Часть седьмая. Апогей

1787–1790

23. Волшебный театр

Людовик XIV позавидовал бы своей сестрице Екатерине II или женился бы на ней…

Императрица приняла меня… Она напомнила мне о тысяче вещей, которые помнят лишь монархи, чья память всегда безупречна.

Принц де Линь

Седьмого декабря 1786 года в Херсоне Потёмкина ожидал Франсиско де Миранда. Этот тридцатисемилетний, образованный, циничный и распутный революционер, креол сомнительного дворянского происхождения, был изгнан из испанской армии и направлялся в Константинополь, чтобы найти поддержку в борьбе за освобождение Венесуэлы. Весь Херсон был занят подготовкой к прибытию князя, который объезжал свои владения, отдавая последние распоряжения перед визитом Екатерины II и императора Священной Римской империи. Все были в нетерпении. Пушки стояли наготове, войска – в безупречном порядке. Ходили слухи, что он вот-вот приедет, но «загадочное божество», как называл его Миранда, всё ещё не было видно. «Никто не знал, каков его маршрут». Ожидание светлейшего князя – одна из характерных примет потёмкинского правления. Без него не принимались никакие решения. Чем могущественнее он становился, тем напряжённее люди ожидали его прибытия. По приказу Екатерины Потёмкина следовало встречать с той же церемониальностью, что и царственную особу или по меньшей мере члена императорской семьи. Его прихоти были непредсказуемы, а перемещался он столь стремительно, что мог нагрянуть в город без предупреждения – потому всё должно было быть в состоянии полной готовности. «Ты летаешь, а не ездишь», – журила его Екатерина [1].

Двадцать восьмого декабря, двадцать дней спустя, Миранда всё ещё томился ожиданием. На закате дня под пушечные залпы наконец прибыл «долгожданный князь Потёмкин». Солдаты и чиновники вышли «засвидетельствовать свое почтение кумиру-фавориту» [2]. Сопровождая своих друзей, Миранда посетил экзотический двор Потёмкина, где «собрались все самые ничтожные личности, какие есть в Херсоне». «Боже мой! Ну что за орава льстецов и плутов! – писал он. – Однако меня несколько развлекло разнообразие здешних костюмов: казаки, калмыки, греки, евреи» и посланцы пяти кавказских народов в одеждах à la Prusse [на прусский манер (фр.). – Прим. перев.]. Внезапно явился великан, поклонился некоторым из присутствовавших, но ни с кем не заговорил. Венесуэльца представили князю как испанского графа (которым он не был). Потёмкин едва перемолвился с ним парой слов, но Миранда заинтересовал его.

Тридцать первого декабря помощник Потёмкина вызвал Миранду, но когда венесуэлец прибыл, то обнаружил Потёмкина за чаем с принцем Карлом Нассау-Зигеном [3]. «О, Боже мой!» – мысленно воскликнул Миранда при виде принца Нассау, которого знал ещё в Испании и Константинополе и презирал его так, как авантюрист презирает авантюриста. Биографии их обоих были богаты событиями. Миранда воевал на стороне испанцев очень далеко от дома – в Алжире и на Ямайке – и несколько лет прожил в Америке, где познакомился с Вашингтоном и Джефферсоном. Сорокадвухлетний Нассау-Зиген, обедневший наследник маленького княжества, в пятнадцать лет стал солдатом удачи, присоединился к кругосветной экспедиции Бугенвиля, во время которой убил тигра, попытался стать правителем города Виды в западной Африке [4] и занимался любовью с королевой Таити. Вернувшись, он руководил солдатами в неудачной попытке Испании и Франции захватить Гибралтар в 1782 году и затеял набег на остров Джерси. Затем Нассау, безжалостный и безрассудный в сражениях и интригах, уехал на Восток. Он начал ухаживать за польской вдовой княгиней Сангушко. Каждый из них рассчитывал получить богатство партнёра, но когда они женились, то обнаружили, что обвели друг друга вокруг пальца. Тем не менее брак двух этих сильных личностей оказался счастливым, и в варшавских салонах все поражались тому, что в своём подольском поместье они содержали пятьдесят медведей, чтобы отпугивать казаков. Нассау-Зиген незадолго до этого присоединился к Потёмкину в его путешествиях – после того, как король Станислав-Август отправил его попросить светлейшего навести порядок среди его польских вассалов. Но Нассау также рассчитывал втереться в доверие к Потёмкину, чтобы заполучить право на торговлю в Херсоне [5].

