33. Последний путь

 

Его племянница спросила:

«Какие новости несешь?»

«Несу великую печаль.

Оденься в черное,

Твой дядюшка мертв,

Лежит на плаще среди степей».

 

Солдатский марш «Смерть Потёмкина»

Прибытие Потёмкина в Могилёв по пути на юг ознаменовалось звоном колоколов и пальбой из пушек. Кареты поднимали клубы пыли. Чиновники и помещики из отдаленных уголков области и дамы в лучших нарядах ожидали в доме губернатора.

Карета Потёмкина остановилась, толпа кинулась к ступеням. Князь Таврический вышел в запылённом свободном летнем халате и проследовал мимо встречающих, ни на кого не глядя. Тем вечером светлейший князь пригласил знатного польского патриота Михаила Огинского поужинать с ним и устроил искрометное представление, рассуждая о Голландии, «которую он знал так, словно прожил там всю жизнь, об Англии, о правительстве, привычках и морали которой ему было известно всё», а после говорил о музыке и живописи, про которые «англичане не имели понятия». Когда речь зашла об искусстве войны, князь объявил, что ключ к победе – нарушать правила. Изучать стратегию недостаточно, «с этим нужно родиться» [1]. Едва ли это можно считать поведением неудавшегося политика и сломленного человека.

Пока Потёмкин приближался к Молдавии, князь Репнин вёл переговоры с Великим визирем в Галаце. Потёмкин радостно сообщил Екатерине, что предварительное соглашение достигнуто двадцать четвертого июля. Однако тридцать первого июля, всего за день до приезда светлейшего князя, Репнин подписал перемирие. Говорили, что Потёмкин был в ярости от зависти, ведь Репнин украл его славу. Однако доклады Репнина свидетельствуют, что Потёмкин был доволен тем, что его отправили на переговоры, он просто не хотел, чтобы тот подписывал соглашение. Гнев Потёмкина был обусловлен политическими и личными причинами, но едва ли основывался на зависти. Репнин, которого Екатерина считала «хуже бабки», был племянником покойного Никиты Панина, масоном-мартинистом и участником кружка пруссофилов великого князя Павла. При этом он стал безропотной рабочей лошадкой Потёмкина. «Библия объединяет их», – объяснял де Линь. Мартинизм одного и суеверия другого «превосходно друг друга дополняют» [2]. Это осталось в прошлом. Поступок Репина поддерживали из столицы: Зубов в письмах обещал защитить его от потёмкинского гнева. По одной из версий, Потёмкин кричал: «Мартинистишка, как ты смеешь?!» [3]

Репнин подписал неправильный акт в неправильное время. Не зная о договоренности с Фокенером, он согласился на восьмимесячное перемирие, которое должно было позволить туркам перевести дух и перестроить силы, а также на требование Турции о том, чтобы Россия не обороняла переданную территорию. Кроме того, Репнин не понимал, что Потёмкин ждет новостей об Ушакове и флоте – в случае успеха ставки можно было поднять. Так вышло, что Ушаков победил османский флот в день подписания перемирия. В Константинополе запаниковали. Екатерину безмерно обрадовало известие Потёмкина о перемирии, однако она вместе с Безбородко осудила неуклюжие промахи Репнина. Узнав о триумфе Ушакова, императрица рассердилась [4]. Потёмкин мог воспользоваться этой победой, чтобы заставить турок вновь пойти в бой и тем самым избавить Россию от соглашения с Фокенером [5]. Это все ещё было возможно, хотя уступки Репнина осложнили дело.

Светлейший князь метнулся в Николаев осмотреть новые боевые корабли, затем поспешил обратно в Яссы, преодолев пятьсот вёрст всего за тридцать часов. Как часто случалось раньше, после месяцев нервного напряжения, безудержных кутежей, перегрузок и утомительных поездок Потёмкин заболел. В Константинополе был мор, на юге бушевала эпидемия лихорадки. «Я подобного не видал еще», – говорил князь Екатерине, которая, как в старые времена, волновалась о его здоровье [6]. Яссы наполнились миазмами прелых болот [7]. Все начинали болеть.

Великий визирь Юсуф-паша собрал на Дунае новое османское войско из 150 000 человек. Его посол начал переговоры об оставлении за собой Днестра, чтобы прощупать намерения Потёмкина. Князь прервал переговоры. Визирь принес извинения и предложил казнить своего посла. Потёмкин потребовал независимости Молдавии, передачи Анапы и предоставления России права утверждать господарей Валахии [8]. Он поднимал ставки, подталкивая турок к продолжению войны, чтобы таким образом освободить Россию от договора с Фокенером. Но пришло тревожное предзнаменование.

