Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
1784–1786
Не ты ль, который орды сильны
Соседей хищных истребил,
Пространны области пустынны
Во грады, в нивы обратил,
Покрыл понт Черный кораблями,
Потряс среду земли громами?
Г.Р. Державин. «Водопад»
«Ежечасно я вижу всё новые удивительнейшие проявления азиатской натуры князя Потёмкина», – писал граф де Дама, который в конце 1780-х имел возможность наблюдать за деятельной и творческой работой наместника императрицы в южных землях. «За полчаса он мог переместить губернию, разрушить прекрасный город, чтобы возвести на его месте новый, основать колонию или промышленное поселение и заменить руководство губернии – а после полностью посвятить себя подготовке бала или торжества…» [1]. Таким европейцы видели князя – правителем-самодуром, словно по волшебству воздвигавшим города и одновременно дававшим костюмированные балы для своих любовниц. Иностранцы всегда считали русских «варварами», которые в отличие от немцев и французов не способны вести дела как полагается, следовательно, к действиям Потёмкина тоже относились предвзято. Когда же выяснилось, что в реальности Потёмкин отлично вёл дела и его достижения – это настоящие чудеса и по задумке, и по исполнению, завистливые европейцы, недолюбливавшие русских, принялись распространять лживую историю о его мошенничестве – «потёмкинских деревнях».
На самом деле за отведённые Потемкину пятнадцать лет ему удалось достичь невероятных успехов в управлении южными землями. «Некоторые высмеивали его первые шаги в основании новых городов и колоний, – писал один из первых биографов Потёмкина, – и всё же эти начинания достойны нашего восхищения… Время подтвердило это. Послушайте рассказы путешественников, повидавших Херсон и Одессу…» [2]. Так называемые «потёмкинские деревни» – ныне города-миллионники.
Российская история знает два периода мощного продвижения на юг: времена Ивана Грозного, аннексировавшего Астраханское и Казанское ханства, и правление Екатерины Великой. По признанию многих, в том числе и А.С. Пушкина, Потёмкин был вдохновителем и двигателем перемен, которые в екатерининские времена по-настоящему преобразили юг. Идея колонизации принадлежала не Потёмкину – как выразился знаменитый историк В. Ключевский, колонизация была «основным фактом нашей истории». Но уникальная заслуга Потёмкина в том, что в его фигуре соединились творческий запал предпринимателя, сила солдата и дальновидность политика. Ему удалось приблизить юг к северу: под руководством Панина Россия стремилась к созданию «Северной системы», а при Потёмкине её внешняя политика повернулась на юг.
Князь стал генерал-губернатором Новороссии, управлявшим Азовом, Саратовом, Астраханью и Кавказом уже вскоре после того, как занял место фаворита, но в конце 1770-х годов и особенно после успешной аннексии Крыма его можно было считать полноправным соправителем Российской империи. Подобно тому, как Диоклетиан счёл Римскую империю слишком огромной и потому нуждавшейся в двух правителях – на Востоке и на Западе, так и Екатерина поручила Потёмкину управлять югом страны, предоставив ему полный контроль над этими землями. К этому времени масштаб личности Потёмкина, как и объёмы его тела, значительно увеличился. Он был создан для открытых южных степей и не мог сидеть взаперти при дворе. В Петербурге им вдвоём стало тесно.
Власть Потёмкина простиралась горизонтально и вертикально: он отвечал за дела армии в Военной коллегии и был главнокомандующим всех иррегулярных войск, в том числе казаков. Созданный им Черноморский флот подчинялся не петербургскому Адмиралтейству, а лично адмиралу Потёмкину. Теперь главным источником его власти была уже не близость к Екатерине, а его собственная личность, слава, которую ему принесли успехи в Крыму, а также его способность генерировать идеи и руководить их реализацией.
Светлейший князь со всей решимостью приступил к управлению своим наместничеством: названия и границы губерний изменились, но всё ещё включали в себя все новоприобретённые земли с 1774 по 1783 год, от реки Буг на западе до Каспия на востоке, от Кавказских гор и Волги почти до Киева – чуть ли не целая империя. Передавать такие полномочия супругу было необычно для русского царя – отношения Екатерины и Потёмкина были уникальны [3].
На юге князь создал новый двор, который соперничал с северным екатерининским и в то же время дополнял его. Потёмкин, как настоящий царь, заботился о бедняках, презирал богачей, жаловал чины и земли. Он путешествовал с императорским размахом: в городах его приветствовали все дворяне и горожане, его встречали пушечными залпами и балами. Но дело было не только в царственном антураже. Он издавал указы от имени императрицы, но также, подобно царю, упоминал и свои бесчисленные титулы и ордена. Власть князя была абсолютной: его подчинённые, будь то садовник или инженер, обычно имели военный чин и получали по-военному строгие приказы. «Его власть сравнима с могуществом величайших королей, – писал Вигель, – и все повинуются ему столь беспрекословно, как едва ли повиновались даже Наполеону» [4].
Мемуаристы часто описывали, как князь любил демонстрировать свою державную вальяжность, однако в этом была большая доля лукавства. Колоссальный объём работы подорвал его здоровье. Вероятно он, как школьный отличник, старался произвести впечатление бездельника, хотя зубрил всю ночь. В начале 1780-х годов он осуществлял управление с помощью собственной канцелярии, в которой служили не меньше пятидесяти чиновников, в том числе специалисты по французскому и греческому делопроизводству [5]. Он даже обзавёлся собственным первым министром – им стал неутомимый Василий Степанович Попов, которому он, а позднее и императрица безоговорочно доверяли. Как и сам Потёмкин, Попов всю ночь проводил за картами, спал до полудня, никогда не снимал мундира и был готов вскочить посреди ночи по первому зову князя, который кричал, лёжа в постели: «Василий Степанович!» «Только и слышно было “Василия Степановича”, да “Попова”, “Попова”, да “Василия Степановича”» [6]. Если Попов был его канцлером, то столь же неутомимый Михаил Леонтьевич Фалеев, молодой купец, с которым Потёмкин познакомился во время первой Русско-турецкой войны, стал его интендантом, подрядчиком и соратником в титаническом труде. На портретах этот удивительный предприниматель – редко встречавшийся в России человеческий тип – изображён с уставшими проницательными голубыми глазами, узким, строгим, опрятным и красивым лицом, в синем сюртуке с белыми манжетами. Потёмкин произвёл его в дворяне, и тот нажил большое состояние, однако в отличие от других вчерашних торговцев Фалеева почитали и любили в Николаеве – городе, который он построил вместе с князем. Они с Потемкиным состояли в непрерывной переписке [7].
Если Потемкин не страдал от приступов депрессии и лихорадки, то постоянно находился в движении. Какие бы города он ни основывал, где бы он ни был – один в кибитке, опережая свою канцелярию на сотни вёрст, или во дворце, столицей его южной империи был он сам, фонтанирующий идеями, но измученный.
Карьера Потёмкина началась и завершилась его привязанностью к казакам. Сперва он уничтожил запорожских казаков, а затем вернул их к жизни, возродив казачье войско и сделав его важнейшей составляющей императорской армии. На острове посреди широкой реки Днепр, за ее порогми (отсюда и название «запорожцы») возникла уникальная республика из двадцати тысяч солдат, которые держали под контролем большой треугольник пустой земли к северу от Чёрного моря. Запорожцы не занимались земледелием, поскольку это было делом крепостных, а казаки – люди вольные. Само слово «казак» происходит от древнего турецкого слова «свободный человек». Как и большинство казачьих обществ, Сечь представляла собой жестокую демократию, а в военное время ею руководил избранный гетман, или атаман. У них было собственное законодательство: осуждённого за измену отечеству зашивали в мешок и бросали в реку, убийц заживо хоронили в одной могиле с трупами их жертв, с которыми те отныне оказывались неразлучны.
Запорожцы были необычны во всех отношениях. Они одинаково уверенно чувствовали себя в седле и на вёслах в своих выдолбленных из колоды и обшитых досками лодках-«чайках» длиной 60 футов. Их считают первыми изобретателями субмарины – они использовали песок в качестве балласта и деревянную трубку, через которую можно было дышать. Запорожские казаки не сожительствовали с женщинами: их не допускали в Сечь, чтобы не нарушать военную дисциплину, которой они дорожили превыше всего. «Подобно мальтийским кавалерам, все были холосты», – писал о них Лев Энгельгардт.