Князь расспрашивал Миранду о Южной Америке, как вдруг появился Рибас, его неаполитанский придворный, и объявил, что прибыла любовница Потёмкина. Эта женщина называла себя «графиней» Севрской, однако Миранда писал, что хотя она и происходила «из добропорядочной семьи», но была «шлюхой». Впрочем, это не имело никакого значения – все наперебой ухаживали за ней. В качестве компаньонки с ней путешествовала мадемуазель Гибо, гувернантка потёмкинских племянниц, а теперь и управляющая его южным сералем. Потёмкин поцеловал любовницу и усадил справа от себя – «он сожительствует с ней, как говорят, без всякого стеснения», – записал Миранда. Пятеро музыкантов стали играть Боккерини. Следующие несколько дней пылкий Потёмкин, устраивавший приёмы в апартаментах «графини» Севрской, никак не мог обойтись без своих новых друзей, Миранды и Нассау-Зигена. Оба они были по-своему замечательными людьми: Нассау-Зигена называли «паладином» XVIII века, а Миранду – отцом южноамериканского освобождения, так что нам чрезвычайно повезло, что последний оставил скептические и беспристрастные заметки о своих похождениях. За обсуждением алжирских пиратов и польских имений Потёмкин даже собственноручно приготовил всем фрикасе. Миранде доставляло удовольствие, что придворные «чуть не лопались» от зависти, созерцая эту новую дружбу [6].

Князь пригласил Нассау и Миранду сопровождать его в поездке по императорскому маршруту, где нужно было провести последние приготовления. Потёмкин понимал, что от успеха путешествия Екатерины будет зависеть его дальнейшая судьба – вознесётся ли он до недосягаемых высот или потерпит крах. Европейские правительства пристально следили за происходящим. Англия, Пруссия и Блистательная Порта с тревогой наблюдали, как Потёмкин возводит новые города и строит флотилии, чтобы направить их к Константинополю. Крымская поездка императрицы откладывалась из-за чумы, но ходили слухи, что на самом деле дела на юге обстояли вовсе не так успешно: «некоторые полагают, – писал Кобенцль Иосифу, – что необходимые приготовления для этой поездки ещё не завершены» [7].

Пятого января 1787 года в десять часов вечера трое удивительнейших людей своего времени – Потёмкин, Миранда и Нассау – отправились в дорогу, стремительно пересекая покрытые льдом реки. Они мчались всю ночь, трижды сменив лошадей и ненадолго остановившись в одном из домов Потёмкина, и в восемь вечера следующего дня добрались до Перекопа – въезда в Крым, проехав 160 миль за двадцать часов [8]. Короткие расстояния они преодолевали в просторной карете, но поскольку стояла середина зимы, то в пустынной заснеженной степи им часто приходилось пользоваться кибитками – лёгкими каретами на полозьях. Путешествуя в кибитке, пассажир словно лежал в космической капсуле: «Они напоминают детские колыбельки с окошками в передней части, – вспоминала леди Крейвен. – В кибитке можно сидеть или лежать, вытянувшись, и ощущать себя ребёнком, заботливо защищённым от холода подушками и одеялами». Такие поездки были небезопасны из-за неровного рельефа и высокой скорости. Пассажиров постоянно «трясло и сильно подбрасывало… можно было размозжить даже самую крепкую голову. Моя собственная кибитка переворачивалась дважды». Но русским ямщикам всё было нипочём: они молча спешивались, снова ставили кибитку на полозья и «никогда не спрашивали, цел ли пассажир» [9]. Кибитки со свистом неслись дальше.

Князь объехал с инспекцией Крым, и Миранда своими глазами увидел новый флот, войска, города и зелёные насаждения. Его привели в восхищение дворцы, построенные для императрицы в Симферополе, Бахчисарае, Севастополе и Карасубазаре, и английские парки, которые разбил вокруг них Уильям Гульд. Когда они прибыли в Севастополь, офицеры решили дать бал в честь князя, и тот краснел, слушая хвалебные тосты в свой адрес. Миранда насмехался над «офицериками», «которые в прыжках и скачках ничем не уступали парижским petit maìtres [щёголям (фр.). – Прим. перев.]». Затем они осмотрели Инкерман и помчались обратно в Симферополь, где развлекались охотой, пока Потёмкин работал [10].

Князя всюду сопровождали регулярные кавалерийские эскадроны татар. «Карету всегда охраняют пятьдесят всадников, – писал Нассау супруге, – и где бы мы ни проезжали, отовсюду к нам сбегались татары в таких количествах, что под ними не было видно земли, и казалось, что ты находишься на поле боя». Всё это представлялось «паладину» «великолепным» [11]. Миранда также заметил, что Потёмкин уделял особое внимание местным муфтиям. Светлейшего князя сопровождал придворный художник Иванов, который писал картины во время путешествия, а музыканты – от струнных квартетов до украинского хора – выступали для них на каждой остановке. Однажды Потёмкин показал Миранде «отличнейшее жемчужное ожерелье (или браслет), инкрустированное бриллиантами» [12]. Венесуэлец никогда в жизни не видел «более благородного и прекрасного украшения». Оно стоило так дорого, что покупатель, приобретший его у венских придворных ювелиров, фирмы Мак, сохранял инкогнито. Даже Иосифу II было любопытно, кто же купил его. Наконец Кобенцль открыл своему императору секрет: Потёмкин планировал вручить ожерелье императрице во время её визита на юг [13].

