17. Крым, потёмкинский рай

 

То плен от персов похищаю,

То стрелы к туркам обращаю…

 

Г.Р. Державин. «Фелица»

Потёмкин назвал Крым «бородавкой на носу» Екатерины, но этим землям суждено было стать его собственным русским «раем». Крымский полуостров не только поражал своей пышной красотой, но и был настоящим международным сокровищем – издревле он служил перевалочным пунктом, власть над которым позволяла контролировать все Черное море. Древние греки, готы, гунны, византийцы, хазары, караимы, грузины, армяне, генуэзцы и татары, которые пришли позднее, – все они были здесь лишь гостями, приехавшими покупать и продавать свое добро, а сам полуостров, казалось, не принадлежал никому. Потёмкина, любителя античности, в Крыму привлекали руины Херсонеса и загадочный храм Ифигении, дочери Агамемнона. Но он был также чрезвычайно заинтересован в стратегическом значении Крыма и в истории этого форпоста монголов, три столетия державших Русь под гнетом ига.

Крымское ханство (на Западе их знали как крымских татар) в 1782 году уже казалось архаическим государством – последним оплотом монгольской цивилизации. Крымская династия Гиреев была второй по значению Османской империи, поскольку вела свою родословную от самого Чингисхана и могла похвастаться более знатным происхождением, чем Османский дом. Если Рим и Византия представляли две из трех международных линий наследования императорской власти, то третьей была династия Чингизидов. Ей принадлежали земли в Анатолии, где османы держали в заключении потенциальных претендентов на престол – это была своего рода «золотая клетка» для Гиреев. Если бы вдруг род Османов прекратился, то подразумевалось, что Чингизиды Гиреи станут их наследниками. Они всегда были скорее союзниками, чем подданными.

Ханство было основано в 1441 году, когда Хаджи Гирей смог вывести территории из состава Золотой Орды и объявил себя первым ханом Крыма и черноморских берегов. Его преемник Менгли Гирей признал верховную власть османского султана, и с тех пор эти государства сосуществовали в напряженных, но уважительных союзнических отношениях. Татары охраняли Черное море, защищали северные турецкие границы и поставляли светловолосых рабов-славян для продажи в константинопольские публичные дома и на галеры. Удалось подсчитать, что с 1601 по 1655 год они захватили больше 150 000 рабов. Их армии в 50 000 – 100 000 конников держали под контролем восточные степи, совершая набеги на Московскую Русь всякий раз, когда на невольничьих рынках нужны были новые рабы. Они были вооружены квадратными луками длиной в шесть футов и стрелами длиной в два фута, мушкетами, пистолетами с лазурными и изумрудными вставками и круглыми богато украшенными щитами. Вплоть до XV века ханы-Чингизиды собирали дань с русских царей и польских королей. Гиреи верили, что их род в своем величии не имеет себе равных. «Его императорское светило воссияло над великолепным горизонтом», – начертал один из ханов в Бахчисарайском дворце, где ханы обитали в своих сералях под охраной 2 100 секбанов (константинопольских янычар) как уменьшенные копии Великого Турка. «Блистательный крымский трон озарил своим ярким сиянием весь мир».

На протяжении трех столетий татарское государство было одним из самых влиятельных в Восточной Европе, а их конница, вероятно, лучшей среди европейских держав. Их земли не ограничивались Крымом: во времена своего расцвета в XVI веке господство татар простиралось от Трансильвании и Польши до Астрахани и Казани, и их границы проходили на полпути от Бахчисарая до Москвы. Даже при Потёмкине ханскую власть признавали на огромной территории – от кубанских степей на востоке до Бессарабии на западе, от самых дальних крымских мысов до Запорожской Сечи, иными словами, «в тех землях, которые отделяют Российскую империю от Черного моря». Татарские ханы нередко объединялись с Литвой против Московской Руси, а в XVI веке даже добрались до московского посада и сожгли его [1]. Но у их государства была своя ахиллесова пята – ханы не наследовали власть, а избирались. Гиреям подчинялись мурзы – татарские семьи, которые тоже вели свой род от монголов; они избирали одного из Гиреев ханом, а другого – его прямым наследником, калгаем (причем он не обязательно должен был приходиться хану сыном). Более того, существенную часть ханских подданных составляли непокорные кочевники – ногайские татары. Поэтому полноценную власть хан получал лишь во время войн [2].

Барон де Тотт, французский советник османов, был отправлен в Крым, где вместе с ханом в сопровождении 6000 всадников наслаждался прогулками верхом и охотой с соколами и гончими. Когда в 1768 году Блистательная Порта объявила России войну, хан Кырым Гирей встал во главе стотысячной армии и вместе с Тоттом поскакал навстречу русским войскам на бессарабско-польской границе, где как раз служил молодой Потёмкин. Когда Кырым Гирей скончался (вероятно, он был отравлен), татары сделали остановку в Бессарабии, чтобы избрать нового хана Девлета Гирея, и барон де Тотт был одним из последних свидетелей архаичного очарования монархии Чингизидов: «В шляпе, украшенной двумя плюмажами, усеянными алмазами, с луком и колчаном через плечо, предшествуемый гвардией и многими лошадьми, которых холки были украшены плюмажами, сопутствуемый знаменем пророка и всем своим двором, хан въехал в город и направился во дворец; там, в зале Дивана, сидя на троне, он принимал знаки покорности от всех вельмож». Этот величественный военный церемониал кочевников сопровождался нелепыми представлениями «множества оркестров, актеров и шутов». Отправляясь на войну, хан, подобно своим монгольским праотцам, восседал в шатре, «изнутри обитом красным сукном» [3].

Первые набеги увенчались успехом, однако впоследствии Русско-турецкая война стала катастрофой для крымских татар. Девлет Гирей в своем красном шатре не избегнул печальной участи, и ему на смену пришел менее влиятельный правитель. Тотта отозвали в Константинополь, но увы, татарская армия осталась на Дунае вместе с основными османскими силами, поэтому в 1771 году, когда Василий Долгорукий занял Крым, они не смогли защитить свои земли. Как мы видели, из-за Пугачевского восстания и дипломатических обстоятельств к 1774 году Россия не смогла сохранить все свои военные приобретения. Но при заключении Кючук-Кайнарджийского мира Екатерина по разумному совету Потёмкина настояла на том, чтобы татары получили независимость от султана, который сохранил лишь номинальную религиозную власть над ними в качестве халифа. Эта «независимость» принесла новые беды.