Они щеголяли подкрученными вверх усами, брили головы, оставляя лишь одну длинную прядь, носили турецкие панталоны с золотой нитью, шёлковые кушаки, сатиновые кафтаны, высокие меховые шапки и тюрбаны, иногда украшенные страусиными перьями и эмблемами из драгоценных камней. Их ремеслом была война. Когда они не сражались за собственный народ, то нанимались к другим: в середине XVII века польский король нанял запорожцев для битвы с Испанией при Дюнкерке под командованием принца де Конде, и в том же веке казачий флот из почти сотни «чаек» дважды нападал на Константинополь.
Казаки долгое время существовали в качестве пиратской охраны российских границ, но к 1774 году империя больше не нуждалась в их непокорных и своенравных войсках для защиты от турок, к тому же Сечь преграждала русским путь к татарам. Украинские казаки под руководством Мазепы покинули Петра Великого и присоединились к войску шведского короля Карла XII. Набеги казаков развязали Русско-турецкую войну в 1768 году, и позднее запорожцы несколько раз грабили российские войска по дороге на фронт. Прошло не так уж много времени с тех пор, как яицкие и донские казаки победили Пугачёва. Во время войны Потёмкин вступил с Сечью в особенно дружеские отношения – он стал почётным запорожцем. В мае 1774 года он написал из Царского Села своим товарищам-казакам, сообщая, что его могущество растёт и что он обо всём рассказал государыне. Тем не менее как только Пугачёвское восстание было подавлено, он сменил тон, велел им прекратить грабежи и посоветовал реорганизовать Сечь и казачьи войска. Казаки действительно были досадной помехой для Российского государства и для потёмкинских планов по колонизации и освоению новых территорий.
На рассвете четвертого июня 1775 года русские войска под командованием Потёмкина подошли к Сечи, окружили её и приказали сдаться под угрозой уничтожения. Сечь, жителей которой он называл «глупым сбродом», сдалась без сопротивления. По просьбе Екатерины Потёмкин составил проект манифеста: «…и в нем-то вносить нужно все их буйствы, почему вредное таковое общество уничтожается», – рекомендовала она [8]. Манифест был опубликован 3 августа 1775 года. Запорожцев не уничтожили: лишь троих предводителей, в том числе богатого гетмана Калнышевского, сослали в Соловецкий монастырь на Белом море. Казаков переселили в Астрахань, но многие из них сбежали воевать за турок: в 1780-е годы Потёмкину придётся заманивать их обратно [9]. Подобное произошло и с другими казачьими обществами: яицкое войско переместили и переименовали, донские казаки тоже были реорганизованы и оказались в прямом подчинении у Потёмкина: он назначил нового гетмана и учредил комитет, который должен был заниматься их гражданскими вопросами [10]. Могущественнейший донской гетман Ефремов был арестован, хотя Потёмкин пытался защитить его и всю его семью [11].
Князь предложил сформировать особые полки из преданных России запорожцев. Но после Пугачёвского бунта Екатерина опасалась казаков, поэтому Потёмкину пришлось избрать выжидательную тактику, зато он смог создать казацкую флотилию на Каспийском и Азовском морях [12]. Он так сердечно относился к казакам, что аристократы ворчали: дескать, князь влюбился в своих запорожцев. Действительно, в его окружении появилось много преданных казаков. Он также проследил за тем, чтобы беглых крепостных, которых среди жителей приграничных земель было немало, не заставляли возвращаться к своим хозяевам. Чувства Потёмкина были взаимны: его с благодарностью называли «защитником казаков» [13].
Разрушение Запорожской Сечи обычно считается одним из главных преступлений Потёмкина – особенно в современной Украине, где Сечь называют началом украинской государственности. Но после истории с Пугачёвым и Сечь, и другие казачьи войска были обречены: на их территории царили беспорядки, земля не обрабатывалась, к тому же они перегораживали русским путь к Чёрному морю. Переселив их, Потёмкин получил возможность аннексировать Крым. Князя обвиняют в том, что он изъял реликвии из запорожских церквей и раздал земли своим приближённым, однако надо отметить, что он не присутствовал там лично и приказал генералу Текели составить опись всего храмового имущества и передать его Церкви [14]. (К тому же большинство драгоценностей в этих храмах было краденым.) После аннексии главной задачей были раздел и обработка земель. Он поселил на этой территории греков, которые служили у Орлова-Чесменского, а затем государственных крестьян из русской глубинки и велел построить крепости, чтобы обеспечить им защиту. Один современный историк заявил, что именно возделывание степных земель обеспечило России ресурсы и пропитание, необходимые для победы над Наполеоном в 1812 году [15].
Тридцать первого мая 1778 года Екатерина одобрила предложенный Потёмкиным план строительства черноморского порта под названием Херсон – звучное название намекало на неоклассицистские и православные мечты о Херсонесе. Возникновение этого города стало возможно благодаря миру с Турцией и ликвидации Запорожья [16]. Началось строительство верфей. Со всей империи свезли лучших плотников. Двадцать пятого июля князь назначил губернатором одного из офицеров Адмиралтейства – Ивана Абрамовича Ганнибала. Вероятно, Потёмкина привлекла необычайная история этого человека и его связь с Петром Первым.
Иван был мулатом, сыном знаменитого арапа Петра Великого, Абрама Ганнибала, абиссинского принца, которого купили в Стамбуле в подарок царю, а тот усыновил его. По понятным причинам царь назвал его именем противника Сципиона, дал ему образование, способствовал его продвижению по службе и стал крёстным его сына Ивана. Пушкин, написавший неоконченный роман «Арап Петра Великого», был внучатым племянником Ивана Абрамовича. Дед Пушкина Осип Ганнибал дурно исполнял отцовские обязанности, и поэтому мать поэта выросла в доме первого потёмкинского губернатора Херсона. Иван Ганнибал, как и Пушкин, гордился своим происхождением. Когда в 1801 году он скончался, на его надгробии начертали: «Зной Африки родил, хлад кровь его покоил, России он служил, путь к вечности устроил». Его портрет выставлен в Херсонском государственном историческом музее; от отца он унаследовал тёмную кожу и благородные абиссинские черты, а от русской матери – прямые волосы и коренастую фигуру. Екатерина приказала Ганнибалу приняться за неподъёмную задачу.
Первый город Потёмкина замышлялся как основной порт для его нового Черноморского флота, который пока размещался только в небольших российских портах на Азовском море, а также как склад для нужд средиземноморской торговли. Выбрать место для этого порта было непросто: приобретения России в 1774 году обеспечивали империи весьма узкий проход к Чёрному морю – в устье Днепра, одной из великих русских рек, которая впадала в Чёрное море через неширокий и мелкий Лиман. На краю Лимана, на Кинбурнской косе, Потёмкин построил маленькую крепость. Однако на другом берегу стоял город-крепость Очаков, принадлежавший османам и позволявший им контролировать всю дельту реки. Невозможно было найти подходящее место для гавани, защищённое от врага. Морские инженеры предлагали Глубокую пристань, но её не удалось бы укрепить, поэтому Потёмкин выбрал место выше по течению Днепра, где уже стояла крепость Александершанц. Посреди реки был остров, который защищал порт и верфи. Из-за порогов Днепра к крепости не удавалось подойти без судоподъёмных понтонов, а отмели затрудняли путь от города к морю. Хуже того, Херсон располагался среди знойных степей и болот и в тысяче вёрст от пригодных для судостроения лесов, к тому же здесь были большие трудности с пропитанием.
Потёмкин сумел преодолеть все эти серьёзнейшие препятствия и построить свой город. Никто в Петербурге не верил, что это возможно. Неспроста Екатерина писала ему: «Без тебя Херсон не будет построен». Зависть, которая разрушит репутацию Потёмкина, зародилась ещё до того, как был заложен первый камень. «Заложение Херсона весьма прославляется, – ворчал Завадовский. – Вещь обычная, но автор своё дело любит и возвышает» [17]. Он был прав: Потёмкин фактически воздвиг город силой мысли и безжалостно торопил Ганнибала. К августу губернатор собрал двенадцать бригад и закупил лес в верховьях Днепра, в Белоруссии и Польше; брёвна должны были сплавить в Херсон по реке.
