26. Еврейские казаки и американские адмиралы: война по-потёмкински

Князь Потёмкин затеял необыкновенный проект: устроить полк из евреев… Он намеревается сделать из них казаков. Ничто не могло бы сильнее меня позабавить.

Принц де Линь

Вы были бы очарованы князем Потёмкиным, которого никто не превзойдёт в благородстве ума.

Джон Пол Джонс – маркизу Лафайету

Екатерина ободряла князя Таврического. «В эти минуты, мой дорогой друг, вы отнюдь не маленькое частное лицо, которое живёт и делает, что хочет, – объясняла она ему в тот самый день, когда он писал ей полное отчаяния письмо. – Вы принадлежите государству, вы принадлежите мне». Всё же она послала ему приказ о передаче командования Румянцеву-Задунайскому, который Потёмкин мог использовать по своему усмотрению.

Получив его лихорадочные письма, она проявила хладнокровие и здравый смысл. «Ничто не пропало, – объясняла она, будто строгая, но благосклонная немка-директриса. – «Сколько буря была вредна нам, авось-либо столько же была вредна и неприятелю». Говоря о выводе войск из Крыма, она находила, что начинать «войну эвакуацией такой провинции, которая доднесь не в опасности, кажется спешить не для чего». Его расстройство она приписала «чрезмерной… чувствительности и горячему усердию» своего «лутчего друга, воспитанника моего и ученика, который иногда и более еще имеет расположения, нежели я сама. Но на сей случай я бодрее тебя, понеже ты болен, а я здорова» [1]. В этом была вся суть их союза: тот, кто был здоров и бодр, поддерживал больного и упавшего духом. Война дала этим партнёрам больше причин для беспокойства, но и больше общего. Обсуждение военных дел часто перемежалось у них самыми тёплыми выражениями любви и верности.

Неделю спустя Потёмкин вынырнул из глубин депрессии, частично благодаря письмам Екатерины, но скорее оттого, что выяснилось: флот не погиб, а только повреждён, и лишь один из линейных кораблей потерян. «Уничтожение флота Севастопольского такой мне нанесло удар, что я и не знаю, как я оный перенёс», – признавался он императрице. Облегчением послужила ему возможность сдать в крайнем случае дела Румянцеву. Они договорились, что Екатерина отправит для командования армией, в подчинение Потёмкину, князя Николая Репнина, талантливого военачальника и племянника Панина. Потёмкин извинился перед ней за беспокойство: «Я не виноват, что чувствителен» [2]. Ответом было сочувствие. Вполне в духе медицины XVIII века Екатерина винила его пищеварение: его спазмы «не что иное, как ветры, – объявила она. – Испытайте, прошу вас, и велите дать вам средства ветрогонные… Я знаю, каковы они мучительны, наипаче чувствительным и нетерпеливым людям, как мы с тобою» [3].

Как только Потёмкин выздоровел, война началась по-настоящему. В ночь на первое октября, после бомбардировки и нескольких ложных высадок, турки десантировали пять тысяч отборных янычар на Кинбурнской косе и пошли на штурм крепости. Турки выкопали траншеи. Русские под началом блестящего Суворова трижды атаковали и в конце концов перебили практически всю живую силу турок, но и сами понесли большие потери. Сам Суворов получил два ранения. Зато победа у Кинбурна означала, что Херсону и Крыму до весны ничего не грозит.

«Я не нахожу слов изъяснить, сколь я чувствую и почитаю вашу важную службу, Александр Васильевич» [4], – писал Потёмкин Суворову, который был на девять лет его старше. Эти два великих эксцентрика и выдающихся таланта своей эпохи были знакомы ещё с первой Турецкой войны. Их напряжённые взаимоотношения бурлили взаимным восхищением и раздражением. Суворов был маленький жилистый генерал со смуглым лицом комедианта, жестокими умными глазами и репертуаром шутовского поведения. «Полудемоном, героем и шутом» назвал его Байрон и добавил: «в мундире Арлекин» [5]. Он катался каждое утро голым по траве, делал сальто перед строем своих войск, прыгал на столы, пел посреди высшего общества, оплакивал обезглавленную индейку, пытаясь приставить ей голову обратно к шее, жил в соломенной хижине на берегу, стоял на параде на одной ноге и командовал войскам двигаться вперёд троекратным кукареканьем. Своим солдатам он задавал вопросы вроде «сколько рыб в Дунае?». Правильным был любой твёрдый ответ. «Боже упаси от немогузнаек!» – восклицал он [6].

Вскоре после Кинбурна один молодой француз-волонтёр писал в своей палатке письмо, когда полог бесцеремонно откинули и вошло пугало, одетое в одну сорочку. Это «странное явление» спросило, кому он пишет. Сестре в Париж, отвечал тот. «Но я тоже хочу ей написать», – сказал Суворов, схватил перо и написал ей целое письмо. Получив его, сестра сказала, что большую часть не смогла прочитать, а остальное было совершенно безумно. «Я имел дело с сумасшедшим», – решил француз. Согласно легенде, однажды Суворов услышал, как Екатерина в разговоре vis-à-vis [с глазу на глаз (фр.). – Прим. перев.] с Потёмкиным сказала, что все великие люди чудаки. Суворов немедленно принялся демонстрировать каждый день новую странность, что в конце концов стало у него второй натурой. При этом он говорил на шести иностранных языках и был знатоком древней истории и литературы [7].

Суворов, который подобно Потёмкину предпочитал удобную неофициальную одежду и простую тактику атаки, был не похож на князя в своём безжалостном, очень русском пренебрежении жизнью своих солдат. Его любимым оружием был штык: «Холодная сталь, штык и сабля! Опрокидывай неприятеля, разбивай, не теряй ни мгновения». Не верь мушкету, «пуля – дура». Он всегда стремился штурмовать и атаковать, невзирая на потери: быстрота и натиск определяют всё. Его главные битвы, Измаил и Прага, были кровавыми банями [8]. Каждый главнокомандующий нуждается в таком Суворове. Потёмкину повезло его иметь, но он и использовал его разумно.