У трагедии Крыма было лицо и имя. Калгай Шахин Гирей (или, как называла его Екатерина, татарский «дофин») в 1771 году во главе крымской делегации отправился в Петербург. «У него славный характер, – писала Екатерина Вольтеру, – он пишет стихи по-арабски… когда ему будет позволено смотреть на танцующих девушек, он собирается присоединиться к моим вечерним встречам по воскресеньям». Шахин был не только хорош собой, но и получил хорошее образование в Венеции. Россия приняла решение возвести его на ханский престол, когда крымские татары согласились на свою независимость от Стамбула, подписав Карасубазарский мирный договор в ноябре 1772 года. В этом году Шахин Гирей покинул российскую столицу, получив 20 000 рублей и золотой меч [4]. Однако Османская империя не признала независимость Крыма, несмотря на свое формальное согласие, закрепленное в Кючук-Кайнарджийском договоре и Айналы-Кавакской конвенции. Они передали противникам Кинбурн на Днепре и две свои крепости на Азове, но сохранили крепость Очаков, откуда могли угрожать русским, занявшим земли между Днепром и Бугом.

В апреле 1777 года Шахин Гирей был избран ханом. Русский двор слишком увлек его, а внешний лоск западной образованности не смог скрыть его политическую несостоятельность, невежество в военных вопросах и безудержную жестокость. Словно исламский Иосиф II – за вычетом его филантропии, – Шахин при поддержке армии наемников под предводительством польского дворянина принялся за создание просвещенной деспотии. Тем временем русские поселили 1200 примкнувших к ним в ходе войны греков в городе Еникале на Азовском море – эти «албанцы», как их называли, вскоре вступили в конфликт с татарами. Когда османы направили флот с одним из бывших ханов, чтобы тот занял место Шахина, татары взбунтовались, и Шахину снова пришлось бежать. В феврале 1778 года Потёмкин приказал готовить еще одну военную операцию, а османы в это время сделали нелепое заявление о том, что Шахин – иноверец: ведь он «спит на кровати, сидит на стуле и не возносит надлежащих молитв» [5]. Восстановленный на престоле хан настолько заблуждался относительно своих политических возможностей, что, если верить Потёмкину, считал себя крымским Петром Великим и так жестоко расправлялся с противниками, что шокировал даже русских. Екатерина надеялась, что хан извлечет урок из своих ошибок.

И все же Потёмкин постарался ослабить Крымское ханство. Его экономика зависела от православных народов – греческих, грузинских и армянских садоводов и торговцев. Рассерженные на «албанцев» и подстрекаемые муллами и польскими наемниками Шахина Гирея татары ополчились против христиан. В 1779 году русские под руководством генерала Александра Суворова помогли бежать 31 098 христианам, которые, вероятно, были рады спастись из этого мусульманского хаоса и найти убежище в православной империи. Россия обещала им экономические привилегии, но на деле их исход обернулся настоящим маршем смерти. О жилищах для них никто не позаботился, и многие погибли в пути. Ответственность за эту трагедию лежит на плечах Потёмкина и Румянцева-Задунайского, осуществлявших политическоее и военное руководство этой операцией. Однако Потёмкин все же смог расселить большинство беженцев в Таганроге и в своем новом городе Мариуполе. Для империи это был успех: оставшись без торговых связей и сельского хозяйства, Шахин оказался перед риском разорения и мог рассчитывать лишь на щедрость русских. Летом 1782 года его братья подняли восстание, и когда он вновь бежал и стал молить Россию о помощи, то ханом избрали одного из братьев, Бахадыра Гирея. Но его правление было недолгим.

Потёмкину, который получил теперь полную власть на юге, потребовалось всего шестнадцать дней, чтобы от Балтики примчаться к Черному морю. Он скакал со скоростью самых быстрых гонцов и с досадой писал Екатерине о «неприятных спутниках, худой погоде, дурных дорог[ах] и нехороших лошадях» [6]. Неприятным спутником был, скорее всего, майор Семпл. Потёмкин расспрашивал его об армиях Западной Европы, и этот жулик позднее заявлял, что давал Потёмкину советы насчет военных реформ, хотя нужно сказать, что потёмкинские идеи родились еще до прибытия Семпла и получили свое воплощение уже после его отъезда. Мошенник вскоре истощил терпение князя. Всю дорогу Потёмкин и Екатерина обменивались сердечными письмами. Ей хотелось узнать, как обстоят дела в Крыму, но вместо этого она писала ему о болезни Катеньки Скавронской. Ланской навестил ее и затем сообщил Екатерине и Потёмкину, что Катеньке становится лучше. Таким было распределение ролей в их необычной семье [7].

Шестнадцатого сентября 1782 года светлейший князь въехал в свой новый город Херсон. Двадцать второго сентября в Петровске (ныне Бердянск) он встретился с Шахином Гиреем, чтобы обсудить условия российской интервенции. Затем он приказал генералу Бальмену ввести войска в Крым. Русские подавили восстание, «без особой на то нужды» убив 400 человек, и захватили Бахчисарай. Шахин Гирей под охраной русских солдат вновь овладел своей столицей. Тридцатого сентября, в день именин Потёмкина, которые раньше он обычно отмечал с Екатериной в своих апартаментах, она, как любящая жена, прислала ему подарки – походный столовый сервиз и несессер: «Заехал ты, мой друг, в глушь для своих имянин» [8].

К середине октября удалось достичь определенной стабильности, и Потёмкин вернулся в Херсон. До конца своих дней он будет проводить много времени на юге. Екатерина очень скучала по нему, но относилась с пониманием: «…хотя не люблю, когда ты не у меня возле бока, барин мой дорогой, но, я должна признаться, что четырехнедельное пребывание твое в Херсоне, конечно, важную пользу в себе заключает» [9]. Он приложил много усилий к тому, чтобы ускорить застройку города и мобилизовать судостроение, и проверил, как идет строительство крепости Кинбурн напротив османских укреплений Очакова. «Как сему городишке нос подымать противу молодого Херсонского Колосса!» – восклицала Екатерина, ожидая вместе с Потёмкиным, объявит ли Блистательная Порта войну России. К счастью, совместными усилиями Австрия и Россия все же смогли внушить османам трепет [10]. Колосс устремился обратно в Петербург, чтобы убедить Екатерину решиться на аннексию ханства [11].