Потёмкин нанял не менее пятисот плотников и тысячи рабочих, основал судостроительные верфи и разработал план города. Кили первых военных судов были сделаны в мае 1779 года, к 1781 году были готовы ещё два киля. Светлейший князь решил приобщить к делу солдат, которые выстроили для себя бараки – сперва из глины и прутьев, затем из дерева. Потом Потёмкин привёз тысячу заключённых и отрядил их работать в каменоломнях [18]. Также князь сделал купцу Фалееву предложение, изменившее всю судьбу торговца: он убедил его провести подрывные работы на днепровских порогах в обмен на обещание грядущих выгод от херсонской торговли. Фалеев, который уже вложил в строительство много средств, взялся и за это масштабное задание. Потёмкин доставил порох. К 1783 году Фалееву удалось освободить для барж путь в Херсон. Князь отблагодарил его, пожаловав чин майора и дворянство [19].
Недоброжелатели Потёмкина заявляли, что строительство шло медленно и не слишком качественно, и история прислушалась к этим голосам. К счастью, знатные иностранцы, посещавшие Петербург во время своего Большого тура, встречались с Потёмкиным, который всегда советовал им посетить Херсон. В числе первых гостей был брат философа-утилитариста Иеремии Бентама, молодой английский инженер Сэмюэль Бентам, который в будущем целых пять лет будет работать на Потёмкина. Посетив Херсон в 1780 году, он увидел, что выстроены уже 180 домов и на воду спущены один снаряжённый 64 пушками линкор и пять фрегатов. Сэмюэль был восхищён: «Когда два года назад он выбирал место для строительства, здесь не было ни единой хижины». Он отметил, что лес отправляли вниз по реке из польского города, который позднее приобретёт печальную известность – Чернобыля [20].
Следующий этап строительства города открылся взору другого отважного англичанина, друга Сэмюэля Бентама Реджинальда Пола Кэрью, выпускника Оксфорда и корнуэльского землевладельца, которому в то время было почти тридцать лет. Это был представитель того типа молодых людей, который впоследствии примет активное участие в Большой игре. Потёмкин опекал Пола Кэрью и показывал ему свои имения и фабрики под Петербургом, а затем гость отправился на юг. Пока еще не опубликованные записки Пола Кэрью свидетельствуют о том, что он то ли сочинял книгу, то ли занимался любительским шпионажем. Когда он прибыл в Херсон, там уже стояли три сотни домов. За исключением девяти солдатских полков «город в основном населён польскими евреями и греками… Солдаты, моряки, крестьяне – все участвуют в строительстве», однако путешественник заметил, что укрепления возводились в спешке «из страха прогневать высшие власти» [21]. Таковы были его искренние впечатления, но он тактично сообщил Потёмкину, что «то, что я вижу, превосходит самые смелые ожидания» [22].
Потёмкин намеревался бурно развивать торговлю в своём наместничестве. В 1781 году Пол Кэрью вёл переговоры о возможном торговом сотрудничестве с Ганнибалом и с двумя херсонскими магнатами – Фалеевым и французом Антуаном. Фалеев основал «Черноморскую кампанию» для торговли с османами и вскоре спустил на воду свой фрегат «Борисфен». Он также учредил коньячный завод для трёх потёмкинских губерний и поставлял мясо для солдат: Пол Кэрью полагал, что тот выручает никак не меньше пятисот тысяч рублей в год. Кэрью перечислил товары, которые хорошо продаются в Херсоне: воск, камень, пенька, лес [23]; торговые возможности казались ему привлекательными. «Пишет Вам херсонский буржуа», – начинает он одно из писем Потёмкину [24].
Антуан Марсельский, позднее барон де Сен-Жозеф, был корабельным магнатом. Приехав в Петербург, он предложил князю создать в Херсоне свободный торговый порт. Потёмкин пришёл в восторг [25] и обратился к Екатерине с тем, чтобы «уничтожить внутренние таможенные зборы Крымские и учинить разсмотрение о внешних» [26]. Как бы ни был князь увлечён Англией, он понимал, что Франция контролирует Средиземноморье из Марселя, и эта затея повлечёт за собой политические последствия. В 1786 году Антуан сказал Потёмкину, что в прошлом году одиннадцать его французских кораблей прибыли из Марселя [27].
Тем не менее строительство Херсона стало крайне непростой задачей. Когда Потемкину предоставлялась такая возможность, он контролировал каждую мелочь. Третьего августа 1783 года он пишет своему херсонскому инженеру полковнику Гаксу: «Вторично подтверждаю вам усугубить старание ваше к совершенному окончанию начатого в Херсони строение Гошпиталя…» Письмо от 14 октября гласит: «Я удивляюсь, что вместо окончания Гошпиталя, о коем вы меня уверили, выходит, что он и не зачат ‹…› Мне и то странно, что после донесения мне о строениях оныя иногда отменяются без моего ведения». Иными словами, если при строительстве Херсона имело место мошенничество, то Потёмкин оказался его жертвой – впрочем, ведь он не мог следить за всеми работами одновременно. Спустя неделю он приказал Гаксу построить две бани для борьбы с чумой: «одна могла служить для совершенно здоровых, другая же для слабых ‹…› Строение пивоварен не должно также быть упущено». Но Ганнибал и Гакс попросту не выполняли приказы. Потёмкин был разочарован. В феврале следующего года он уволил Гакса и назначил вместо него полковника Николая Корсакова, талантливого инженера, учившегося в Британии. Потёмкин выделил ему годовой бюджет в объёме 233 740 рублей, велел, чтобы всё было закончено «в краткое время», и высказал пожелания о «прочности и наружном благолепии» зданий [28]. Князь самолично утвердил каждый план и оформление каждого фасада, от школы до особняка архиепископа и его собственной резиденции, и город наконец начал приобретать свои очертания.
Городской пейзаж, выставленный в херсонском музее, демонстрирует центральную площадь такой, какой её задумал Потёмкин – с прекрасным храмом Святой Екатерины. Позднее, в 1790 году, Потёмкин всё ещё занимался её украшением. Когда его любимый архитектор Иван Старов приехал на юг, Потёмкин приказал ему «переделать купол херсонского храма» так, чтобы он в точности повторял купол его петербургского дворца, «и подготовить место для колокольни» [30]. Поручение было выполнено. Купол и колокольня получились именно такими, как указывал князь, и из его дворца открывался прекрасный вид.
Его распоряжения подчинённым совершенно не соответствуют тому образу Потёмкина, который сложился у иностранных наблюдателей [31]. Они написаны рукой человека, отдававшего себе отчёт о трудностях, с которыми сталкивались его работники. Конечно, он был авторитарен и придирался к мелочам, однако с удивительной гибкостью давал второй шанс своим перегруженным работой подчинённым. Потёмкин более всех понимал, что из-за своего расположения Херсон беззащитен перед распространением болезней. Судя по всему, ситуация была ужасной. Пол Кэрью записал, что судостроители, приехавшие из Кронштадта и Петербурга, «перемерли». Когда при захвате Крыма сюда устремились стамбульские корабли и солдаты со всей Европы, угроза эпидемии стала нешуточной. К 1786 году французский купец Антуан похоронил многих работников и даже своих братьев. Херсон напоминал один большой госпиталь: всюду были умирающие и умершие. Князь пытался наладить местное здравоохранение и сдерживать распространение болезней [32]. Он уделял особое внимание нуждам госпиталей и пивоварен (поставлявших питьевую воду), даже рекомендовал жителям города есть больше овощей [33] и лично назначал докторов [34] в госпитали.
Всеобщей движущей силой был маниакальный энтузиазм «молодого Херсонского Колосса», как его называла Екатерина [35]. Лишь его заразительный энтузиазм мог потягаться с леностью русской бюрократии: вернувшись из своего нового города, он с восторгом рассказывал Харрису о «климате, почве и местоположении Херсона» [36]. Но в каждой новой поездке князь обнаруживал всё новые и новые огрехи подчинённых. Он стал проводить всё больше времени на юге, и Екатерина признавала, что эти поездки были необходимы, хотя она и скучала по нему [37].
Принято считать, что Потёмкин старался утаить ошибки при строительстве Херсона. Однако это не так. Он признался Екатерине во множестве своих неудач. Он уволил Ганнибала – во всей видимости из-за того, что тот некачественно выстроил укрепления; он никак не мог навести порядок в адмиралтействе; было потрачено слишком много денег, леса не хватало, а имевшаяся древесина оставляла желать лучшего. «Ох, матушка, как адмиралтейство здесь запутано и растащено». Была ужасная жара. Новые здания всё ещё стояли в дикой степи. «Не было ума дерев насажать. Я приказал садить» [38]. Ему требовались квалифицированные работники: «Зделайте милость, прикажите командировать сюда потребное число чинов, о чем прилагаю ведомость. Кузнецов здесь недоставало. Послал по коих в Тулу».