Тринадцатого августа 1791 года один из потёмкинских офицеров Карл Александр (герцог Вюртембергский), шурин великого князя Павла, умер от лихорадки. Потёмкин, друживший с женой Павла, похоронил её брата с царскими почестями. Князь сам боролся с болезнью, его уже терзали предчувствия смерти. Он много вёрст подряд шел за кортежем по жаре, а у места погребения выпил два стакана ледяной воды. Когда в разгар похорон мимо проезжал катафалк, мучимый бредом Потёмкин перепутал его со своей каретой и попытался забраться внутрь. Для человека суеверного это был удар колокола: «Бог свидетель, что замучился». Князь упал. Когда его увозили из Галаца, он приказал Репнину выводить армию из больного города [9].

Потёмкин отдыхал в близлежащей Гуше. Попов наконец убедил его принять лекарство, возможно, кору южноамериканского хинного дерева – предшественника хинина. Князю полегчало, он даже смог назначить Самойлова, Рибаса и Лашкарёва полномочными представителями России. Екатерина боялась потерять своего незаменимого спутника: «Я Бога прошу, чтоб от тебя отвратил сию скорбь, а меня избавил от такого удара». Императрица плакала несколько дней. Двадцать девятого августа она помолилась о здоровье Потёмкина во время ночной службы в Невском монастыре, пожертвовав там золото и бриллианты. Александру Браницкую призвали к дяде. Через десять дней Потёмкин сообщал Екатерине: «Мне легче. Я не уповал уже Вас, матушка родная, Всемилостивейшая Государыня, видеть» [10]. Он вернулся в Яссы, но полностью от лихорадки не оправился.

«Не понимаю, как, в крайней слабости быв, можешь переехать из места в место», – писала Екатерина и добавляла, что Зубов «весьма безпокоился о твоей болезни и один день не знал, что и как печаль мою облегчить». Даже больной Потёмкин наверняка закатывал глаза от этой фразы, однако он до последних дней передавал поклоны «зубу», который не смог удалить. Четыре дня князь страдал от жара и головной боли, десятого сентября положение улучшилось. Потёмкин писал императрице: «Я во власти Божией, но дела Ваши не потерпят остановки до последней минуты» [11].

Он действительно следил за ходом мирных переговоров, отправлял визирю подарки [12], размещал войска на случай нового витка войны и рапортовал о возвращении флота в Севастополь. Князь не поддался на интриги Польши. Он тайно призвал своих союзников – генерала артиллерии польской армии Феликса Потоцкого и фельд-гетмана Короны королевства Польского Северина Ржевуского: «Имею честь предложить личную аудиенцию». Встреча нужна была, чтобы сообщить об «искренних намерениях» и «особых пожеланиях» императрицы [13]. Медлить не стали. За всё лето Потёмкин ни разу не отказывался от создания колоний, кораблестроения и развлечений [14]. Он жаждал приятной музыки и оживленной компании. Двадцать седьмого августа князь писал французскому политику и историку Габриэлю Сенаку де Мейлану, что его рассуждения о Великой французской революции и Древней Греции «так привлекательны, что требуют личного обсуждения». Потёмкин приглашал: «Приезжайте ко мне в Молдавию».

В музыкальном плане здоровье Потёмкина улучшало сочинение гимнов. В его «Каноне к Спасителю» говорилось: «И ныне волнующаяся душа моя и уповающая в бездне беззаконий своих ищет помощи, но не обретает. Подаждь ей, Пречистая Дева, руку свою…» [15]. Также князь стремился нанять нового, более одаренного композитора. Российский посол в Вене Андрей Разумовский предлагал: «Хотел было я отправить к Вам первого пианиста и одного из лучших композиторов в Германии». Композитор уже получил приглашение и согласился приехать: «Он недоволен своим положением здесь и охотно предпринял бы это путешествие. Теперь он в Богемии, но его ожидают сюда обратно. Если Ваша Светлость пожелает, я могу нанять его не надолго, а так, чтобы его послушать и подержать при себе некоторое время» [16]. Ответ Потёмкина не сохранился. Композитора звали Моцарт.