В конце октября князь вернулся в столицу уже другим человеком. Он обрел свое предназначение, и все обратили внимание на то, «что за эти шесть месяцев характер и поведение князя Потёмкина существенно изменились, – докладывал Харрис лорду Грэнтэму, новому министру иностранных дел. – Он встает рано и много работает и не только открыт ко всем, но и обходителен» [12].

Светлейший князь даже распустил свой двор. Майор Семпл попытался воспользоваться покровительством Потёмкина, чтобы прижать петербургских купцов и вытянуть денег из герцогини Кингстон. Когда он пригрозил герцогине, что пошлет к ней за деньгами русских солдат, Потёмкин разоблачил этого «короля мошенников», и тому пришлось бежать из России, по пути обманывая попавшихся ему под руку торговцев. О его дальнейших приключениях нам мало что известно, но позднее де Линь писал Потёмкину, что повстречался с «одним из англичан Вашего Высочества, майором Семплом, который поведал мне, что сопровождал вас в крымских завоеваниях». В Англии Семпла осудили за мошенничество и в 1795 году отправили в ссылку, откуда он бежал и умер в лондонской тюрьме в 1799 году [13]. Светлейшего князя забавлял этот паноптикум шарлатанов – он кое-чему научился у них, и его изумительная память сохранила эти познания. Они его использовали, но Потёмкин, как и всегда, вышел из этой истории победителем.

Теперь он решил продать все свое богатство – особняки, лошадей, поместья и драгоценности, – обзавелся «внушительной суммой наличных» и объявил, что собирается оставить дела и уехать в Италию. Он сказал Харрису, что утратил влияние, и сообщил Екатерине о своем желании уйти в отставку, но она не отпустила его. Потёмкин постоянно угрожал ей отставкой – Екатерина наверняка уже привыкла к подобным угрозам. Тем не менее никто в точности не знал, что же происходит [14]. Он даже уплатил все свои долги.

Казалось, что Господь Бог тоже вернул свой долг Потёмкину. После смерти своей молодой жены в июне 1781 года князь Орлов потерял рассудок от горя и бродил, причитая, по дворцовым коридорам. Тридцать первого марта 1783 года Никита Панин скончался от апоплексического удара. Когда два эти светила, которые ненавидели друг друга, но нехотя отдавали должное Потёмкину, умерли с разницей в несколько дней, Екатерина подумала, что они будут «удивлены этой встречей в загробном мире» [15].

Князь приводил в порядок свои дела, потому что отправлялся на юг – исполнять главную миссию своей жизни. Когда «сердечный друг» Екатерины вернулся в Петербург, он был в расцвете своих творческих сил и фонтанировал идеями, такими же яркими, как искры из фейерверка «колесо Екатерины». Он немедля принялся убеждать ее разобраться с крымским вопросом раз и навсегда. Была ли Екатерина упрямым и бескомпромиссным стратегом, а Потёмкин – осмотрительным тактиком, какими их обычно изображают поздние историки? В этой ситуации Потёмкин проявил упрямство и настоял на своем, но в других случаях их роли распределялись по-разному, и любые обобщения будут неправильны. Они сталкивались с трудностями и опасностями, спорили, кричали, обижались, мирились и вновь ссорились, пока наконец не выработали совместный политический курс.

В конце ноября князь со всей страстью и ораторским мастерством разъясняет Екатерине, почему Крым, который «положением своим разрывает наши границы», должен быть захвачен – ведь османы, владея им, могут «входить к нам, так сказать, в сердце». На это необходимо решиться сейчас, пока не минул благоприятный момент, когда британцы заняты войной с французами и американцами, Австрия все еще готова поддержать Россию, а Стамбул измучен мятежами и чумой. Посреди империалистической риторики и исторических фактов он восклицает: «Положите ж теперь, что Крым Ваш и что нету уже сей бородавки на носу ‹…› Всемилостивейшая Государыня! ‹…› Вы обязаны возвысить славу России. Посмотрите, кому оспорили, кто что приобрел: Франция взяла Корсику, Цесарцы без войны у турков в Молдавии взяли больше, нежели мы. Нет державы в Европе, чтобы не поделили между собой Азии, Африки, Америки. Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить Вас не может, а только покой доставит. Удар сильный – да кому? Туркам. Сие Вас еще больше обязывает. Поверьте, что Вы сим приобретением безсмертную славу получите и такую, какой ни один Государь в России еще не имел. Сия слава проложит дорогу еще к другой и большей славе: с Крымом достанется и господство в Черном море. – И добавляет: – Нужен в России рай» [16].

Екатерина сомневалась, не приведет ли эта операция к войне. Не стоит ли захватить лишь Ахтиарскую гавань, а не все ханство? Потёмкин жаловался Харрису на осторожность Екатерины: «Мы никогда не заглядываем ни в прошлое, ни в будущее и полагаемся лишь на сиюминутные настроения… Если бы я мог быть уверен, что получу одобрение за достойные дела и порицание за недостойные, я бы знал, на что опереться…» Наконец и Харрису нашлось применение: Потёмкин заручился его обещанием, что Британия не станет препятствовать российской экспансии на османских землях [17].

Спустя пару недель после возвращения Потёмкина 14 декабря 1782 года Екатерина направила на его имя «секретнейший» рескрипт с позволением аннексировать Крым – но лишь в том случае, если Шахин Гирей погибнет, будет свергнут или откажется уступить Ахтиарскую гавань, или если османы совершат нападение, или… В списке было столько условий, что они оба понимали: на самом деле он имел карт-бланш на свою затею, если будет уверен в ее успехе. Екатерина объявила Потёмкину свою волю «на присвоение того полуострова и присоединение его к Российской империи с полною нашею доверенностию и с совершенным удостоверением, что вы к исполнению сего не упустите ни времени удобнаго, ни способов, от вас зависящих». Все еще сохранялась вероятность войны с Османской империей или вмешательства Высших сил [18].