Потёмкин превознёс Суворова как «сердешного друга» и слал ему бесконечные подарки – от шинели до корзины «пирогов перигорских», то есть фуа-гра [9]. Он убеждал Екатерину продвигать Суворова вперёд старшинства: «Кто, матушка, может иметь такую львиную храбрость». Суворова следует наградить высшим орденом России – орденом Св. Андрея Первозванного: «Кто больше его заслужил отличность?! Я начинаю с себя – отдайте ему мой» [10]. Приписываемая Потёмкину ревность к успехам подчинённого стала частью суворовской мифологии, но в письмах Потёмкина нет ни следа такой ревности. Кроме того, при их жизни это казалось бы абсурдом: Потёмкин был главнокомандующим, а Суворов – лишь одним из его генералов. Суворов был так тронут страстными письмами Потёмкина, что отвечал: «…мое простонравие; как же мне не утешаться милостьми Вашей Светлости! Ключ таинства моей души всегда будет в Ваших руках» [11]. Суворов не уступал Потёмкину ни в эксцентричности, ни в талантах: вопреки мифу об их взаимной ненависти они восхищались друг другом. Поистине их страстные, полубезумные письма напоминают переписку влюблённых. «Суворова никто не пересуворит», – шутил светлейший князь.

В одну из своих летучих поездок Потёмкин проинспектировал Херсон, Кинбурн и морские силы, а затем устроил свою ставку в Елисаветграде. Там он держал зимний двор и планировал зимнюю кампанию. При этом он продолжал инспекции: после тысячи вёрст по дорогам в ледяной мороз он жаловался Екатерине на геморрой и головные боли. Но одновременно он творил чудеса в восстановлении старого флота и постройке новой флотилии для боевых действий на Лимане.

Великий князь Павел заявил, что желает воевать с турками и взять с собой жену. Присутствие Павла было нежелательно для светлейшего князя, так как наследник мог бы попытаться подорвать его верховенство. Однако в принципе Потёмкин соглашался. Екатерина к этому времена ненавидела сына, сравнивая его с «горчицей после обеда». Несмотря на повторную просьбу, она отклонила его пожелание, использовав все возможные поводы – от неурожая до беременности великой княгини – чтобы избавить Потёмкина от этой неприятной и опасной перспективы. Остаток войны Павел провёл, муштруя в Гатчине свои войска, похожий «на прусского майора, преувеличивавшего для виду все мелочи и подробности службы». Он мучил себя размышлениями об убийстве своего отца и грозил каждому «жестокостью и мстительностью» по восхождении на трон. Ему пришлось скрепя сердце поздравлять светлейшего князя с победами, зато его жена была благодарна Потёмкину за доброту к её братьям, служившим в его армии. По мере старения Екатерины Потёмкин начал льстить Павлу, но тот оставался как всегда мрачным: «Пред великим князем и небо, и земля теперь виноваты». При каждой возможности он старался принизить партнёра своей матери перед любым, кто его слушал [12].

Иосиф ещё не подтвердил casus foederis [ «договорный случай», ситуация, требующая исполнения обязательств по договору об оборонительном союзе (лат.). – Прим. перев.] союзного договора, но всё равно жаловался, что Потёмкин и Румянцев ничего не делают. Русские и австрийцы внимательно наблюдали друг за другом: каждая сторона хотела переложить на другую тяготы войны и при этом не упустить выгод от неё. Обе стороны засылали друг к другу шпионов [13].

Шпионом Иосифа был принц де Линь, получивший указание использовать свою дружбу с Потёмкиным, чтобы заставить русских взять на себя как можно больше боевых действий. «Вам следует докладывать мне на отдельном листе бумаги по-французски, – гласит тайная инструкция Иосифа де Линю, – который должен быть спрятан и помещён в обычный пакет, адресованный так: только для Его Величества» [14]. «Дипломатический жокей»[15] не знал, что эта переписка попадала в руки русского «чёрного кабинета» – копии сохранились в архиве Потёмкина, но он заметил осторожность Потёмкина, когда прибыл в Елисаветград. «Принц Линь, которого я люблю, но в теперешнее время он в тягость», – писал Потёмкин Екатерине [16]. Так война разрушила их дружбу.

Елисаветград был богом забытым гарнизонным городком в 47 милях от османской границы. «Какую погоду, какую дорогу, какую зиму, какую штаб-квартиру нашёл я в Елисавет[град]е!» – писал де Линь. Он обнял Потёмкина и спросил его: «Когда в Очаков?» Это был бессмысленный вопрос, учитывая, что дело было посреди зимы и что австрийцы, так же не ожидавшие произошедшего и так же неподготовленные, как и русские, до сих пор не объявили войны. «Боже мой, – ответил всё ещё расстроенный Потёмкин, – в нём восемнадцать тысяч человек гарнизона. У меня столько нет во всей армии. Мне всего недостаёт. Я несчастнейший человек, если Бог мне не поможет». Тут Потёмкин перечислил турецкие гарнизоны в ближайших османских крепостях: Аккермане, Бендерах и Хотине. «Во всём этом не было ни слова правды», – прокомментировал де Линь. Но он ошибался [18]. Доклады Пизани из Стамбула удостоверяли, что крепость была недавно укреплена и защищалась свежими силами. Потёмкин не имел намерения тратить жизни русских на спасение репутации австрийцев. Складывается впечатление, что его депрессия в какой-то степени была дипломатическим притворством для их отвлечения.

Потёмкин пышно жил в бедном Елисаветграде, в деревянном дворце у старой крепости. В замёрзший город вливались иностранцы-волонтёры: испанцы, пьемонтцы, португальцы и особенно французские аристократы, вместе с «низким сбродом мелких искателей приключений». Двенадцатого января 1788 года приехал предложить свою службу граф Роже де Дамá, сбежавший из Франции на поиски gloire [славы (фр.). – Прим. перев.]. К своим двадцати трём годам этот изящный и бесстрашный кузен Талейрана, с пышной гривой чёрных кудрей, побывал любовником маркизы де Куаньи, бывшей любовницы де Линя, которую Мария-Антуанетта называла «королевой Парижа». Приехав в Елисаветград, он спросил, где найти де Линя. На вершине горы, в крепости, сказали ему. Оттуда его направили во дворец Потёмкина. Пройдя мимо двух часовых, он вошёл в громадный зал, полный ординарцев. Оттуда вёл длинный ряд комнат, освещённых так ярко, «как освещаются комнаты во время пира в столице».

