1791
«Во-первых, старайся испытать, не трус ли ты; если нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем».
Наставление князя Потёмкина своему внучатому племяннику Н.Н. Раевскому, будущему герою Отечественной войны 1812 года и отцу друга А.С. Пушкина
Когда Потёмкин въехал в Петербург двадцать восьмого февраля 1791 года по дороге, освещенной сотнями факелов [1], императрица тотчас увиделась с ним. Она снова подарила Потёмкину только что выкупленный у него Таврический дворец. Ежедневные встречи двух старых товарищей проходили в тревожной атмосфере, так как военная угроза со стороны коалиции Англии и Пруссии стала тяжелейшим для России кризисом со времен Пугачёвского бунта. Тем временем знать и дипломаты пытались перещеголять друг друга, отмечая возвращение светлейшего князя.
«Сколь велики ни были мои ожидания, как бы я ни был наслышан о важности и влиянии этого человека, свита поклонников, шумиха и возбуждение, которые окружали его, поразили меня и по сей день стоят перед глазами, – писал шведский дипломат Ян Якоб Йеннингс. – С тех пор, как князь вернулся, в высших и средних сословиях говорят только о нем: что он делает или будет делать, обедает ли он, собирается ли обедать или уже отобедал. Интерес ‹…› общества направлен лишь на него: вельможи, ремесленники, купцы и писатели дожидаются у дверей и заполняют приемные, чтобы выразить ему почтение или преподнести дары» [2].
Князь Таврический выглядел победителем во всем. «Никогда прежде его значение и авторитет не были так велики, – отмечал шведский посол Стедингк. – Его прибытие затмило предшествующие яркие события, и вся Россия у его ног» [3]. Вельможи изливали потоки восхищения… и зависти [4]. Широкая публика, состоявшая тогда из низшего дворянства и купцов, поклонялась ему, как герою. Дамы носили его портрет в медальонах. Державин писал:
Перлова грудь ее вздыхает,
Геройский образ оживляет. [5]
На приёмах читали специально написанную «Оду Потёмкину» [6]. Каждый дворянин обязан был дать бал в рамках так называемого «карнавала в честь князя Потёмкина» [7].
Сама Екатерина, казалось, с облегчением и восторгом встретила светлейшего князя после долгой разлуки. Она говорила Гримму: «Победа его преобразила». Потёмкин стал «красив, как день, весел, как жаворонок, сияет, как звезда, морален, как никогда, больше не грызет ногти, каждый день устраивает приёмы. Все очарованы, хоть и завидуют» [8]. Даже Августин Деболи, посол вражески настроенной революционной Польши, сообщал: Потёмкин был настолько вежлив, что озорно спрашивал всех, заметили ли они изменения в его поведении [9].
Таким был Потёмкин во времена своей наивысшей славы в марте 1791 года. «Я впервые увидел этого удивительного человека в прошлое воскресенье, в обществе Великого князя, – захлебывался чувствами Йеннингс. – Его описывали безобразным. Мне так не показалось. Напротив, он импозантен, а его кривой глаз не так уродует лицо, как можно предположить». Главнокомандующий Черноморским флотом Потёмкин носил усыпанный бриллиантами белый мундир с медалями. Стоило Потёмкину появиться, «толпа вокруг Великого князя редела и собиралась около него, словно видела в нем хозяина». Даже герцоги Вюртембергские вытягивались перед ним в струнку, «как статуи, и, не сводя глаз с великого человека, ждали, когда он соизволит одарить их взглядом» [10].
«Потёмкинский карнавал» подразумевал ежедневные празднества. Царедворцы Николай Салтыков, Петр Завадовский, Иван Чернышев, Александр Безбородко, Андрей Остерман, Александр Строганов и Яков Брюс состязались в пышности балов. Некоторые почти разорились в попытках угнаться за Строгановыми. Замешательство вызывала личность новой фаворитки князя. Придворные готовились устроить балы в честь его «султанши» княгини Долгоруковой, пока не заметили, что он так и не навестил ее. Княгиня заявила, что больна, но даже тогда Потёмкин не нанес ей визит. Придворные малодушно отменили балы, и павшая духом Долгорукова вынуждена была отправиться на покой в Москву [11]. Восемнадцатого марта принц Карл Генрих Нассау-Зиген организовал одно из самых богатых гуляний: столы ломились от осетрины и стерляди, любимых деликатесов Потёмкина. Именно там светлейший князь, одетый в роскошную форму великого гетмана, которая была украшена драгоценными камнями и, по утверждению Деболи, стоила 900 000 рублей [12], представил свое новое увлечение – графиню де Витт, завораживающую искательницу приключений.