Нет ничего удивительного в том, что Потёмкин так много работал. Ему приходилось вести подготовку к войне с Блистательной Портой, которой он в то же время надеялся избежать. Екатерина писала Иосифу о том, как идут дела, рассчитывая, что если император будет полностью информирован, то не станет протестовать. Если им удастся провести эту операцию быстро и бескровно, то Крым окажется в руках русских еще до того, как Европа успеет опомниться. Времени оставалось совсем мало, поскольку Франция и Британия уже обсуждали условия перемирия в американской войне. Они подписали прелиминарии девятого (20) января в Париже. Мирное соглашение пока не было ратифицировано, поэтому Россия могла рассчитывать еще на шесть месяцев. Дипломаты гадали, как далеко способны зайти партнеры. «Масштаб замыслов князя Потёмкина растет с каждым днем и достиг небывалых размеров, – пишет Харрис, – что сравнимо с амбициями самой императрицы» [19]. Со стороны сэра Джеймса было преуменьшением сказать, что, «несмотря на все попытки скрыть свои чувства», светлейший князь выглядел «очень расстроенным, что наша война подходит к завершению» [20].

Потёмкину недолго оставалось наслаждаться обществом сэра Джеймса Харриса. Англичанин почувствовал, что на своем посту в Петербурге он сделал все, что мог. Когда его друг, пророссийски настроенный политик Чарльз Джеймс Фокс вернулся в министерство в составе коалиции Фокса и Норта, Харрис обратился с просьбой отозвать его на родину, пока отношения с Россией еще не разладились. Последняя встреча сэра Джеймса и князя состоялась весной, когда Потёмкин был чрезвычайно занят своими южными хлопотами. Двадцатого августа 1783 года, уже после отъезда Потёмкина, Харрис получил прощальную аудиенцию императрицы и затем отправился домой.

Харрис напрасно возлагал надежды на человека, который охотно ратовал за союз с Англией, но на самом деле проводил совершенно иную политику на юге. Когда Россия договорилась о союзе с Австрией, стало очевидно, что Потёмкин вводил Харриса в заблуждение.

Сэр Джеймс покинул Петербург, состоя на хорошем счету в Лондоне, потому что его роль потёмкинского друга и наставника в освоении английской культуры позволила ему войти в круг приближенных к властной верхушке, что ранее не удавалось никому из послов. Однако он, вероятно, питал смешанные чувства к Потёмкину, который обвел его вокруг пальца. «Князь Потёмкин больше не принадлежит к числу наших друзей», – с грустью пишет он Чарльзу Джеймсу Фоксу. Судя по архивам Потёмкина, еще много лет они состояли в приятельской переписке. Харрис часто рекомендовал князю британских путешественников – одним из них был мемуарист архидиакон Кокс. «Знаю, что должен извиниться перед Вами, – пишет Харрис, – …но мне хорошо известно, как Вы симпатизируете литераторам…» Екатерина пришла к выводу, что Харрис – «скандалист и интриган». Потёмкин был склонен увлекаться своими друзьями, но затем быстро охладевал к ним. Следующему английскому послу он сообщил, что оказал большую помощь Харрису, который «все испортил», и жаловался Безбородко, что Харрис был человеком «коварным, лживым и весьма непохвальных качеств». В дальнейшем их дружба не выдержала натиска той враждебности, которая усиливалась в Англии по отношению к России – вот еще один пример того, как политика разлучает друзей [21].

Февраль и март 1783 года князь провел за разработкой военных планов по отношению к Швеции и Пруссии, потенциальным османским союзникам в борьбе с Россией. В это же время Потёмкин выдвинул войска навстречу туркам и отправил Балтийский флот обратно в Средиземное море. Какой бы ни была эта война, сражения будут вестись за османскую крепость Очаков, которая контролирует лиман (устье) Днепра и, таким образом, выход в Черное море. Потёмкин также принялся за реформу мундира и вооружения русских солдат: в одном из своих меморандумов к Екатерине он, апеллируя к здравому смыслу и уснащая речь красочными просторечиями, предложил облегчить долю простого солдата, избавившись от всего щегольского прусского убранства. Он действительно хотел позаботиться об удобстве своих людей – желание, отнюдь не свойственное русским генералам и командующим в XVIII веке.

Русскому пехотинцу полагалось пудрить волосы и заплетать их в косу, а также носить крайне непрактичную одежду – узкие высокие сапоги, чулки, дорогие штаны из оленьей кожи и остроконечную треугольную шляпу, которая несмотря на свою громоздкость никак не защищала голову. «Одежда войск и амуниция таковы, что придумать почти нельзя лучше к угнетению солдата», – писал Потёмкин, предлагая «всякое щегольство… уничтожить». Его нападки на прусскую военную прическу являют нам типичное потёмкинское красноречие: «Завиваться, пудриться, плесть косы, солдатское ли это дело? У них камердинеров нет. На что же пукли? Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков, что встал, то готов». Спустя всего несколько месяцев после того, как Потёмкин стал фаворитом, он приказал офицерам руководить солдатами без применения бесчеловечного насилия, из-за которого военная служба оказывалась отвратительной и невыносимой. Вместо этого он рекомендовал применять сердечное и терпеливое объяснение. Начиная с 1774 года он занимался совершенствованием русской кавалерии, создал новые драгунские полки и ввел новое, более удобное обмундирование и вооружение для кирасиров.

Потёмкин опережал свое время и к тому же сумел избежать заражения бездумной пруссоманией, которой страдали многие западные и русские генералы. В качестве образца для нового обмундирования он взял не жесткую парадную униформу пруссаков, а легкий казацкий мундир. Это новое облачение будет названо в его честь: теплые удобные шапки, закрывающие уши, короткие стрижки, портянки вместо чулок, свободная обувь и штыки вместо церемониальных шпаг. Потёмкинская униформа стала эталоном «красоты, простоты и удобства одежды, соответствующей климату и духу страны» [22].

Настало время отъезда. Он знал, что если затея с Крымом удастся, «вскоре меня увидят в новом свете, а если мои действия не получат одобрения, то я удалюсь в деревню и больше никогда не появлюсь при дворе» [23]. Однако князь лукавил: он был убежден, что ему все по плечу. Он покинул Петербург в зените своей славы. Завадовский с горечью писал Румянцеву-Задунайскому, что Потёмкина в столице считали «всевидящим оком». Но Харрис знал, что дело было рискованным: «Князь Потёмкин отправляется командовать армией, каким бы опасным ни был этот шаг для его дальнейшей судьбы» [24].

Наконец князь сделал новую прическу, вероятно, чтобы придать себе более представительный вид государственного деятеля. «Великая Княгиня изволила говорить, как вы остриглись, то ваша фигура переменилась в дезавантаже», – писал Михаил Потёмкин светлейшему князю. Отрадно знать, что за два века до появления телевидения прически тоже имели политическое значение [25]. Итак, сведены все счеты, обрезаны все прежние политические и финансовые связи, а заодно и длинные волосы, и 6 апреля 1783 года Потёмкин уехал на юг покорять свой «рай» в сопровождении приближенных, в числе которых была и самая юная его племянница Татьяна Энгельгардт.