В первой из этих комнат было множество адъютантов, ожидавших Потёмкина; во второй играл роговой оркестр Сарти; в третьей вокруг огромного бильярдного стола собралось тридцать или сорок генералов [19]. Слева за игорным столом сидел светлейший князь со своей племянницей и ещё одним генералом. Этот двор «не уступал многим монаршим дворам Европы». Русские генералы были до того подобострастны, что если Потёмкин что-нибудь ронял, то два десятка их толкалось, чтобы это поднять [20]. Князь поднялся навстречу де Дама, посадил его рядом с собой и пригласил на ужин за маленький стол вместе с де Линем и своей племянницей, в то время как генералы поместились за большим. Ещё три месяца де Дама провёл в роскоши и нетерпении, ежедневно ужиная с Потёмкиным [21]. Де Линь служил утешением для иностранцев – «дитя в обществе, ловелас с женщинами». А в тех не было недостатка.

Потёмкин никогда не мог выносить войну без женщин. К нему на зиму вскоре собрался кружок богинь, каждой чуть меньше или чуть больше двадцати лет, приехавших к своим мужьям в армию. Среди них была Русская Афродита – княгиня Екатерина Долгорукая, жена одного из офицеров и дочь князя Фёдора Барятинского, сановника Екатерины Второй. Её превозносили за «красоту, изящество, тонкий вкус, такт, юмор и талант». Ещё там была стройная и ветреная Екатерина Самойлова, жена племянника Потёмкина и дочь князя Сергея Трубецкого. В эту «прелестнейшую женщину» де Линь вскоре влюбился и писал ей стихи, отражавшие скуку тамошней жизни: «дромадеры, лошади; запорожцы, овцы: вот и всё, что мы здесь видим» [22]. Третьей в этой упряжке красавиц была супруга Павла Потёмкина Прасковья [23]. Сегюр из Петербурга дразнил Потёмкина, рассказывая о своём романе с девушкой с «прекрасными чёрными глазами, с которой, как говорят, нужны двенадцать подвигов Геракла» [24]. По мнению де Дама, Потёмкин «подчинял личным своим страстям военное искусство, политику и управление государством» [25]. Вся эта галактика Венер вращалась вокруг Потёмкина: кому быть следующей султаншей?

Потёмкин с де Линем испытывали друг друга: Потёмкин давил на австрийцев, чтобы они вступили в войну «против нашего общего врага» [26]. Де Линь размахивал письмом Иосифа, содержавшим план войны, и требовал от Потёмкина стратегии. Потёмкин замедлил с ответом, а через две недели, как заявлял де Линь, отделался таким ответом: «С Божьей помощью я атакую всё, что есть между Бугом и Днестром». Здесь де Линь опять солгал. В одном неопубликованном письме к нему Потёмкин вполне ясно изложил русский план: «мы начнём осаду Очакова, в то время как Украинская армия займётся Бендерами», а Кавказский и Кубанский корпуса будут воевать с племенами горцев и нападающими с востока османами [27].

Впрочем, де Линь не преувеличивал невозможную переменчивость светлейшего князя по отношению к его персоне: он был «иногда хорош, иногда плох, то на ножах, то бесспорный фаворит, иногда я играл с ним, болтал или не разговаривал; бодрствовал до шести утра». Де Линь говорил, что был нянькой этому «испорченному дитяти», и притом зловредной. Но и Потёмкин оказался сыт по горло «злодейской неблагодарностью» де Линя, ведь его «чёрный кабинет» вскрывал все лживые письма де Линя к его друзьям. Светлейший князь бурчал Екатерине, что «дипломатический жокей» никак не определится с мыслями: «я у него иногда Ферсит, а иногда Ахилесс», то есть, то презренный Терсит из «Троила и Крессиды», то героический Ахилл «Илиады». Таким образом, в их отношениях любовь мешалась с ненавистью [28].

Потемкин соблазнял замужних женщин, смеялся, глядя на верблюдов, играл на бильярде и в то же время готовил новое чудо к следующему году. Он дожидался подхода резервов и новой партии рекрутов, так что постепенно в Елисаветграде собралась армия в сорок – пятьдесят тысяч человек. Его офицеры набирали людей по всему Средиземноморью, а особенно в Греции и в Италии. Рассказывают, что на Корсике один молодой человек пришел записываться на службу к русскому рекрутёру, генералу И.А. Заборовскому. Этот корсиканец потребовал себе русский чин, соответствующий его положению в Национальной гвардии Корсики. Он даже писал об этом своему генералу Тамаре. Однако его просьба была отклонена, и он остался во Франции. Имя этого несостоявшегося новобранца потёмкинской армии было Наполеон Бонапарт [29].

Светлейший князь занимался и созданием нового казачьего войска, что он планировал сделать с самого момента упразднения Запорожской Сечи. Потемкин, почётный запорожец, питал «страсть к казакам». Их было много в его свите, в том числе его старые друзья по первой турецкой войне: Сидор Белый, Чепега и Головатый. Потёмкин считал, что старая тяжёлая кавалерия – кирасиры – устарела и не годилась для войны на юге. Казаки подражали в обращении с лошадьми татарам, и Потёмкин организовал свою лёгкую конницу по казачьему образцу. Ещё он решил вернуть на службу самих запорожских казаков, завлекая обратно тех из них, кто переметнулся к туркам. «Употребите всемерное старание к приумножению казаков, – приказывал он Белому. – Я… каждого буду смотреть». Кроме того, он пополнял их ряды набором новых казаков из поляков, старообрядцев и даже из ямщиков и мещан. Преодолев настороженность Екатерины, он основал новое Черноморское и Екатеринославское войско под началом Белого и избранных им казаков. Позже оно стало называться Кубанским войском и оставалось до революции вторым по величине после Донского. Именно Потёмкин сделал казаков опорой царского режима [30].