По свидетельствам потрясенного Йеннингса, появление этой «признанной красавицы» было «величайшей сенсацией» на балу Нассау-Зигена. Когда Потёмкин закончил игру в карты, он поспешил к графине и говорил только с ней под пристальным наблюдением других гостей. «И женщины, и мужчины были взволнованы: первые от отчаяния, раздражения и любопытства, а вторые – от вожделения и предвкушения» [13].
Двадцатипятилетняя София де Витт со светлыми локонами, благородным греческим лицом и фиалковыми глазами была «самой прелестной женщиной Европы того времени». Из юной константинопольской куртизанки она превратилась в одну из богатейших графинь Польши: в течение сорока лет София поражала и шокировала Европу своей «красотой, пороками и грехами». Она родилась в греческой деревушке на окраине «города вселенской мечты» и получила прозвища «прекрасная гречанка» и «La Belle Phanariote» [ «Прекрасная фанариотка» (фр.). – Прим. перев.] по названию округа Фанар. Когда Софии было двенадцать лет, мать, торговка овощами, продала ее польскому послу, который поставлял девушек королю Станиславу Августу Понятовскому. Сестру Софии, такую же красавицу, купил османский паша. Так повелось, что каждый следующий мужчина, влюблявшийся в Софию, предлагал за нее более высокую цену. Когда София де Челиче, как она тогда себя называла, путешествовала с послом, ее заметил сын коменданта Каменецкой крепости майор Юзеф Витт. Он заплатил за девочку тысячу дукатов. Они поженились в 1779 году, когда Софии исполнилось четырнадцать лет. Витт отправил Софию в Париж, чтобы обучить манерам и французскому языку.
Прекрасная фанариотка очаровала Париж. Граф Ланжерон повстречал ее там и отметил «нежнейшие и восхитительнейшие глаза, когда-либо созданные природой», однако от него не скрылись также лукавство и «холодность сердца» [14]. Часть обаяния Софии составляла «некая оригинальность, вызванная то ли притворной наивностью, то ли невежеством». В Париже все воспевали ее «beaux yeux» [ «прекрасные глаза» (фр.). – Прим. перев.]. Когда кто-то справлялся о здоровье Софии, она отвечала: «Мои beaux yeux болят», чем бесконечно забавляла окружающих [15]. После начала Русско-турецкой войны майор Витт, ставший к тому времени комендантом Каменца, был центром шпионской сети Потёмкина в Южной Польше. Именно он вместе с маслом доставлял в Хотин разведчиков. Однако вполне возможно, что источником информации была жена Витта. Её сестра вышла замуж за правителя Хотина, а сама София стала любовницей осаждавшего крепость генерала Николая Салтыкова [16]. Наблюдательный де Рибас представил её Потёмкину в Очакове. Гости, приезжавшие в Яссы и Бендеры, отмечали греческий наряд графини и то, как она драматично позировала и «металась», чтобы произвести впечатление на светлейшего князя. София стала доверенным лицом князя во время его романа с Долгоруковой, которую вскоре вытеснила [17]. Уступчивый муж Софии получил от Потёмкина титул коменданта Херсона [18]. Вероятно, Потёмкин использовал графиню де Витт в качестве тайного агента среди поляков и турков [19].