Прежде чем приступить к военным действиям, князь собирался присутствовать на крестинах. Дядюшка и его бойкая маленькая Татьяна приехали в Белую Церковь, имение Сашеньки Браницкой, на крестины ее новорожденного ребенка. Безбородко следил за перемещениями Потёмкина из Петербурга. «Мы имеем известие, что князь Потёмкин 27 апреля выехал из Кричева, – пишет министр Семену Воронцову, – и что второго мая, свершив крестины в Белой Церкви, на другой же день отправится». Нечасто случалось, чтобы европейские правительства уделяли так много внимания чьим-то крестинам.

Князь действовал с не свойственной ему неторопливостью. Каждое следующее письмо императрицы было все более взволнованным. Поначалу партнеры наслаждались своей политической эквилибристикой, словно разбойники, планирующие ограбление. Они подозревали, что император Иосиф завидует российским трофеям, полученным от Турции в 1774 году, и Екатерина сказала Потёмкину, что «твердо решилась ни на кого, кроме себя, не рассчитывать. Когда пирог будет испечен, у каждого появится аппетит». Что же до дружественной туркам Франции, «французский гром, или луче сказать, зарницы» беспокоил императрицу не больше, чем нерешительность Иосифа. «Пожалуй, не оставь меня без уведомления о себе и о делах». Потёмкин всегда осознавал важность союза с Австрией, но не мог удержаться от насмешек над колебаниями Иосифа и его канцлера: «Кауниц ужом и жабою хочет вывертеть систему политическую новую, – писал он Екатерине 22 апреля, подбадривая ее: – Облекись, матушка, твердостию на все попытки, а паче против внутренних и внешних бурбонцев ‹…› На Императора не надейтесь много, но продолжать дружеское с ним обхождение нужно» [26].

Помощники Потёмкина готовили к предстоящим событиям крымских и кубанских татар, в то время как русские войска готовились к сражению с османами. Бальмену досталось самое несложное задание: 19 апреля в крымском городе Карасубазар он добился от Шахина Гирея отречения от престола в обмен на обещание щедрой финансовой помощи и, возможно, другого трона. «Голубчик мой Князь!» – радостно воскликнула Екатерина, получив это известие [27]. Когда в начале мая князь наконец добрался до Херсона, он обнаружил, что русская бюрократическая машина, как и обычно, не могла сдвинуться с места без его кипучей энергии. «Матушка Государыня, – докладывает он Екатерине в начале мая, – приехав в Херсон, измучился как собака и не могу добиться толку по Адмиралтейству. Все запущено, ничему нет порядочной записки». Он, словно крестьянский мальчишка, считал, что в европейских правительствах заседают одни собаки, волки и жабы.

Теперь князь, охваченный тревогой и жаждой деятельности, бросил все силы на то, чтобы захватить Крым без чьей-либо помощи. Архивные документы позволяют увидеть, как работал этот энергичный и одаренный человек. В рескриптах Потёмкина его генералам (Бальмену в Крыму, Суворову и Павлу Потёмкину на Кубани) учтена каждая мелочь: предписывается бережно относиться к татарам, расквартировать полки, привести в готовность артиллерию на тот случай, если она понадобится при осаде Очакова, а шпиона «арестовать и отправить ко мне». Когда один из полковников проявил чрезмерную почтительность к бывшему хану, Потёмкин саркастически ответил: «Офицер вы или ханский лакей?» Также князь подробнейшим образом описал, как следует проводить процедуру принесения присяги [28].

Тем временем восточнее Крыма и Кубани и южнее Кавказских гор он вел переговоры с двумя грузинскими царями о российском протекторате, а также с персидским сатрапом и армянскими повстанцами об учреждении независимого армянского государства. Вдобавок ко всему в Крыму разразилась эпидемия чумы, занесенной из Константинополя, поэтому пришлось позаботиться о карантинных мерах. «Предписываю, как иметь осторожность, то есть повторяю зады, принуждаю к чистоте, хожу по лазаретам чумным и тем подаю пример часто заглядывать в них остающимся здесь начальникам, – писал Потёмкин Безбородко. Это была лишь одна из задач, стоявших в то время перед князем. – Богу одному известно, что я из сил выбился». А помимо этого ему приходилось также следить за положением дел в Европе и заботиться о Екатерине [29]. Он журил ее: «Вы мне все милости делали без моей прозьбы. Не откажите теперь той, которая мне всех нужнее, то есть – берегите здоровье».

Теперь в планы Екатерины попытался вмешаться Фридрих Великий, который подговорил французов остановить ее. Потёмкин бросил ему вызов: пусть только этот старый прусский «барышник» попробует «послать сюда войск французских, мы бы их по-русски отделали». Шведский король Густав, который тешил себя надеждами повторить успех своего кумира Александра Великого, настаивал на встрече с Екатериной – он рассчитывал извлечь свою выгоду из русско-турецкого конфликта и возродить утраченную Швецией Балтийскую империю. Но визит короля к императрице пришлось отложить, когда во время военного парада он упал с лошади и сломал руку. «Александр Македонский пред войском от своей оплошности не падал с коня», – иронизировала Екатерина в письме Потёмкину. Когда Густав наконец прибыл, крымский «пирог» уже был испечен и съеден.

Граф де Верженн, французский министр иностранных дел, обратился к австрийскому послу в Париже, чтобы обсудить совместные действия в ответ на русские замыслы. Иосиф II, нехотя согласившись на планы Екатерины и опасаясь упустить возможность заполучить османские земли, внезапно взял себя в руки и сообщил ужаснувшемуся Верженну о русско-австрийском договоре. В отсутствие поддержки своего австрийского союзника измученная Франция не решилась на активные действия. А в Британии, которая наконец выбралась из американской трясины, лорд Грэнтэм сообщил Харрису, что если «Франция не собирается подавать голос в защиту турок… то зачем же нам вмешиваться? Сейчас не время вновь вступать в перебранку».

Союз с Австрией имел решающее значение. «…Твое пророчество, друг мой сердечный и умный, сбылось, – писала Екатерина супругу. – Аппетит к ним пришел во время еды». Казалось, партнерам сопутствует успех [30].