Трое путешественников выпили чаю на английской молочной ферме Потёмкина, которой управлял мистер Хендерсон и его сомнительные «племянницы», нанятые Бентамами, а затем отправились в виноградники Судака. Потёмкин показал виноградники Нассау, и тот сразу же заказал виноградные лозы из Константинополя. На Миранду произвели сильное впечатление войска, которые они посетили с инспекцией: смотр Киевского и Таврического полков «бесспорно прошел как нельзя лучше». Затем компания посетила новый потёмкинский город Феодосию и монетный двор на месте старого рабовладельческого рынка в Кафе; монетным двором руководил иудейский торговец Цейтлин.

Светлейший князь каждую ночь и каждую поездку в карете проводил в беседах со своими спутниками – они говорили о политике и искусстве, то обсуждая достоинства живописи Мурильо, то грехи инквизиции. Сидя в потёмкинской карете со светлейшим, трое спутников хорошо поладили – может быть, даже слишком хорошо, так что князь развлекался тем, что провоцировал споры между Нассау и Мирандой. Он пытался сыграть на французско-немецком происхождении Нассау и порицал французов за их неблагодарность по отношению к России. Венесуэлец ему вторил. Нассау рассердился и сообщил Миранде, что все испанские женщины – шлюхи и большинство из них к тому же страдают от венерических заболеваний. И действительно, когда он познакомился с легендарной герцогиней Альбой, испанка сразу предупредила его, что «заражена». Миранда был возмущён, и они принялись спорить, чей народ чаще страдает от сифилиса. Несомненно Потёмкина всё это очень забавляло и помогало скоротать время в пути [14].

Двадцатого января Потёмкин со спутниками двинулись через степи обратно в Херсон: как и раньше, за ночь они преодолели перешеек и остановились передохнуть и позавтракать в Перекопе, где Миранда с восхищением осмотрел новую породу овец, выведенную по приказу Потёмкина. Было так холодно, что некоторые путешественники отморозили лица, «и они оттирали их снегом, салом и т. д., как здесь принято поступать в подобных случаях». Их дожидался адъютант Потёмкина по фамилии Бауэр – он ехал из Царского Села семь с половиной дней, чтобы сообщить князю, что императрица уже отправилась в путь и собирается встретиться с Потёмкиным в Киеве [15].

Морозным утром седьмого января, в одиннадцать часов утра, вереница из четырнадцати карет и ста двадцати четырех саней (и еще сорока запасных) под пушечные залпы выехала из Царского Села. Пятьсот шестьдесят лошадей ожидали их на каждой станции. Вместе с Екатериной путешествовала её свита из двадцати двух человек – в их числе были высшие сановники, граф де Сегюр, Кобенцль и Фицгерберт, а также послы Франции, Австрии и Англии. Все они кутались в медвежьи шубы и носили шапки на собольем меху. Их сопровождали сотни слуг, в том числе двадцать лакеев, тридцать прачек, полировщицы серебра, аптекари, доктора и арапы.

Карету императрицы везли десять лошадей; она была такой вместительной, что пассажиры могли встать в ней во весь рост. Внутри стояли скамьи с подушками и ковры, рассчитанные на шестерых пассажиров. На эти шесть мест было немало кандидатов. В день отправления в карете кроме самой императрицы ехали «Красный кафтан» Мамонов, фрейлина Протасова, обер-шталмейстер Нарышкин, обер-камергер Шувалов и Кобенцль. Распределяя места в этой тряской карете, императрице нужно было одновременно решить две задачи: не заскучать и не нарушить дипломатического этикета. Поэтому Шувалов и Нарышкин каждый день менялись местами с Сегюром и Фицгербертом, которых Екатерина назвала своими «карманными министрами». Каждый из них знал, что ему предстоит увидеть невероятное зрелище.

Холодными зимними ночами в три часа дня уже спускались сумерки, и кареты с санями мчались по заледеневшим дорогам, по сторонам которых загорались костры из кипарисов, берёз и ёлок, и от огней вокруг становилось «светлее, чем днём». Потёмкин приказал подбрасывать дрова в костры днём и ночью. Императрица старалась придерживаться того же распорядка, что и в Петербурге: она вставала в 6 утра и принималась за работу. Позавтракав со своими «карманными министрами», в девять утра она вновь отправлялась в дорогу, в два часа дня останавливалась, чтобы пообедать, и продолжала путь до семи часов вечера. На каждой остановке для неё был приготовлен путевой дворец, и печи были натоплены так, что Сегюра «больше беспокоила жара… чем холод на улице». До девяти вечера путешественники развлекались картами и беседой, а затем Екатерина удалялась, чтобы поработать и лечь спать. Сегюру нравилась поездка, хотя его непристойные шутки были под запретом; меланхолик Фицгерберт скучал, страдая от болезни печени и разлуки со своей русской любовницей. Он жаловался Иеремии Бентаму, что ему надоела «одна и та же обстановка и еда»: это тот же «Петербург, который перевозили туда-сюда по всей империи» [18]. Императрица и «Красный кафтан» останавливались во дворцах, а послы ночевали где повезёт: то в зловонных крестьянских избах, то в помещичьих особняках [19].