Императрица, привыкшая к новым пассиям своего фаворита, подарила «прекрасной гречанке» пару бриллиантовых сережек [20]. Это вызвало необыкновенную гордость у мужа Софии. Он хвалился, что жена войдет в историю за дружбу с королевскими особами, и добавлял: «Князь не любовник моей жены, а лишь друг. Стань они любовниками, я разорвал бы с ним всякие отношения». Эти простодушные высказывания, должно быть, служили поводом для усмешек. Куртизанка-шпионка определенно пленила Потёмкина. Она была азиаткой, интриганкой, Венерой и гречанкой – чего-то одного вполне хватило бы, чтобы увлечь князя. Потёмкин говорил ей: «Ты единственная женщина, которая меня удивляет». На что кокетка отвечала: «Знаю. Если бы я была твоей любовницей, ты уже покинул бы меня. Но я друг и останусь им навсегда». Дамы всегда говорят так на публике, никто из близкого окружения Софии не верил в это [21]. Наверное, она нарушила собственное правило, потому что две недели спустя послы заметили, что Потёмкин внезапно начал терять к ней интерес. Неужели София забыла о благоразумии? [22]
Светлейший князь решил устроить бал, чтобы бросить вызов англо-прусской коалиции и отпраздновать успешный штурм Измаила. Предполагалось, что Потемкин обсудит с королем Густавом III возможность платы за заключение союза между Швецией и Россией. Успешные переговоры были в интересах Потёмкина, потому что Британия тоже предлагала Швеции выплаты за использование ее портов в войне с Россией. Угроза была настолько серьезной, что двадцать пятого апреля Потёмкин в качестве предупреждения послал Суворова командовать войсками у границ Швеции. Густав III пытался устроить аукцион, Британия предлагала 200 000 фунтов. После Очаковского кризиса цена бы упала. Поэтому Потёмкин сознательно оттягивал переговоры, заставляя шведского посла Стедингка участвовать в репетициях бала в Таврическом дворце.
Таким образом Стедингк получал опыт театральных постановок, но никакого дипломатического удовлетворения [23]. Светлейший князь, с ног до головы покрытый бриллиантами, интересовался, как казалось, только ими: он любовался алмазами, огромными камнями на небольшом портрете Екатерины, теребил их, пока разговоры полностью не переключались на драгоценности [24]. Потёмкин требовал, чтобы Стедингк «расхаживал среди пятидесяти покоев, смотрел и восхищался всем», затем «садился к князю в карету и слушал его разговоры только о нем самом, Крыме и Черноморском флоте». А после снова присутствовал на репетициях [25]. Когда князь уставал от этих спектаклей, на его лице проступали «отвращение, скука и апатия ‹…›, следствие удовлетворения всех желаний. Князь пресытился, хотеть было больше нечего» [26].
Потёмкин приказал «200 музыкантам играть в галерее большого зала ‹…› только для двоих. Князь на седьмом небе. Приехали сто человек, они танцуют кадриль за кадрилью». Репетиции начинались в три пополудни и заканчивались в девять вечера, и «на шведского принца не оставалось ни мгновения. Вот такой государь правит империей» [27], – печально докладывал своему королю Стедингк. Потёмкин всем рассказывал, что не участвует в международных делах, а стремится только развлекаться [28].
По-настоящему дела решались в покоях Екатерины, где партнеры пытались предотвратить надвигавшуюся войну с Англией и Пруссией. После двух лет разлуки Потёмкину и Екатерине приходилось снова привыкать к его заносчивому командованию и ее усталому упрямству. Шестнадцатого (27) марта британский премьер-министр Питт через Берлин отправил Петербургу ультиматум. Поступок обычно осторожного Питта выглядел опрометчивым, но тридцать девять прусских линейных кораблей были отнюдь не пустой угрозой. Императрица не намеревалась идти на уступки Пруссии и Британии.
Стремясь найти выход из западни, Потёмкин и Екатерина даже обратились к ведущему государственному деятелю ненавистной Французской революции Оноре Габриэлю Рикетти, графу де Мирабо. Потёмкин полагал, что «Франция обезумела», а Екатерина считала, что графа Мирабо нужно повесить на нескольких виселицах, а после колесовать. Тем не менее Потёмкин тайно контактировал с Мирабо, единственным человеком в Европе, кто мог сравниться с ним в эксцентричном уме, физический силе и экстравагантной невоздержанности. По иронии судьбы, отец Мирабо однажды сказал о своём сыне: «Достойную пару он мог бы составить только российской императрице». Князь предложил «Мирабоше» (так он его называл) щедрую мзду за вступление Франции в союз с Россией против Британии, интересы которой граф как раз отстаивал. Мирабо, уже одаренный взятками загнанного в угол Людовика XVI, просто «употребил» деньги Потёмкина на оплату своего роскошного образа жизни, а вслед за этим занемог. Он умер в Париже 19 марта (2 апреля) 1791 года, на следующий день после бала, который устроил для Потёмкина принц Нассау [29].