Потёмкин решил вооружить против турок еще и евреев. Этот «необыкновенный проект», идея которого предположительно принадлежала его еврейскому приятелю Цейтлину, родился в богословском споре с князем и начался с набора кавалерийского эскадрона из евреев, живших в его кричевском поместье. В декабре он учредил еврейский полк под названием «Израиловский», похожим на название Измайловского гвардейского полка. Впрочем, на этом сходство заканчивалось. Шефом полка должен быть стать принц Фердинанд Брауншвейгский, а конечной целью – освобождение Иерусалима для евреев, подобно тому, как Потёмкин собирался завоевать Константинополь для православных. Это проявление редкого филосемитизма Потёмкина и влияния Цейтлина было неожиданной, учитывая распространённый среди русских и особенно среди казаков антисемитизм, и уж точно первой попыткой другой державы вооружить евреев со времён разрушения храма Титом.

Князь хотел сделать Израиловский полк наполовину пехотным, наполовину конным, причём вторая половина должна была использовать запорожские пики. «У нас уже есть один эскадрон, – сообщал де Линь Иосифу Второму. – Бороды у них доходят до коленей, так коротки их стремена, а в седле они сидят с таким страхом, что напоминают обезьян». Иосифа, снявшего часть ограничений с собственных подданных-евреев, это должно было позабавить.

В марте 1788 года обучение проходили тридцать пять таких бородатых евреев-казаков. Вскоре их было два эскадрона. Де Линь был настроен скептически, хотя признавал, что видал среди евреев отличных почтальонов и даже форейторов. Израиловцы, по-видимому, ездили на патрулирование с другими кавалеристами, так как де Линь писал, что они боялись своих лошадей не меньше, чем вражеских. Пять месяцев спустя Потёмкин распустил Израиловский полк. Де Линь пошутил, что он не решился продолжать этот проект из страха «впасть в противоречие со Священным Писанием». Так окончился этот необычный эксперимент, много говорящий об оригинальности и воображении Потёмкина. По мнению де Линя, евреи-казаки оказались «слишком нелепыми». Вместо них Потёмкин сосредоточился на «большом количестве запорожцев и других добровольцев-казаков», прибывавших на формирование нового Черноморского войска [31].

Принц-маршал, как его называли иностранцы, занимался ремонтом пострадавшего флота и одновременно готовил огромную новую флотилию для боевых действий в Лимане, за Очаковом. Русские на Лимане все еще были не защищены. Природа этого мелкого водоёма требовала других действий и других судов. Потёмкин и подчинённый ему контр-адмирал Мордвинов обратились для этого к самому изобретательному из известных им кораблестроителей. Вермикулярные суда Сэмюэля Бентама были оставлены и забыты после того, как императрица двинулась в Херсон, а самому ему пришлось плестись следом. Теперь он снова оказался нужен, вот только обнаружилось, что светлейший князь забыл ему заплатить. Эту оплошность быстро исправили, но от стыда Потёмкин почти не разговаривал с Бентамом. «Приказанием его светлости» Сэм был зачислен во флот [32], хотя сам он «предпочёл бы остаться на terra firma» [твёрдой земле (лат.). – Прим. перев.] [33]. Потёмкин приказал ему создать флотилию лёгких судов для действий против турок на лимане [34]. Архивы демонстрируют, что в то время как Потёмкин, казалось, предавался ничегонеделанию в Елисаветграде и то и дело ссорился с де Линем, он всеми силами продвигал строительство этого флота. «Старайтесь оные как наискорее привесть в полную исправность, оснасткою и всем вооружением, – приказывал он Мордвинову, – не теряя ни мало времени» [35].

Иосиф тем временем признал casus foederis [исполнение обязательств в рамках союзнического договора (лат.) – Прим. перев.] и нанёс плохо организованный упреждающий удар по османской крепости Белграду в нынешней Сербии. Операция с треском провалилась, так как переодетые австрийские коммандос потерялись в тумане. Потёмкин выразил де Линю свою «ярость» по поводу этой военной клоунады, но всё же она сняла часть груза с плеч русских. «То хотя для них не очень хорошо, – писала Потёмкину Екатерина, – но для нас добро». Иосиф выставил 245 тысяч солдат, но в оборонительной линии через всю Центральную Европу. Это, по крайней мере, связало турок, дав Потёмкину время на битву за лиман [37].

Стратегия Потёмкина приводила австрийцев в отчаяние. Он твёрдо писал Екатерине, что «никто меня не побудит к предприятию, ежели нет пользы, и никто не отведёт, когда представится полезный случай». Де Линь пробовал переубедить его, но он лишь зловеще рассмеялся: «Вы думаете, что прибыли сюда мною командовать?» [39]. В это же время австрийский генерал принц Фридрих Иосия Саксен-Кобург-Заальфельдский не смог взять Хотин. Второй рывок на Белград даже не начался. Для австрийцев война шла не слишком хорошо [40].

Поэтому Потёмкин угостил де Линя двумя не опубликованными пока меморандумами, которые «дипломатический жокей» не упоминает в своих знаменитых письмах, так как они твёрдо определяют австрийско-русский баланс успехов: «похоже, что в нескольких случаях не было проявлено достаточной бдительности». Далее светлейший князь объяснял турецкую манеру ведения войны: «Они стараются окружить неприятеля со всех сторон…» Потёмкин советовал концентрировать силы, а не распылять их по кордонной системе, как делал Иосиф. Но если тот и увидел эти документы, то действовал именно тем способом, против которого предостерегал его Потёмкин, и с катастрофическими результатами [41].

Всё, что оставалось де Линю, – это обвинять князя в тщеславной погоне за орденами и принизить ложью его победы. Когда прибыл курьер с известием об одной победе на Кавказе, Потёмкин обрадовался: «Смотрите, как я ничего не делаю! Я только что истребил десять тысяч черкесов, абиссинцев, имеретинцев и грузин; и я ещё раньше истребил пять тысяч турок при Кинбурне». Де Линь назвал это ложью, но подчинённые князю военачальники Текели и Павел Потёмкин действительно одержали в сентябре и ноябре ряд побед на Кубани над союзником османов шейхом Мансуром [42]. Де Линь просто не представлял, как широко простиралось командование Потёмкина.

