25. Амазонки

 

Assemblage e´tonnant des dons de la nature

Qui joignez la ge´nie a` l’aˆme le plus pure

De´licat et sensible a` la voix de l’honneur

Tendre, compatissant, et rempli de candeur

Aimable, gai, distrait, pensif et penseur sombre

De ton charmant, ce dernier trait est l’ombre

Apprends-moi par quel art, tout se trouve en ta teˆte?

 

Стихотворение принца де Линя, написанное во время крымского путешествия и посвящённое князю Потёмкину

Когда император направился с инспекцией в Балаклаву, ему навстречу выехала целая рота амазонок. Иосиф был поражён их представлением, которое как нельзя лучше демонстрировало потёмкинское режиссёрское мастерство. В Балаклаве располагалась греческая, или албанская, военная колония, и гречанки уже обзавелись не только современными пистолетами, но и неоклассическим костюмом – нагрудными доспехами и мантиями. Амазонок представляли девушки-албанки, все как на подбор «красавицы», если верить де Линю. На них были юбки из малинового бархата, обшитые золотым галуном и золотой бахромой, зелёные бархатные куртки, тоже украшенные золотым галуном, тюрбаны из белой дымки с блёстками и белыми страусиными перьями. Девушки вооружились до зубов: «мушкеты, штыки, копья, амазонские нагрудные доспехи, грациозно уложенные длинные волосы». Эта затея родилась в беседе Екатерины и Потёмкина – незадолго до поездки, ещё в Петербурге, они обсуждали сходства между современными и античными греками. Он нахваливал отвагу своих греческих воинов и их жён. Екатерина, не будучи феминисткой, сомневалась, что от жён есть какой-то прок. Князь решил доказать ей обратное.

Неуклюжий император был так восхищён этим зрелищем, что наградил предводительницу амазонок, девятнадцатилетнюю красавицу и жену капитана Елену Сарданову, отнюдь не царственным поцелуем в уста. Затем он умчался обратно на встречу с императрицей. Екатерина познакомилась с потёмкинскими амазонками во время своей следующей остановки – в греческом селении Кадыковка, где она шествовала по аллее из лавровых, апельсиновых и лимонных деревьев. Потёмкин сообщил ей, что амазонки готовы продемонстрировать своё стрелковое мастерство. Но Екатерине, вероятно, уже прискучили военные демонстрации, и она отказалась. Вместо этого она обняла Сарданову, пожаловала ей бриллиантовый перстень стоимостью 1800 рублей и 10 000 рублей для её войска [1].

Амазонки присоединились к другим сопровождающим Екатерины – татарам, казакам и албанцам, которые оставались с ней до конца поездки. Императорская процессия, должно быть, представляла собой удивительное зрелище, когда катила по плодородному, скалистому юго-восточному побережью Крыма, любуясь на райские сельские пейзажи и потёмкинские виноградники. «Дороге в Византий» сопутствовал успех, и в этой благостной атмосфере цезари позволили себе расслабиться и отдохнуть. Иосиф даже признавался, что Потёмкин вынуждал его дожидаться встречи в приёмной, словно он был обычным придворным, но, тем не менее, император не мог сердиться на этого необыкновенного человека – неожиданные перемены были в характере дерзкого Габсбурга [2].

Покачиваясь в карете, Екатерина и Иосиф обсуждали темы, которые волнуют всякого главу государства. Де Линь устроился между ними и, задремав, сквозь сон слышал, как один из монархов произнёс: «У меня тридцать миллионов подданных мужеского полу», а второй признался, что властвует лишь над двадцатью миллионами. Кто-то из собеседников интересовался: «Покушался ли кто-нибудь на вашу жизнь?» Они обсуждали условия союза между своими империями. «Что же нам делать с этим проклятым Константинополем?» – спрашивал Иосиф Екатерину [3].

В Кафе, старом рабовладельческом порту, который Потёмкин переименовал в Феодосию, князь сыграл с Сегюром одну из своих шуток. Когда путешественники поутру забирались в свои кареты, Сегюр столкнулся с прелестной юной черкешенкой в народном платье. Он побледнел: девушка была точной копией его жены. «Я на мгновение подумал, что из Франции прибыла ко мне мадам Сегюр. В стране чудес воображение не знает границ». Девушка исчезла. Вместо неё явился сияющий Потёмкин: «Разве сходство не безупречное?» – спросил он Сегюра, добавив, что видел в палатке посла портрет его жены. «Полное и невероятное сходство», – отвечал поражённый супруг. «Что ж, батюшка, – сказал Потёмкин, – эта юная черкешенка принадлежит человеку, который позволит мне распоряжаться ею как вздумается, и когда вы прибудете в Петербург, то я подарю её вам».