Город продолжал расти. Когда в 1782 году туда приезжал Кирилл Разумовский, на него произвели впечатление каменные здания, крепость, военные суда, «обширное предместье», бараки и греческие торговые корабли: «Всё сие вообразите и тогда вы не удивитесь, когда вам скажу, что я и поныне не могу выдти из недоумения о столь скором возращении оного на месте, где так внедавне один токмо обретался зимовник» [39]. Франсиско де Миранда, латиноамериканский революционер, который тоже некоторое время находился под опекой Потёмкина, побывал в Херсоне в декабре 1786 года. По его свидетельству в городе в тот момент проживали 40 000 человек – 30 000 военных и 10 000 гражданских. «На сегодняшний день насчитывается свыше 1200 достаточно добротных каменных домов, помимо множества хибар, где ютятся самые бедные, и воинских бараков», – писал он [40]. После смерти Потёмкина путешественница Мария Гатри и поэт А.П. Сумароков с восторгом отзывались о «прекрасном городе» [41] со Свято-Екатерининским собором и четырнадцатью другими церквами, синагогой, 22 000 православных жителей и 2 500 евреев [42].
Потёмкин умел учиться на своих ошибках. Он похвалялся, что использование солдатской рабочей силы позволило ему сэкономить государственные средства, но тем не менее распоряжался деньгами по-царски. Всю работу нужно было делать быстро, однако если её выполняли плохо, как случилось с крепостью, он настаивал на том, чтобы начать сначала: для полу-императора, который мог считать царскую казну своей собственной, важнее всего был результат, для достижения которого он не жалел денег. Так или иначе, лучшим опровержением слов потёмкинских критиков будет сегодняшнее состояние этого города.
Светлейший князь заказал написать для херсонского неоклассического собора две ростовые иконы: святого Георгия с копьём и в римском военном доспехе – нагруднике и красном плаще, – и святой Екатерины в золотом платье и красной мантии с мехом горностая. Взгляд Георгия направлен вверх, Екатерина смотрит прямо на зрителя. И тут нам становится очевидно: святая Екатерина напоминает императрицу, а святой Георгий [43], без сомнения, – Потёмкина.
Если падение Запорожской Сечи сделало возможным основание Херсона, то падение Крымского ханства открыло Потёмкину дорогу к освоению южных земель, а Херсон приобрёл большее значение как торговый порт, нежели как военная база, поскольку в Крыму было и без того предостаточно бухт. Херсон стоял в голых степях, а Крым процветал как главная торговая точка Чёрного моря, сад и огород Константинополя.
Потёмкин и его императрица мечтали продолжить дело Петра Первого. Пётр отвоевал у шведов Балтику, построил там российский флот и основал город. Потёмкин же отвоевал у татар и турок Чёрное море, построил Черноморский флот и теперь надеялся воздвигнуть свой собственный Петербург. «Петербург, поставленный у Балтики, – Северная столица России, средняя – Москва, а Херсон Ахтиярский да будет столица полуденная моей государыни», – писал он Екатерине [44]. Херсон! Само это название услаждало их слух.
Сперва он принял живейшее участие в создании порта для своего нового флота. В июне 1783 года светлейший князь писал императрице из Крыма, что «Ахтияр лутчая гавань в свете» [45]. Она должна была стать новой военной базой, и Потёмкин спешил построить здесь крепость и верфи [46] ещё до того, как аннексировал ханство [47]. Разумеется, князь дал бухте греческое имя – Севастополь. Он сразу основал здесь город в «природном амфитеатре на склоне холма» [48] и приказал инженеру Корсакову построить мощные укрепления; «магазейны же адмиралтейския надлежит разположить удобными к выгрузке так, чтоб туда в них подходить могли», и через полуостров надо проложить дорогу, чтоб не уступала «римским дорогам; я назову её: «Екатерининской путь» [49]. Инженер согласился, что расположение выбрано удачно: «Самое подходящее место – то, что Ваше Высочество определили…» [50]. Всего четыре года спустя, когда Потёмкин привёз в город своего друга Миранду, латиноамериканец насчитал «14 фрегатов, три 66-пушечных судна и одну бомбарду». Миранда сразу оценил по достоинству значимость нового потёмкинского города: гавань могла вместить в себя «эскадру, насчитывающую свыше ста линейных кораблей». В случае повреждений флот можно было починить всего лишь за неделю [51]. Вскоре после смерти Потёмкина Мария Гатри [52], посетив гавань, назвала её «одним из лучших портов на свете». Севастополь и до сих пор остается наилучшей российской и украинской морской базой.
Светлейший князь обожал свой Крым: он объездил весь полуостров, обсуждая со своим любимым инженером Николаем Корсаковым, как следует возводить укрепления, и выслушивая доклады о жизни населения и о здешней фауне от научных экспертов, например, ботаника Габлица, которому удалось пережить персидскую экспедицию Потёмкина.
«Не описываю о красоте Крыма, сие бы заняло много время…» – пишет князь императрице в июне 1783 года, после аннексии полуострова, охваченный восторгом перед очарованием Крыма, его стратегическим потенциалом и античной историей [53]. В этом волшебном месте, которое Потёмкин так полюбил, невозможно было не поддаться его лихорадочному и неудержимому энтузиазму созидателя. Даже сегодня это волшебство очевидно: проезжая по Перекопскому перешейку, мимо соляных озёр, обеспечивавших основной доход хана, путешественник думает, что весь полуостров представляет собой скучную засушливую равнину. Но спустя всего час пути на юг пейзаж меняется и взору открывается роскошный райский сад, столь похожий на виноградники Южной Италии или Испании. На холмах, покрытых зеленью и виноградной лозой, возвышаются зубцы средневековых генуэзских крепостей, из которых открывается вид на белые утёсы и лазурные бухты. Потёмкин, который обожал сады, принялся сажать деревья, а в честь рождения детей великого князя приказывал создавать целые лавровые аллеи и оливковые рощи. Он мечтал о том, как императрица приедет с визитом в его «рай». В следующем столетии Романовы, а в XX веке члены Политбюро избрали Крым в качестве своего летнего элитного курорта, но Потёмкин, надо отдать ему должное, всегда имел более масштабные планы на этот полуостров [54].
Перво-наперво он счёл должным защитить татар-мусульман от жестокости своих собственных солдат; снова и снова он предписывал генералам: «Воля ее императорского величества есть, чтоб все войска, пребывающие в Крымском полуострове, обращались с жителями дружелюбно, не чиня отнюдь обид, чему подавать пример имеют начальники и полковые командиры» [55]. Он отправил специальных наблюдателей в солдатские полки, чтобы следить за их поведением – или, как он выражался, для охраны деревень, – и докладывать ему «о всяком непозволительном поступке». Он также сохранил в Тавриде власть крымских мурз, в том числе перебежчика Якуба-аги, который отныне звался Яков Измайлович Рудзевич [56]. В письмах Екатерине он упоминает, что пожаловал деньги на поддержание мечетей и муфтиев. Путешествуя по Крыму вместе с Мирандой, он неизменно встречался с местными муфтиями и совершал пожертвования в их мечети [57]. Потёмкин жаловал татарским мурзам российские дворянские чины и права землевладения [58]. Он также создал небольшую крымскую татарскую армию [59]. Сотрудничество с мусульманскими иерархами давно стало традицией для русской имперской политики, но бережное отношение к ним Потёмкина было необычным для русского военного любой эпохи.
Татары не занимались сельским хозяйством и не возделывали свои земли. «Сей полуостров еще будет лутче во всем, ежели мы избавимся татар на выход их вон, – советовал он Екатерине. – Ей-Богу, они не стоят земли, а Кубань для них жилище пристойное». Как это свойственно российским императорам, Потёмкин часто намеревался перемещать целые народности, словно шахматные фигурки, однако на деле он обычно не переселял их, а напротив, заботился и прилагал много усилий, чтобы они остались на своих землях. Но тем не менее тысячи татар всё же уехали; крымский муфтий как-то раз высказал Миранде сомнительный комплимент Потёмкину, который многое говорит нам об отношении татар к князю: муфтий сказал, что помнит потёмкинскую аннексию Крыма, «как женщина помнит того, кто лишил ее невинности» [60].
