32. Карнавал и кризис

«Князь Потёмкин устроил вчера превосходное празднество, на которое я приехала в семь вечера, а уехала в 2 ночи…

Теперь пишу вам, дабы избавиться от головной боли».

Екатерина II – барону Гримму

В семь вечера 28 апреля 1791 года царская карета проехала вдоль классической колоннады Конногвардейского дома, освещённой сотнями факелов. Из кареты неспешно вышла императрица с богато украшенной диадемой и в русском платье с длинными рукавами. Шёл дождь. Потёмкин шагнул вперед, чтобы приветствовать Екатерину. Поверх темно-красного фрака он накинул кружевной черно-золотой плащ, расшитый бриллиантами. На князе было «столько бриллиантов, сколько только может поместиться на человека» [1]. Адъютант позади держал на подушке шляпу Потёмкина, такую тяжёлую от бриллиантов, что её едва ли можно было носить. Князь шел навстречу Екатерине между двумя рядами лакеев. Они были одеты в ливреи потёмкинских цветов: бледно-желтый с голубым и серебряным. Каждый лакей держал канделябр. Окутанный царственным сиянием Потёмкин опустился перед Екатериной на колено. Она приказала ему подняться. Он взял её за руку.

Раздавался невнятный рокот пятитысячной публики, больше заинтересованной в еде, чем в историческом моменте. Гости бросились к столам с бесплатной едой и напитками. Для карнавала установили качели, карусели и даже лавки, где выдавали костюмы. Однако в тот момент гости жаждали угощения. Князь приказал накрыть столы только после появления императрицы. Но дворецкий перепутал кареты и начал пир слишком рано. Едва не начался бунт. Екатерина помнила, как Великая французская революция сбросила династию Бурбонов, и толпа вызывала у нее нервозность. Ей показалось, что «почтенная публика» разбегается в панике, но люди всего лишь наполняли карманы едой, стремясь унести её домой [2].

Князь повёл свою императрицу к воротам дворца, который позже станут называть Таврическим. Дворец установил новые стандарты простоты и роскоши классицизма. «Всё было колоссально» – это послание читалось во всём. Строгий грандиозный фасад, спроектированный архитектором Иваном Старовым, символизировал мощь и величие Потёмкина. Галерея разделялась на два длинных крыла, поддерживаемых шестью дорическими колоннами. Пара вошла в вестибюль и проследовала вдоль цепочки встречающих в зал с колоннами, где Екатерину ожидали великий князь Павел с супругой и три тысячи гостей в костюмах.

«Вообразите, если сможете!» – подзадоривала Гримма Екатерина. Овальный зал был самым большим в Европе: 21 метр в высоту, 74,5 метра в длину и 14,9 метра в ширину. Его поддерживали два ряда из тридцати шести ионических колонн. «Поэзия колонн» делала тысячи гостей крошечными. В зале легко поместились бы пять тысяч человек. Пол из ценных пород дерева украшали «удивительно большие» белые мраморные вазы. На потолке висели многоступенчатые люстры из черного хрусталя, приобретенные у герцогини Кингстон. В обоих концах зала было два ряда французских окон [3]. Весь зал горел, словно в огне, освещённый главными люстрами и пятьюдесятью шестью маленькими люстрами с шестнадцатью свечами в каждой. Горели пять тысяч факелов. Духовой оркестр из трехсот человек, притаившихся в двух галереях, начал концерт написанных специально для этого случая хоровых песен.

Императрица не могла пропустить открывавшийся перед ней знаменитый Зимний сад. Он тоже был самым большим в Европе, его площадь в шесть гектаров равнялась всей остальной территории дворца. Огромный стеклянный коридор поддерживали колонны в виде пальм. По спрятанным в пальмах трубам бежала тёплая вода. Шедевр Уильяма Гульда представлял собой упорядоченные джунгли экзотических растений: «цветы, такие как гиацинты и нарциссы, мирты, множество апельсиновых деревьев». За зеркальными стенами скрывались большие печи. В искусственных гроздьях винограда, связках груш и ананасов были спрятаны лампы и алмазы, чтобы создать впечатление сияния. В стеклянных шарах плавали серебряные и красные рыбки. На куполе было изображено небо. Беседку пересекали тропинки и холмики, ведущие к статуям богинь. Самым поразительным была «бесконечная перспектива». Сквозь светлый зал с колоннами Екатерина видела тропический зимний сад, а сквозь его стеклянные стены – английский сад, где «излучистые песчаные дороги пролегают, возвышаются холмы, ниспускаются долины, протягиваются просеки, блистают стеклянные водоемы» [4], павильоны и возвышенности спускаются к Неве. Тропический лес и заснеженные холмы – что из этого настоящее?