Они направлялись на юго-запад в сторону Киева и по пути имели возможность увидеть традиционную Россию: «за четверть часа до появления Её Величества» крестьяне «падали ниц и вставали лишь спустя четверть часа после того, как наши кареты уедут» [20]. Собирались огромные толпы, чтобы увидеть императрицу, но она, как и Фридрих Великий, презирала их восторженность: «И медведя смотреть кучами собираются» [21]. Императрица миновала потёмкинское имение Кричев, и Иеремия Бентам видел, как её карета проехала по главной улице, «украшенной еловыми ветвями и другими вечнозелёными растениями и освещённой смоляными бочками» [22]. Каждый день на каждой остановке в честь императрицы давались балы. «Так мы и путешествуем», – с гордостью писала она Гримму [23].

Двадцать девятого января Екатерина прибыла в Киев, где весь двор был вынужден обосноваться на целых три месяца, пока не растает лёд на Днепре. Её ожидало «множество приезжих со всех сторон Европы», в том числе и принц де Линь [24]. Киевские улицы заполнили кареты знатных господ. «Никогда в жизни я не встречала столько веселья, обаяния и остроумия», – писала польская дворянка, направлявшаяся в Киев, чтобы добиться расположения Екатерины и Потёмкина. «Наши скромные обеды в этих убогих еврейских трактирах чрезвычайно вкусны… Если закрыть глаза, можно представить, что ты в Париже» [25].

Екатерина получила от Потёмкина письмо из Крыма: «У нас здесь зелень на лугах начинает показываться. Я думаю, скоро и цветы пойдут. ‹…› Дай Боже, чтобы сия страна имела счастие тебе понравиться, моя кормилица. В этом состоит главное мое удовольствие. Простите, моя матушка родная, я ласкаюсь скоро предстать пред Вами» [26].

Под звуки музыки и шумных перебранок своих спутников, споривших о национальных венерических особенностях, Потёмкин день и ночь мчался в Кременчуг «с дьявольской скоростью», как выразился Нассау [27]. Несмотря на то что на его плечах лежал огромный груз ответственности, а императоры, короли и добрая половина всех придворных Европы съезжались взглянуть на результаты его трудов, князь, по всей видимости, целыми днями напролёт слушал концерты. Миранда восхищённо пишет: «снова и снова слушали музыку», сегодня рожечников, завтра ораторию Джузеппе Сарти, потом украинский хор, а затем квартеты Боккерини. Внешне беззаботный Потёмкин, однако, наверняка был занят работой и кусал ногти яростнее, чем когда бы то ни было. Не всё шло как по маслу: спустя два дня после прибытия Екатерины в Киев он поехал на смотр десяти драгунских эскадронов. «Ни один ни к черту не годится, – заметил Миранда. – Князь остался крайне недоволен». Еще один эскадрон кирасиров под Полтавой находился в таком упадке, что даже не удостоился смотра.

Пока императрица ожидала продолжения путешествия в Киеве, у Потёмкина становилось всё больше и больше хлопот и дел, которыми он распоряжался с обычной своей непредсказуемостью. Он приказал Нассау и Миранде сопровождать его на встречу с императрицей. Четвертого февраля, покончив со смотрами войск и балами, Потёмкин встретился с Александром Маврокордатом, молдавским господарем, которого только что свергли и отправили в изгнание турки вопреки условиям Кючук-Кайнарджийского договора; это было знаком растущего напряжения между Россией и Блистательной Портой.

Миранда бросился готовить придворные наряды. Когда он вернулся в свои комнаты, то обнаружил, что слуга раздобыл для него русскую девушку, которая «в постели… ничуть не уступала самой темпераментной андалузке». На следующее утро адъютант объявил, что в пять часов утра Потёмкин сел в кибитку и уехал, «никому ничего не сказав». В три часа дня Нассау и Миранда последовали за ним, каждый в своей кибитке. Разумеется, им не удалось его догнать, поскольку в XVIII веке никто не умел так виртуозно ускорять свое передвижение, как Потёмкин. Снег был мягким. Сани застревали в сугробах или переворачивались. Пришлось заказать новых лошадей. Задержки измерялись часами. Через два дня Миранда прибыл на киевскую таможню и обнаружил, что Нассау забрал с собой сообщения от князя – этого можно было ожидать от столь бессовестного интригана. «Какой беспорядок», – пишет Миранда [28].