Сегюр попытался отказаться, потому что его жене вряд ли пришёлся бы по нраву такой романтический жест. Потёмкин был задет этим и обвинил Сегюра в ложной учтивости. Тогда Сегюр обещал принять от князя любой другой подарок [4].

Спутники отправились в путь по зелёным покатым холмам полуострова, осматривая потёмкинские парки, молочные фермы, стада овец и коз и его розовый «татарский» дворец в Карасубазаре. По словам англичанки, которая посетила эти места десять лет спустя, это был «один из тех сказочных дворцов», которые возникают «словно по мановению волшебной палочки по секретному распоряжению Потёмкина, чтобы всех изумить и очаровать» [5].

Здесь гостям явился настоящий островок Англии. «Умелый Браун» сразу оценил бы английские парки – «купы величественных деревьев, широкие лужайки», ведущие к «рощам, и всё это восхитительное удовольствие спланировано нашим соотечественником Гульдом»; там же располагалась английская молочная ферма Хендерсона. Идиллия Потёмкина была бы неполной без настоящего английского чая. «Племянницы» Хендерсона, которых привёз Иеремия Бентам, привлекли внимание искушённого де Линя: «два небесных создания в белых одеждах» встретили и усадили гостей за стол, усыпанный цветами, «на который они поставили масло и сливки. Это напомнило мне описания завтрака из английских романов». Иосифу предложили осмотреть казармы и солдатские полки, но, несмотря на это, он остался разочарованным. «Нам пришлось карабкаться по горным дорогам, – ворчал он в письме фельдмаршалу Ласси, – только чтобы увидеть козла, ангорскую овцу или жалкое подобие английского парка» [6].

Потёмкин устроил feu d’artifice [фейерверк (фр.). – Прим. перев.], который произвел впечатление даже на этих уставших от салютов высокопоставленных персон. Во время банкета в небо взлетели двадцать тысяч больших ракет, и над горами дважды зажглись вензели императрицы из пятидесяти пяти тысяч огней. В английских парках было светло, как днём. Иосиф сказал, что никогда не видел ничего восхитительнее, и мог лишь поражаться могуществу Потёмкина, который способен воплотить в жизнь всё, что ему захочется, невзирая на цену, и Российскому государству, где всё это было возможно: «Мы в Германии или Франции никогда не решились бы затеять то, что совершается здесь… Здесь человеческая жизнь и труд ни во что не ставятся… Хозяин приказывает, раб повинуется» [7].

Когда они вновь вернулись в Бахчисарай, мысли придворных-космополитов вновь обратились к татарским девушкам. Де Линь, который в пятьдесят лет чувствовал себя моложе, чем в тридцать, более не мог сдержать любопытства. «Какой толк гулять по великолепному саду, если не позволено полюбоваться цветами? Прежде чем я покину Крым, я должен увидеть хоть одну татарскую девушку без чадры». Он попросил Сегюра присоединиться к нему в этой затее, и вместе они отправились на поиски. Вскоре им встретились три девушки, занятые стиркой; их чадры лежали на земле неподалёку. «Но увы, – сокрушался Сегюр, – ни одна из них не блистала красотой». Напротив. «Боже правый! – воскликнул де Линь. – Прав был Магомет, когда велел им закрывать свои лица». Женщины с криками убежали, а за любителями подглядывать погнались татары, изрыгая проклятия и швыряя в них камни.

На следующий день за обедом Екатерина была молчалива, а Потёмкин угрюм – вероятно, оба чрезвычайно устали. Де Линь решил развеселить их рассказом о своих проказах. Царица вознегодовала: «Господа, подобные шутки – дурной тон». Покорив эти земли, она повелела относиться к исламу с уважением. Татары отныне были её подданными и находились под защитой императрицы. Если бы её подчинённые вели себя так же ребячливо, то понесли бы заслуженное наказание [8].

Даже императора охватило сладострастное настроение. Екатерина позволила Иосифу, де Линю и Сегюру (вероятно, в утешение после выговора) присутствовать на её аудиенции, данной принцессе из рода Гиреев. Но далёкая правнучка Чингисхана разочаровала их. «Из-за густо намазанных бровей и накрашенного лица она напоминала фарфоровую статуэтку, и даже её красивые глаза не спасали положение», – писал Сегюр. «Я бы предпочёл какую-нибудь из её прислужниц», – признался Иосиф Ласси. Император был настолько пленён красотой черкесских женщин, что даже решил купить одну из них –странная идея для образцового правителя эпохи Просвещения: лейтенант Цирули получил от него некую сумму, чтобы отправиться на Кубань и приобрести «хорошенькую черкешенку». Потёмкин одобрил это предприятие. Правда, исход его нам не известен. Как бы то ни было, Иосиф привёз с собой в Вену шестилетнюю черкесскую девочку (вероятно, уже другую), которую выкупил у работорговца [9]. При крещении она получила имя Элизабет Гулеси, при дворе ей дали достойное образование, и согласно завещанию Иосифа она получала пенсион в 1000 гульденов в год – немалая сумма по сравнению с пенсионом Моцарта, которому в 1787 году выплатили лишь 800 гульденов. Позднее она вышла замуж за мажордома некоего аристократа, и следы её затерялись.