В центре Зимнего сада, под куполом инкрустированной бриллиантами ротонды возвышалась на алтаре статуя императрицы. Табличка у подножия скульптуры «Екатерина II – законодательница» работы Шубина гласила: «Матери моей родины и моей благодетельнице» [5]. Потёмкин проводил Екатерину на приподнятую веранду слева от зала с колоннами. Веранда была украшена персидскими коврами и выходила окнами в сад. Среди тропических растений танцевали кадриль две группы детей по двадцать четыре человека в каждой. Дети, по мнению Екатерины, были прелестнейшими в Петербурге. Детские костюмы небесно-голубого и розового цвета сплошь были осыпаны «драгоценностями со всего города и окраин». Мальчиков одели в испанские наряды, девочек – в греческие. В первой группе сложный балет, поставленный прославленным хореографом Ле Пиком, танцевал великий князь Александр, будущий император и победитель Наполеона. Великий князь Константин был во второй группе. «Ничего более восхитительного, необыкновенного и прекрасного быть не может», – писала позже Екатерина. После сам Ле Пик станцевал соло.

Когда стемнело, Потёмкин отвёл всю царскую семью в гобеленовую гостиную, где изображалась история Эсфири. Гости последовали за ними. Среди диванов и кресел сияло потёмкинское чудо: золотой слон в натуральную величину, украшенный изумрудами и рубинами. В основании слона помещались часы. Чернокожий погонщик в персидских шелках подал знак поднять занавес, и открылась сцена с амфитеатром и ложами. После двух французских комедий и балета парадом прошли все народы Российской империи, включая османских правителей крепости Измаил во всём азиатском блеске национальных костюмов. Пока гости наслаждались представлением, слуги в других залах зажгли ещё 140 000 ламп и 20 000 восковых свечей. К возвращению Екатерины зал с колоннами мерцал.

Князь за руку привёл Екатерину в Зимний сад. Когда они встали перед статуей в ротонде, он снова пал на колени и поблагодарил императрицу. Она подняла Потёмкина на ноги и нежно поцеловала в лоб в знак признания его деяний и преданности. Звучала ода Державина, посвященная победам светлейшего князя:

 

Гром победы, раздавайся!

Веселися, храбрый Росс! [6]

 

Потёмкин дал отмашку оркестру, и бал наконец начался. Екатерина играла в карты со своей снохой в гобеленовой гостиной, а затем отправилась отдыхать. У него были собственные покои во дворцах Екатерины, а у неё – в его дворцах. Их комнаты демонстрировали уютную интимность. Оба любили монументальные дворцы и крошечные спальни. Спальня Екатерины находилась в том же крыле, что и спальня Потемкина. Потолок в ней был расписан классическими символами изобилия, козами и пастухами. За настенным ковром скрывалась тайная дверь в прихожую, спальню и кабинет хозяина. Так партнеры могли посещать покои друг друга. Стены в строгой, удобной и светлой спальне князя были покрыты чистым шёлком. Говорят, императрица иногда проводила здесь время, когда Потёмкин был дома. Она совершенно точно устраивала во дворце ужины [7].

В полночь Екатерина вышла к ужину в таком приподнятом настроении, что сорок восемь детишек снова станцевали кадриль. Покрытый золотом стол императрицы стоял в амфитеатре, где ранее играл оркестр. За четырнадцатью столами вокруг расселись сорок восемь вельмож. В других залах тоже стояли столы с закусками, освещаемые стеклянными бело-голубыми шарами. На одном из них находился огромный серебряный кубок, окруженный двумя исполинскими вазами герцогини Кингстон. Гостей обслуживали официанты в потёмкинских ливреях, а сам князь стоял у трона императрицы, словно Циклоп в самоцветах. Князь сам ухаживал за Екатериной, пока она не настояла, чтобы он сел и присоединился к трапезе. После ужина показали ещё несколько представлений, снова начался бал. В два ночи, на четыре часа позже, чем императрица обычно покидала балы, она поднялась. Князь Таврический проводил её тем же путем, каким привёл.