Киев, расположившийся на правом берегу Днепра, представлял собой «греко-скифское» видение благодаря своим «руинам, монастырям, церквям и недостроенным дворцам» – это был старинный русский город, переживавший не лучшие времена [29]. Когда все гости прибыли, перед ними предстали три роскошных tableaux [зрелища (фр.). – Прим. перев.]: «великолепный двор, победоносная императрица, богатая и воинственная аристократия, князья и вельможи» и всевозможные народности, проживавшие в империи: донские казаки, грузинские князья, послы от киргизов и «дикие калмыки, настоящее подобие гуннов». Сегюр назвал это «волшебным зрелищем, где, казалось, сочетались старина с новизною, просвещение с варварством» [30].

Дом Кобенцля исполнял функции мужского клуба для иностранцев, хотя двум другим «карманным министрам» тоже были выделены небольшие особняки. К Кобенцлю заходили французы, немцы, множество поляков и несколько американцев, в том числе низкорослый человек с подходящим именем Льюис Литтлпейдж, который недавно был назначен камергером польского короля Станислава Августа. Этому уроженцу Вирджинии и другу Джорджа Вашингтона исполнилось двадцать два года; он сражался с британцами на Гибралтаре и Менорке и на любительском уровне увлекался актёрской игрой и продюсерской деятельностью. Он поставил в Польше «Севильского цирюльника» в особняке Нассау. Теперь у него была новая роль: передавать Станиславу Августу всё, что увидит при дворе Потёмкина [31]. Среди иностранцев тон задавал принц де Линь – «он улаживал любые споры, будучи дружелюбным к равным себе, любимым теми, кто младше по чину, и близко знакомым с принцами и даже государями» [32]. Впрочем, этот образец обаяния очаровывал не всех: Миранда считал его тошнотворным льстецом.

Итак, взглянем на двор Потёмкина. Князь, словно монах, расположился в огромной Киево-Печерской лавре: это был полумонастырь-полукрепость, глухой средневековый лабиринт с подземными залами, двадцати одним церковным куполом и кельями отшельников в пещерах под городом. Здесь в подземной прохладе лежали, завёрнутые в шёлк и нетронутые разложением, мощи семидесяти пяти святых. Когда Потёмкин принимал в этом монастыре придворных, посетителю казалось, будто он «присутствует при аудиенции визиря в Константинополе, Багдаде или Каире. Там господствовало молчание и какой-то страх». На публике князь появлялся в своём маршальском мундире и кружевах, бряцая медалями и драгоценностями, напудренный и завитой, а в монастыре растягивался на диване в своей любимой накидке, не расчесав свои густые волосы и притворяясь, что «усердно играл в шахматы, а потому не считал себя обязанным обращать внимание» на свою свиту из польских князьков и грузинских царевичей. Сегюр беспокоился, что будет осмеян, если «иностранцы увидят посла французского короля принужденным подчиняться вместе с прочими высокомерию и причудам Потёмкина», поэтому «поступил следующим образом». Пока Потёмкин внимательно созерцал шахматную доску, Сегюр приблизился к нему, взял в руки его львиную голову, обнял его и непринуждённо уселся рядом с ним на диван. При личном общении, в компании племянниц Браницкой и Скавронской, Нассау, Миранды и композитора Сарти «в неуклюжем щегольском наряде», Потёмкин отбрасывал своё высокомерие и вновь обретал весёлость. Он любил своего дорогого друга Сегюра «как ребёнок».

Киев ненадолго превратился в столицу империи. Даже на де Линя это произвело впечатление: «Боже мой! Какое общество! Какой шум! Сколько бриллиантов, золотых звёзд и орденов! Сколько цепочек, лент, тюрбанов и красных шапок, остроконечных и отороченных мехом!» [34]. Потёмкин увлёк своих гостей, Миранду и Нассау, в бесконечный круговорот карточных игр, обедов и танцев. Племянницам чаще, чем когда-либо, оказывали княжеские почести: в доме Браницкой, где собирались послы и русские министры, Миранда познакомился со знатными поляками, в том числе с графами Потоцкими и князем Сапегой, и был поражен их «богатством и пышностью» [35].

Четырнадцатого февраля Потёмкин представил Миранду императрице. Он произвел на Екатерину впечатление своей мужественностью, и она расспросила его об инквизиции, от рук которой он якобы пострадал. С тех пор Миранда стал вхож в узкий круг приближённых Екатерины, так же как и в ближний круг Потёмкина. Вскоре он пресытился и этой обстановкой. «Вист со своими обычными партнерами», – буднично пишет он. Нассау жаловался супруге, что ставки были для него «высоковаты – двести рублей». Чего же он ожидал, садясь за карточный стол с императрицей и светлейшим князем? Большинство вечеров заканчивалось разгульными собраниями у Льва Нарышкина, свободными от всяких церемоний – в точности как в Петербурге [36].