Князь решил, что столица Крыма должна быть возведена на месте татарского города Ак-Мечеть в сухой равнинной местности в центре полуострова, и назвал город Симферополем. Это и ныне столица Крыма [61] – всё тот же плоский, аккуратно спланированный, скучный город, как и при Потёмкине [62]. Масштабные замыслы Потёмкина распрострнялись от Херсона до Севастополя, Балаклавы, Феодосии, Керчи, Еникале и вновь возвращались к Херсону. Во всех этих местах он основывал новые города или расширял существующие крепости. Полковнику Корсакову всё это было по плечу. «Корсаков, матушка, такой инженер, что у нас не бывало… – сообщал князь императрице. – Сего человека нужно беречь» [63]. Пять лет спустя Севастополь и его флот были готовы к визиту двух восточных государей.
В 1784 году Потёмкин решил выстроить новые Афины – роскошную столицу для своей южной империи на месте маленькой запорожской деревни под названием Палавица. Он пожелал наречь город Екатеринославом. Его никогда не удовлетворяли полумеры, и это название так полюбилось ему, что он стал использовать его повсюду (и назвал так всё своё наместничество). «Всемилостивейшая государыня, где же инде как в стране, посвященной славе Вашей, быть городу из великолепных зданий? А потому я и предпринял проекты составить, достойные высокому сего града названию». Потёмкин замышлял создать неоклассический мегаполис: судебные палаты «наподобие древних базилик», рынок «полукружием наподобие Пропилеи или преддверия Афинского», дом генерал-губернатора «во вкусе греческих и римских зданий» [64].
Екатерина, чьи представления о классицизме и альтруизме соответствовали взглядам Потёмкина, одобрила его планы [65]. Более года потратил светлейший князь на рассмотрение проектов. Наконец в 1786 году французский архитектор Клод Жируар представил свой проект центральной площади и сети улиц, расположенных под удобным углом к Днепру, а потёмкинский архитектор Старов довёл эти планы до совершенства. В январе 1787 года князь с гордостью показал их Франсиско де Миранде, на которого произвели впечатление их «древнеримская щедрость и архитектурный вкус». Потёмкин хотел нанять 16 000 рабочих на девять-десять лет. Миранда задавался вопросом, удастся ли полностью воплотить эти замыслы в жизнь [66].
Ни одна его затея не вызывала столько насмешек, сколько выпало на долю Екатеринослава. Возведение этого города было необходимо для освоения пустынных запорожских степей, но размах строительства был ужасающим. Нам, однако, любопытна даже клевета на Потёмкина, поскольку она демонстрирует, как далеко способны были зайти его недоброжелатели, чтобы очернить его имя. Большинство историй повествует о том, что некомпетентный Потёмкин основал Екатеринослав в нездоровом месте и почти сразу был вынужден переместить его. В самом деле, в 1778 году, за шесть лет до начала строительства, он позволил одному из губернаторов основать поселение армян и греков – крымских беженцев – на реке Кильчень и назвать его Екатеринослав. Теперь же князь дал это же название своему «славному городу», но не стал трогать то первое поселение, где уже жили почти три тысячи греков, армян и католиков и имелось уже три церкви [67]. Он просто переименовал его в Новомосковск [68].
Враги Потёмкина заявляли, что князь хотел построить в своей пока ещё пустынной степи храм величественней, чем собор Святого Петра в Риме – подобно тому, как африканский диктатор в нищем государстве пожелал бы возвести самый большой храм в мире посреди джунглей. С тех пор историки, в том числе и единственный современный биограф Потёмкина Георгий Соловейчик, повторяют слова о неуёмных потёмкинских амбициях как признаке его самонадеянности и иллюзорных представлений о собственном величии [69]. Потёмкин упоминал собор Святого Петра, но никогда не предлагал воссоздать его. Он пишет Екатерине: «…представляется тут храм великолепный в подражание Святаго Павла, что вне Рима, посвященный Преображению Господню, в знак, что страна сия из степей безштодных преображена попечениями Вашими в обильный вертоград, и обиталище зверей – в благоприятное пристанище людям, из всех стран текущим» [70]. Создать подобие собора Сан-Паоло-Фуори-ле-Мура, безусловно, было тоже амбициозной затеей, но не настолько абсурдной. Маловероятно, что Екатерина согласилась бы скопировать собор Святого Петра, и она не стала бы выделять два, а потом и три миллиона рублей на развитие юга России, если бы идеи Потёмкина были столь безумными. Но каким-то образом слухи о соборе Святого Петра всё же распространились.
С самого начала в городе появился Екатеринославский университет с собственной conservatoire [консерваторией (фр.). – Прим. перев.] [71]. Потёмкин сразу переместил в свои новые Афины греческую гимназию, основанную в рамках «греческого проекта» в его имении в Озерках, и заявил, что у него достаточно средств, чтобы соорудить нужное здание [72]. Conservatoire была близка его лирической натуре. «Впервые вижу, – усмехался в ноябре 1786 года Кобенцль в письме Иосифу, – что corps de musique [музыкальное учреждение (фр.). – Прим. перев.] открывается в городе, который ещё даже не построен» [73]. Главой conservatoire Потёмкин назначил Джузеппе Сарти, своего персонального композитора и дирижёра. Одним Сарти дело не ограничилось: князь в самом деле принялся приглашать музыкантов из Италии ещё до начала строительства города. «Имею честь передать вам, Ваше Высочество, счёт на 2 800 рублей за исполнение вашего поручения, – двадцать первого марта 1787 года пишет князю из Милана некто Кастелли. – Для господина Джузеппе Канта, который заплатил эту сумму четырём профессорам музыки… Они собираются отправиться в Россию двадцать шестого числа сего месяца…» [74]. Судьба этих четырёх миланских профессоров неизвестна.
В 1786 году он приказал местному губернатору Ивану Синельникову нанять для университета двух художников, Неретина и Бухарова, на должности профессоров живописи с жалованьем в сто пятьдесят рублей. Даже в разгар войны в январе 1791 года он велит губернатору Екатеринослава принять француза по имени де Гиенн «историком в Академию» и назначить ему жалованье в пятьсот рублей. Потёмкин заявил Синельникову: необходимо усовершенствовать государственные школы, чтобы обеспечить университет достойными студентами. На одни лишь образовательные нужды ушло в общей сложности 300 000 рублей [75]. Это вызвало очередные насмешки. Однако едва ли стоит придираться к тому, как Потёмкин расставлял приоритеты, если он уделял преподавателям внимания не меньше, чем военным кораблям.
Всё это выглядело весьма экстравагантно, однако Потёмкин потому и был гениален, что умел воплощать идеи в реальность. Многое из того, что после его смерти превратилось в посмешище, при жизни казалось вполне возможным: размах его деятельности – от возведения городов до создания Черноморского флота – неправдоподобно велик, но всё же ему удавалось осуществить задуманное. Поэтому университет и сам Екатеринослав смогли появиться на свет – но только при нем. Его великолепный проект не ограничивался conservatoire: он задумал открыть международный богословский лицей, где могли бы обучаться молодые люди из Польши, Греции, Валахии и Молдавии [76]. Разумеется, Потемкин желал отобрать лучших студентов исходя из собственных целей и нужд империи. Он неизменно прилагал усилия к тому, чтобы воспитать достойных моряков для своего флота. В 1787 году, после визита Екатерины, он объединил все морские академии в провинции и в Петербурге и перенёс их в Екатеринослав. Учреждение должно было стать академией «греческого проекта», школой, обучавшей студентов для всех потёмкинских царств [77].
Строительство началось лишь в середине 1787 года, затем приостановилось из-за войны, поэтому успехи были невелики, однако и не так малы, как принято думать. В 1790 году Старов приехал на юг и 15 февраля представил новые планы города, в том числе план собора и княжеского дворца; все они получили одобрение Потёмкина. Были построены дома, где жили профессора, и административные здания университета. К 1792 году в городе насчитывалось уже 546 государственных зданий и всего 2 500 жителей [78]. Губернатор Екатеринослава Василий Каховский после смерти Потёмкина доложил императрице, что город распланирован и строительство продолжается. Но продолжалось ли оно без своего главного руководителя? [79]. В 1815 году проезжий чиновник записал, что город «скорее напоминал голландскую колонию, нежели административный центр губернии» [80]. Однако от «новых Афин» кое-что всё же сохранилось.