В вестибюле светлейший князь встал на колени: ритуальное подчинение великана в красном своей императрице на глазах придворных и европейских гостей. Он приготовил для неё спальню, если она пожелает остаться. Вероятность была мала, но он был рад возможности это предложить. Екатерина слишком устала, чтобы остаться. Оркестр подготовил две мелодии: одну, если императрица останется, другую – на случай её отъезда. Потёмкин задумал, что при отъезде он положит руку на сердце, и оркестр в тот же миг заиграет грустную любовную элегию, написанную им самим задолго до бала. Слова кантаты убеждали: «Единственное, что важно в мире – это ты». Великолепие бала, печальная песня и вид коленопреклоненного неуклюжего одноглазого гиганта растрогали императрицу. Партнёры очень давно любили друг друга и чувствовали себя стариками. Оба залились слезами. Он снова и слова целовал её руку, они вместе поплакали, а затем Екатерина села в карету и уехала [8].

Это было похоже на прощание. Часто тот вечер интерпретируют как предвестие смерти Потёмкина. Задним числом многие события последнего его визита в Петербург воспринимаются иначе. Но это, несомненно, была эмоциональная ночь, кульминация совместного приключения. Потёмкин остался на празднике, охваченный меланхолией и ностальгией, почти в трансе.

Князь подошёл попрощаться с хорошо знакомой ему дамой графиней Натальей Закревской, и она заметила его тоску. Она посочувствовала ему. «Не представляю, что станется с вами, – сказала она. – Вы моложе Властительницы. Вы переживете её, что станется тогда с вами? Вы никогда не согласитесь быть вторым мужчиной». Потёмкин рассеянно возразил: «Не тревожьтесь. Я умру раньше Властительницы. Умру совсем скоро». Больше она его не встречала [9].

«Никто другой не смог бы устроить такой роскошный праздник», – писал побывавший на вечере Стедингк [10]. Но торжество было легкомысленно дорогим. Потёмкин, предположительно, потратил за три месяца в общей сложности от 150 000 до 500 000 рублей. Было известно, что бал, как и предыдущие балы Потёмкина, оплачивался из казны. Однако вскоре распространилось мнение, что расточительность пришлась не по вкусу императрице.

Екатерина была так перевозбуждена балом, что не могла уснуть. Чтобы справиться с «легкой мигренью», она, словно юная девушка после первого бала, написала Гримму восторженное письмо о «fête superbe» [ «пышном празднике» (фр.). – Прим. перев.]. Императрица рассказала, что поздно уехала, и даже нарисовала схему, чтобы показать, где она сидела. Не очень-то похоже на недовольство! Затем она намекнула на политическую подоплеку, что явно было спланировано вместе с Потёмкиным: «Вот так, месье, мы развлекаемся в Петербурге, несмотря на окружающие беды, войны и угрозы диктаторов». Под диктаторами она подразумевала прусского короля Фридриха Вильгельма Первого. Свидетельств неодобрения немыслимых трат Потёмкина не сохранилось. Но вполне вероятно, что Екатерина, как и любой из нас на её месте, была шокирована предъявленным счетом.

Пока императрица писала Гримму, из Польши пришли тревожные новости, означавшие, что Потёмкину придется задержаться в Петербурге намного дольше.

Двадцать второго апреля (3 мая) 1791 года Великий сейм Речи Посполитой принял новую конституцию. Обсуждение было таким бурным, что один из депутатов даже вынул меч и пригрозил убить своего сына, как Авраам Исаака. Польская «Революция 3 мая» создала наследственную монархию, где трон доставался курфюрсту Саксонии или его дочери. Монарх обладал армией и мощной исполнительной властью, фактически сочетавшей в себе принципы английского королевства и американского президентства. Варшава восхищалась слоганом «Король вместе с народом». На тех, кто считал, что Речь Посполитая находилась в безвыходном положении, это произвело впечатление. Эдмунд Берк писал: «Счастливый народ, счастливый князь».

Время было удачным для русских, но злополучным для поляков, потому что англо-прусская коалиция готова была развязать России руки в отношении неудобного непокорного соседа. Екатерина и Потёмкин неприязненно относились к Великой французской революции. Императрица объявила Республику «умственным недугом» и уже начала преследовать радикальные идеи внутри России. Польская же революция была консервативной, она укрепила, а не ослабила монархию и уменьшила привлекательность революции. Однако Екатерина рассматривала её как продолжение якобинской Французской революции в ее собственной сфере влияния. «Мы полностью готовы, – зловеще сообщала она Гримму, – и, к сожалению, не отступим и перед самим дьяволом» [11].