Как и прежде, всех невероятно интересовала интимная жизнь Екатерины и Потёмкина. Послы строчили отчёты на родину, а путешественник записывали всё, что им удавалось заметить. Екатерину повсюду сопровождал Мамонов, который, если верить Нассау, «был обязан своим состоянием Потёмкину и отдавал себе в этом отчёт», но это не помешало придворным распространять различные слухи о Миранде. «Ничто не устоит перед ним, даже императрица всея Руси, – заявлял молодой завистливый американский дипломат Стивен Сейр, – что было для меня унизительным открытием, ведь я провёл 21 месяц в её столице и ни разу не имел возможности познакомиться с внутренними частями её обширных и славных владений» [37].

Soi-disant «графиня» Севрская в сопровождении мадемуазель Гибо прибыла в Киев в качестве объекта «недолговечной страсти» Потёмкина. Там его ждали две племянницы, но «любимую султаншу» Севрскую вскоре сменили не они, а Нарышкина, которой так восхищался Миранда во время одного из нарышкинских балов [38]. В тот день с ними обедала и сама императрица. «Шла карточная игра, звучала музыка, танцевали». Екатерина играла в вист с Потёмкиным, Сегюром и Мамоновым, а затем призвала к себе Миранду, чтобы обсудить архитектурные достоинства Гранады. Когда в десять часов вечера она по своему обыкновению удалилась, началось настоящее веселье. Нарышкина сплясала казачка, а затем «русскую», которая, как пишет Миранда, «даже сладострастнее нашего фанданго… О, как прекрасно танцует [Нарышкина], как плавны движения ее плеч и талии! Они способны воскресить умирающего!»

По всей видимости, Потёмкин разделял восторг Миранды по поводу её дара воскрешения, поскольку «более часа беседовал тет-а-тет с юной Марией Нарышкиной, излагая ей какую-то политическую материю». Миранда слышал, как в ответ на потёмкинские истории она вздыхала и говорила: «Если бы это было правдой!» [39]. Сомнительный источник также указывает, что Потёмкин набросился на дочь Захара Чернышева прямо у входа в комнаты Екатерины. Девушка якобы закричала и разбудила императрицу. Эта сплетня кажется маловероятной, поскольку у князя не было недостатка в женском внимании [40].

Вся потёмкинская свита, включая Миранду и Нассау, разместилась вместе с ним в монастыре, хотя вели они себя отнюдь не по-монашески. Весь Киев гудел от оживления, и доходы украинских проституток весьма приумножились. Миранда и Киселёв, один из адъютантов Потёмкина, «направились к некой польской еврейке, содержащей подходящих девиц, и она обещала предоставить их на ночь», но вернувшись от фельдмаршала Румянцева-Задунайского, он обнаружил, что ему «досталась только не ахти какая полька». Миранда был удивлён, что даже провинциальные украинки были одеты по французской моде: «Ну и ну! Выходит, проклятая галльская фривольность заразила весь род людской, добравшись даже до глухих украинских сел!» Как раз в день «рандеву» Миранды и потёмкинского адъютанта между придворными началось нешуточное соперничество за услуги уставших киевских проституток: прибыли юные камергеры Екатерины и захватили себе всех девушек. Миранду объял гнев: к своим развлечениям он относился со всей серьёзностью. Наконец он нашёл польско-еврейскую сутенёршу, но когда принялся объяснять ей, какие услуги желает получить Киселёв, то русский офицер тоже вышел из себя. «О, как трудно добиться, чтобы люди были снисходительны в любовных делах!» – ворчал Миранда. Несколько дней спустя двум ловеласам улыбнулась удача – им показали нужный дом, где они встретили восемнадцатилетнюю девушку и её служанку. Киселёв занялся служанкой, а Миранда «пошел на приступ хозяйки, которая наконец согласилась за три дуката, хотя вначале просила десять». Он остался со своей «нимфой… в постели. Она была хороша, и я получал удовольствие», но, похоже, всё пошло не так, как он мечтал: «до конца дело не доводил». Через три дня он записывает: «Страстной четверг. Утром в церкви Печерского монастыря отслужили торжественную обедню, на которую в обычный час прибыла императрица». Вот так придворные и проводили время в Киеве – то у польских евреек, то на торжественной службе подле императрицы [41].

Вокруг этих искателей наслаждений бурлили дипломатические интриги. Послы пытались разузнать, что же происходило на самом деле, но «политические секреты были известны лишь Екатерине, князю Потёмкину и графу Безбородко». Когда Сегюр объявил, что в далёком Париже король Людовик XVI созвал судьбоносное собрание нотаблей – первый шаг к французской революции, – императрица поздравила его. «Каждый из нас втайне был вдохновлён либеральными идеями и жаждал перемен». Екатерина и Потёмкин обсуждали возможность реформ, но зловещие парижские предзнаменования не прошли для них незамеченными. «Мы не слишком впечатлены», – писала Екатерина Гримму, обещая, что Потёмкин пришлёт ему «музыку дервишей» [42].