Второго июня в степях у Кизикермена их императорские величества наконец расстались. Иосиф отправился в Вену, Екатерина – в Москву. Восьмого июня императрица прибыла в Полтаву – место, где Пётр I одержал победу над войсками шведского короля Карла XII. Потёмкин воспроизвёл ход этого сражения и срежиссировал «живую движущуюся картину», как выразился Сегюр, «почти всамделишную», с участием пятидесяти тысяч солдат, исполнявших роли русских и шведов. Глаза Екатерины, наследницы Петра, сияли от гордости. Затем светлейший князь вручил ей жемчужное ожерелье, то самое, которое он показывал Миранде. В ответ Екатерина составила похвальную грамоту, где перечислила все потёмкинские достижения на юге страны, пожаловала ему сто тысяч рублей и новый титул: отныне его называли «князь Потёмкин-Таврический».

«Папа, – пишет она ему девятого июня, – …надеюсь, что ты меня отпустишь завтра без больших обрядов». На следующий день, подъехав к Харькову, утомлённые партнёры расстались. В Москве Екатерина в сопровождении Браницкой, «котёнка» Скавронской и своих «карманных министров» встретилась со своими внуками Александром и Константином. Когда двадцать второго июля она прибыла в Царское Село, все участники этого волшебного путешествия «вынуждены были вернуться к скучным политическим делам» [10].

Самыми докучливыми из этих дел были непрекращавшиеся обвинения Потёмкина в том, что он обманывает Екатерину, – клеветнические слухи о «потёмкинских деревнях». Едва императрица вернулась в Петербург, как «карманных министров» тут же подвергли расспросам потёмкинские критики: они желали узнать, существуют ли в действительности Херсон, Севастополь, стада скота и черноморские флотилии. Само выражение «потёмкинские деревни» придумал человек, который никогда не бывал на юге и тем более не видел результатов работы Потёмкина своими глазами.

Уже в 1770-х начали распространяться злобные сплетни о том, что на самом деле Потёмкин ничего не добился в южных землях. Это оказалось явной ложью, поэтому теперь его недруги и недоброжелатели Российской империи нашёптывали друг другу, что всё показанное им – колоссальный мошеннический трюк. Ожесточённый саксонский посол Георг фон Гельбиг, которого не взяли в путешествие, пустил в оборот фразу «Potemkinsche Doörfer» – «потёмкинские деревни». Эта метафора политической фальсификации оказалась столь удачной, особенно для России, что вошла в обиход и приобрела значение «подделка, показуха, фальшивое достижение». Гельбиг не ограничился использованием своей остроты в дипломатических депешах: в 1790-е годы он опубликовал биографические статьи о Потёмкине в гамбургском журнале «Минерва», и их с интересом прочли враги Российского государства. Позднее эти статьи были собраны в монографию и изданы в Германии в 1809 году, а затем вышло дополненное издание на французском и английском языках. Именно эти тексты стали основой для исторического образа Потёмкина – такой же несправедливой фальсификации, каковой объявлялись его деревни. Подобный образ не подходил светлейшему князю, но эту грязь отмыть не удалось [11].

История о «потёмкинских деревнях» повествовала о круизе по Днепру: Гельбиг заявлял, что местные сёла представляли собой лишь муляжи – раскрашенные картонные фасады, – которые везли вдоль реки вслед за процессией, и императрица могла созерцать их пять или шесть раз. Гельбиг писал, что тысячи крестьян заставляли покидать свои дома в глубине страны и ночью привозили на берега реки вместе со скотом, чтобы к утреннему прибытию императрицы всё было готово – тысячи деревень опустели, наступил голод, и много людей погибло. А иностранцы попросту ежедневно видели одних и тех же крестьян.