На этот раз на время потеряла уверенность Екатерина, и настала очередь Потёмкина поддерживать в ней веру в то, что над ними двоими есть особое благословение. Христос поможет, как Он делал всегда. «Были обстоятельствы, – ободрял он её, – где способы казались пресечены. Тут вдруг выходила удача. Положите на Него всю надежду». Тут же он благодарил за посланную шубу. Ей сильно его не хватало, тем более в такое трудное время: «Я без тебя, как без руки, и сама затруднения нахожу тут, где с тобою не нахаживала. Всё опасаюсь, чтоб чего не проронили» [43]. Позже весной в постскриптуме к одной записке она поблагодарила его за ободрения: «заблагоразсудила сказать, что я тебя, мой друг, очень люблю запросто». Они были так близки друг другу, что не только думали одинаково, но нередко и страдали от одних болезней [44].

В Елисаветград прибыла польская делегация. Потёмкин заставил её ждать несколько дней, а затем шокировал поляков, приняв их в халате и без штанов. Тем не менее Потёмкин уделял серьёзное внимание польскому вопросу. Трещавшей по швам Речи Посполитой предстоял так называемый Четырёхлетний сейм – долго заседавший парламент, возглавивший Польскую революцию и сбросивший русский протекторат. Этого можно было избежать, если бы состоялся союз, который планировали Потёмкин и Станислав Август. «Решите Польшу предприять войну с нами», – заклинал Екатерину Потёмкин [45]. Он предлагал полякам пятьдесят тысяч ружей для польской армии, которая включала бы двенадцать тысяч кавалерии, направляемой на войну с турками. Потёмкин хотел сам командовать частью этих польских сил. «Хотя бы одну бригаду. Я столько же поляк, как и они!» – восклицал он, намекая на свои смоленские корни и свой indigenat [здесь: привилегия в Польше, по которой иностранец мог пользоваться теми же правами, как и природные польские дворяне. – Прим. перев.] как польского дворянина.

Эта просьба о командовании польскими войсками была не случайна. Потёмкин строил свои гибкие планы, касавшиеся отношений с Польшей и его собственного будущего при правлении Павла, в которых немалое значение имели его новые подольские владения [46]. В любом случае Екатерина не доверяла этой идее, возможно, испытывая беспокойство насчёт его обширных земель в Польше и хитроумных планов. Она только предложила договор, который оговаривал сохранение той конституции, которая делала Польшу слабой и разрозненной, что служило интересам России. Этот договор подписан не был.

Даже на войне светлейшего князя сопровождала комедия. Однажды его казаки захватили четверых татар, и пленные ожидали смерти. Но Потёмкин добродушно приказал окунуть их в бочку с водой и объявил, что они крещены. Когда приехал близкий к старческому слабоумию француз, назвавшийся экспертом в осадном деле, князь расспросил его, но оказалось, что этот мудрец забыл большую часть того, что знал. «Я хотел бы заглянуть… и ещё раз изучить труды, которые я позабыл», – сказал старик. Потёмкин, всегда «добрый и дружелюбный» к занятным персонажам, рассмеялся и предложил ему отдохнуть: «не убивайте себя чтением…» [47]

Сэмюэль Бентам, работавший в Херсоне под командованием контр-адмирала Мордвинова и генерала Суворова, употребил всю свою изобретательность при постройке гребной флотилии. Он переделал «проклятые» царские галеры Екатерины в канонерские лодки, но его главным делом было восстановление целого кладбища старых пушек и установка их на все лёгкие суда, которые можно было найти готовыми или построить. «Льщу себя мыслью, что мне принадлежит главная роль в подготовке этих галер и меньших судов», – писал он [48].

Шедевром Бентама стала мысль вооружить эти суда значительно более мощными пушками, чем обычно на канонерках [49]. «Применить большие 36-фунтовые и даже 48-фунтовые орудия на таких мелких судах, как корабельные баркасы, – по заслугам хвалился Бентам брату, – было полностью моей идеей» [50]. Следует отдать должное и Потёмкину: когда в октябре он прибыл на инспекцию, то мгновенно оценил значение идеи Бентама и применил её в строительстве всех фрегатов и канонерок, включая двадцать пять запорожских «чаек» [51], которые отдельно строил его верный помощник Фалеев. «Во флоте бдят калибр пушек, а не число» [52], – объяснял Потёмкин Екатерине. Он также заставил себя преодолеть неловкость и публично выразил благодарность Бентаму за всё, что тот совершил [53]. Бентам был в восторге.

К весне Потёмкин практически из ничего создал флотилию из примерно сотни тяжеловооружённых лёгких судов [54]. Даже де Линь признал, что «потребовались великие достоинства князя, чтобы вообразить, построить и вооружить» этот флот в такой короткий срок [55]. Рождение Лиманской флотилии – ещё одного «возлюбленного дитяти» – было, возможно, «самой важной службой, которую Потёмкин сослужил России» [56]. Но кого было поставить во главе ее? На Новый год в Елисаветград приехал жаждавший службы Нассау-Зиген. Потёмкин ценил его жизненный путь – от постели таитянской королевы до рейда на Джерси в американскую Войну за независимость, – но знал и его недостатки. Он назвал Нассау «почти моряком» [57], так что тот идеально подходил для лиманского «почти флота». Двадцать шестого марта Потемкин назначил Нассау, чья «храбрость» была «общеизвестна», командовать гребной флотилией [58].

Светлейший маниакально проводил инспекцию за инспекцией. «Благодаря его авторитету и страху, который он внушал, и немедленному выполнению его намерений его объезды редко являлись необходимыми» [59]. К концу марта всё было почти готово. «И тогда мы пойдем танцевать», – заявил Нассау [60]. Но в тот момент, когда вопрос о командующем казался решённым, на Лимане объявился американский адмирал.