Суровая реальность состояла в том, что Екатерину и Потёмкина окружали могущественнейшие польские князьки – самые богатые и самые обеспокоенные из них. «Здесь собралась половина Польши», – сообщала императрица Гримму. Екатерина готовилась к встрече с мужчиной, который был её любовником в 1750-е годы: польским королём Станиславом Августом. Потёмкин решил первым встретить его и заранее обсудить содержание переговоров с Екатериной. Светлейший князь продолжал рассматривать Польшу как личный «договор страхования» и усердно проводить там русскую политику. С детства в нём сохранилась симпатия к полякам, которую он перенял у смоленских шляхтичей, но помимо этого перед ним стояли две вполне конкретные задачи: укрепить своё положение в качестве польского магната и заручиться поддержкой Польши в грядущей войне с турками.

Ситуация в Польше была такой запутанной и нестабильной, что Потёмкин принял решение не придерживаться какой-то последовательной политики и действовал загадочно и переменчиво. Ему удавалось одновременно воплощать в жизнь по меньшей мере три стратегии. Во-первых, он продолжал контролировать прорусски настроенную польскую партию, которая находилась в оппозиции королю Станиславу Августу; руководили партией его племянник Браницкий и несколько магнатов [43].

В конце 1786 года Потёмкин принялся реализовывать свою вторую затею: покупку обширных имений в Польше, на которую он имел право благодаря полученному в 1775 году индигенату. (В 1783 году он продал несколько своих русских владений и собирался продать кричевский комплекс.) Теперь он сказал Миранде, что только что приобрёл польские имения общей площадью более 300 000 акров и стоимостью два миллиона рублей [44]. По Киеву ходили слухи, что на этих землях было триста деревень и шестьдесят тысяч душ [45]. В конце 1786 года светлейший князь заключил хитроумную сделку с князем Ксаверием Любомирским и купил огромные поместья Смела и Межиричи на правом берегу Днепра – они входили в состав польского пфальцграфства Киевского, которое клином вдавалось в русские территории. Одна Смела была такой обширной, что после смерти Потёмкина там насчитывалось 112 000 душ мужского пола, стало быть, всё её население было сопоставимо с населением небольшого городка XVIII века. Здесь у него был собственный роскошный двор, своё законодательство и даже отдельная армия [46].

Князь купил эти земли на собственные средства, но всё же получил он их так или иначе из государственной казны, и поэтому совершал покупку как в частных интересах, так и в интересах империи. К тому времени Любомирский уже был главным поставщиком леса для потёмкинского Черноморского флота, и теперь князь покупал материалы у своих собственных поставщиков, чтобы создать промышленный конгломерат – наполовину частный, наполовину государственный [47]. Но у него был ещё один резон: эта сделка делала его полноправным польским магнатом, а купленные земли были основой для его собственного будущего княжества за пределами России. К тому же приобретение земель в частную собственность было формой аннексии польских территорий – они превращались в своеобразного «троянского коня», который давал Потёмкину право занимать в Польше государственные должности. Ранее Екатерина уже пыталась поставить Потёмкина во главе герцогства Курляндского и нового Дакийского царства, а то и добиться для него польской короны. Секретарь императрицы в Киеве записал её слова: «Потёмкин из новокупленных в Польше земель, может быть, сделает tertium quid [нечто третье (лат.). – Прим. перев.], ни от России, ни от Польши не зависимое». Она понимала, какую опасность для её дорогого супруга несёт восшествие Павла на престол, однако эта сделка её беспокоила. В конце того же года князь объяснил ей, что купил эти земли, «дабы, зделавшись владельцем, иметь право входить в их дела и в начальство военное» [48]. Покупка Смелы, как и всё, имеющее отношение к Польше, породила бездну проблем: она стала предметом нескольких судебных тяжб и семейных споров между Любимирскими, что втянуло Потёмкина в долгие переговоры и разбирательства, которые затянулись на четыре года [49].

Третье направление польской политики Потёмкина было связано с персоной короля Станислава Августа. Потемкин стремился ослабить его власть с помощью Браницкого и покупок земельных владений, но, тем не менее, всегда симпатизировал Станиславу Августу, этому бессильному эстету и деятельнейшему покровителю просвещения: их переписка проникнута более дружеским отношением, чем предписывает дипломатический этикет, по крайней мере со стороны Потёмкина. Князь был убеждён, что договор со Станиславом Августом обеспечит России польскую поддержку в борьбе с турками, позволит сохранить российское влияние в Польше и уберечь её от жадных лап Пруссии. Сам Потёмкин в этом случае на правах магната мог бы командовать польскими войсками. Всего этого можно было легко добиться через Станислава Августа.

