад»