24. Клеопатра

 

Ее корабль престолом лучезарным

Блистал на водах Кидна. Пламенела

Из кованого золота корма.

А пурпурные были паруса

Напоены таким благоуханьем,

Что ветер, млея от любви, к ним льнул.

В лад пенью флейт серебряные весла

Врезались в воду, что струилась вслед,

Влюбленная в прикосновенья эти.

Царицу же изобразить нет слов.

 

Уильям Шекспир. Антоний и Клеопатра

В полдень 22 апреля 1787 года Екатерина, Потёмкин и их свита вступили на борт судна-трапезной, где было приготовлено пиршество на пятьдесят персон. В три часа дня флотилия отправилась в путь. Семь гордых царственных галер князя, элегантные, комфортабельные и величественные, снаружи в золоте и пурпуре, внутри в золоте и шелках, с тремя тысячами человек команды и стражи, шли в сопровождении восьмидесяти других судов. На верхней палубе каждой галеры постоянно находился оркестр, игрой встречавший и провожавший гостей. На «Десне» Екатерины оркестром управлял потёмкинский маэстро Сарти. В её спальне стояли кровати для неё и Мамонова. На каждой галере были общая гостиная, библиотека, музыкальная комната и навес над верхней палубой. В роскошных спальнях стены были обиты шёлком, а кровати устланы тафтой; в кабинетах стояли столы из красного дерева и удобные диваны с обивкой из дорогого ситца. Уборные с индивидуальным водопроводом были новинкой и на суше, а тем более на волнах Днепра. Плавучий обеденный зал мог вместить семьдесят гостей.

Гости сохранили волнующие, почти фантастические воспоминания об этом плавании до конца своих дней. «Множество лодок и шлюпок носилось впереди и вокруг этой эскадры, которая, казалось, создана была волшебством», – вспоминал Сегюр. Множество любопытных «громкими кликами приветствовало императрицу, когда при громе пушек матросы мерно ударяли по волнам Борисфена своими блестящими, расписанными вёслами». Это было похоже на «флот Клеопатры… никогда раньше не было такого блистательного и приятного путешествия», – считал де Линь. «Поистине, – сообщал своей жене Нассау, – наше собрание на этой галере есть одна из самых необыкновенных вещей».

По берегам реки не прекращалось устроенное князем представление: мимо проплывавших под пушечные залпы и симфоническую музыку судов по равнинам маневрировали лёгкие отряды казаков. «Города, деревни, усадьбы, а иногда простые хижины так были изукрашены цветами, расписанными декорациями и триумфальными воротами, что вид их обманывал взор, и они представлялись какими-то дивными городами, волшебно созданными замками, великолепными садами».

На галере Потёмкина «Буг» размещались он сам, его племянницы с мужьями и Нассау-Зиген. Утомительный Киев остался позади, но неприязнь и злонамеренность по-прежнему обитали среди плывущих вниз по Днепру путешественников. «Мне нравится проводить время с князем, который по-настоящему любит меня, – писал Нассау жене, – несмотря на моих спутников, которые меня ненавидят». Впрочем, позже он подружился с Браницким. В своих письмах жене этот бывший любовник таитянской королевы, чуть не ставший королём Виды, описал апартаменты на своём «большом и богато украшенном» судне. Потёмкин занимал самые просторные помещения, и никто из остальных не мог попасть к себе, не пройдя через его салон. Первая встреча Екатерины призошла с королём Польши в пяти днях пути по течению, и потёмкинская галера оказалась плавучей конфедерацией польских интриг. Нассау, всё ещё действовавший в пользу Станислава Августа против Браницкого и надеявшийся сделать себе состояние, всегда вставал рано и будил Потёмкина, пока тот был один.

По утрам все были свободны. В полдень с галеры императрицы пушечным выстрелом объявляли обед, иногда всего для десяти гостей, которые подплывали на шлюпках. Позже Нассау переправлялся на галеру к Сегюру и де Линю, где последний читал вслух свои дневники. В шесть вечера – ужин, снова у императрицы. В девять она уходила на покой, и «все отправлялись к князю Потёмкину». И всё же, несмотря на неслыханную торжественность, поездка имела и интимный характер. Однажды вечером Мамонов, которому наскучила августейшая привычка так рано ложиться, попросил Нассау и некоторых других остаться на партию в вист. Не успели они расположиться на игру в салоне Екатерины, как она сама вошла туда с распущенными волосами, с ночным чепцом в руках и в пеньюаре из тафты абрикосового цвета с голубыми лентами. Это была редкая возможность увидеть, как пожилая Екатерина выглядит перед своими молодыми любовниками за дверями спальни. «Без головного убора она казалась моложе», – отметил Нассау. Она спросила игроков, не стесняет ли их, села возле стола, извинившись за своё «дезабилье», и была «очень весела». В десять часов она ушла. Игра завершилась только в половине второго.