Потёмкин с головой погрузился в свои многочисленные дела, так что даже перестал регулярно писать Екатерине. Она беспокоилась и часто писала ему в мае и июне, сердито замечая: «Пока ты жалуешься, что от меня нет известий, мне казалось, что от тебя давно нету писем…» Эти двое вызывали друг у друга раздражение, как с ними всегда бывало во время политических кризисов. Императрица хотела знать, выехал ли хан из Крыма, чтобы татары могли принести присягу и она имела возможность опубликовать своей манифест о присоединении Крыма.

Усердно работая в Херсоне, Потёмкин стремился ускорить отъезд Шахина, который все оттягивал этот момент, несмотря на полученные 200 000 рублей пенсии. Татары не собирались сотрудничать, пока хан оставался на полуострове. Хан уже отправил свой багаж в Петровск, но его офицеры убеждали мулл не доверять русским. Наконец пришли известия от Павла Потёмкина и Суворова с далекой Кубани: кочевники-ногайцы готовы присягнуть Екатерине. Необходимо было действовать слаженно. Князь настаивал на том, чтобы аннексия прошла без жертв и выглядела как свободное волеизъявление крымских жителей. Наконец в конце мая Потёмкин написал императрице, что отбывает из Херсона в Крым: «…матушка родная, я совсем наготове ехать в Крым. Жду с часу на час выезда ханского».

Князь приехал в Крым и остановился в Карасубазаре, готовясь принять присягу 28 июня, в годовщину воцарения Екатерины. Но дело затягивалось. Увлеченно работая до измождения, князь ухитрялся производить впечатление по-восточному расслабленного человека: «видел я его в Крыму лежа на софе, – писал один из его офицеров, – окруженного фруктами и казавшегося ничем не занимавшегося, но посреди толикой беспечности Крым покорил России» [31].

Екатерина то тосковала по Потёмкину, то негодовала: «Ни я, и никто не знает, где ты». В начале июня она скучает по нему: «…Жалею и часто тужу, что ты там, а не здесь, ибо без тебя я как без рук». Месяц спустя она сердится: «Ты можешь себе представить, в каком я должна быть безпокойстве, не имея от тебя ни строки более пяти недель ‹…› Я ждала занятия Крыма, по крайнем сроке, в половине мая, а теперь и половина июля, а я о том не более знаю, как и Папа Римский» [32]. Затем она разволновалась, что он мог погибнуть от чумы. По всей вероятности, Потёмкин решил подождать с письмами, пока не сможет поднести весь Крым и Кубань к ногам Екатерины.

Мурзы и муллы со всего древнего Крымского ханства собрались, чтобы присягнуть на Коране православной императрице, восседавшей на троне в тысяче миль оттуда. Потёмкин сам принимал присягу, сперва у духовенства, затем у всех остальных. Самая впечатляющая церемония прошла на восточной окраине Кубани. В определенный день 6000 татарских шатров, принадлежавших Ногайской Орде, раскинулись по Ейской степи. Тысячи маленьких, но выносливых монгольских коней бегали вокруг лагеря. Русские солдаты пристально наблюдали за происходившим. Ногайцам зачитали текст отречения Шахина, а затем они в присутствии Суворова принесли присягу императрице. Они вернулись к своим ордам, которые тоже повторили присягу. После этого начался праздник: для торжества зарезали и съели 100 быков и 800 баранов. Ногайцы пили водку, поскольку вино запрещено Кораном. После бессчетных тостов и криков «ура» казаки и ногайцы устроили состязания в верховой езде. Затем ногайцы ушли восвояси, потеряв свою свободу через 600 лет после того, как Чингисхан отправил свои орды на запад [33].

Десятого июля князь наконец нарушил молчание и отправил императрице письмо: «Я чрез три дни поздравлю Вас с Крымом. Все знатные уже присягнули, теперь за ними последуют и все». Двадцатого (31) июля Екатерина получила доклад Потёмкина о том, что крымские татары и две ногайские орды принесли присягу. Это принесло ей огромное облегчение; императрица так измучилась ожиданием, что ответила прохладно, но потом чувства улеглись и, получив объяснения Потёмкина, она по достоинству оценила его достижения: «Вот как много славных дел совершено в короткое время». В письмах он делится с ней множеством идей о городах, портах и кораблях и сыплет античными метафорами, описывая свои новые земли. Его энтузиазм всегда был заразителен. Екатерина наконец искренне развеселилась, когда прочла в его письме, что трусливые слухи о чуме распространялись «теми, у коих сборное место Спа и Париж» [34].

Несколько дней спустя светлейший князь достал из шляпы еще одного зайца: Грузинское царство согласилось на протекторат России. Горный Кавказ, расположенный между Черным и Каспийским морями, представлял собой пеструю мозаику царств и княжеств, подчинявшихся окружавшим их империям – России, Турции и Персии. На северо-западе Потёмкин только что аннексировал Кубань, которой управляли крымские татары. В кавказских предгорьях русские генералы с трудом удерживали непокорных горцев-мусульман Чечни и Дагестана. Южнее персидская и турецкая империи поделили территории между собой. Располагавшиеся там православные грузинские княжества Картли-Кахетия и Имеретия в своей романтической дикости казались мифическими или библейскими царствами – потому неудивительно, что их владыки звались соответственно Геркулес и Соломон.

Геркулес, или Ираклий, талантливый строитель империи, казалось, оставался в век Вольтера последним средневековым рыцарем. Его имя как нельзя более ему подходило. Этот потомок династии Багратидов, которая правила Грузией вот уже тысячу лет, был царем-полководцем. Он получил свой трон благодаря сражениям в Индии на персидской службе и сумел создать небольшую империю на окраине Персии и Турции. В то время это был уже немолодой человек «среднего роста, с вытянутым лицом, большими глазами и короткой бородкой», как мы можем судить из записок одного путешественника; «свою молодость он провел при дворе Надир Шаха, где приобрел склонность к персидским обычаям…» Ираклий прославился «своей отвагой и военным мастерством. Садясь на лошадь, он всегда имел при себе пару заряженных пистолетов, заткнутых за пояс, а если враг был где-то поблизости, то еще и мушкет…» Не менее замечательна личность другого грузинского царя, Соломона из Имеретии: его неоднократно свергали и затем возвращали ему трон; «шестнадцать лет он прожил в пещерах, как дикарь, и благодаря своей храбрости пресек несколько покушений на его жизнь». Он тоже никогда не расставался с мушкетом [35].