Светлейший князь знал, что Россия не сможет сражаться с союзом трёх государств, Польшей и турками одновременно. Он перебрасывал войска на Западную Двину и к Киеву, чтобы двинуться по территории Польши в Пруссию, но был готов подкупить короля Фридриха Вильгельма I и попросить его о помощи при столкновении с турками и поляками. Екатерина не хотела поддаваться. Это вызывало напряжение в ее дружбе с Потёмкиным. Стедингк был убежден, что «даже Ее Величество Императрица тайно завидовала» успехам светлейшего князя. Пожалуй, поэтому Екатерина говорила, что Потёмкин делал «все, что она ему позволяла». Стедингк сообщал: «Императрица уже не та, что раньше ‹…› возраст и немощь подкосили её». Правительницу стало проще обмануть, сыграть на тщеславии, ввести в заблуждение. Перефразируя лорда Актона, можно сказать, что абсолютная власть огрубляет. Оба партнера стали грубее – такова судьба любого государственного служащего, который не покидает свой пост. Тем не менее Потёмкин по-прежнему горделиво воспринимал Екатерину лишь как женщину. «Чего вы хотите от женщины? – говорил он шведу. – С ней нужно искусное обращение, спешить не стоит» [30].
На самом деле проблема была не столь личной. Императрица тревожилась, оттого что в их взглядах впервые возникли настоящие расхождения. Быть может, она волновалась, что князь одержит верх и подорвёт её авторитет. Потёмкин раздражался, потому что гордыня и неуступчивость Екатерины угрожали всем их достижениям. Отступит ли она перед его выдающимися познаниями в военном деле? [31]
Князь, помимо прочего, жаждал избавиться от компаньона императрицы Платона Зубова, который все чаще участвовал в интригах против него. Это, безусловно, усиливало трения. Политик наиболее уязвим, когда считается непобедимым, ведь его противники объединяются. Интриги неизбежно сопровождали Потёмкина. Деболи писал, что Зубов, Салтыков и Нассау уже строили заговоры, несмотря на то, что «многочисленные подобные попытки уже провалились» [32]. За Зубовым стоял его покровитель Николай Салтыков, воспитатель великих князей, связанный с Павлом, его пропрусским окружением в Гатчине и масонскими ложами (особенно розенкрейцерами), которые имели отношения с Берлином. Некоторые ложи [33] объединяли недовольных режимом Екатерины и Потёмкина. Отчасти это объяснялось тем, что многие вельможи были масонами, а Потёмкин нет [34]. Сам Павел ненавидел Потёмкина и состоял в изменнической переписке с Берлином [35].
У Екатерины и Потёмкина оставалось мало времени на ностальгические нежности: они то отчаянно ссорились, то мирились, как все семнадцать лет с тех пор, как полюбили друг друга. Многолетняя уверенность Екатерины в том, что они ссорятся «о власти, а не о любви», теперь подтверждалась. Потемкин не смог убедить императрицу поменять политику и перешел к угрозам. Екатерина сопротивлялась со слезами, такими же манипулятивными, как его вспышки гнева. Нежелание предпринять шаги к примирению с сильным неприятелем, готовым войти в обессиленную Россию, несомненно, было безрассудным. Потёмкин знал реальную ситуацию и предлагал не сдаться, а усыпить бдительность Фридриха Вильгельма до тех пор, пока не будет заключен мир с турками.
Потёмкин сказал камердинеру Екатерины Захару Зотову, что откладывание решения приведет к конфликту. Она отказывалась даже вступать в переписку с Фридрихом Вильгельмом. Кроме того, светлейший князь брюзжал из-за Зубова: почему Мамонов уехал, не дав Потёмкину все организовать? Если война станет неизбежной, князь будет защищать свои турецкие завоевания, а Пруссию усмирит разделом Польши. Это было бы исключительной мерой, потому что разрушало тайные польские планы Потёмкина [36].
Екатерина и Потёмкин спорили целыми днями. Она лила слезы. Потёмкин злился. Князь грыз ногти, волнения ударили по желудку государыни. К двадцать второму марта Екатерина слегла со «спазмами и сильными коликами». Даже во время ссоры они вели себя, как старые супруги: Потёмкин настаивал на приеме лекарств, она хотела положиться «на природу». Князь усиливал давление [37].
Маленький мальчик, десятилетний сын потёмкинского камердинера, стал свидетелем обычных для любой пары спора и примирения. Князь ударил по столу и ушел, хлопнув дверью так, что задрожали стекла. Екатерина ударилась в слезы. Вдруг она заметила напряженного ребенка, который, судя по всему, мечтал оказаться в другом месте. Она улыбнулась сквозь слезы, указала жестом в направлении Потёмкина и сказала: «Поди посмотри, как он». Мальчик побежал в покои светлейшего князя и нашел его за столом в кабинете.
– Так это она тебя прислала? – спросил князь.
– Да, – ответил мальчик с невинной чистосердечной храбростью. И добавил, что, может быть, светлейшему князю стоит пойти успокоить Её Императорское Величество, ибо она плачет и сожалеет.
– Пускай поревёт, – отмахнулся Потёмкин, но был слишком сердоболен, чтобы оставлять ее надолго.
Через несколько минут он успокоился и отправился мириться [38]. Так складывались их личные и политические отношения к концу жизни.
«Упрямство доводит до новой войны», – писал секретарь Екатерины седьмого апреля. Война на нескольких фронтах (была большая вероятность того, что Польша и Швеция присоединятся к Англии, Пруссии и Турции) насторожила Екатерину. Она сказала слугам, что «пива и портера не будет». Девятого апреля Потёмкин и граф Безбородко подготовили черновик меморандума, который должен был умилостивить Фридриха Вильгельма и отвлечь его от войны. «Как рекрутам драться с англичанами! – ворчал Потёмкин. – Разве не наскучила здесь шведская пальба?» Екатерина действительно устала от стрельбы. Она сдала позиции и согласилась тайно обновить старое соглашение с Пруссией, убедить Польшу передать Пруссии Торунь и Гданьск, заключить мир с Портой и получить при этом Очаков и земли вокруг него [39]. Однако к войне она тоже была готова. «Ты еще услышишь обо мне, если нас атакуют на земле или на море», – писала Екатерина другу в Берлин намеренно ясно, без всяких уступок [40].
Партнеры не знали, что коалиция рушится. Британия заколебалась еще до того, как предложение Екатерины достигло Берлина. Правительство Питта технически выиграло три тура дебатов об Очаковском кризисе, но проиграло спор. Восемнадцатого (29 марта) Чарльз Джеймс Фокс разгромил слабые аргументы в пользу антироссийской морской кампании в своей пылкой речи, где он спрашивал, каковы интересы Британии в Очакове. Эдмунд Берк, в свою очередь, атаковал Питта за то, что тот защищал турок, «орду азиатов-варваров». Посол Екатерины Семён Воронцов пустил в ход все возможные уловки и сплотил русское «лобби» купцов от Лидса до Лондона. Чернила и бумага оказались сильнее прусской стали и британского пороха. Даже флот был против войны: Горацио Нельсон не видел возможности «подобраться к её флоту. Узкие моря и отсутствие дружественных портов – это нехорошо». Несколько дней спустя призыв «никакой войны с Россией» был намалёван на стенах по всему королевству. Влияние кабинета министров ослабло. Пятого (16) апреля Питт отозвал свой ультиматум и отправил тайного агента Уильяма Фокенера в Петербург, чтобы найти выход из неудачного положения, которое едва не стоило ему поста [41].
Князь и императрица ликовали. Екатерина в знак праздника установила статую Фокса в Камероновой галерее, между Демосфеном и Цицероном. Потёмкин радостно хвастался униженному британскому дипломату Чарльзу Уитворту, что они с Екатериной «баловни судьбы». Очаковский кризис впервые поставил перед британцами восточный вопрос, но они пока не были заинтересованы в выживании «умирающего человека». До джингоизма было еще далеко. Сегодня, задним числом видно, что Потёмкин был неправ, склоняя Екатерину к перемирию. В тот момент его совет был разумным. Им просто повезло. Князь верил, что они с Екатериной родились под счастливой звездой. Он говорил англичанину: «Все, что нам нужно для успеха – желание его достичь» [42].
Бал-маскарад, который Потёмкин репетировал денно и нощно с момента возвращения, должен был ознаменовать победу России над Турцией, Пруссией и Британией. Екатерина и Потёмкин демонстративно устраивали праздник в честь Провидения. Слуги князя галопом разъезжали по Петербургу и раздавали приглашения:
Генерал-фельдмаршал князь Потёмкин-Таврический приглашает оказать ему честь визитом в понедельник, 28 апреля, в 6 часов в его дворец лейб-гвардии Конного полка на маскарад, который почтит вниманием Её Императорское Величество и Их Императорские Высочества [43]