Состояние Потёмкина ухудшалось. Сложные лабиринты увлечений отошли на второй план. Остались только отношения, которые существовали в его жизни на протяжении двадцати лет. Екатерина и светлейший князь снова писали друг другу простые любовные записки, будто не хотели упустить ни единой возможности выразить друг другу глубокую привязанность. Охваченный лихорадкой город Яссы был «сущей больницей». Многие пациенты, в том числе Репнин и Фалеев, медленно поправлялись после четырех дней лихорадочного бреда. Но не Потёмкин, которого навестили Сашенька Браницкая и София де Витт [17].

Екатерина стремилась быть в курсе болезни и следить за выздоровлением, словно Потёмкин находился в её покоях в Зимнем дворце. Но дорога занимала у курьеров от семи до двенадцати дней, поэтому полные заботы и беспокойства письма Екатерины не поспевали за событиями. Когда она думала, что Потёмкину лучше, ему уже становилось хуже. В одном письме он сообщал, что поправляется, а в следующем – что быстро угасает. 16 сентября Екатерина получила первое письмо: «Первое меня много обрадовало, ибо видела, что тебе было лехче, а другое паки во мне умножило безпокойство, видя, что четверо сутки ты имел непрерывный жар и боль в голове. Прошу Бога, да подкрепит силы твои. ‹…› Прощай, мой друг, Христос с тобою» [18].

Екатерина не могла наслушаться вестей о Потёмкине. Она приказала Попову присылать ежедневные отчеты и попросила Браницкую: «Пожалуй, графиня, напишите ко мне, каков он, и постарайтесь, чтоб он берегся как возможно от рецидивы, коя хуже всего, когда кто от болезни уже ослаб. Я знаю, как он безпечен о своем здоровье». Браницкая и Попов наблюдали болезнь, с которой три доктора, француз Массо и два русских, мало что могли сделать [19]. Агонизирующий упадок можно проследить по письмам всё более беспокойной Екатерины и всё более слабого Потёмкина. Со временем письма сменились докладами Попова.

Потёмкин всхлипывал, читая послания Екатерины. Он думал, что поправляется, хотя признавал: «Стреляние в ухо меня мучит». Даже умирая, князь волновался о восьми тысячах больных солдат: «Слава Богу, что не мрут». Турецкие послы прибывали через четыре дня: «Много ожидаю плутовства, но я остерегусь». Потёмкина перевезли из Ясс в загородный дом [20].

Князь перестал пировать и питался скромно. Это сработало: «Здоровье его Светлости час от часу становится лутче». Потёмкин воспользовался возможностью составить маршрут, по которому русская армия будет выходить из Молдавии, потому что путь через Польшу пока был закрыт. Переговоры продолжались. Мир внимательно наблюдал: австрийцы подписали мир с Портой в Систове. Венские газеты печатали сообщения о болезни Потёмкина. Гонцы почти каждый день приносили им новости об улучшении, ухудшении, новом улучшении. В случае войны Потёмкин командовал бы сам, но пока ему требовались представители в Валахии и Молдавии. Мирные переговоры обещали быть мрачными. Князь собирался в Вену сразу после подписания мира.

Потёмкин «устал, как собака» и через Безбородко убеждал Екатерину: «Я себя не щажу» [21]. Через три дня лихорадка возобновилась с удвоенной силой. Князь дрожал и слабел. Браницкая не отходила от него ни днем, ни ночью. Потёмкин отказался принимать хину. Попов докладывал: «При всем его от оных отвращении убеждаем Его Светлость к принятию Высочайшим Вашего Императорского Величества имянем». Светлейший князь умолял Безбородко найти ему китайский шлафрок: «Оный мне крайне нужен». Екатерина поспешила выполнить пожелание и прислала в дополнение к халату шубу. Князь диктовал донесения о больных в армии в тот же день, когда патетически написал: «Сна лишился и не знаю, когда будет конец» [22].

Князь «подвержен был безпрестанным и жестоким страданиям». К двадцать пятому сентября его стенания начали угнетать окружающих. Потёмкин осознал, что лихорадка завладела им, и, казалось, решил наслаждаться уходом. По легенде он «разрушал себя», и пиры этому способствовали. Горячечный «султан» запивал ветчину, соленого гуся и трех или четырех цыплят квасом и всеми видами вина, не удерживался он и от других алкогольных напитков. Из Астрахани и Гамбурга заказывали стерлядь и копчёных гусей. Говорили, что князь специально избегает выздоровления. Когда Потёмкин становился мокрым от пота, он выливал на себя «десять флаконов одеколона». Светлейший умирал так же эксцентрично, как жил [23]. Он был слишком болен, чтобы о чем-то ещё беспокоиться.