Когда в 1768 году русские вступили в войну, Екатерина оказала поддержку Ираклию и Соломону, но после 1774 года оставила их на растерзание шаху и султану. Потёмкин, ободренный заключением союза с Австрией, решил усилить давление на османов и начать переговоры с Грузией. Он вступил с Ираклием в переписку, спросив, не враждует ли тот с Соломоном – ведь Потёмкин хотел заполучить оба царства.

Тридцать первого декабря 1782 года царь Ираклий сообщил «милостивому князю», что вверяет «себя, свое потомства и свой православный народ» России. Потёмкин велел начать переговоры своему кузену, командующему кавказскими войсками. Двадцать четвертого июля 1783 года Павел Потёмкин от лица светлейшего князя подписал с Ираклием Георгиевский трактат [36].

Потёмкин, который все еще стоял лагерем в крымском Карасубазаре, пришел в восторг. Ему удалось сделать императрице еще один роскошный подарок, и его антично-православное воодушевление было весьма заразительным:

«Матушка Государыня. Вот, моя кормилица, и грузинские дела приведены к концу. Какой Государь составил толь блестящую эпоху, как Вы. Не один тут блеск. Польза еще большая. Земли, на которые Александр и Помпеи, так сказать, лишь поглядели, те Вы привязали к скипетру российскому, а таврический Херсон – источник нашего християнства, а потому и людскости, уже в объятиях своей дщери. Тут есть что-то мистическое.

Род татарский – тиран России некогда, а в недавних времянах стократный разоритель, коего силу подсек царь Иван Васильевич. Вы же истребили корень. Граница теперешняя обещает покой России, зависть Европе и страх Порте Оттоманской. Взойди на трофей, не обагренный кровию, и прикажи историкам заготовить больше чернил и бумаги» [37].

На Екатерину все это произвело впечатление. Поблагодарив Потёмкина за все его заслуги, она подписала договор, в котором были закреплены титулы Ираклия, границы его царства и право на чеканку собственной монеты. В сентябре Павел Потёмкин построил дорогу взамен вьючной тропы и в карете, запряженной восемью лошадьми, поскакал через Кавказ в город Тифлис (ныне Тбилиси). В ноябре два русских батальона вошли в столицу. Князь отправился руководить строительством укреплений на новой российской границе, а тем временем два грузинских царевича, сыновья Ираклия, уехали в Петербург, чтобы присоединиться к космополитичному двору Потёмкина [38].

Но и это было еще не все. Несмотря на то, что две года назад каспийская экспедиция Войновича потерпела неудачу, Потёмкин вознамерился заключить с Персией союз против османов. Безбородко, один из немногих, кто понимал геополитические замыслы Потёмкина, говорил, что планы князя не ограничивались этой восточной версией австрийского союза. Князь убедил Екатерину издать Крымский рескрипт, который предоставлял ему полномочия продвинуться дальше, к Каспию, и создать два новых княжества: армянское (ныне Армения) и еще одно на каспийских берегах (ныне Азербайджан), которыми мог бы управлять Шахин Гирей, бывший крымский хан [39].

В начале 1784 года в Исфахане Потёмкин беседовал с персидским ханом, предлагая ему также заключить союз с империей и создать армянское царство. Потёмкин сообщал императрице, что персидский наместник готов «сделать все, что нам угодно, желая приобресть благоволение Государыни и признание его в шахском достоинстве» [40]. Переговоры с персидскими правителями, ханами Шуши и Гойи, и карабахскими армянами успешно продолжались в течение 1774 года. Потёмкин отправил посланника в Исфахан, но хан скончался, и посол вернулся обратно. В конце концов персидско-армянский проект закончился ничем, но на тот момент этих достижений было достаточно.

Обрадованная Екатерина осыпала его похвалами как императрица, любовница и подруга: «За все приложенные тобою труды и неограниченные попечения по моим делам не могу тебе довольно изъяснить мое признание. Ты сам знаешь, колико я чувствительна к заслугам, а твои – отличные, так как и моя к тебе дружба и любовь. Дай Бог тебе здоровья и продолжение сил телесных и душевных» [41].

В конце августа 1783 года князь слег с тяжелой лихорадкой. Он был изможден своими масштабными замыслами, постоянными поездками, близостью чумы и грязной водой и лежал при смерти в уютном татарском домишке посреди зеленых пастбищ Карасубазара.

Потёмкин не мог позволить себе отдых, но в середине сентября его здоровье улучшилось. В Европе продолжали негодовать по поводу российских приобретений. Несмотря на то что его жар то утихал, то снова усиливался, он проводил смотр русских войск. По уже сложившейся традиции Екатерина, Безбородко и иностранные послы в Петербурге следили за каждым его стоном. Когда он уехал в региональный центр Кременчуг, подальше от зачумленного Крыма и Херсона, Екатерина, как обеспокоенная супруга, писала: «Ты не умеешь быть болен и ‹…› во время выздоровления никак не бережешься ‹…› зделай милость, вспомни в нынешнем случае, что здоровье твое в себе какую важность заключает: благо Империи и мою славу добрую». Она понимала, что от него зависело расширение и развитие южных земель: «Поберегись, ради самого Бога, не пусти мою прозьбу мимо ушей. Важнейшее предприятие в свете без тебя оборотится ни во что. Не токмо чтоб осудить, я хвалю тебя, что в Кременчуг переехал, но сие не должно было делать в самую опасность болезни. Я ужаснулась, как услышала, что ты в таком состоянии переехал триста верст» [42].

Два российских империалиста наслаждались своим успехом. Потёмкин погрузился в романтические неоклассицистские мечты, а Екатерина с грубоватым, почти сталинским удовлетворением сообщала: «На зависть Европы я весьма спокойно смотрю: пусть балагурят, а мы дело делаем». Она вновь уверила Потёмкина в прочности его положения: «Про меня знай, что я на век к тебе непременна» [43]. В подтверждение этих слов она пожаловала ему 100 000 рублей на постройку нового дома, будущего Таврического дворца [44].