Потёмкин почти ежедневно получал доклады от Булгакова, Браницкого и шпионов в Варшаве и тоже пристально следил за происходящим. Оно ему не нравилось [12]. Потёмкин решил захватить контроль над польской политикой и воплотить в жизнь свои тайные планы. Ему пока не удалось избавиться от Зубова. Возможно, князь считал, что османский мир и успехи в Речи Посполитой окажутся сильнее критики. Поэтому он задержался намного дольше, чем обещал Екатерине. Обсуждение ситуации в Речи Посполитой серьезно укрепило их товарищество. Однако до того, как заняться поляками, им предстояло склонить турок к соглашению и разрешить Очаковский кризис с посланником Питта Уильямом Фокенером, который должен был вот-вот прибыть.

«Ежели хочешь камень свалить с моего сердца, ежели хочешь спазмы унимать, отправь скорее в Армии курьера и разреши силам сухопутным и морским произвести действие наискорее», – писала Екатерина Потёмкину в начале мая. Это был единственный способ заключить желаемый ими обоими мир [13]. Князь в состоянии творческой эйфории раздавал приказы офицерам и основывал новые поселения на юге. Одиннадцатого мая Потёмкин повелел адмиралу Ушакову выйти в море и преследовать врага; Репнину, который командовал основными войсками в его отсутствие, – решительно переправиться через Дунай и разбить любые концентрации турецких войск, а командиру кубанских казаков Гудовичу – захватить Анапу, самую сильную османскую крепость в том районе [14]. Партнеры тем временем строили планы, касавшиеся Речи Посполитой.

Шестнадцатого мая англо-прусский кризис все еще не был разрешен. Екатерина подписала первый рескрипт Потёмкину в отношении Речи Посполитой. Князь мог вмешаться, только если прусские войска войдут в Польшу. В этом случае он предложит полякам османское Молдавское княжество в обмен на требование дать обратный ход революции. Если это не сработает, Потёмкин пойдет на традиционные «крайние меры»: создаст конфедерацию под управлением своих польских союзников Браницкого и Потоцкого. В список одобряемых «крайних мер» Екатерина отдельно добавила «тайный план» Потёмкина поднять православных в Киеве, Подолье и Брацлаве под знаменем великого гетмана Черноморского казачьего войска [15]. Обычно считается, что Потёмкин не получил тех полномочий, которых хотел [16]. Между тем его власть простиралась довольно широко, хоть и была ограничена возможным нападением Пруссии и Англии (переговоры с Фокенером ещё не начались). К тому же Потёмкин получал приказы, не как школьник от директора, пара всегда работала над ними вместе, исправляя черновики. Рескрипты и письма показывают, что Екатерина согласилась с казачьими и молдавскими схемами Потёмкина. И соглашалась более двух лет.

Польские планы Потёмкина остаются секретом последнего года его жизни. Он создал хитросплетение нитей, которые никто не смог распутать. Его замыслы были многогранны, изменчивы и экзотичны. Князь всегда выбирал план в последний момент, а пока рассчитывал на всё сразу. Он размышлял над Польским вопросом с момента своего прихода к власти. Его политика в отношении Речи Посполитой была многоуровневой, но неотделимой от стремления править за пределами России. Все планы Потёмкина включали создание собственного королевства. Он убедил себя, что «независимое» Польское герцогство, построенное вокруг города Смела, поможет России завуалированно присоединять земли Центральной Европы и не расплачиваться с другими государствами с помщью второго раздела Польши.

Потёмкин подготовил четыре проекта. Аннексия Молдавского княжества Речью Посполитой хорошо бы вписалась в образ Польши, нарисованный союзником Потемкина Феликсом Потоцким в его майском письме светлейшему. Он представлял её федеральной республикой полунезависимых гетманщин. Существовал еще и план конфедерации Браницкого и Потоцкого, которые отказались бы от новой конституции и заменили её старой версией или составили бы новую федеральную конституцию, предложив Молдавское княжество в качестве компенсации. Потёмкин начал обхаживать Потоцкого ещё в феврале, пригласив того на встречу «во имя благоденствия нашей общей страны» [17].

Была еще и идея войти в Речь Посполитую в качестве великого гетмана Черноморского казачьего войска, чтобы освободить православных верующих Восточной Польши. В этом плане соединились польское происхождение Потёмкина, его царские амбиции, любовь к драме, русское стремление сломить Польскую революцию и его «страсть к казакам» [18]. Ещё до того, как было создано гетманство, Потёмкин видел особую роль Черноморского казачьего войска в судьбе Польши [19]. Например, шестого июля 1787 года Екатерина разрешила князю набрать четыре эскадрона казаков в польских деревнях [20], где уже располагались его войска – конные и пешие отряды Смелы [21]. Александра Браницкая позже объясняла, что Потёмкин «хотел объединить казаков с польской армией и объявить себя королём Польши» [22].