Князь говорил о «безнадежности своей жизни». Попов печально докладывал Екатерине: «Со всеми прощался, не внемля никаким нашим вопреки сего уверениям». Потёмкина навестили архиепископ Амвросий и грузинский митрополит Иона, которые уговаривали его питаться умеренно и принимать лекарства. «Едва ли я выздоровею, – отвечал Потёмкин. – Но да будет воля Божия». Затем он повернулся к Амвросию и принялся обсуждать с ним смысл жизни, показав, что, несмотря на русские предрассудки, он был порождением Просвещения. «Ты духовник мой, – продолжал он, обращаясь к Амвросию, – и ведаешь, что я никому не желал зла. Осчастливить человека было целию моих желаний». Услышав это признание, все присутствующие ударились в слезы. Священники вышли, и доктор Массо сообщил им, что положение безнадёжное. «Глубокое отчаяние овладело нами, но нечего было делать», – писал Иона [24].

На следующий день князь оживился. Ничто не улучшало его настроение больше, чем письма императрицы. Письма прибыли вместе с мягкой шубой и халатом. Они вызвали у Потёмкина размышления об их с Екатериной прошлом и о своём будущем. Попов сообщал: «При напоминании Высочайшего Вашего Величества имяни всегда льются обильныя слезы из глаз его». Князь смог самостоятельно написать записку: «Матушка родная, жить мне больше тяжело, что тебя не вижу» [25].

Тридцатого сентября Потёмкину исполнилось пятьдесят два года. Все пытались утешить его, но он «горько плакал» о том, что больше не увидит Екатерину. В тот день, в тысячах вёрст к северу императрица, прочитав доклады Попова, писала «другу сердечному»: «Всекрайне меня безпокоит твоя болезнь». Она умоляла «Христа ради» принимать лекарство: «Да, приняв, прошу уже и беречь себя от пищи и питья, лекарству противных». Это был ответ на донесения Попова десятидневной давности. Когда письмо отправилось из Петербурга, Потёмкин проснулся, с трудом дыша – по всей видимости, это был симптом пневмонии. Лихорадка возвратилась, князь лишился сознания. Второго октября ему стало лучше. От хины он снова отказался. Этот вечный кочевник жаждал увидеть степи и почувствовать бриз Черного моря. Попов писал: «Теперь желает Его Светлость, чтоб везли его отсюда в здоровейшее место, но я не знаю, как тронуться ему отсюда, когда все силы его изнурены до крайности» [26].

Пока окружение Потёмкина решало, что делать, князь собственноручно писал свое последнее письмо императрице – простое и учтивое выражение преданности любимой женщине:

Матушка Всемилостивейшая Государыня! В теперешнем болезнию изнуренном состоянии моем молю Всевышнего да сохранит драгоценное здравие твое, и повергаюсь к освященным Вашим стопам

Вашего Императорского Величества

вернейший и благодарнейший подданный

Князь Потёмкин Таврический

Матушка, ох как болен.

После он лишился сознания, никого не узнавал, затем ушел в кому. Доктора девять часов не могли нащупать пульс. Его руки и ноги были холодными, как лёд [27].

Тем временем в Петербурге Екатерина читала письма от двадцать пятого и двадцать седьмого сентября: «жить мне больше тяжело, что тебя не вижу». Она плакала и изучала почерк, пытаясь найти проблески надежды. «Признаюсь, что они крайне меня безпокоят, хотя вижу, что последние три строки твои немного получе написаны, – отвечала она в последнем письме другу. – И доктора твои уверяют, что тебе полутче. Бога молю…» Браницкой Императрица написала: «Пожалуй, останься с ним… Прощай, душа, Бог с тобою» [28].

Днём Потёмкин проснулся и скомандовал ехать. Он был уверен, что поправится, если доберется до Николаева. Ночью он не спал, но был спокоен. Утром постоянно спрашивал: «Который час? И всё ли готово?» Стоял густой туман, но князь был непоколебим. Потемкина усадили в кресло и отнесли в шестиместную карету. Там его постарались устроить поудобнее. Он продиктовал письмо Екатерине, в котором сообщил, что обессилел. Попов показал ему письмо, и внизу страницы Потёмкин смог нацарапать: «Одно спасение уехать». Подписать письмо ему не удалось.

В восемь утра карета Потёмкина в сопровождении докторов, казаков и племянницы двинулась через степи к холмам Бессарабии.