Екатеринослав так и не стал южным Петербургом, а его университет – степным Оксфордом. Причиной этой самой крупной неудачи Потёмкина было несоответствие между мечтами и реальностью, и эта неудача бросила тень на многие и многие его достижения. Нужно отметить, что ни один из историков за последние два столетия ни разу не посетил Екатеринослав (ныне Днепропетровск), который в советское время, как и Севастополь, был закрытым городом. Если же внимательно взглянуть на него, то становится очевидно, что месторасположение выбрано чрезвычайно удачно: город стоит на высоком зелёном берегу, на изгибе Днепра, который в этом месте достигает почти мили в ширину. Главная улица, которую Потёмкин назвал Екатерининской, теперь стала проспектом Карла Маркса – местные жители всё ещё называют её «самой длинной, широкой и элегантной улицей во всей России». (Шотландский архитектор Уильям Хейсти расширил существующую сеть улиц на своём новом городском плане 1816 года [81].)
В центре города находится церковь XVIII века, где ныне снова идут службы. Спасо-Преображенский собор – тот самый храм, который Потёмкин задумал возвести в 1784 году. Это внушительное сооружение вполне соответствует масштабу самого города. Сообразно изначальному проекту Старова храм украшен высоким шпилем, античными колоннами и золотыми куполами. Возведение величественного собора посреди города, о котором говорили, что он никогда не будет построен, началось в 1788 году, во время войны, и завершилось лишь через много лет после смерти Потёмкина, в 1837 году [82]. Неподалёку от храма находится чудовищная триумфальная арка, построенная в советские годы и ведущая в потёмкинский парк, где всё ещё стоит огромный княжеский дворец [83]. Пройдёт ещё восемьдесят лет после смерти Потёмкина, прежде чем в Петербурге и Москве откроются первые музыкальные conservatoires. Процветание Екатеринослава началось в советское время, когда он превратился в крупный индустриальный центр – как Потёмкин того и желал.
Потёмкин захватывал всё новые и новые земли, и число его городов умножалось. Последние города, которые он спонсировал, обязаны своим появлением победам второй Русско-турецкой войны: это Николаев, основанный после падения крепости Очаков, и Одесса – благодаря дальнейшему продвижению вдоль берегов Чёрного моря.
Двадцать седьмого августа 1789 года князь нацарапал своим неразборчивым почерком приказ основать город Николаев, названный в честь Святого Николая, покровителя мореплавателей. Именно в День св. Николая Мирликийского Потёмкин наконец смог взять штурмом Очаков. Николаев возвели на прохладном и обдуваемом ветрами холме в месте слияния рек Ингул и Буг в двадцати милях от Херсона и в пятидесяти от Чёрного моря. Это был самый успешный и удачно спланированный потёмкинский город, не считая Одессы.
Фалеев построил его согласно чётким указаниям Потёмкина: тот мыслил масштабно, но при этом продумывал каждую деталь. Он составил меморандум из двадцати одного пункта, приказав Фалееву возвести монастырь, перевести штаб флота из Херсона в Николаев, соорудить военную школу на триста учащихся, на прибыль, вырученную от местных пивных, построить церковь, отлить заново повреждённый колокол Межигорского монастыря, добавив в сплав медь, обрабатывать землю «по английской методе, какой обучены в Англии помощники профессора Ливанова», открыть госпитали и дома призрения для инвалидов, облицевать мрамором все фонтаны, построить свободный порт, турецкую баню и адмиралтейство, и наконец, учредить городской совет и полицию.
Как ни удивительно, Фалеев сумел воплотить в жизнь весь этот бурный поток идей. Свою докладную записку Потёмкину Фалеев начинает словами «Вашею Светлостью приказано мне сделать…» и затем сообщает, что почти все поручения выполнены – и даже кое-что сверх того: староверы обеспечены жильём и засеяны огороды. В первую очередь были построены верфи. Город возводили крестьяне, солдаты и турецкие пленники: в 1789 году на стройках работали 2500 человек. По всей видимости, Фалеев не давал им спуску, так что светлейшему князю пришлось отдельно приказать обеспечить им надлежащие условия труда и ежедневно выдавать горячее вино. В Николаевском музее хранится современная гравюра, изображающая работающих солдат и пленных турок, за которыми надзирают конные русские офицеры. Другая гравюра демонстрирует, как волы везут брёвна на стройку.
К октябрю Фалеев доложил князю, что пристань благополучно построена, а земляные работы военнослужащие и турки завершат в течение месяца. В городе уже стояли девять каменных и пять деревянных бараков. В 1791 году главные верфи перенесли из Херсона в Николаев [84]. Это замечательный пример того, как работал Потёмкин: перед нами не бездельник, не клоун, развлекающий иностранцев, и не напыщенный правитель, который предпочитает не вдаваться в детали. Потёмкин подгонял Фалеева. «Поспешите, – пишет он по поводу одного из необходимых ему военных кораблей. – Используйте все ваши средства». Далее он благодарит Фалеева за присланные арбузы, но добавляет: «Вы не можете представить себе, насколько моя честь и будущее Николаева зависят от этого корабля» [85]. Первый фрегат в новом городе спустили на воду ещё при его жизни, а княжеский дворец был почти достроен.
Четыре года спустя Мария Гатри, посетившая этот город с 10 000 жителей, с одобрением отзывалась о его «удивительно длинных, широких, прямых улицах» и «красивых общественных зданиях». Расположение города даже сегодня оказывается весьма удачным: он замечательно спланирован, однако до наших дней сохранились лишь немногие из потёмкинских строений. Верфи всё ещё в рабочем состоянии и находятся там же, где Потёмкин построил их двести лет назад [86].
В 1789 году князь захватил османский форт Хаджибей, будущую Одессу, и велел выстроить на его месте город и крепость, но за оставшийся ему недолгий срок не успел ни начать строительство, ни дать городу имя. Он сразу понял, что форт расположен в стратегически важном и крайне благоприятном месте, приказал взорвать старый замок и лично указал, где именно следует основать порт и поселение. Работы должны были начаться немедленно.
Всё это было сделано уже после его смерти, но формально город основал три года спустя его протеже Хосе де Рибас, испанский авантюрист из Неаполя, который помог Орлову-Чесменскому похитить княжну Тараканову. Если верить Ланжерону, «генерал (а затем адмирал) де Рибас – человек разумный, изобретательный и талантливый, однако же не святой». С портрета кисти Иоганна Баптиста Лампи Старшего на нас смотрит по-лисьи хитрый, строгий и проницательный мужчина. В 1776 году он женился на внебрачной дочери Ивана Бецкого, друга Екатерины и президента Императорской академии художеств, у которого, к слову, был роман с матерью императрицы. Де Рибас с женой стали одной из самых политически успешных пар в Петербурге. Впредь куда бы ни отправился светлейший князь, де Рибас всегда был поблизости. Неизменно деятельный и рассудительный во всём, будь то постройка кораблей, руководство флотом Потёмкина или поиск ему любовниц, де Рибас наряду с Поповым и Фалеевым стал ближайшим помощником князя.
Екатерина пожелала назвать город в честь греческой колонии Одессос, которая, как считалось, когда-то располагалась неподалёку, но решила дать названию женское окончание. Одесса – несомненно одна из самых ярких жемчужин в потёмкинском наследии [87].
«Доношу, что первый корабль спустится “Слава Екатерины”! – с восторгом писал Потёмкин своей императрице. – Позвольте мне дать сие наименование». Такое название превратилось для Потёмкина в настоящее наваждение – города, корабли и полки были вынуждены сносить бремя величия имени императрицы. Предусмотрительную Екатерину это обеспокоило: «Пожалуй, не давай кораблям очень огромные имяна, для того, чтобы слишком громкое не сделалось тяжким… впрочем, как хочешь с имянами, дай волю поводу, потому что лучше быть, чем казаться и вовсе не быть» [88]. Но Потёмкин не отказался от названия даже во имя славы самой императрицы и вопреки её просьбе. В сентябре он торжественно объявил, что в Херсоне на воду спущен линкор с 66 пушками под названием «Слава Екатерины» [89]. Этот эпизод весьма характерен для отношений императрицы и князя.