Сейчас этот план кажется наименее реальным, но он был вполне выполним. Православные провинции Подолья и Восточной Польши под предводительством таких магнатов, как Феликс Потоцкий с его старомодным видением польской независимости, сильно отставали от искушённых католических патриотов, занимавших большинство мест в варшавском Четырёхлетнем сейме. Их новомодные взгляды на свободу были навеяны французами. К тому же они ненавидели Потёмкина. Ошибочно рассматривать вхождение в Польшу казачьего войска отдельно от остальных планов. Екатерина и Потёмкин явно связывали это с возможностью взбунтовать православное население против варшавской революции. Это, вероятно, позволило бы светлейшему князю получить собственное королевство под российским влиянием в федеративной Польше.

Четвёртый проект заключался во втором разделе Польши. Потёмкин всегда без стеснения обсуждал новый раздел и часто поддразнивал им прусских послов. Вопреки мнению националистически настроенных польских историков, это была крайняя мера. Он мог вынудить Польшу уступить Торунь и Гданьск в апреле, чтобы предотвратить войну ещё на двух фронтах, но момент был упущен. Гордый перерожденный отпрыск шляхты понимал, что раздел разрушил его древнюю родину, «общую страну», и погубил его личный статус за пределами России. В стратегическом плане больше всех выиграла Пруссия. Династия Гогенцоллернов приблизилась к России. Потёмкин предпочитал петровскую политику сохранения независимой Речи Посполитой в качестве ослабленной и эксцентричной буферной зоны. Потёмкин хотел не разделить, а увеличить Польшу, как, например, в плане о Молдавском княжестве. Проживи князь дольше, он, возможно, смог бы предотвратить раздел. Если бы Екатерина умерла раньше Потёмкина, он, скорее всего, стал бы польским вельможей.

Потёмкин остался в Петербурге, чтобы решить Польский вопрос. Истории о его странных планах кружили по лихорадочной революционной Варшаве. Польский посол Деболи усиливал напряжение, передавая Станиславу Августу Понятовскому слухи о королевских амбициях Потёмкина. Придворные враги Потёмкина объединились, чтобы наконец свергнуть его. Предстоял тяжелейший кризис в его долгой дружбе с Екатериной.

«Мы и без вас справлялись, не правда ли?» – по утверждению враждебно настроенного Деболи так Екатерина ответила Потёмкину. Слова переданы правдиво, но говорила она их скорее как жена, иронично поддевающая мужа, а не требующая развода. Уильям Фокенер, особый посол Питта, прибыл 14 мая, но длительные переговоры о преодолении Очаковского кризиса начались только в начале июня. Екатерина и Потёмкин подолгу беседовали с послом. В неопубликованных письмах Фокенер замечал, что, несмотря на разный стиль общения, оба они говорили примерно одно и то же. Во время одной из аудиенций Екатерина хвалила удивительно хорошее настроение Потёмкина, когда её внезапно прервал собачий лай. Одна из борзых императрицы лаяла на ребенка снаружи. Екатерина успокоила мальчика, демонстративно повернулась к Фокенеру и заметила: «Лающие собаки не всегда кусают» [24].

Потёмкин же привёл на ужин испуганного английского бульдога, а английского посла ошеломил странным и непоследовательным монологом. «Он сказал, что русский и любит свою страну, но и Англию любит. А я островитянин, значит, эгоистичный и люблю только свой остров». Потёмкин сделал предложение в своем стиле: почему бы Британии не захватить Крит (Кандию) в качестве награды за Османскую кампанию? Это pied-à-terre [временное пристанище (фр.). – Прим. пер.] позволило бы Британии временно взять под контроль торговлю с Египтом и Ливаном. После князь хвалился своими южными землями, почвами, народом, флотом, «великими проектами», успех которых зависел «только от него». В итоге озадаченный Фокенер доложил в Лондон, что не имел возможности вставить ни слова. У Питта не осталось сомнений ни в намерениях России оставить Черное море за собой, ни в отказе идти на компромисс в отношении Очакова [24]. К началу июля Англия и Пруссия поняли, что им придется подчиниться требованиям Екатерины.