Идея «потёмкинских деревень» возникла за несколько лет до этой поездки. Когда в 1782 году Кирилл Разумовский посетил Херсон, само существование города стало для него «приятным удивлением» – по всей видимости, его предупреждали о том, что вся эта затея – лишь мираж [12]. В Петербурге всем иностранцам, которые собирались поехать в южные земли, сообщали, что Потёмкин вводит их в заблуждение: за год до путешествия Екатерины леди Крейвен писала, что «завистники Потёмкина» уверяли её, что в Крыму нет воды – «он разместил своё правительство в Тавриде и командовал оттуда войсками, что породило злокозненные ложные слухи о его новой стране… они распространялись с целью получить свою долю похвалы, которая по праву причитается лишь ему» [13]. Приближённые наследника и другие завистливые придворные годами рассказывали императрице, что Потёмкин просто выдумывает свои достижения. Перед отъездом Екатерины Гарновский сообщил князю о новой клевете, которую ей нашептали: якобы она увидит не настоящие строения, а лишь раскрашенные ширмы. В Киеве слухи стали распространяться ещё настойчивей. Очевидно, что Екатерина так стремилась отправиться в эту поездку не в последнюю очередь потому, что хотела всё увидеть своими глазами. Когда Потёмкин попытался задержать отправление из Киева, потому что не успел завершить все приготовления, она сообщила секретарю Храповицкому, что хочет поехать, «невзирая на неготовность» [14].

Рассказ о «потёмкинских деревнях» не находят никакого подтверждения ни в распоряжениях самого Потёмкина, ни в воспоминаниях очевидцев. Ясно, что он начал приготовления к визиту Екатерины ещё в 1784 году, поэтому нет причин подозревать, что всё это представление было срежиссировано за одну ночь: ещё тогда генерал Каховский отчитался, что для грядущего визита Екатерины построены новые дворцы и отремонтированы старые здания. Для себя Потёмкин строил путевые дворцы, но большинство дворцов Екатерины были постоянными: к примеру, херсонские резиденции простояли больше столетия. Ханский дворец в Бахчисарае надлежало «починить» и «перекрасить». На следующий год Потёмкин составил список усовершенствований, в которых нуждался Крым: в числе прочего он велел построить новые соляные магазины в Перекопе, по рекомендациям Гульда «насадить рай-дерево» и каштановые рощи в Кафе, а в Бахчисарае Каховскому поручил «большую улицу, где имеет быть въезд Ея Императорскаго Величества, застроить хорошими домами и лавками» [15]. Приказы отремонтировать уже существующие здания – это, пожалуй, единственные документы среди тысяч бумаг потёмкинского архива, которые могут служить косвенным свидетельством косметического приукрашивания действительности. Обратимся к рассказам Миранды – главного непредвзятого свидетеля, сопровождавшего Потёмкина в ходе подготовительных инспекций; он не увидел ни одной фальсификации. Напротив, он свидетельствовал об абсолютной правдивости сведений о трудах Потёмкина.

Как же обстояли дела с танцующими крестьянами и их стадами, пасущимися на берегах реки? Перевезти такое множество людей, особенно ночью, в ту эпоху было попросту невозможно. Коровы и овцы не выдержали бы такой поездки. Как мы помним, Потёмкину не удалось скрыть своё фиаско в Кайдаке, где он потерял кухни и поваров и был вынужден сам готовить ужин для двух монархов, и это доказывает, что он не смог бы перевезти тысячи человек и животных на столько вёрст лишь для того, чтобы обмануть своих гостей [16]. Да и стада скота не были новинкой в этих местах: жившие поблизости кочевники испокон веков разводили коров и овец. Потёмкин увеличил эти стада и улучшил их качество: Миранда видел овец, пасшихся в степи [17], а за год до этого леди Крейвен писала, что речные берега и степи потёмкинских земель не нуждались в волшебстве: она видела крупные стада «лошадей, коров и овец, украшавших собой простой и величественный пейзаж, полный покоя и достатка». Здесь уже паслись стада. Они существовали на самом деле [18].

Не было нужды специально сгонять толпу желающих увидеть императрицу. После того, как шестьдесят лет назад эти места посетил Петр I, сюда не добирался ни один монарх; кто бы смог удержаться, чтоб не поглазеть на целых двух цезарей? Даже в Смоленске народ съезжался за десятки вёрст, чтобы посмотреть на императрицу [19]. Кроме того, местные крестьяне наверняка хотели продать свой урожай императорским поварам. Когда год назад леди Крейвен – никому не известная иностранка, путешествовавшая в одиночку, – посетила Бахчисарай, на улицы высыпали любопытные и восторжённые татары и солдаты, а их реакция на прибытие двух монархов наверняка была немного более бурной [20]. Нельзя сказать, чтобы на берегах Днепра не было совсем уж никаких представлений: напротив, Потёмкин украсил и облагородил всё, что смог. Он был политическим импрессарио, который хорошо понимал, как важно эффектно преподнести свои достижения, наслаждался политической «игрой», прекрасно отдавал себе в этом отчёт и поступал в высшей степени обдуманно [21].