Поляки, которые прибыли в Киев, намеревались скомпрометировать своего короля перед его встречей с Екатериной и завоевать симпатию Потёмкина. «Какими покорными и льстивыми по отношению к князю Потёмкину кажутся мне эти пресмыкающиеся перед ним высокопоставленные поляки!» – пишет Миранда после обеда, проведённого у Браницких. Все тайно плели политические и любовные интриги, и поляки «обманывались, были обмануты и обманывали друг друга, держась при этом весьма любезно, в отличие от своих жён…». Их главной целью было возвыситься в глазах Потёмкина, «но не так-то просто привлечь к себе его взгляд, – шутил де Линь, – поскольку у него всего один глаз, да и тот подслеповат» [51].

Потёмкин вовсю пользовался своей властью, оказывая предпочтение одному поляку и унижая другого. Все они боролись за его внимание. По поручению своих владык де Линь, Нассау и Льюис Литтлпейдж вели тайные переговоры с поляками. Браницкий завидовал Нассау, поскольку тот остановился у Потёмкина и потому был «хозяином на поле битвы» [52]. Браницкий и Феликс Потоцкий пытались убедить Потёмкина, что Станислав Август был настроен против приобретения им польских земель, которое, по понятным причинам, вызвало в Варшаве некоторое беспокойство [53]. Александра Браницкая была очень близкой подругой императрицы, и среди поляков ходил слух, что она приходится ей родной дочерью [54]. Светлейшего князя раздражали неуклюжие интриги Браницкого, и всё это закончилось «ужасной сценой», в результате чего Александре сделалось дурно [55]. Однако он представил Браницкого и Феликса Потоцкого императрице, и та тепло приняла их, а на его недоброжелателей, Игнация Потоцкого и князя Сапегу, «даже не взглянула» [56].

Даже Миранда нечаянно оказался вовлечённым в польские интриги. В присутствии нескольких польских магнатов он поприветствовал Потёмкина, не вставая с места. Миранда должен был понимать, что царственные особы, к каковым фактически принадлежал Потёмкин, очень трепетно относятся к этикету. Чужестранцам не следовало принимать милости Потёмкина как должное. Вероятно, свою роль также сыграли и слухи о том, что Миранда на самом деле не был ни испанским графом, ни полковником. Потёмкин охладел к нему [57].

В начале марта князь в компании Нассау, Браницкого и русского посла в Варшаве Штакельберга отправился в город Фастов в двадцати восьми милях от Киева. Там была назначена встреча с королём Польши, который с волнением ожидал встречи с Екатериной после стольких лет разлуки [58]. Потёмкин надел мундир польского шляхтича Брацлавского пфальцграфства и достал свои польские ордена. Он обращался к королю, которого сопровождал Литтлпейдж, как к своему государю. Потёмкинское предложение заключить русско-польский союз против османов было принято. Светлейший князь поручил Штакельбергу осторожно выспросить у Станислава Августа, как тот относится к планам Потёмкина основать в Смеле собственное феодальное княжество. Король ответил, что в ответ он хотел бы заручиться согласием русских реформировать польскую конституцию. Потёмкин назвал Игнация Потоцкого «scélérat [негодяем (фр.). – Прим. перев.]», Феликса Потоцкого «дураком», но Браницкий, по его мнению, на самом деле был не таким уж негодяем [59]. Король «очаровал» Потёмкина [60] – пускай «лишь на мгновение» [61]. Грядущая встреча с Екатериной была одобрена.

А двумя днями позже в Киеве Миранда в волнении ожидал возвращения Потёмкина. Но князь, чьи обиды всегда были недолговечны, поприветствовал его как давнего друга: «Мы, кажется, век не виделись. Как дела?» – ласково обратился он к нему [62]. Поскольку близился отъезд Екатерины, пора было прощаться с Мирандой. Через Мамонова императрица предложила ему пост на русской службе, но он рассказал, что питает большие надежды на венесуэльское восстание против Испании. Екатерина и Потёмкин одобряли эту антибурбонскую затею. Князь шутил, что уж если инквизиция необходима, то «в качестве инквизитора можно послать» Миранду. Екатерина предложила ему поддержку всех русских представителей за рубежом, а он нахально испросил кредит в размере десяти тысяч рублей. Мамонов сообщил Миранде, что на это потребуется согласие Потёмкина, что в очередной раз свидетельствует о том, что Екатерина и Потёмкин были почти равноправны. Потёмкин согласился. Двадцать второго апреля будущий правитель Венесуэлы (хотя правление его продлится недолго) простился с императрицей и князем. Испанцы наконец добрались до него. В конце того же года в Петербурге два посла Бурбонов пригрозили, что покинут город, если псевдограф-псевдополковник не будет выдворен из страны. Он так и не получил всей суммы кредита, но оставался на связи с Потёмкиным: из архивных бумаг следует, что из Лондона он прислал князю в подарок телескоп [63].

К этому времени Киев, который Екатерина назвала «отвратительным», всем наскучил [64], и орудийный салют возвестил, что лёд тронулся и можно начинать путь. Двадцать второго апреля 1787 года императрица взошла на командирское судно самой роскошной флотилии, которую только видали на Днепре.