«Действительно, наше путешествие – нескончаемый, очаровательный праздник, – сообщал Нассау. – Общество у нас очаровательное, де Линь и Сегюр очень оживляют его». Эти двое, плывшие вместе на «Сейме», напоминали озорных школьников, всегда готовых к новым шалостям. Каждое утро де Линь стучал в тонкую переборку, разделявшую их спальни, и читал Сегюру свои стихотворные экспромты, а затем отправлял к нему лакея с письмом, содержавшим «остроумие, шутку, политику, любовь, военные анекдоты и эпиграммы». Ничто не могло быть более странным, чем эта утренняя переписка «между австрийским генералом и французским посланником, [лежавшими] стена об стену в галере, недалеко от повелительницы Севера, на волнах Борисфена, в земле казаков и на пути в страны татарские». Сегюр воспринимал поездку почти как поэтическое видение: «Прекрасная погода, великолепие нашего флота, величественная река, движение, радость зрителей, толпившихся на берегу, азиатская или воинственная пестрота в разнообразных нарядах тридцати различных народов, наконец, уверенность видеть каждый день новые, любопытные предметы – всё это возбуждало и подстрекало воображение». Очевидный успех всего представления отражался в фигуре его могущественного режиссёра: «Стихии, весна, природа и искусство, казалось, соединились для торжества этого могучего любимца» [2].

Через три дня этого достойного Клеопатры плавания императрицу встретил ждавший в Каневе на польском берегу король Станислав Август, охваченный романтическими воспоминаниями и политическими надеждами. Это была необычная встреча. Когда они виделись в последний раз, он был молодым поляком-мечтателем, а она – угнетённой женой слабоумного грубияна. Теперь он был королём, а она императрицей. Он двадцать восемь лет не видел женщину, которую так и не разлюбил, и, вероятно, поддавался соблазну мечтать о воссоединении. «Вы легко представите, – ещё в феврале признавался король Потёмкину в не опубликованной пока записке, – с каким воодушевлением я жду минуты, которая доставит мне это наслаждение». Именно такая обречённая сентиментальность могла затронуть струну в душе Потёмкина [3].

Станислав Август по-прежнему был привлекателен, эмоционален, образован, но прежде всего он хотел сделать всё, что возможно, для блага Польши. Он разделял с Потёмкиным интерес к опере, архитектуре и литературе, но всё равно не мог позволить себе доверять ему. На долю короля не приходилось ничего, кроме огорчений и унижений. В политике ему всегда доставались наихудшие карты. Его личные способности не шли ни в какое сравнение с такими политиками, как Потёмкин. Екатерина сочла изложение его политических трудностей докучным и неуместным, а его личную откровенность – почти невыносимой. Возможно, императрица стыдилась воспоминаний о своей беспомощной наивности в те времена, когда она так любила его в тюрьме своего несчастного брака [4].

Настоящей целью этой встречи были не романтические воспоминания, а сохранение Польши. Оно стало единственной политической проблемой, перед которой терялся методичный ум Екатерины – из-за всеобщего хаоса, обманчивой величественности, твёрдой привычки к вольностям и запутанных тонкостей Речи Посполитой. Зато именно в таких условиях изворотливый Потёмкин чувствовал себя как рыба в воде. Утверждённый в Фастове план князя и короля по созданию антитурецкого союза и преобразованию польской конституции мог бы предотвратить трагедию уничтожения Польши. Но это оказался один из тех случаев, когда личная неловкость подорвала политическое взаимопонимание.

Флотилия бросила якорь около Канева. Двадцать пятого апреля в одиннадцать часов утра Безбородко и гофмаршал князь Барятинский приняли короля на борт катера. «Господа, король польский поручил мне представить вам графа Понятовского», – сказал он, принимая своё родовое имя, ведь короли Польши не могли покидать польскую землю. Когда король предстал перед императрицей, Сегюр и прочие окружили их, чтобы услышать первые слова тех, «которые находились в положении, далеко не сходном с тем, в каком они были некогда, соединённые любовью, разделённые ревностью и преследуемые ненавистью. Однако эти ожидания были тут же разрушены. Между ними больше не было той искры. Оба монарха неловко прошлись по палубе. Вероятно, в порыве ностальгии он не смог удержаться от некоторых болезненных напоминаний о прошлом, потому что, когда они вернулись, императрица выглядела беспокойно и принуждённо, а в его глазах виднелся «отпечаток грусти». Иные говорили, что она использовала его уговоры, чтобы возбудить ревность в Мамонове. «Я тридцать лет не видела его, – писала после Екатерина, – и вы можете представить, как мы оба изменились» [5].

В этой встрече был и один трогательный момент, после того, как Станислав Август в неловкой обстановке вручил племяннику Потёмкина Энгельгардту орден Белого орла. Наступило время обеда. Король не мог найти свою шляпу, а Екатерина подала ему её. «Покрыть мне голову дважды, – пошутил он, имея в виду свою корону. – Ах, мадам, это слишком щедро и мило с вашей стороны». После отдыха на другой галере Станислав Август был перевезён на плавучую резиденцию Потёмкина. Светлейший князь попытался помирить короля с Браницким, но тот вёл себя настолько оскорбительно, что Станислав Август покинул комнату. Потёмкин поспешил следом с извинениями. Императрица и князь строго выговорили Браницкому, но этот польский агент влияния был своим и остался в их свите.

В шесть вечера король вернулся к переговорам на галере у Екатерины. Прогуливаясь по палубе, он предложил ей заключить русско-польский союз. Она обещала дать ответ. Князь, не обращая внимания, играл поблизости в карты. Екатерина была в ярости, что он не пришёл к ней на помощь. «Отчего вы с князем Потёмкиным всё время оставляете нас в такую минуту?» – отчитывала она де Линя. Станислав Август умолял Екатерину приехать на ужин к нему в Канев, где он истощил почти все свои скудные ресурсы на подготовку двухдневной программы пиршеств и фейерверков, но Екатерина отказала ему. Она сказала Потёмкину, что не желает делать дела в такой спешке, как принято у них в Польше; «всякая перемена намерения, ты сам знаешь, что мне неприятна». Потёмкин, то ли из уважения к Станиславу Августу, то ли от злости на разрушение Екатериной его польской стратегии, молча играл в карты. Екатерина сердилась всё больше и говорила всё меньше. Король мрачнел. Придворные беспокойно вертелись, подслушивая. «Князь Потёмкин ни слова не говорил, – пробурчала на следующий день Екатерина своему секретарю. – Принуждена была говорить беспрестанно, язык засох, почти осердили, прося остаться». Наконец Екатерина снизошла до того, чтобы с борта посмотреть дорогостоящие польские фейерверки.

Униженный, с разбитым сердцем, король откланялся. «Не стоит выглядеть так огорчённо, – злорадно шепнул ему де Линь. – Этим вы лишь доставляете удовольствие двору, который… ненавидит вас». Екатерина злилась на Потёмкина, а он дулся у себя на «Буге». Она слала ему одну за другой записки: «Я на тебя сержусь, ты сегодня ужасно как неловок». Флотилия задержалась, чтобы понаблюдать, как огненное представление завершается имитацией извержения Везувия. Итак, король, по неподражаемому выражению де Линя, «пробыл там три месяца и истратил три миллиона лишь для того, чтобы три часа видеть императрицу». Несколько дней спустя Станислав Август послал Потёмкину жалкую неразборчивую записку: «Я был рад увидеть императрицу. Я больше не знаю её, но, несмотря на свою печаль, рассчитываю на дружбу князя Потёмкина» [6].

Император Иосиф II и царица Екатерина II, цезари Востока, приближались друг к другу. Тридцатого апреля, с опозданием из-за сильного ветра, флотилия вошла в Кременчуг. Иосиф, кипя от военного нетерпения, ждал ниже по течению, в Кайдаке.

Деспотичные, хотя и рациональные, реформы Иосифа уже довели некоторые из его провинций до мятежа. Он не хотел ехать в Россию, но для русских его присутствие было чрезвычайно важно, так как союз с Австрией был их главным оружием против османов. «Может быть, окажется возможным, – писал Иосиф своему канцлеру Кауницу, – найти предлог не приезжать». Гордый Габсбург счёл приглашение Екатерины «весьма пренебрежительным» и указал Кауницу, что его ответ должен быть «честным, кратким, но нужно дать понять этой екатеринизованной принцессе Цербстской, что ей следует несколько более уважительно… обращаться со мной». После этого он с энтузиазмом согласился. Ему хотелось проинспектировать русские войска, хотя в глубине души он был уверен, что они, в отличие от его австрийцев, не способны к правильным действиям. С иронией он писал Потёмкину, что охотно осмотрит его «любопытные устроения и удивительные творения». Теперь этот маниакальный инспектор скрашивал себе ожидание тем, что самостоятельно изучал Херсон [7].

Екатерина беспокоилась: где же Иосиф? Кобенцль слал своему императору успокоительные письма. Потёмкин, казалось, жил текущим моментом, хотя ходили слухи, что ему не хватит лошадей на остаток пути. Императрица сошла на берег в Кременчуге, где осмотрела красивый дворец, окружённый, конечно, «очаровательным английским парком» с тенистой зеленью, текучей водой и грушевыми деревьями. Потёмкин приказал привезти издалека огромные («шириной с него самого», шутил де Линь) дубы и составить из них рощу. В этом месте побывал Уильям Гульд. «Здесь всё в цвету», – рассказывала императрица Гримму. Там же Екатерина проинспектировала пятнадцать тысяч солдат, в том числе семь полков организованной Потёмкиным лёгкой конницы, в которой Кобенцль высоко оценил как людей, так и коней. После бала на восемьсот человек, данного тем же вечером, Екатерина отправилась дальше по течению, навстречу своему императорскому союзнику [8].