Сегодня каждый визит главы государства тщательно готовится: составляется поминутный план, перекрашиваются здания, чистятся улицы, бродяг и проституток арестовывают, а улицы украшают яркими флагами. Играют духовые оркестры, танцуют местные школьные ансамбли, а остановки у ломящихся от товаров магазинов всегда срежиссированы заранее [22]. Во многих отношениях путешествие Екатерины было первым в истории подобным мероприятием. Все понимали, что амазонки, казаки и мгновенно возникающие английские парки были организованы специально – так же как королева Елизавета II понимает, что зулусские импи с дротиками-ассегаями и щитами, которые предстают перед ней в ходе её путешествий, не являются типичными обитателями Йоханнесбурга. Именно это имел в виду Сегюр, когда говорил, что Потёмкин «как будто какими-то чарами умел… преодолевать всевозможные препятствия, побеждать природу… обманывать зрение там, где были лишь однообразно песчаные равнины» [23].

Разумеется, куда бы ни отправилась императрица, местные чиновники спешно подметали улицы, подкрашивали дома и маскировали безобразия. В двух городах, Харькове и Туле, через которые не проходил намеченный Потёмкиным маршрут, губернаторы действительно многое скрыли от Екатерины и построили муляжи зданий. Любопытно, что единственные доказательства существования «потёмкинских деревень» свидетельствуют о том, что они были созданы вовсе не Потёмкиным [24]. Можно сказать, что Потёмкин был родоначальником современных политических шоу, но никак не ярмарочным мошенником.

По свидетельству иностранцев, от Миранды до Иосифа, светлейшему князю не было необходимости фальсифицировать города и флотилии [25]. Императрица посещала лишь некоторые локации, к тому же даже Потёмкина порой обманывали его подчинённые, но император Иосиф счёл для себя обязательным осмотреть всё, что только возможно, и признал, что все отчёты были правдивыми, хотя откровенно добавил, что не поверил бы, если бы не увидел всё собственными глазами [26]. Де Линь иногда отправлялся на самостоятельные прогулки и имел возможность наблюдать «великолепные учреждения, возведение которых только что началось; развивающиеся мануфактуры, селенья с прямыми улицами, окружённые деревьями и орошаемые водой…».

Помимо прочих слухов, Екатерине поведали, что Потёмкин, реформировав кавалерию, тем самым разрушил российскую армию. Увидев его замечательную лёгкую конницу в Кременчуге, она разгневалась на тех, кто посмел лгать ей, и воскликнула, обернувшись к де Линю: «Эти негодяи обманули меня!» [27]. По этой причине Екатерина вдвойне обрадовалась, обнаружив лживость слухов, и с увлечением рассказывала об увиденном своим внукам и чиновникам (к примеру, графу Брюсу): «Как приятно видеть эти места своими глазами. Чего только не говорили мне о Крыме, предостерегая и разубеждая ехать. Прибыв сюда, я не могу уразуметь причину этих безумных предрассудков». Она даже призналась в своём «большом удивлении» из-за того, что Херсон успел стать настолько развитым городом. Однако её уверения не остановили клеветников Потёмкина [28].

«Уже распространились слухи о том, что вдоль наших дорог выстроили картонные деревни… корабли и орудия нарисовали краской, а у конников не было лошадей», – писал де Линь в Париж. О причинах этих слухов он заметил: «Русские… раздосадованные тем, что их не взяли с нами в путешествие, будут делать вид, что всех нас обманули». Де Линь прекрасно понимал, «что такое надувательство», и знал, что свершения Потёмкина были подлинными [29]. Сам Потёмкин был вполне осведомлён о том, что недоброжелатели распространяют о нём лживые сплетни. «…Всего больше, что никогда злоба и зависть не могли мне причинить у тебя зла, и все коварства не могли иметь успеху», – писал он позднее Екатерине. Она подтвердила его правоту: «Врагам своим ты ударил по пальцам усердием ко мне и ревностию к делам Империи» [30].

Может быть, их пальцы и пострадали, однако это помогло ненадолго. Петербургские враги Потёмкина были твёрдо намерены дискредитировать его, пренебрегая фактами. Чересчур восторжённые придворные, такие как Евграф Чертков (свидетель на венчании Потёмкина и Екатерины), только усугубляли ситуацию своими восторгами: «Бог знает, что там за чудеса явилися ‹…› Я тогда ходил как во сне ‹…› Ну! надобно правду сказать, ему [Потёмкину] – ему только одному можно такие дела делать!» [31]. Именно это недоброжелатели – например, великий князь Павел – и желали услышать.