Светлейший князь имел все основания для восторга, поскольку линкоры были самым ценным оружием XVIII века, подобно сегодняшним истребителям. Эти громадные плавучие крепости оснащались рядами из сорока или пятидесяти пушек, что сопоставимо с артиллерией небольшой армии. (26 июня 1786 года Екатерина выделила Потёмкину 2,4 миллиона рублей на постройку судна.) По подсчётам современного историка, создание флота таких линкоров требовало столько же средств и усилий, сколько сегодня государство тратит на космическую программу. Однако недоброжелатели Потёмкина заявляли, что корабли вышли захудалыми, если вообще были построены. Это вздор. Пол Карью пристально наблюдал за процессом судостроения. Три линкора с 66 пушками были «на завершающей стадии», а работа над фрегатами с тридцатью и сорока пушками успешно началась. Были заложены ещё четыре киля. Строились не только государственные суда – Фалеев готовился спустить на воду и свои торговые корабли. В Глубокой пристани, в тридцати пяти верстах в сторону моря, уже стояли семь фрегатов с 24–32 пушками на каждом. Когда пять лет спустя туда приехал свободный от европейских предрассудков, зато обладавший немалым военным опытом Миранда, он отметил, что суда изготовлены мастерски и из отличной древесины, и счёл их лучше испанских и французских. По его словам, корабли были достойны высочайшей похвалы, каковой можно наградить современные суда: они сделаны «по английскому образцу» [90].
Эти слова свидетельствуют о том, что Миранда отлично знал свой предмет: немецкие, французские и русские критики потёмкинского флота не ведали, что лес для него доставлялся из тех же мест, что и древесина для английских военных кораблей. Более того, русские корабли строили моряки и инженеры, учившиеся своему мастерству в Англии, – например, потёмкинский адмирал Николай Мордвинов (женившийся на англичанке) и инженер Корсаков. Действительно, в 1786 году атмосфера в Херсоне казалась вполне английской. «Мордвинов и Корсаков больше похожи на англичан, чем кто-либо из знакомых мне иностранцев», – писала неутомимая путешественница леди Элизабет Крейвен [91]. Однако император Иосиф, мало что понимавший в делах флота, заявлял, что корабли были построены «из позеленевшей древесины, изъеденной червём» [92].
К 1787 году князь создал великолепный флот; по свидетельству британского посла, он состоял из двадцати семи военных судов. Если считать линкором судно, имеющее более сорока пушек, то за девять лет Потёмкин выстроил двадцать четыре таких корабля. Сначала работа шла в Херсоне, затем базой Черноморского флота стала замечательная севастопольская бухта, и главная верфь переместилась в Николаев. Благодаря черноморским и тридцати семи балтийским линкорам российский флот мог потягаться с испанским и лишь немного отставал от французского – хотя до самой крупной морской державы, Англии, ему было ещё далеко.
Потёмкин был отцом Черноморского флота, точно так же как Пётр I – отцом Балтийского. Его гордость за своё детище не знала границ. На замечательном портрете кисти Лампи он изображен в белом адмиральском мундире командующего Черноморским и Каспийским флотом, а за его спиной виден Понт Эвксинский – Чёрное море. Екатерина понимала, что флот – это его творение. Один британский посол записал слова, сказанные Потемкиным под конец жизни: «Это может показаться преувеличением, но он был вправе сказать, что каждое бревно для постройки своего флота пронёс на своих плечах» [93].
Потёмкину нужно было совершить ещё один подвиг Геракла – привлечь новых жителей на обширные пустынные земли. На российских приграничных территориях издавна создавались поселения колонистов и отставных солдат, но потёмкинская агитационная кампания поражала воображение своей изобретательностью, размахом и успешностью. В манифестах Екатерины предлагались всевозможные поощрения для переселенцев: свобода от налогов на десять лет, бесплатный скот и земледельческий инвентарь, разрешение заниматься виноделием и пивоварением. Сотни тысяч людей переехали, обзавелись жильём и получили денежные пособия, плуги и волов. Колонизаторская политика Фридриха Великого при re’tablissement [восстановлении (фр.). – Прим. перев.] своих разрушенных войной территорий считалась образцовой: он объявил свободу вероисповедания для всех сект, поэтому на момент его смерти 20 % жителей Пруссии были иммигрантами. Потёмкин избрал более современный подход к делу, понимая всю важность «связей с общественностью». Он поместил рекламу в зарубежной прессе и учредил целую сеть вербовщиков по всей Европе. «Европейские газеты, – объяснял он Екатерине, – не нахвалятся новыми поселениями в Новороссии и на Азове». Народ узнает о привилегиях, дарованных армянским и греческим поселенцам, и «их оценят по достоинству». Кроме того ему пришла в голову новаторская затея использовать для агитации российские посольства. Потёмкин увлекался идеей колонизации с тех самых пор, как пришёл к власти. Ещё в середине 1770-х он зазывал иммигрантов в свои новые поселения на Моздокской линии на Северном Кавказе [94]. Согласно его замыслу в мирное время переселенцы должны были сеять зерно, ходить за плугом, торговать и заниматься ремеслами, а если придёт война, дружно выходить на бой с турками [95].
Сначала новые потёмкинские земли заселили албанцы, которые в 1769 году служили в средиземноморской эскадре Орлова-Чесменского, и крымские христиане. Первые осели в Еникале, вторые – в собственных городах, например, в Мариуполе. Албанцы были солдатами-земледельцами. Потёмкин устроил для них школы и госпитали. После аннексии Крыма князь сформировал из албанцев полки и разместил их в Балаклаве. Он основал Мариуполь специально для крымских греков и, как и прежде, внимательно следил за его возведением, не забывая о нём в течение всей жизни. К 1781 году азовский губернатор сообщил, что большая часть города уже построена. Там находились четыре церкви и собственный суд. Мариуполь вскоре превратился в преуспевающий греческий торговый центр. Затем Потёмкин основал для армян города Нахичевань (ниже по течению Дона рядом с Азовом) и Григориополь на Днестре, названный в честь его самого [96].
Светлейший князь ломал голову в поисках деятельных переселенцев из разных регионов империи, стремясь привлечь дворян с крепостными [97], отставных и раненых солдат, староверов-раскольников [98], казаков и, разумеется, женщин. Девушек отсылали на юг – так же, как в XIX веке в Америке присылали невест для переселенцев на Средний Запад [99]. Потёмкин агитировал еще и обедневших деревенских священников [100]. Тем, кто покинул империю, – беглым крепостным [101], раскольникам, казакам, бежавшим в Польшу и Турцию, он обещал прощение. Люди переезжали и возвращались на родину целыми семьями, сёлами и городами и находили приют в его губерниях. По примерным подсчётам к 1782 году ему удалось удвоить население Новороссии и Азова [102].
После захвата Крыма потёмкинская кампания вышла на новый виток – он постоянно расширял сеть вербовщиков и охватил, таким образом, почти всю Европу. Из-за выпавших на долю Крыма неурядиц его население вдвое сократилось, и теперь на полуострове проживали всего пятьдесят тысяч мужчин [103]. Князь был убеждён, что на этих землях могло разместиться вдесятеро больше человек. «Колонии ремесленников выписаны», – пишет он Екатерине. Пользуясь своей невероятной властью, он самостоятельно решал, кого можно освободить от налогов и сколько земельных угодий нужно жаловать переселенцам, будь то дворяне или иностранцы. Иммигранты, как правило, освобождались от налогов на полтора года, затем этот срок был продлён до шести лет [104].
Агент получал по пять рублей за каждого переселенца. «Я нашёл человека, который может доставить в Крым иностранных колонистов, – писал князю один из агентов. – Я пообещал ему тридцать рублей за каждую перевезённую семью». Позднее он сообщил Потёмкину об ещё одном агенте, который поручился доставить двести душ, но впредь «сулит перевезти ещё больше» [105].