Как только суда исчезли из вида за поворотом реки, появился Сэмюэль Бентам, оставивший брата Иеремию управлять Кричевом, со своим гордым творением – шестизвенным вермикуляром для Екатерины. Посреди стольких прекрасных видов молодой англичанин, рявкавший команды в рупор с высокого мостика, должен был сам представлять не менее удивительный вид. Потёмкин приказал ему пришвартоваться около своей галеры. На следующее утро он провёл инспекцию и, по словам Сэмюэля, «был вполне доволен». Когда флотилия двинулась дальше, Бентам отправился вместе с ней. Он заявлял, что императрица обратила внимание на его суда и осталась в восхищении, но скорее Потёмкин утешал его за то, что он пропустил свой момент.

За двадцать пять миль до Кайдака, где была назначена встреча с императором, некоторые из галер сели на мель. Флотилия встала на якорь. Потёмкин понял, что пройти весь путь рекой не удастся. Возникла опасность, что замечательное предприятие скатится в позорный хаос: императрица была на мели, император неизвестно где, лошадей не хватало, а суда с запасами провизии и с кухнями застряли на песчаных отмелях. Положение спас «плавучий червь» Бентама.

Оставив императрицу позади, Потёмкин перешёл на борт вермикуляра и, к восторгу Бентама, двинулся на нём искать императора. Подойдя к Кайдаку, совсем близко от уничтоженной Запорожской Сечи, он предпочёл остаться на борту, а не в одном из своих дворцов. Следующим утром он нашёл Иосифа Второго. Вечером император отпустил комплимент в адрес Бентамова вермикуляра. Бентам раздулся от похвалы двух цезарей и князя. Впрочем, тем была гораздо более интересна встреча друг с другом, чем вид английских корабельных изобретений.

Потёмкин с Иосифом договорились, что император появится перед императрицей «неожиданно». Но монархи не любят неожиданностей, так что светлейший князь срочно отправил курьера, чтобы предупредить Екатерину, а Кобенцль отправил своего курьера предупредить Иосифа о том, что Екатерина предупреждена. Таковы странности служения царям. Седьмого мая Екатерина оставила галеры и направилась в экипаже навстречу этой до боли ожидаемой «неожиданности» [9].

Екатерина в сопровождении де Линя, Мамонова и Александры Браницкой пересекла поле и столкнулась, по ее собственным словам, «нос к носу» с Иосифом, при котором был и Кобенцль. Оба величества отправились в одном экипаже в Кайдак. Там Иосиф с ужасом узнал, что кухни и повара остались далеко позади, на сидящих на мели судах. Потёмкин ускакал организовывать дела и забыл о еде. В результате царице и императору было совершенно нечего есть. «Не оказалось никого, – записал Иосиф, – чтобы готовить или подавать». Вот так вышло с императором, любившим путешествовать без церемоний. Императорская поездка грозила превратиться в фарс [10].

Но Потёмкин был мастером импровизации, а необходимость – мать изобретательности. «Князь Потёмкин сам стал chef de cuisine [шеф-поваром (фр.). – Прим. перев.], – со смехом рассказывала Екатерина Гримму, – принц Нассау – поварёнком, а великий гетман – кондитером». Кухонная сумятица, устроенная одноглазым русским гигантом, космополитичным паладином – победителем львов и усатым «польским храбрецом», наверняка казалась страшноватым, но забавным фрагментом кулинарного ада. Потёмкин ухитрился ещё представить girandole – вращающийся фейерверк с четырьмя тысячами ракет, кружащих вокруг монограммы Екатерины, а также ещё один взрывавшийся вулканом холм. Для коронованных особ XVIII века наблюдать фейерверки и эрзац-вулканы было, видимо, таким же скучным делом, как сейчас – посещать фабрики и молодёжные центры. Неизвестно, отвлекло ли это их от потёмкинской стряпни: у троих безумных поваров, как в поговорке, суп вышел плохо. По мнению Екатерины, «никогда раньше этим двум величествам не прислуживали так великолепно и так дурно», но благодаря веселью «обед получился так же хорош, как и плох». Однако один участник, и самый важный, не был согласен.

«Обед состоял из несъедобных блюд», – писал фельдмаршалу Ласси император, которому всё это не показалось смешным; но, по крайней мере, «общество здесь очень хорошее». Но император, известный своим Schadenfreude [злорадство (нем.). – Прим. перев.], был в тайном восторге: «Сумятица, царящая в этом путешествии, невероятна». Там было, записал он, «больше вещей и людей на судах, чем могли увезти экипажи, и к тому же недоставало лошадей». Иосифу, который раздувался от чувства немецкого превосходства над неуклюжими русскими, было «любопытно, чем всё это кончится». Но, заключал он с мученическим вздохом, «поистине тогда я буду об этом сожалеть» [11].

При первой возможности Иосиф отвёл де Линя в сторону: «Мне кажется, что эти люди хотят войны. Готовы ли они? Сомневаюсь; в любом случае я не готов». К этому времени он уже видел корабли и укрепления в Херсоне. Русские участвовали в гонке вооружений, но он считал, что всё представление устроено, «чтобы пустить нам пыль в глаза. Ничто не прочно, всё сделано в спешке и самым расточительным способом». Иосиф не мог ясно признаться себе, что увиденное произвело на него впечатление. Он был прав, если считал, что великолепие поездки и достижения Потёмкина подталкивали Екатерину к войне. «Мы и сами можем начать», – сказала она секретарю.

Потёмкин хотел обсудить перспективы войны лично с Иосифом, поэтому однажды утром он пришёл к императору и разъяснил ему понесённые Россией обиды и территориальные претензии к османам. Стеснительность не дала Потёмкину высказать всё, что он собирался, поэтому он попросил сделать это де Линя. «Я не знал, что он так много хочет, – пробормотал Иосиф. – Я полагал, что взятия Крыма будет достаточно. Но что они сделают для меня, случись у меня однажды война с Пруссией? Посмотрим, посмотрим…» [12]

Два дня спустя двое цезарей, во внушительной чёрной карете с гербом Екатерины на дверцах, с обтянутым кожей потолком и сиденьями красного бархата, прибыли к затерянным в степи первым постройкам грандиозного, по замыслу Потёмкина, Екатеринослава. Когда оба величества заложили камни в основание кафедрального собора, Иосиф шепнул Сегюру: «Императрица положила первый камень, а я – последний». (Впрочем, он ошибался.) На следующий день они двинулись сквозь степи к Херсону, окружённые «огромными стадами овец и множеством лошадей» [13].

Двенадцатого числа они торжественно вступили в первый потёмкинский город через арку с надписью, в которой содержался очевидный вызов Блистательной Порте: «Путь в Константинополь». Иосиф, уже проведший инспекцию города, теперь мог проинспектировать и свиту Екатерины. «При одном только князе Потёмкине, с его безумной страстью к музыке, состоят 120 музыкантов», – заметил император. Зато «одному офицеру, которому страшно обожгло руки взрывом пороха, только через четыре дня оказали помощь». Что касается фаворита императрицы, то Иосиф счёл Мамонова «не слишком умным… всего лишь ребёнком». Сегюр ему понравился; Фицгерберта он назвал «умным», хотя и очевидно скучающим; высоко он оценил «дипломатического жокея», обладавшего полнотой ума и joie de vivre [жизнерадостность, радость бытия (фр.). – Прим. перев.], которой не хватало императору: «де Линь прекрасно пришёлся здесь ко двору и хорошо блюдёт мои интересы». Однако инспекционные прогулки Иосифа и его тайная ревность не прошли мимо русских. Екатерина, закатывая глаза, говорила своему секретарю: «Всё вижу и слышу, хотя не бегаю, как император». Ничего удивительного, решила она, что он довёл до бунта брабантских и фламандских бюргеров [15].

Сегюр и де Линь были ошеломлены достижениями Потёмкина. «Мы не могли не дивиться, – пишет Сегюр, – при виде стольких новых величественных зданий». Крепость была почти окончена; имелись казармы на двадцать четыре тысячи человек; «несколько церквей прекрасной архитектуры»; в арсенале – шестьсот пушек, а в порту – двести купеческих судов и готовые к спуску два линейных корабля и фрегат. Такое удивление екатерининской свиты было, вероятно, обусловлено царившим в Петербурге почти всеобщим убеждением в том, что достижения Потёмкина были подделкой. Теперь, говорит Сегюр, все они признали «дарование и подвиги князя Потёмкина». Сама Екатерина, которой враги Потёмкина наверняка говорили, что всё это обман, писала Гримму: «Пусть в Петербурге говорят что угодно, но забота князя Потёмкина превратила эту местность, где при заключении мира [в 1774 году] не было даже хижины, в процветающий город». Иностранцы заметили и недостатки порта. «В Херсоне много построено за столь короткое время с его основания, – пишет Иосиф, – и это заметно».

Пятнадцатого числа Екатерина с Иосифом спустили на воду все три военных корабля. Они находились под навесами, украшенными «газом, кружевами, рюшами, гирляндами, жемчугами и цветами», как показалось де Линю, словно «только что из модных магазинов на улице Сент-Оноре». Один из линейных кораблей, 80-пушечный, был назван «Иосиф II» в честь императора, но тот счёл, что «дерево так зелено… мачты так дурны», что они скоро развалятся на куски. Однако этого не случилось [16].

Перед их отъездом произошло одно грозное предзнаменование. Екатерина хотела посетить стратегически важную крепость Кинбурн в устье Днепра, но по лиману крейсировала турецкая эскадра, и императрица не могла туда добраться. Русские знали о том, что за ними следят глаза турок, но не показывали этого иностранцам. Посол России при Блистательной Порте Яков Булгаков приплыл из Константинополя для обсуждения турецкой политики. Потёмкин поддразнил Сегюра насчёт поддержки французами турок, которые «имеют повод беспокоиться» [17].