Царевич вызвал к себе де Линя и Сегюра, чтобы расспросить их о достижениях Потёмкина. Однако правда не смогла заставить его расстаться со своими предубеждениями: «Невзирая на рассказы этих двоих путешественников, он не желает поверить, что дела обстоят именно так, как ему о том докладывают» [32]. Когда де Линь признал, что Екатерина не смогла осмотреть всё, Павел взорвался: «О! Мне это прекрасно известно. Потому-то этот пропащий народ и не хочет, чтобы им правила женщина!» [33]. Такая убеждённость придворных и стала причиной устойчивости слухов, хотя они и противоречили словам очевидцев. Ложь умножалась усилиями тех, кто был настроен против расширения Российской империи. Легко представить, как после смерти Потёмкина и Екатерины этот хорошо продуманный обман постепенно стал частью официальной истории. Даже английский перевод книги Гельбига, вышедший в 1813 году, провозглашал: «Зависть, жертвами которой становятся великие люди, преувеличивает то, что было лишь видимостью, и умаляет подлинное» [34]. Потёмкин пострадал из-за собственного невероятного успеха. Идея «потёмкинских деревень» сама является одной из крупнейших исторических фикций.

Новоиспечённого князя Таврического вновь охватило депрессивное изнеможение – следствие разрядки напряжённости после такой маниакальной работы и головокружительного успеха. Он задержался на несколько дней в Кременчуге и в середине июля переехал со своей свитой в Херсон, где вдруг занемог, подолгу лежал на диване в раздумьях и играл с драгоценными камнями. Это был не самый подходящий момент для депрессии. Ещё в октябре на его плечи легла ответственность за политику в отношении Османской империи – он был «вершителем судеб», от которого зависело, ждёт Россию «война или мир». Османская империя склонялась к войне. С момента утраты Крыма и Грузии и признания российской власти в дунайских княжествах османы искали возможность вернуть себе всё, что с таким позором уступили [35].

С марта по май в Стамбуле бушевал мятеж. «Народ здесь говорит только о войне», – сообщал Потёмкину его лучший осведомитель Н. Пизани, отпрыск одного из стамбульских дипломатических семейств, которое переводило и шпионило для многих заказчиков. Султан Абдул-Гамид, подстрекаемый своим воинственно настроенным великим визирем Юсуф-Пашой и муфтиями, намеренно испытывал терпение русских: в 1786 году молдавский господарь Маврокордат был изгнан и нашёл приют в России. Местный паша напал на грузинского царя Ираклия. Турки оказали также поддержку шейху Мансуру и его чеченцам, и Потёмкину пришлось укреплять Азово-Моздокскую линию. Порта в свою очередь оснастила все свои крепости от Кубани до Дуная, от Анапы и Батуми до Бендер и Исмаила, отремонтировала флот и устроила показательные манёвры в Очакове во время визита Екатерины. «Воины день ото дня ведут себя всё более вызывающе и позволяют себе всевозможные выходки», – добавлял Пизани [36].

Новый флот и скорый визит Екатерины подняли боевой дух Потёмкина, и он определённо сыграл свою роль в этой напряжённой конфронтации. В декабре 1786 года он приказал Булгакову, российскому послу в Порте, велеть османам немедленно прекратить все свои выходки в дунайских княжествах и на Кавказе [37]. Он предложил им выбор – либо война, либо гарантия сохранения российских приобретений на Чёрном море в обмен на безопасность Османской империи. В тот момент Блистательная Порта была более заинтересована в безопасности. Потёмкин выразился жёстко, но не слишком провокативно – в противном случае османы нанесли бы удар во время прибытия Екатерины. Кобенцль даже счёл требования Потёмкина «слишком мягкими» [38]. В марте Потёмкин пишет Булгакову: «…всё делается для истощения всех способов, чтоб не иметь войны, которая конечно последует, ежели не получим удовольствия ‹…› Постарайтесь довести до сведения самого Султана, сколь малы и сколь при том справедливы требования Высочайшего Двора» [39]. Когда в июне Булгаков обсуждал это с Потёмкиным в Херсоне, они стремились найти возможность избежать войны, а не спровоцировать её. В частности, в августе Потёмкин попросил Булгакова «выиграть ещё пару лет» [40]. Отсрочка была необходима, предстояло ещё немало приготовлений [41].