Фокенер ещё сильнее смутился, когда в Петербург прибыл Роберт Адэр. Его в качестве неофициального посла от оппозиции прислал Чарльз Джеймс Фокс – вредный и, возможно, антигосударственный поступок. Семён Романцов обеспечил двадцативосьмилетнему послу теплый приём, сообщив Потёмкину, что сама герцогиня Девонширская Джорджиана, задававшая ton в обществе, «оказывает ему честь своей дружбой» [26]. Князь и императрица отлично встретили Адэра, а на прощание Потёмкин подарил ему от имени Екатерины кольцо с её портретом [27].

Преисполненный достоинства князь напоминал благородного медведя, которого травила стая собак. Екатерину подсознательно тревожило возвышение Потёмкина, и Зубов играл на этом, намекая, что князь может стать для неё угрозой. «Крылося какое-то тайное в сердце императрицы подозрение против сего фельдмаршала», – вспоминал поэт неоклассицизма и госслужащий Гавриил Державин [28]. Светлейший князь ворчал, что государыня окружена его врагами. Тем летом Потёмкин реже ездил к Екатерине в Царское Село и оставался у нее ненадолго. Приближался срок соглашения с Англией и Пруссией, Польский вопрос стоял всё более остро, и послы замечали прохладное отношение императрицы к князю. Как это часто случалось раньше, холодность вызвала надежду у врагов Потёмкина.

Зубов не только подрывал доверие Екатерины к князю. Сначала он смог отдалить Суворова от его бывшего командира, предлагая ему награды, которые Потёмкин уже рекомендовал. Таким образом, Суворов разошёлся с Потёмкиным не из зависти, а по причине интриг. Затем Зубов «от лица Императрицы» приказал Державину просить покровительства не у Потёмкина, а обращаться за любой милостью к нему.

Державин прославился одой «Фелица», где шутливо описал генерал-прокурора Вяземского вспыльчивым, а Потёмкина лентяем. Однако князь годами защищал его перед Вяземским и другими недоброжелателями [30]. Державин отплатил Потемкину за любезность жалким предательством. И едкими стихами. (Его шедевр «Водопад», вдохновивший Пушкина, стал посмертной данью князю [31].) Зубов предложил Державину пост секретаря императрицы. Поэт принял предложение и снизил уровень восхищения Потёмкиным в своих стихах.

Прочитав одно из его новых стихотворений, Потёмкин в гневе выбежал из спальни, приказал подать карету и уехал «Бог знает куда» в разгар бури с громом и молнией. Несколько дней спустя Державин смиренно предстал перед князем. Потёмкин знал, как именно Зубов настроил его протеже против него, и принял поэта холодно, но без обиды [32].

Во время политических напряжений князь всегда вёл себя маниакально. Он грыз ногти и с неудержимым энтузиазмом заводил романы. Державин и иностранцы, такие как Деболи, заверяли, что Потёмкин сошёл с ума. Это был намёк на безумство, вызываемое последней стадией сифилиса. При этом никаких доказательств сифилиса не было. Деболи утверждал, что однажды ночью Потёмкин явился пьяным в дом графини Пушкиной и погладил её по волосам. Она пригрозила выкинуть его за порог, а он, едва шевеля языком, ответил, что ещё не отказался от идеи стать польским королём [33]. Неправдоподобная история. Кроме того, даже враги признавали – никогда раньше Потёмкин не пользовался таким успехом у женщин. Критик князя граф Ростопчин отмечал: «Женщины жаждали внимания князя Потёмкина, как мужчины жаждут чинов» [34]. Светлейший князь устроил трёхдневный прием в одном из своих домов рядом с Царским Селом «в то время, как весь город увлечён слухами о его ссоре с одной дамой, ухаживанием за другой и настоящей привязанностью к третьей», – с восторгом докладывал в Лондон Фокенер [35].

Ловушка для Потёмкина захлопывалась. Большинство историков считают, что когда Потёмкин всё же уехал из Петербурга в конце июля, он был уничтожен Зубовым, отвергнут Екатериной, повержен врагами и умирал от разбитого сердца. Совсем не похоже на правду.

В июле, когда граф был в Петергофе, Зубов решил, что вложил в голову Екатерине достаточно подозрений и его переворот произойдет уже скоро [36]. Но кто мог заменить Потёмкина в войне или политике? Кандидат был только один. Двадцать четвертого июня в столицу тайно прибыл граф Алексей Орлов-Чесменский. С 1774 года его приезды всегда совпадали с попытками свергнуть Потёмкина. Граф любил хвалиться, что едва он заходит в дверь, Потёмкин выходит через окно [37]. Но когда Орлов-Чесменский прибыл в Царское Село, Екатерина сообщила об этом в записке Потёмкину. Не похоже, что императрица собиралась низложить князя [38]. В июне и июле Потёмкин писал из города в Царское Село о мучившей его заусенице. Царица озаботилась и ответила, подписавшись фразой «Adieu Papa» [прощай, батинька (фр.). – Прим. перев.] и вложив обычное льстивое письмо от Зубова. Потёмкин прислал ей в подарок платье [39]. Деболи рапортовал, что Екатерина любезно попросила Орлова-Чесменского не нападать на её «большого друга» [40].