Из Херсона два цезаря отправились через голую степь в Крым. Когда Сегюр неосторожно пошутил на тему пустынь, Екатерина бросила ему: «Напрасно вы связываете себя, граф. Если вам скучно в степи, то кто же вам мешает отправиться в Париж?» [18]

Внезапно императорский экипаж окружили три тысячи донских казаков в полном обмундировании, во главе с атаманом, построенные одной линией и готовые к атаке. Среди них был эскадрон других излюбленных Потёмкиным степных всадников – свирепых калмыков, «точь-в-точь похожих на китайцев», как решил Нассау. Казаки раз за разом атаковали, издавая воинственное гиканье, от которого у потёмкинских гостей захватывало дух. Затем они разделились на две половины и вступили в сражение. Даже на Иосифа произвели впечатление их сила и выносливость: они могли проезжать до шестидесяти вёрст в день. «Ни одна кавалерия в Европе не может в этом отношении с ними сравняться», – записал Нассау.

В Кизикермене, в 75 верстах к северо-востоку от Херсона, они нашли каменный домик и готовый лагерь из отделанных серебром палаток с россыпью драгоценных камней на коврах. Когда на следующее утро Александра Браницкая представляла императрице казачьих офицеров, дипломатов восхитили женщины из семьи атамана: на его жене было длинное платье из «золотой и серебряной парчи» и соболья шапочка, расшитая жемчугом. Но больше всего Нассау поразили «четыре нитки жемчуга», соблазнительно качавшиеся у её щек, спускаясь до самого рта [19].

На закате Иосиф с Сегюром вышли на бескрайнюю плоскую пустошь, где не было ничего, кроме травы до самого горизонта. «Какое странное путешествие! – сказал император Священной Римской империи. – Кто бы мог подумать, что я вместе с Екатериною Второй, французским и английским посланниками буду бродить по татарским степям! Это совершенно новая страница в истории».

«Мне скорее кажется, что эта страница из “Тысячи и одной ночи”», – отвечал Сегюр.

Тут Иосиф остановился, протирая глаза: «Право, я не знаю, наяву ли это, или ваши слова о “Тысяче и одной ночи” подействовали на моё воображение: посмотрите в ту сторону!»

К ним приближался высокий шатёр, скользивший над травой как будто сам по себе. Император и граф уставились на это волшебное зрелище: перед ними было стойбище калмыков, которые переносили свои шатры, не разбирая их. Оттуда вышли три десятка калмыков и окружили двоих людей, не догадываясь, что один из них император. Сегюр вошёл внутрь. Иосиф предпочёл остаться снаружи. Когда Сегюр наконец появился, Иосиф в шутку выразил облегчение, что француз выпущен из своего «заключения» [20].

Как только цезари въехали через Перекопскую линию в Крым, раздался грохот копыт и в облаке пыли появились тысяча двести татарских всадников. Эта «татарская засада» Потёмкина, вооружённая инкрустированными пистолетами, кривыми кинжалами с гравировкой, пиками, луками и стрелами, полностью окружила императорскую карету, казалось, путешественники вдруг перенеслись назад в тёмное прошлое Европы.

«Согласитесь, любезный Сегюр, – сказал де Линь, – что двенадцать сотен татар, которыми мы окружены, могли бы наделать тревоги на всю Европу, если бы вздумали вдруг потащить нас к берегу, посадить на суда августейшую Екатерину и могущественного римского императора Иосифа II и увезти в Константинополь, к наслаждению и удовольствию его величества Абдул-Гамета?» К счастью, Екатерина не услышала этих рассуждений де Линя. Её личную стражу теперь составляли татарские мурзы в богатой зелёной одежде с золотыми полосами. Двенадцать татарских юношей служили ей пажами [21].

Экипажи, сопровождаемые татарской конницей, ехали, казалось, всё быстрее и быстрее. Они повернули на крутой спуск, ведущий к древней столице ханов Гиреев – Бахчисараю. Лошади, вёзшие восьмиместную карету Екатерины и Иосифа, понесли и помчались в стороне от дороги. Карета опасно тряслась по камням. Скакавшие рядом татары пытались удержать её. Екатерина не выказывала никакого страха. Каким-то образом татарам удалось успокоить лошадей, и они остановились так же внезапно, как понесли, у въезда в крымскую столицу [22].

Ханский дворец представлял собой эклектичную смесь собственно дворца, гарема и мечети. Его построили украинские рабы под руководством персидских и итальянских архитекторов, одновременно в мавританском, арабском, китайском и турецком стилях, с отдельными западными нотками вроде готических дымовых труб. Планировка его подражала оттоманским дворцам Константинополя, с воротами и внутренними двориками, ведущими внутрь, в ханскую резиденцию и гарем. Во двориках царили тишина и безмятежность. Высокие стены скрывали потайные сады, освежаемые струйками хитроумных фонтанов. Толщина стен и элементы западного влияния напомнили Иосифу уединенный кармелитский монастырь. Позади ханской мечети и её высоких минаретов располагалось исполненное благородства династическое кладбище Гиреев, где среди множества надгробных камней с искусной резьбой были построены две восьмиугольные ротонды, скрывавшие захоронения самих ханов. Из окон струились сладкие запахи ароматических церквей. Вокруг дворца, в зажатой между двумя крутыми утёсами долине, расстилался татарский город с его банями и минаретами. Потёмкин иллюминировал всё это, как амфитеатр, множеством фонарей, так что путешественники могли вообразить, что действительно поселились во дворце из арабских сказок [23].