Он без конца работал. Ему было известно, что из-за ногайских орд на Кубани всегда будет неспокойно, поэтому, словно предчувствуя грядущие мрачные страницы российской истории, он замыслил переселить кочевников в степи между Волгой и Уралом. Слухи об этом достигли ногайцев. В это время Шахин Гирей, надоедливый щеголь-чингизид, укрылся в Тамани и установил оттуда сообщение с ордами. Едва завершились щедрые суворовские празднества в степи, ногайцы вырезали своих пророссийски настроенных мурз – возможно, по совету Шахина. Деятельный Суворов немедленно бросился за бунтарями и 1 октября уничтожил их [45].

Русским послом в Порте был Яков Булгаков, университетский друг Потёмкина, который наблюдал за реакцией османов, проводя с ними переговоры о торговом трактате. Он сообщил, что турки «о Крыме спорить не будут, ежели не воспоследует какого нового обстоятельства со стороны Европы». Версальский договор положил конец Войне за независимость США 23 августа (3 сентября), но было уже слишком поздно. Пруссия и Франция попытались найти союзников, чтобы противостоять действиям России, и в конце сентября Екатерина «с час на час» ожидала от османов объявления войны, но Иосиф был твердо настроен против Верженна и Фридриха [46]. Кайзер даже выразил свое одобрение «успеха князя Потёмкина» в письме к императрице: «Я хорошо понимаю, как важно и как непросто найти такого прекрасного и верного serviteurs [подданного], как он, и как редко удается людям нашего положения встретить кого-то, кто понимает нас». Двадцать восьмого декабря 1783 года в ходе переговоров с Булгаковым на Айнали-Кавакской конвенции турки признали свершившийся факт потери Крыма [47].

Канцелярию Потёмкина наводнили письма с похвалами. Генерал Игельстром был совершенно прав, когда писал князю, что отныне тот обрел высочайшую власть, какой только государь способен наделить своего подданного [48]. С.Н. Глинка высказался еще более лестно: «чего не успели сделать века от покорения Казани и Астрахани, чего не успел сделать Петр I, то один совершил этот великан своего времени» [49]. Екатерина скучала по нему больше всех, о чем свидетельствует ее простое, но емкое подтверждение прочности их союза в октябрьском письме: «Дай Боже, чтоб ты скорее выздоровел и сюда возвратился. Ей, ей, я без тебя, как без рук весьма часто». Князь отвечал: «Матушка Государыня! Я час от часу благодаря Бога лутче теперь ‹…› совсем оправясь, поеду к моей матушке родной на малое время» [50].

Князь Потёмкин вернулся в Петербург в конце ноября 1783 года и обнаружил, что завистливые придворные теперь были настроены к нему враждебно. Его союзника Безбородко осаждали со всех сторон, Потёмкин попытался защитить его, но и сам оказался в кругу врагов. «Зависть многих против меня явно видна», – писал Безбородко и с благодарностью отмечал потёмкинскую поддержку. Вскоре все происходящее приняло форму заговора с целью очернить князя.

Императрице доложили, что вспышка чумы на юге разразилась по недосмотру Потёмкина. После московского Чумного бунта 1771 года эта тема была болезненной для Екатерины. Обвинители также сообщали, что итальянские переселенцы, приезжавшие в южные степи, погибли из-за того, что их не обеспечили жильем. Оба обвинения были ложными: Потёмкин работал не покладая рук, чтобы победить чуму, и преуспел в этом. Пожалуй, ему было досадно добиться столь многого в столь дальней поездке, а вернувшись домой, оказаться вынужденным сражаться за свое положение. Если верить Безбородко, идея заговора родилась у Ивана Чернышева, вице-президента Адмиралтейств-коллегии, у которого были все основания завидовать успехам князя, ведь тот строил свой собственный Черноморский флот, не подотчетный Чернышеву. В заговор были так или иначе вовлечены княгиня Дашкова, вернувшаяся из своих путешествий, и даже Ланской. Эти обвинения вызвали ссоры между Екатериной и Потёмкиным, и отношения двух гордых государственных деятелей стали прохладными [51].

Потёмкин перестал заходить к Екатерине. Лев Энгельгардт, еще один смоленский племянник, который недавно присоединился к свите Потёмкина в качестве адъютанта, оставил подробные воспоминания об этом периоде их жизни. Обычно на Миллионной улице перед потёмкинским особняком, примыкавшим к Зимнему дворцу, стояли множество карет и необъятная толпа просителей, перегораживавших проезжую часть. Но теперь, во времена его наивысшего успеха, улица опустела. Его враги ликовали.

Второго февраля 1784 года светлейший князь, как обычно, проснулся поздно. Его камердинер положил на прикроватный столик маленький конверт с императорской печатью. Императрица, вставшая в 7 утра, велела не будить князя. Потёмкин прочел письмо и позвал своего секретаря Василия Степановича Попова. «Читай», – сказал он. Попов выбежал в комнату перед спальней, где стоял на дежурстве адъютант Энгельгардт: «Идите поздравлять князя фельдмаршалом». Тот вошел в спальню и поздравил своего генерала. Князь-фельдмаршал вскочил с постели, надел мундирную шинель, повязал на шею розовый шелковый платок и отправился к императрице. Он стал президентом Военной коллегии. Также по его рекомендации императрица учредила в Крыму Таврическую губернию и присоединила ее к новороссийскому царству Потёмкина. Не прошло и двух часов, как его комнаты были вновь наполнены просителями, а Миллионная улица – каретами: «те самые, которые более ему оказывали холодности, те самые более перед ним пресмыкались» [52]. Десятого февраля по приглашению Потёмкина Екатерина обедала в доме одной из его племянниц.

Неожиданно князь решил, что желает повидать Константинополь, и спросил Булгакова: «Что, если я из Крыма на судне приеду к вам в гости? Я без шуток хочу знать, можно ли сие сделать?» Это был не просто романтический порыв – хотя, разумеется, он страстно желал увидеть город царей. Теперь он знал, какого будущего хочет для своих южных земель, но для воплощения планов необходим был продолжительный мир с османами. Конечно, ему хотелось самому отправиться в Царьград на переговоры с султаном. Но Булгаков пришел в ужас от этой идеи. Пятнадцатого марта он отвечает князю из Стамбула, что это будет чрезвычайно сложно устроить. Он пояснил, что османы считают Потёмкина русским великим визирем [53]. Потёмкин так никогда и не увидел Константинополя, но его судьба была тесно связана с югом. Отныне он намеревался «первые четыре или пять месяцев года всегда проживать в своих наместничествах» [54]. В середине марта князь снова покинул Петербург, чтобы возводить города, спускать на воду флот и основывать царства.