«Пол Джонс приехал, – написала Екатерина Гримму 25 апреля 1788 года. – Сегодня я с ним виделась. Полагаю, что он совершит для нас чудесные дела» [61]. Екатерина вообразила, что Джонс пройдёт как нож сквозь масло прямо к Константинополю. Джон Пол Джонс, сын садовника, родился на острове у шотландского побережья. Он был самым прославленным моряком своего времени и до сих пор считается одним из основателей Военно-морского флота США. Его крошечная эскадра терроризировала британские берега во время американской Войны за независимость. Его самым безумным деянием был рейд по шотландскому побережью, включавший захват в заложники обитателей одного поместья. Это заработало ему в Америке завидную репутацию как героя свободы, во Франции – как удалого сердцееда, а в Англии – как мерзкого пирата. В продаже были гравюры с его портретом; английские няньки пугали детей рассказами об этом кровожадном людоеде. Когда в 1783 году Война за независимость окончилась, живший в Париже Джонс оказался не у дел. Гримм, Томас Джефферсон и личный виргинец польского короля Льюис Литтлпейдж вместе помогли ему направиться к Екатерине, которая понимала, что России нужны моряки, и которая никогда не могла отказаться от западной знаменитости. Обычно считается, что Екатерина приняла Джонса на службу, не посоветовавшись с Потёмкиным. Однако архивы показывают, что Потёмкин вёл с ним переговоры в это же время. «Если сей офицер ныне во Франции, – писал он пятого марта Симолину, русскому посланнику в Париже, – прошу Ваше Превосходительство убедить его прибыть как можно ранее, дабы его таланты обращены были при открытии кампании в нашу пользу» [62].

Джонс исправно прибыл в Царское Село, но адмирал Сэмюэль Грейг и служившие на Балтийском флоте офицеры-британцы отказались служить вместе с известным дурной славой корсаром, так что Екатерина переправила Джонса в Елисаветград. Девятнадцатого мая 1788 года Потёмкин назначил контр-адмирала Павла Ивановича Джонеса командующим над одиннадцатью кораблями, при этом принцу Нассау осталась гребная флотилия [63]. Джонс был не единственным американцем, воевавшим под началом Потёмкина: Льюис Литтлпейдж, которого князь помнил по Киеву, служил шпионом польского короля в русской ставке. В битве за Лиман он командовал дивизионом канонерок. Князь также назначил командовать эскадрами у Нассау графа Дама, Бентама и ещё одного английского волонтёра, джентльмена из Ланкашира Генри Фэншоу, которого называл «Фенишем». «Подполковники Фениш и Бентам согласятся конечно быть на судах», – сообщал Потёмкин Мордвинову.

Эти трое, как и Нассау, оказались удачным выбором для флотилии, а вот два американца – не очень. Джонс плодил вокруг себя волнение и обиду: Фэншоу и Бентам не были очарованы «прославленным, но только дурной славой» Джонсом. Первый заявил, что «лишь близость неприятеля могла подвигнуть бы нас служить рядом с ним, и вовсе никакое соображение не могло бы заставить нас служить под его командой» [65]. Сегюр написал Потёмкину из Петербурга очень современное, хотя и лестное, письмо о Славе: «Я не предполагал, что после того, как я воевал в Америке вместе с храбрым Полом Джонсом, встречу его здесь, так далеко от дома, но Слава привлекает Славу, и я не удивляюсь, видя, как все, кто любит отличия… приходят, чтобы соединить свои лавры с вашими». Но при этом Сегюр предусмотрительно просил Потёмкина быть справедливым к Джонсу и никогда «не осуждать его, не выслушав» [66].

Двадцатого мая 1788 года Нассау увидел на лимане, близ Очакова лес мачт османского флота. «Нам есть чем заставить капудан-пашу поплясать», – похвалился он жене [67]. Он также поклялся де Дама, что в течение двух месяцев тот либо будет убит, либо получит Георгиевский крест [68].

Капудан-паша Гази Хасан-паша имел под командой восемнадцать линейных кораблей, около сорока фрегатов и несколько десятков галер – всего сто девять кораблей, значительно больше русского флота как по количеству судов, так и по тоннажу [69]. Сам капудан-паша, сын православного раба-грузина и перебежчик, действовавший в своё время на Варварийском берегу, был одним из лучших османских военачальников конца XVIII века, последним в традиции алжирских пиратов, часто приходивших на помощь султану. Этот «алжирский ренегат», легко узнаваемый по «красивой белой бороде», вырвался из чесменского ада, чтобы рвануться на защиту Стамбула; он подавлял в Египте восстания против султана и заслужил прозвище «Крокодил морских сражений» [70]. Он был кумиром стамбульской толпы. Леди Крейвен, посетившая его дом в 1786 году, поведала о великолепии его образа жизни и о щедро украшенном алмазами тюрбане его жены [71]. С собой он всегда водил ручного льва, ложившегося по его команде.

У Потёмкина вновь сдали нервы, и он спросил Екатерину, не следует ли ему эвакуировать Крым. «Когда кто сидит на коне, – ответила она, – тогда сойдет ли с оного, чтоб держаться за хвост». Потёмкин и сам скорее ждал от императрицы ободрения, а не приказа отступать из Крыма, и он получил желаемое [72].

Лиман, или днепровский эстуарий – это длинный, узкий и коварный залив, тянущийся на тридцать миль к западу и открывающийся в Чёрное море. В ширину он имеет восемь миль, а в устье – всего две. Южный берег, заканчивающийся узкой Кинбурнской косой, принадлежал России, но над устьем доминировали массивные укрепления османской крепости Очакова. Из-за огромной стратегической значимости Очаков был для русских основной целью первой кампании. Но он не мог быть взят, пока османы контролировали лиман. Более того, поражение в битве за лиман дало бы возможность туркам вновь атаковать Кинбурн, пройти вверх по течению пятнадцать миль до Херсона и затем, возможно, захватить Крым. План Потёмкина был завоевать господство на водах лимана и затем осадить могучий Очаков, взятие которого открыло бы путь между Херсоном и Севастополем, защитило Крым и дало доступ к дальнейшему продвижению по побережью. Исход зависел от принца Нассау-Зигена, контр-адмирала Джона Пола Джонса и Крокодила морских сражений.