Потёмкин гордился российской военной мощью, и могло показаться, будто он жаждет войны, но он смог покорить Сечь, Крым и Грузию под угрозой войны, при этом не потеряв ни единого екатеринославского гренадера. Он знал, что рано или поздно ему придётся сражаться с турками, потому что тех всё больше возмущали новые и новые успехи России. Очевидно, однако, что он говорил о войне, лишь чтобы её избежать. Между тем именно Потёмкина обвинили в том, что его бестактная и агрессивная дипломатия стала причиной конфликта. Такой взгляд на ситуацию сложился задним числом: потомки сочли, что Россия притесняла ослабленную Турцию, хотя на самом деле Порта в это время собирала войска и флотилии, значительно усовершенствовав их после жалкого поражения в первой Русско-турецкой войне. Историки также не брали в расчёт, что Стамбул в то время был охвачен милитаристскими настроениями, а Османская империя провоцировала русских на Кавказе и на Дунае. Если князь в чём-то и повинен, то в создании Черноморского флота и организации крымского визита императрицы: эти события окончательно подтвердили, что Россия не собирается покидать черноморские берега, и в то же время сигнализировали, что для Порты настал последний шанс оттеснить русских с их позиций. В результате началась гонка вооружений, и обе стороны синхронно провоцировали друг друга. Война была вызвана обоюдным закручиванием гаек и разразилась прежде, чем оба государства успели к ней подготовиться.

Вернувшись в Стамбул, русский посол обнаружил настоящую военную лихорадку. Первого июня 1787 года, согласно свидетельству Пизани, великий визирь Юсуф-Паша при поддержке янычаров и имамов намеренно «подстрекает толпу… с тем чтобы смутить своего государя и заставить его поверить, что люди хотят войны, и если не получат желаемого, то поднимут мятеж». Чернь бунтовала. Азиатские наёмники пробирались через город по пути в Измаил, главную крепость Молдавии. Османская армия насчитывала 300 000 человек. Их сдерживал только мирный настрой султана и его влиятельного капудан-паши (командующего флотом) Хассан-Паши [42]. Пруссия, Швеция, Британия и Франция тоже подзадоривали турок; Пизани сообщал: «В мои руки попал план по захвату Крыма, составленный для французских офицеров». Наконец сдался и султан. Порта выдвинула Булгакову невыполнимые условия – к примеру, потребовала вернуть Грузию и разместить в русских городах турецких консулов. Булгаков отверг их, пятого августа был арестован и брошен в Семибашенный замок. Двадцатого августа османские корабли напали на два русских фрегата под Очаковом. После шестичасовой битвы русские отступили. Началась война [43].

«Я думаю, у тебя на пальцах нохтей не осталось, всех сгрыз», – пишет Екатерина Потёмкину 24 августа 1787 года, обсуждая их военную стратегию и состав Военного совета [44]. Как хорошо она его знала! В тот месяц отношения Екатерины и Потёмкина вступили в новую фазу: зоны военных действий и дипломатии расширялись, а их письма друг другу становились всё длиннее. Они стали партнёрами более близкими, чем когда-либо раньше, – партнёрами в триумфе и страдании, в публичной сфере и личной жизни. Они переписывались, словно немолодые супруги, которым выпало руководить страной, – любящие, хотя порой и раздражительные. Екатерина и Потёмкин обменивались политическими идеями, сплетнями и подарками – новыми нарядами и снадобьями, подбадривали и хвалили друг друга. Но всё же в Кременчуге князь дрожал от лихорадки и всё глубже погружался в дисфорическую тьму. Вопреки россказням, он при этом не пренебрегал своими обязанностями, однако весьма уставал, поскольку в его руках сосредоточилась слишком большая власть. Это тревожило Екатерину: «Как ты все сам делаешь, то и тебе покоя нет» [45].

Не считая Петра Первого, Потёмкин был первым русским главнокомандующим военно-морских и сухопутных сил сразу в нескольких зонах военных действий. Будучи министром военных дел, он нёс ответственность за действия на всех фронтах, от шведской границы до китайской и от польской до персидской. Сражаться с турками должны были две армии. Князь взял на себя командование главной, Екатеринославской армией на центральном фронте, фельдмаршал Румянцев-Задунайский – более малочисленной Украинской армией, которая выдвинулась на запад к молдавской границе. Вдобавок Потёмкин руководил Черноморским флотом. На Кавказе и Кубани он командовал войсками в битвах с османами, чеченцами и черкесскими племенами, которых вёл в бой шейх Мансур. Ни одна из русских армий не была по-настоящему готова к войне – но это же можно было сказать и о турецкой армии. Потёмкин собирал силы и ожидал прибытия 60 000 рекрутов: губернии поставляли по два рекрута с пятисот душ. Более того, он должен был координировать военные действия с австрийскими союзниками и всё больше внимания уделять русской политике в Польше. Такой неподъёмный труд требовал не только способности собрать необходимые силы и спланировать военные операции на суше и на море, но и стратегического таланта.