Влияние Потёмкина никуда не делось. Когда Фокенер наконец предложил подписать соглашение между Россией и Англией, князь сам принял предложение, не советуясь с Екатериной. По свидетельству Деболи, это вызвало раздражение российских министров. Данный факт доказывает, что Потёмкин не потерял власть [41]. Вскоре князь объявил о нескольких победах. Девятнадцатого июня он сообщил, что Кутузов точно следовал его приказам, ударил по Бабадагу и нанёс поражение 20 000 туркам. Двадцать второго июня Гудович штурмовал Анапу и взял в плен чеченского героя, шейха Мансура, который там скрывался. «Вот ключ, отворивший двери к большим ударам, – сообщил Екатерине Потёмкин второго июля. – Теперь изволишь увидеть, как заревут в Азии». В тот день императрица в компании двух Зубовых приехала из Петергофа в Петербург, возможно, чтобы примириться с князем. Они отобедали в Таврическом дворце, Екатерина произнесла тост в честь Потёмкина. Какое же это неминуемое падение [42]?

Одиннадцатого июля Очаковский кризис был разрешен. Британия и Пруссия подписали соглашение, по которому Екатерина могла забрать Очаков и земли между Западным Бугом и Днестром при условии, что турки немедленно заключат мир. Если турки откажутся, Россия может сражаться за лучшие условия. В тот же день гонец объявил, что Репнин выполнил приказ Потёмкина ударить через Дунай по скоплениям врага и одержал великолепную победу при Мачине 28 июня, разбив восьмидесятитысячное войско великого визиря и предотвратив объединение двух турецких армий. «Благодарю за прекрасные новости, мой друг, – писала Екатерина Потёмкину. – В один день, мой друг, два праздника, да сверх того ещё чудесные дела. Завтра приеду в город отметить». В Казанском соборе императрице пели «Тебе Бога хвалим». Она устраивала для Фокенера ужины и балы, которые посещал и Потёмкин [43].

Варшава и Петербург ожидали реакции Потёмкина на Конституцию третьего мая. Князь, как огромная, хоть и ржавая, пушка разворачивался к Польше. Но что он собирался делать? Вокруг него витали интриги и ожидания. Деболи был убеждён, что Потёмкин собирается стать польским королём, устроив «гражданскую войну» путем конфедерации или казачьего вторжения [44]. Браницкий в Варшаве бравировал тем, что может создать конфедерацию или патриотично увеличить территорию Польши. Александра Браницкая хотела, чтобы Потёмкин стал наследником Станислава Августа Понятовского [45]. Варшаву годами забрасывали памфлетами с предупреждением, что Потёмкин сделает престолонаследниками детей Александры [46]. Среди угроз встречались шутки. Князь не удержался от того, чтобы подразнить Деболи на одном из приёмов. Он сказал, что поляки так любят Порту, что даже носят турецкие панталоны. Деболи обиделся за свои брюки. «Я ответил, что чужие панталоны нам не нужны, ибо у нас есть свои» [47].

Потёмкина разрывали противоречия. Долг требовал мчаться на юг и обсуждать мир с Турцией. Но интуиция просила остаться в Петербурге, на виду у Зубова, до тех пор, пока они с Екатериной не решат, как поступить с Польшей. Это снова вызвало напряжение в отношениях между двумя сверхчувствительным властителями. Они были друг другом недовольны, ими управляли «уколы взаимной зависти» [48]. Екатерина желала, чтобы Потёмкин отправился на юг.