Двадцать седьмого мая Потёмкин выступил с армией из Елисаветграда, в то время как капудан-паша стягивал свой флот. Утром седьмого июня капудан-паша двинулся вдоль лимана, прикрывая гребную флотилию военными кораблями. Это было красивое и внушительное зрелище: «лучше, чем бал в Варшаве, – решил Нассау, – и я уверен, что мы повеселимся не хуже, чем когда князь Сапега танцевал аллеманду». Нассау и де Дама показали друг другу портреты ждавших их дома женщин. Турки открыли огонь. Эскадра Джонса была задержана встречным ветром, а Нассау послал лёгкие запорожские «чайки» со своего левого крыла в атаку по всей линии. Турки в беспорядке отошли. Капудан-паша стрелял по собственным отступающим силам. Он был как-никак тем человеком, который решил в Стамбуле проблему ленивых пожарных тем, что швырнул четверых из них в огонь pour encourager les autres [для воодушевления других (фр.). – Прим. перев.].

Нассау и Джонс отправили каждый свои флотилии в погоню. Бентам, командовавший дивизионом из семи галер и двух канонерок, увидел триумф своей тяжёлой артиллерии, но от разрыва одной из пушек ему опалило брови [73]. Первая битва за лиман окончилась скорее ничьей, чем разгромом противника, но всё же начало было многообещающим.

«Это от Бога!» – воскликнул, обняв де Линя, светлейший князь, чья армия стояла лагерем у Новогригорьевска. Там он посвятил церковь своему покровителю святому Георгию [74]. Неожиданно для человека, известного своей ленью, потёмкинский метод командования был всеохватен и сочетался с глубоким проникновением в детали. Он контролировал манёвры флотилии, её построения и систему сигналов между кораблями и Кинбурнской крепостью. Для него на первом месте стояли нужды простых солдат: он приказал Нассау выдавать каждому ежедневно по порции eau de vie [букв. «живой воды» (фр.). – Прим. перев.] (то есть водки) и требовал, чтобы пища была всегда горячей, выдавалась всегда вовремя и, кроме овощного супа, включала по праздникам мясо. С наступлением лета солдаты должны были ежедневно мыться. Но самыми примечательными были его взгляды на дисциплину. «Я совершенно убеждён, – писал он, – что “человеческие чувства” благоприятно влияют на здоровье войск и качество службы. Чтобы преуспеть в этом, я рекомендую вам запретить битьё солдат. Лучшее средство – это точно и ясно разъяснить, что сделано». Современники видели в гуманности и щедрости Потёмкина к своим подчинённым безумное и опасное небрежение. В Королевском флоте и полвека спустя такое отношение сочли бы баловством [75].

Нассау и Джонс стали злейшими врагами: бесшабашный паладин был не в восторге от осторожного стремления Джонса сохранять свои корабли, а сам Джонс считал, что Нассау ненавидит его из-за того, что он «вызволил его из беды, в которую он сам себя впутал» [76]. Оба жаловались друг на друга князю, а тот старался поддерживать мир, втайне держа сторону Нассау. «Одному вам, – писал он два дня спустя, – я приписываю эту победу» [77]. Но при этом он указал Нассау помириться с Джонсом: «умерьте несколько свой благородный пыл» [78].

Шестнадцатого июня Крокодил решил разорвать патовую ситуацию и ввёл в лиман весь свой флот, включая линейные корабли. «Ничто не представило бы более грозного строя, чем эта линия, протянувшаяся от берега до берега», – писал Фэншоу. Суда расположились так близко, что он не видел даже промежутков между их парусами. Атака выглядела неминуемой. Ночью, после подхода ещё двадцати двух русских канонерок, Нассау собрал военный совет. Джонс заявил: «В ваших глазах я вижу души героев», – но рекомендовал осторожность. Нассау потерял терпение, сообщил американцу, что тот может, если ему угодно, оставаться со своими кораблями позади, и приказал нанести на рассвете упреждающий удар. Каждый из двух адмиралов теперь вёл собственную войну.

Де Дама со своими галерами, плавучими батареями и бомбардирскими судами возглавлял атаку на правом крыле, а Бентам и Фэншоу при поддержке кораблей Джонса «Владимир» и «Александр» атаковали медлительные турецкие линейные корабли. Турки двигались навстречу под звуки труб, звон цимбал и призывы к Аллаху, но, испуганные упреждающим ударом русских, вскоре попытались отступить. Флагманы их вице-адмирала, а затем и самого Гази Хасана сели на мель. На них набросились канонерки де Дама, но туркам огнём удалось потопить одно из мелких русских судов. Джонс, заметив мели, остановил свои линейные корабли. Эта предусмотрительность не прибавила ему друзей. Бентам, Фэншоу и прочие продолжили преследование на своих лёгких канонерках. Pièce de résistance [высший успех (фр.). – Прим. перев.] настал в полдень, когда де Дама удалось уничтожить флагман Крокодила. Его взрыв был «величественным зрелищем», вспоминал Фэншоу. «Алжирский ренегат» продолжал командовать с ближайшей косы. С наступлением ночи молодые англичане ускорили погоню. Турки отошли под защиту пушек Очакова, оставив позади два погибших линейных корабля и шесть канонерок.

Ночью старый Крокодил повёл назад корабли, с которыми проиграл битву, но когда они проходили мимо Кинбурнской косы, с устроенной там как раз на такой случай батареи открыл огонь Суворов. Два линейных корабля и пять фрегатов, пытаясь уклониться от бомбардировки, наскочили на мель. В лунном свете они ясно выделялись. Во время возникшей паузы Джонс совершил скрытную разведку и написал мелом на корме одного из кораблей: «Сжечь. Пол Джонс, 17/28 июня». Джонс, Бентам и Дама собрались на флагмане у Нассау. Между адмиралами снова случился спор. «Я не хуже вас знаю, как захватывать корабли!» – кричал Нассау. «А я доказал, что способен захватывать корабли не только у турок», – многозначительно ответил Джонс. Такие замечания и создавали ему врагов, готовых на всё, чтобы уничтожить его [80].