Главной целью османов был возврат Крыма, в чём им должна была помочь мощная крепость Очаков. Но сначала им нужно было захватить потёмкинский Херсон. Ключом к Херсону был Кинбурн, небольшая русская крепость, стоявшая на косе в лимане – широком устье Днепра. Потёмкин немедля приказал укрепить Кинбурн и направил туда солдат под руководством своего лучшего генерала – Александра Суворова. Четырнадцатого сентября турки попытались атаковать Кинбурн, но нападение удалось отразить. Потёмкин повелел Черноморскому флоту выйти в море и искать османские суда, которые должны были находиться в Варне [46]. Однако лихорадка и депрессия ослабили Потёмкина. «Болезнь день ото дня приводит меня в слабость», – писал он Екатерине; если недуг одолеет его, то командование всеми военными силами следует передать Румянцеву [47].

«Не дай Боже слышать, чтоб ты дошел до такой телесной болезни… чтоб ты принужден был сдавать команду графу Петру Александровичу Румянцеву, – отвечала ему Екатерина шестого сентября. – День и ночь не выходишь из мысли моей… Бога прошу и молю, да сохранит тебя живо и невредимо, и колико ты мне и Империи нужен, ты сам знаешь». Она соглашалась с ним в том, что до весны России предпочтительней занять оборонительную позицию, но партнёры беспокоились, не решатся ли турки атаковать прежде, чем русские будут готовы отразить нападение, и выполнит ли Иосиф свои обязательства [48].

Её слова приободрили его. «Ты мне покровительница пишешь подлинно, как родная мать», – отвечает он и излагает свои стратегические доводы, как всегда, весьма красноречиво: Суворов в Кинбурне будет служить «и потом, и кровью», а Каховский в Крыму «полезет на пушку с равною холодностию, как на диван». Потёмкин советовал императрице «ласкать агличан и пруссаков», предвидя, каковы будут их следующие шаги. Затем он предположил, что России следовало бы отправить балтийские суда в Средиземное море, как и было сделано в ходе прошлой войны. Но уже сочиняя это письмо, он, похоже, находился в тяжёлом состоянии: не мог спать и есть и пребывал «в слабости большой, забот миллионы, ипохондрия пресильная. Нет минуты покою. Право, не уверен, надолго ли меня станет» [49]. Письма от него стали приходить всё реже.

И вдруг свет померк в глазах Потёмкина: девятого сентября его драгоценный Черноморский флот, его любимое детище и залог военной мощи России, был разбит бурей. Он едва не сошёл с ума. «Я, моя матушка, изнемог до крайности, – пишет он девятнадцатого сентября. – Я ни на что не годен ‹…› естли не умру с печали, то, наверно, все свои достоинства я повергну стопам твоим и скроюсь в неизвестности. Будьте милостивы, дайте мне хотя мало отдохнуть. Ей, немогу». Однако он сумел сохранить рассудок и распоряжался делами: армии комплектовались, манёвры проводились, запасы провизии пополнялись, и наконец Кинбурн был во всеоружии. Князь сделал всё, что мог, но его физическое и психическое состояние оставляло желать лучшего [50].

«Матушка Государыня, я стал несчастлив, – 24 сентября пишет императрице Потёмкин, который так доверялся воле Провидения. – При всех мерах возможных, мною предприемлемых, все идет навыворот. Флот Севастопольский разбит бурею ‹…› Бог бьет, а не турки». Водоворот чувств увлёк его циклотимическую натуру на самое дно, и это случилось в тот самый момент, к которому вела вся его прежняя карьера. Его охватило глубокое отчаяние, хотя с точки зрения истории он оказался в хорошей компании: Пётр Великий страдал от суицидальных настроений после поражения под Нарвой в 1700 году, то же произошло с Фридрихом Великим в 1740 году при Мольвице, когда он бежал с поля боя, и в 1758 году при Хохкирхе. В XX столетии [51] такие же кратковременные срывы в столь же критические моменты происходили с Иосифом Сталиным перед лицом немецкого вторжения 22 июня 1941 года и с Ицхаком Рабиным, премьер-министром Израиля в мае 1967 года, когда он планировал упреждающий удар в Шестидневной войне.

Князь пребывал в таком угнетённом состоянии, что признался Румянцеву-Задунайскому, своему старому наставнику: «Моя карьера окончена. Я почти потерял рассудок». В тот день он нацарапал письмо Екатерине, высказав предположение, что России нужно покинуть Крым, его трофей, за который он получил свой блестящий титул, поскольку без Севастопольского флота было бессмысленно держать солдат на полуострове. «Я просил о поручении начальства другому», – умоляет он. Видит Бог, он всегда был ей предан, но теперь – «Ей, я почти мертв…» [52]