Разогревшаяся ссора касалась и женщин. Возможно ли, что Екатерина ещё ревновала Потёмкина, хоть любила своего Чернявого? Или её просто утомили его бесконечные кутежи? Потёмкин предложил назначить нерадивого князя Михаила Голицына одним из новых членов инспекции, созданной для борьбы со злоупотреблениями в армии. «Он тебе честь в Армии не принесет», – писала Екатерина. На самом деле её больше всего не устраивала жена Голицына. Все в Петербурге знали, что прекрасная гречанка уже наскучила Потёмкину. Теперь он был очарован княгиней Прасковьей Андреевной Голицыной (в девичестве Шуваловой), начитанной, но «беспокойной» девушкой, которая стала его «последней страстью» [49]. Екатерина говорила: «Позволь сказать, что рожа жены его, какова ни есть, не стоит того, чтоб ты себя обременял таким человеком ‹…› супруга его очаровательна, но решительно ничего не выигрывается, если ухаживать за нею». Действительно, семья Голицыной защищала её добродетель, и Потёмкин мог получить мужа, не заполучив его жены. Екатерина не сдерживала себя. Оба Голицына обманывают Потёмкина: «Мой друг, я привыкла вам говорить правду. Вы мне ее также говорите, когда случай к тому представится». Императрица уговаривала князя ехать на юг: «Заключите мир, после чего вы приедете сюда и будете забавляться здесь, сколько вам будет угодно ‹…› Письмо же сие издери по прочтении» [50]. Но Потёмкин сохранил самое резкое письмо, которое Екатерина когда-либо писала ему.

Приступ гнева, как это часто случалось, помог выпустить пар в конце ссоры. Екатерина только что подписала второй тайный рескрипт Потёмкину от восемнадцатого июля, который разрешал их спор и позволял князю незамедлительно ехать на юг. Русские, польские и западные историки в течение двухсот лет пытаются понять значение рескрипта. Огромная власть, которой он наделял Потёмкина, не соответствует легенде о том, что князь терял влияние. После смерти Потёмкина началось возвышение Зубова. Иностранцы, приезжавшие тогда в Петербург, говорили, будто Потёмкин был разбит, власть ускользала из его рук, он «не мог вынести мысли о позоре», когда «узнал, что Платон Зубов, вероятно, полностью завладел разумом Императрицы» [51]. Но если допустить, что Екатерина и Зубов собирались избавиться от Потёмкина, как она могла одарить его властью заключать мир или развязывать войну с Турцией и Речью Посполитой? Значит ли, что она подписала липовую бумагу, чтобы обмануть князя? Эти выводы сделаны по прошествии долгого времени и не соответствуют действительности [52].

Никто из современников не верил, что Потёмкина скоро отстранят. Все знали о ссорах, но даже недоброжелательные иностранцы Деболи и британский посол Уитворт докладывали, что сила светлейшего князя растёт, а не уменьшается. Уитворт сообщал Гренвилю: «Таково оказываемое ему доверие». Потёмкин имел «полную свободу решать», продолжать ли войну с турками или заключать мир [53]. Что касается интриг Зубова, «нет никакой вероятности их успеха», ведь «расположение Императрицы к Потёмкину безгранично» [54]. Много времени спустя Зубов сам признавал, что «победил наполовину», когда Потёмкину не удалось сместить его. «Окончательно устранить с моего пути никак не мог. А устранить было необходимо, потому что императрица всегда сама шла навстречу его желаниям и просто боялась его, будто взыскательного супруга. Меня она только любила и часто указывала на Потёмкина, чтоб я брал с него пример». А потом Зубов пояснял, для чего именно ему нужна была любовь императрицы: «Потёмкин – главная причина тому, что я не вдвое богаче» [55].

Стоит только осознать, что Потёмкина не собирались отправлять в отставку, и становится понятно, что указ был его триумфом и с лихвой компенсировал неудачное соперничество с Зубовым. Как только был заключен мир с Портой, Потёмкин получил возможность развязать войну в Речи Посполитой, претворить в жизнь планы и даже выбрать форму польской конституции. Детали можно было обсудить с Потоцким. Главное, что поляки должны пригласить к себе русских, а не наоборот. «Наши интересы требуют, чтобы это случилось как можно скорее, чтобы зло ‹…› не укоренилось» [56]. Рескрипт свидетельствует: Потёмкин убедил Екатерину, что сможет создать подчиняющееся соседнее государство без раздела Польши. Однако Екатерина дала понять, что если планы провалятся, раздел станет единственным выходом.

В последнюю ночь в Петербурге светлейший князь обедал у своей племянницы Татьяны вместе с графиней Головиной, которая считала его неприличнейшим человеком. Но в тот вечер он растрогал её. Потёмкин снова и снова убеждал графиню, что никогда её не забудет. Он был уверен, что скоро умрёт [57].

В четыре утра 24 июля 1791 года Потёмкин отправился в Царское Село. Когда князь с бешеной скоростью ускакал на юг, императрица отправила ему вслед записку, дышавшую любовью и теплом давней дружбы: «Прощайте, друг мой, целую Вас». Больше они не виделись [58].