Нассау и молодые горячие головы решили атаковать и наудачу ринулись бомбардировать этих выброшенных на берег китов. «У нас было не больше дисциплины, – писал Бентам, – чем у лондонской толпы». Сэмюэль сделал столько выстрелов, что за дымом перестал видеть цели. Один линейный корабль он захватил, но «лондонская толпа» так жаждала крови, что остальные турецкие корабли были взорваны вместе с тремя тысячами прикованных к вёслам рабов. Их крики, наверное, были ужасающи. «Ещё две недели после того на воде плавали мёртвые тела», – сообщал Бентам отцу [81]. Остаток турецкого флота укрылся под стенами Очакова. Капудан-паша казнил часть собственных офицеров [82].

«Мы одержали полную победу, и это заслуга моей флотилии», – объявил Нассау, soi-disant «хозяин лимана». После второй битвы за лиман турки оказались без десяти кораблей и пяти галер, потеряли 1673 человека пленными и более трёх тысяч убитыми, в то время как потери русских составили только один фрегат, восемнадцать убитых и шестьдесят семь раненых. Де Дама был удостоен чести доставить весть князю, собиравшемуся форсировать Буг у Новогригорьевска [83]. Потёмкин был вне себя от радости. Он снова расцеловал де Линя: «Что я вам говорил о Новогригорьевске? Вот снова! Разве не замечательно? Я – испорченное дитя Божье!» Де Линь прохладно заметил, что это был «самый исключительный человек из когда-либо живших» [84]. Князь Таврический радовался как ребёнок: «Лодки бьют корабли… Я без ума от радости!» [85]

Той же ночью упоённый триумфом Потёмкин прибыл на флагман Джонса «Владимир», где состоялся пир с участием Нассау и Льюиса Литтлпейджа. На корабле был поднят флаг главнокомандующего Черноморским и Каспийским флотами. Нассау с Джонсом по-прежнему были на ножах. «Столь блистательный во втором ранге, – заметил Нассау о Джонсе, – затмевается в первом» [86]. «Принц-маршал» убедил Нассау извиниться перед обидчивым американцем, но сам был уверен, что победы принадлежат Нассау. «Сколько его трудов и усердия», – докладывал он Екатерине. Что же касается «пирата» Джонса, то он «не совоин» [87]. Сэмюэль Бентам, конечно, считал, что победа была одержана не столько благодаря «толпе» Нассау, сколько благодаря его, Бентама, артиллерии. Сам он получил полковничий чин и был награждён орденом Святого Георгия, а также шпагой с золотым эфесом [88]. Потёмкину Екатерина послала золотую шпагу, «украшенную тремя крупными алмазами, прекраснейшую из вещей», и золотое блюдо с надписью: «Фельдмаршалу князю Потёмкину-Таврическому, командующему сухопутною и морскою силою, победителю на лимане и строителю военных судов» [89]. Едкий Джонс получил меньше, чем нахальный Нассау, что было для него явным щелчком по носу. Униженный Крокодил морских сражений с остатками своего флота ушёл в море.

Как раз когда дела пошли на лад, от Екатерины пришли тревожные вести: двадцать первого июня король Швеции Густав III напал на Россию, устроив в качестве предлога нападение шведских солдат в русской форме на свою границу [90]. Уезжая из Стокгольма к войскам в Финляндию, Густав хвастался, что скоро будет «обедать в Санкт-Петербурге». Столица была слабо защищена, так как лучшие русские силы ушли на юг, хотя Потёмкин оставил для защиты границы обсервационный корпус и отправил для отпугивания шведов калмыков и башкир, вооружённых копьями, луками и стрелами (впрочем, русские их боялись не меньше). К счастью, Балтийский флот под командой Грейга так и не отправился в Средиземное море на войну с турками. Потёмкин назначил командующим против Густава на Финском фронте графа Мусина-Пушкина. Вскоре в Петербург приехал Алексей Орлов-Чесменский, желая использовать предполагаемую халатность Потёмкина. По выражению Екатерины, он «грянул, как снег на голову» [91]. Петербург вскоре приобрёл вид укреплённого города, как она сообщала Потёмкину. Первое морское сражение состоялось шестого июля у Готланда и окончилось победой русских. «Таким образом, мой друг, – писала она своему супругу, – я тоже нюхала порох» [92]. Однако на суше Густав продолжал наступать. Потёмкин, время от времени задумывавший безжалостные принудительные эвакуации, полушутя предложил расселить всю Финляндию и сделать её пустынной и непроходимой [93].

К сожалению, шведское нападение было только вершиной айсберга. Англия, Голландия и Пруссия уже собирались заключить откровенно антироссийский Тройственный союз. Франция была парализована надвигающейся революцией. Однако Екатерина оказалась верхом на двух главных линиях разлома тогдашней Европы: Россия против Турции и Австрия против Пруссии. Ревнивая Пруссия с её новым королём Фридрихом-Вильгельмом была намерена выбить себе долю из русско-австрийской добычи, взятой от Турции, а также хотела ещё попировать над сочным пирогом Польши. Это меню пожеланий прусский канцлер граф фон Герцберг изложил в одноимённом ему плане. Австрия опасалась удара сзади со стороны Пруссии, но Россия заверяла Иосифа, что не допустит этого. Давление на Потёмкина вновь возросло; Россия опять вошла в кризис [94].

Первого июля Потёмкин повёл свою армию через Буг, намереваясь осадить Очаков. Нассау устроил рейд на остававшиеся под стенами корабли: после боя турки оставили их и сбежались обратно в крепость. Через два часа Фэншоу услышал, как Потёмкин пошёл на приступ города [95]. Светлейший князь сел на коня и двинулся на Очаков во главе тринадцати тысяч казаков и четырех тысяч гусар. Гарнизон приветствовал их ураганным огнём, а затем вылазкой шестисот сипахов и трёх сотен пехоты. Князь немедленно установил на равнине перед крепостью двадцать пушек и лично направлял огонь, причём «многочисленные бриллианты прекрасного портрета императрицы, который он всегда носит в петлице, привлекали огонь». Рядом с ним были убиты две лошади и возчик.

Де Линь похвалил «великолепную доблесть» Потёмкина, а вот Екатерина не была в восторге. «Уморя себя, – писала она, – уморишь и меня. Зделай милость, впредь удержись от подобной потехи» [96]. Так началась осада Очакова.