Екатерина остановилась в личных покоях хана, включавших «великолепный и необычный приёмный зал», большой и роскошно отделанный, украшенный гордой надписью – вызовом всем династиям Востока: «Что ни говори клеветники и завистники, ни в Исфахане, ни в Дамаске, ни в Стамбуле не найдем подобного». Габсбург поселился в комнатах ханского брата. Потёмкин, что неудивительно, жил в гареме вместе с де Линем, очарованным волшебством этого места. Очарована была и Екатерина. Сладкие ароматы сада – апельсиновых деревьев, роз, жасмина, граната – проникали в каждый уголок всех комнат, с их скамьями-диванами по периметру стен и с фонтанами посередине. За обедом Екатерина принимала местных муфтиев и уважительно обращалась с ними. Имамы, пять раз в день за её окнами призывавшие правоверных на молитву, вдохновили её на плохое, хоть и рифмованное, стихотворение: «…Не здесь ли место рая? Хвала тебе, мой друг!..»

После обеда Иосиф уехал инспектировать близлежащий Чуфут-Кале – обиталище караимов, известной с VIII века иудейской религиозной группы. Караимы отвергали Талмуд, верили только в изначальную Тору и жили, довольные своей изоляцией в покинутых крепостях на вершинах Крымских гор. Остававшиеся в Бахчисарае Нассау, Сегюр и де Линь исследовали город, будто освобождённые от занятий школьники. Де Линь, хоть и был на двадцать лет старше Сегюра, шалил больше всех, всё надеясь увидеть татарскую девушку с незакрытым лицом. Впрочем, этой заманчивой перспективе пришлось подождать. В гареме же Потёмкин, развалившись, наблюдал за «арабскими танцовщицами» и их, по мнению Нассау-Зигена, «отвратительными танцами» [24]. Цезари провели в Бахчисарае всего две ночи, и двадцать второго мая в девять утра в окружении пажей, татар и донских казаков уехали, чтобы увидеть величайшее из потёмкинских представлений.

Царица и император сидели за роскошным обедом в красивом дворце, построенном на Инкерманских высотах, на выдающемся в море языке суши. Играл потёмкинский оркестр. Склоны холмов пестрели упражнявшейся в езде и в битве татарской конницей. Светлейший князь подал знак. Вмиг отдернулись занавеси и распахнулись двери на балкон. На глазах выглянувших наружу монархов отряд татарских всадников посреди столкновения разошёлся в стороны, открыв «величественное зрелище», от которого у зрителей захватило дух.

Горы здесь выстраивались амфитеатром вокруг глубокого залива, блестевшего на солнце. Посреди него на якоре, в боевом порядке, обратившись прямо к месту трапезы монархов, стоял грозный и многочисленный флот – не менее двадцати линейных кораблей и фрегатов – как решил Иосиф. По другому тайному знаку князя этот флот отсалютовал общим залпом всех пушек. Самый звук, вспоминал Сегюр, был как объявление о том, что Российская империя прибыла на юг и «не более, как через тридцать часов флаги кораблей [Екатерины] могут развеваться в виду Константинополя, а знамёна её армии – водрузиться на стенах его». Нассау писал, что этот миг был «почти волшебным». Морская база Севастополь была основана три года назад, а весь этот флот Потёмкин построил всего за два года.

Эта демонстрация грубой мощи России подвигла Екатерину встать, как только пушки замолчали, и, глядя на Иосифа, но не называя его, предложить воодушевлённый тост за её «лучшего друга». Можно представить, как морщился Иосиф от её страстности, как за презрительной маской ревниво поглядывал на успешное русское предприятие, желая самостоятельно его проинспектировать. Фицгерберт оставался совершенно невозмутим. Все взгляды обратились на Потёмкина: это был именно его успех, замечательное достижение, учитывая неповоротливость русской бюрократии, объемы его ответственности, недостаток у русских опыта в морском деле и расстояние до ближайшего строевого леса в далёкой Польше. Присутствовавшие русские наверняка подумали о завоевании Петром Великим Прибалтики и основании российского флота на Балтийском море. Кто из придворных выскажет это первым? «Мадам, – сказал Сегюр, – основанием Севастополя вы довершили на юге то, что Пётр Великий начал на севере». Нассау обнял Потёмкина и попросил разрешения поцеловать руку императрице. Та отказалась. «Князя Потёмкина, которому я всем обязана, следует поцеловать, – повторяла она. Затем она со смехом повернулась к своему милому супругу. – Надеюсь, теперь не скажут, что он ленив», – сказала она, предупреждая этим всякие намёки на то, что его достижения не настоящие. Тронутый до слёз Потемкин целовал ей руки [26].

Светлейший князь повёл царицу и императора вниз, к пристани. Там они сели на лодку и отплыли к Севастополю и к новому флоту. Остальные последовали за ними на второй шлюпке. Они прошли прямо под носами трёх 66-пушечных линейных кораблей, а также двух 50-пушечных и десяти 40-пушечных фрегатов, которые салютовали императрице ещё тремя залпами. Матросы приветствовали её. Затем они высадились на берег у каменной лестницы, ведущей прямо к адмиралтейству, где Екатерина остановилась. Вокруг лежал новый город Севастополь, «прекраснейший порт, какой я видел», как писал Иосиф. Наконец и он исполнился восхищения: «Там стояли 150 кораблей… готовых ко всем превратностям моря». Порт защищали три батареи. В городе были дома, склады, две больницы, казармы. По оценке Кобенцля, скоро должны были быть закончены двенадцать линейных кораблей. Даже Иосиф признал их «очень хорошо построенными». Сегюру казалось невероятным, что Потёмкин выполнил всё это в такое короткое время. Там, где три года назад не было ничего, теперь всё было прекрасно устроено. «Следует отдать должное князю Потёмкину», – написала в тот день Екатерина в Париж Гримму. «Императрица, – отметил Иосиф, – в полном восторге… Князь Потёмкин в настоящий момент всесилен и доволен больше, чем можно вообразить».

Оба цезаря и князь размышляли о войне. Екатерине и Потёмкину казалось, что теперь они могут с ходу разбить турок. Императрица спросила Нассау, считает ли он её корабли равными тем османским, которые он видел у Очакова. Нассау ответил, что русские суда могли бы положить турецкий флот себе в карман. «Как вы думаете, осмелюсь ли я на это?» – улыбнулась она де Линю с леденящей игривостью. Россия готова к войне, «непрестанно» говорил де Линю Потёмкин. Если бы не Франция, «мы бы начали немедленно».

«Но ваши пушки, ваши военные запасы…» – пытался обуздать его де Линь от имени своего императора.

«Всё уже здесь, – ответил светлейший князь. – Мне достаточно приказать ста тысячам солдат: марш!»

Екатерина сохранила достаточно рассудительности, чтобы через Булгакова передать султану успокоительную ноту. Ни она, ни Потёмкин не были так воинственны, как казалось. И всё же можно понять, чем было вызвано убеждение «карманных посланников», Блистательной Порты и европейских правительств в том, что Россия уже грызёт удила [27].

Екатерина удалилась, чтобы наедине обсудить с находившимся под сильным впечатлением императором сроки предстоящей войны. Потёмкин, подчёркивая свой полуцарский статус, присоединился к ним. Иосиф, ссылаясь на Францию и Пруссию, призывал к осторожности. Фридрих-Вильгельм Прусский (Фридрих Великий скончался в 1786 году) «слишком посредствен», чтобы остановить их, заявила Екатерина. Франция будет делать «много шума», согласился Потёмкин, но «в конце концов возьмёт себе кусок пирога» – она захочет в этом дележе проглотить Египет и Кандию (Крит). Кроме того, угрожающе добавила императрица, «я так сильна, что достаточно и того, что вы этого не предотвратите». Иосиф, боясь остаться не у дел, заверил собеседников, что они могут рассчитывать на Австрию [28]. Никто из них не подозревал, что в это самое время тот же спор – война или мир – кипел на другом берегу моря, на расстоянии дня плавания, в диване Высокой Порты. Константинопольская canaille [чернь, сброд (фр.). – Прим. перев.] требовала войны, а по улицам шли тысячи солдат, направляясь к крепостям на Чёрном море и на Балканах.

Иосиф пригласил дипломатов прогуляться вокруг Севастополя и без посторонних обсудить загадку Потёмкина. Способность этого экзотического чудака так много сделать ставила императора в тупик. В Потёмкине «необыкновенно деятельный дух», – сказал он Нассау. «Несмотря на его странности, – заявил Иосиф Сегюру, – этот уникальный человек» не только «полезен, но и необходим» для управления таким варварским народом, как русские. Иосифу очень хотелось найти подвох, и он предположил в разговоре с Нассау, командовавшим на море, что корабли не готовы к плаванию. «Они готовы и полностью вооружены», – ответил паладин. Иосифу наконец пришлось признать поражение: «По правде говоря, нужно приехать сюда, чтобы поверить тому, что я здесь вижу» [29].

Нассау и де Линь уехали в сопровождении казаков и татар осматривать Партенит и Массандру – поместья, подаренные им князем. В Партените, владении де Линя, предположительно находился когда-то храм Артемиды, где была принесена в жертву Ифигения. Де Линь был так тронут, что посвятил Потёмкину стихотворение. Гости также посетили развалины древнего города Херсонеса [30].