Особенно отзывчивыми оказались крестьяне с юга Европы. В 1782 году для расселения в окрестностях Херсона прибыла шестьдесят одна корсиканская семья [106]. В начале 1783 года Потёмкин организовал приезд корсиканцев и евреев, найденных герцогом де Крильоном. Однако князь решил, что «нет необходимости увеличивать число жителей, за исключением тех, кого уже отправил к нам граф Мочениго» (русский посланник во Флоренции). Если погрузиться в архивы князя, мы увидим, как происходили эти странные сделки с честными крестьянами и предприимчивыми мошенниками. Некоторые сами писали напрямую в потёмкинскую канцелярию. В одном из типичных писем потенциальные греческие переселенцы по имени Панайо и Алексиано просят вывезти их семью «с Архипелага», чтобы они «все вместе смогли основать колонию не меньше, чем та, что заселили корсиканцы» [107]. Некоторые агенты воплощали в себе наихудшие черты рыночных торгашей – скольких невинных людей они одурачили? Есть подозрения, что землевладельцы воспользовались этим предложениями, чтобы избавиться от всевозможных негодяев в своих имениях. Но Потёмкин не придавал этому значения. «Нынешней весною [их доставят] в Херсон, где учинены уже потребные распоряжения к их принятию», – писал он [108].
Князю удалось привлечь самых работящих и воздержанных поселенцев, о каких только мог мечтать правитель любой империи, – меннонитов из Данцига. Они просили дать им разрешение на постройку собственных церквей и свободу от податей на десять лет. Агент Потёмкина Георг фон Трапп согласился на эти условия. Впридачу они также получили деньги на дорожные расходы и готовые жилища. Из письма Потёмкина шотландскому банкиру Ричарду Сутерланду следует, что столь выдающийся государственный деятель Российской империи лично занимался подготовкой к переезду небольших групп меннонитов со всей Европы: «Сударь, поскольку Её Императорское Величество соблаговолили жаловать привилегии меннонитам, кои хотят приехать в Екатеринославскую губернию… будьте добры подготовить необходимые средства в Данциге, Риге и Херсоне для их путешествия и расселения… Поскольку Её Императорское Величество соизволили проявить милосердие к этим добрым земледельцам, я смею верить, что эти денежные средства получить будет нетрудно… дабы не чинились препятствия их переселению в Екатеринослав» [109]. В архивах хранится множество подобных писем. В начале 1790 года 228 семей – около двух тысяч человек – отправились в долгое путешествие, чтобы затем основать восемь колоний [110].
В это же время в Херсоне Потемкин приказал некомпетентному полковнику Гаксу встретить группу шведов и отправить их в шведское поселение, «где и найдут они не только достаточное количество земли к возделыванию, но и довольное число домов для свободного себе там пребывания ‹…› На продовольствие же их выдать каждому по пять рублей» [111]. Ещё 880 шведов поселили в новом городе Екатеринославе. Из-за рубежа также прибыли тысячи молдаван и валахов (православных румын, находившихся под властью османов), к 1782 году их численность достигла 23 000 человек. Многие поселились в Елисаветграде, где их было больше, чем русских. Вот одно из типичных писем потёмкинского агента: «Болгарский грек сообщил мне, что у границы Молдавии живёт несколько молдаван, которых будет несложно уговорить эмигрировать». Без сомнения, они эмигрировали [112].
В отличие от подавляющего большинства русских солдат и чиновников Потёмкин был более чем терпим к евреям: он изучал их культуру, с удовольствием вёл беседы с раввинами и стал их покровителем. В эпоху Просвещения отношение к евреям уже начало меняться. В 1742 году императрица Елизавета изгнала из империи всех этих «врагов Христа». Мария Терезия так горячо ненавидела евреев, что в 1777 году, когда Потёмкин даровал им привилегии при переселении, она написала: «Мне не известно худшей напасти, чем этот народ». Она не могла даже смотреть на еврея и разговаривала со своим банкиром Диего д’Агиларом через ширму. Впрочем, её сын Иосиф II значительно улучшил их положение [113]. Когда Екатерина только взошла на престол, ей было выгодно казаться образцовой православной верующей, поэтому она не могла покровительствовать евреям. В октябрьском декрете 1762 года она приглашала всех переселенцев, «исключая евреев», но тайно открыла им въезд, приказав графу Брауну, генералу-губернатору Ливонии, не спрашивать будущих переселенцев о религиозной принадлежности [114].
Первая крупная волна евреев-переселенцев – около 45 000 человек – оказалась в России после раздела Польши в 1772 году. Потёмкин впервые встретился с ними в своём поместье Кричеве, которое ранее принадлежало к польским территориям. Когда в 1775 году князь приглашал переселенцев на юг, он добавил необычное для того времени уточнение: «даже евреев». Тридцатого сентября 1777 года он провозгласил: евреям позволяется селиться в его землях, в том числе в «опустевших хозяйствах, оставленных запорожскими казаками», при условии, что каждый из них приведёт за собой пятерых переселенцев-поляков и будет иметь достаточно денег, чтобы обжиться. Позднее он сделал им более привлекательное предложение: освободил от налогов на семь лет и даровал разрешение на винную торговлю; им была обещана защита от мародёрствующих солдат; раввины могли выносить судебные решения по внутренним спорам; было разрешено строительство синагог и устройство кладбищ и позволено привозить с собой жён из польских еврейских общин. От этих иммигрантов имелись большие выгоды: помимо изготовления кирпича, в котором нуждались новые потёмкинские города, евреи были мастерами в торговом деле. Вскоре Херсон и Екатеринослав, плавильные котлы, где бок о бок жили казаки, староверы и греки, стали также и еврейскими городами, по крайней мере частично [115].
Потёмкин особенно сблизился с человеком по имени Иошуа Цейтлин. Этот удивительно одарённый еврей – торговец и знаток древнееврейского языка, путешествовал с князем, управлял его поместьями, строил города, заключал финансовые сделки для военных нужд и даже заправлял восстановленным монетным двором в крымском городе Кафе – в архивных документах его имя упоминается повсюду. Цейтлин «беседовал и гулял с Потёмкиным, как друг или брат» – уникальная ситуация в русской истории, поскольку этот человек с гордостью отказывался перенимать окружавшие его порядки и погружался в талмудические штудии, оставаясь при этом членом ближайшего окружения князя. Потёмкин пожаловал ему чин надворного советника, что означало дарование дворянского звания и возможность владеть крепостными и землёй. Российские евреи называли Цейтлина «ха сар» – «вельможа». Потёмкин ценил Цейтлина не только за деловые навыки, но и за способность толковать Талмуд и часто беседовал с ним. Во время проверок новых дорог и городов Цейтлин «ехал рядом с Потёмкиным на великолепном коне». Пока Потёмкин рассматривал прошения, к благородному раввину-плутократу обращались с «галахическими вопросами… учёные. Он спешивался и, преклонив колени, сообщал свои ответы», а затем вновь садился на коня и отправлялся в путь вслед за князем. Трудно переоценить необычность подобной толерантности не только для России, но и для Европы.
Потёмкин помогал евреям и неоднократно пытался встать на их защиту. В 1787 году, во время крымского путешествия Екатерины, он даже поспособствовал созданию делегации под руководством Цейтлина, которая обратилась к императрице с прошением запретить называть иудеев «жидами». Екатерина приняла их и повелела впредь называть их «евреями». Когда случился конфликт между Цейтлиным и Сутерландом, банкиром князя, Потёмкин даже встал на сторону своих любимых иудеев – против своих любимых британцев [116]. К причудливой свите Потёмкина помимо мулл и священников вскоре присоединились и иудейские раввины. Именно эта поразительная терпимость стала причиной насмешек антисемитски настроенных хулителей Потёмкина – князь якобы оказывал предпочтение любому иностранцу «с большим носом»; однако Потёмкин никогда не обращал внимания на предрассудки окружающих [117].
Неудивительно, что Потёмкин стал для евреев настоящим героем. Куда бы он ни отправился, особенно в Белоруссии, толпы радостных иудеев встречали его с такой помпой, что порой даже нервировали его. Они предлагали ему «хлеб, соль и лимоны на больших серебряных блюдах». «Несомненно в знак гостеприимства», – как сухо заметил Миранда, который был свидетелем подобных встреч в Херсоне [118].
После смерти Потёмкина Цейтлин удалился в свой пышный дворец в белорусском местечке Устье, где этот удивительный финансист покровительствовал еврейским ученым, дав им возможность заниматься в его библиотеке гебраистической литературы и в синагоге, проводил в своей лаборатории научные эксперименты и выносил судебные решения, словом, проводил дни со всей экстравагантностью и великолепием иудейского Потёмкина. Меж тем положение российских евреев вновь пошатнулось. Впредь у них никогда больше не было такого влиятельного защитника [119].
Следующей затеей Потёмкина стала попытка переселить в Крым британских преступников.
Войти с помощью соц. сетей: