16. Три свадьбы и корона

 

Или средь рощицы прекрасной

В беседке, где фонтан шумит,

При звоне арфы сладкогласной,

Где ветерок едва дышит,

Где все мне роскошь представляет,

К утехам мысли уловляет,

Томит и оживляет кровь;

На бархатном диване лежа,

Младой девицы чувства нежа,

Вливаю в сердце ей любовь.

 

Г.Р. Державин. «Фелица»

Вскоре после того, как был подписан договор с Австрией, Екатерина приступила к осуществлению плана своего супруга. Она убедила князя Репнина, племянника Панина, пригласить Павла в поездку по Австрии, представив это как его собственную идею. Павел попался на крючок и попросил императрицу отпустить его. Притворившись недовольной, Екатерина согласилась – однако ее очень беспокоило, как будет держать себя ее ожесточенный и нервный сын. «Смею просить ваше императорское величество о снисхождении ‹…› к неопытной молодости», – писала она Иосифу. Иосиф прислал приглашение, Павел и Мария Федоровна ждали поездки с нетерпением. Они даже смягчились по отношению к Потёмкину, который в свою очередь при всякой возможности расхваливал Павла [1].

Панин прознал об этом замысле. «Старый хитрец» не скрывал своего раздражения. Он поспешил обратно в Петербург и внушил Павлу опасения, что путешествие – на самом деле часть заговора против него. Подобные поездки были небезопасны для российских князей: все хорошо помнили, что сына Петра Первого Алексея привезли на родину из Вены и довели пытками до смерти. Эта опасность – не пустой звук для царевича, отец которого был убит его собственной матерью; он почти никому не мог доверять. Панин предположил, что лучше поехать в Берлин, а не в Вену, а затем намекнул, что Павла не только лишат права на престол и предположительно убьют, но и отнимут у него детей. Великий князь впал в истерику.

На следующее утро, в воскресенье тринадцатого сентября, великий князь и княгиня, охваченные паникой, отказались уезжать из Царского Села. Они сослались на необходимость присматривать за детьми после прививок. Чтобы их успокоить, Екатерина призвала врачей, Роджерсона и Димсдейла. Переполох при дворе длился три дня, и дипломаты судачили о том, не повредит ли дружеским отношениям с Австрией то, что наследник престола не слушается императрицы и князя. Потёмкин «по своему обыкновению» молча мерил шагами комнату, а затем бросился к императрице. Екатерина не была Петром Великим, но отказ Павла следовать ее воле вызвал бы нешуточный кризис наследования. Партнеры решили принудить Павла уехать. Когда Потёмкин спустя час вернулся к Харрису, вопрос был улажен.

Отъезд стал небольшой трагедией для царской семьи, и это могли видеть все придворные, а также окружение Павла и слуги. Девятнадцатого сентября наследник, уезжавший инкогнито под именем графа Северного и его супруга, поцеловали детей на прощание. Великая княгиня упала в обморок, и ее без сознания отнесли в карету. Великий князь последовал за ней, объятый унизительным ужасом. Императрица и ее «тяжелая артиллерия» в лице Потёмкина, князя Орлова и вероломного графа Панина вышли провожать Павла. Угрюмый Павел, усаживаясь в карету, что-то прошептал Панину; тот не ответил.

Наследник опустил шторы и приказал кучеру немедля трогать. На следующее утро Панин был отправлен обратно в деревню [2].

Светлейший князь, наслаждаясь своей политической победой, занялся приготовлениями к свадьбам своих племянниц-любовниц, Сашеньки и Катеньки. Десятого ноября 1781 года Катенька-«Венера» – Екатерина Энгельгардт, которой в свое время увлекались не только сыновья Екатерины Павел и Бобринский, но и половина придворных, – вышла замуж за болезненного, но богатого графа Павла Мартыновича Скавронского. Свадьба состоялась в дворцовой часовне. Скваронский вел свой род от ливонского брата Екатерины I, супруги Петра I, и был невероятно эксцентричным человеком. Он вырос в Италии, которую считал своим домом, и казался Потёмкину подходящей кандидатурой: этот покладистый клоун был страстным меломаном, сам сочинял музыку и давал концерты, хотя не имел к тому совершенно никаких способностей. Его слугам было запрещено разговаривать и велено изъясняться только речитативом. Он отдавал распоряжения с помощью музыки, а его гости вели беседу в форме вокальной импровизации. Его торжественные обеды с пением в обществе сонной кокетливой Катеньки наверняка выглядели весьма потешно [3]. Императрица сомневалась, что Скавронский способен сделать женщину счастливой – он «глуповат и неловок», полагала она, добавляя, что вопрос с замужеством Катеньки «живо трогает нас обоих и нам близок», так как она считала племянниц Потёмкина почти что членами своей семьи. Князь не согласился с ней – слабость и богатство Скавронского были ему на руку [4].

Два дня спустя Сашенька обвенчалась с союзником своего дяди, великим гетманом польским Ксаверием Браницким. Сорокадевятилетний добродушный дебошир был полон амбиций и всего добивался самостоятельно. Он сделал карьеру благодаря дружбе с королем Станиславом Августом. Казанова называл его недалеким и безрассудным «польским головорезом» и дрался с ним на дуэли, так как Браницкий оскорбил его любовницу, итальянскую актрису Бинетти. Оба были ранены (причем Браницкий – весьма серьезно), но в итоге стали друзьями [5]. Когда Сегюр проезжал через Варшаву, Браницкий явился к нему в традиционном польском костюме – красных сапогах, коричневой накидке, меховой шапке и при сабле – и сказал: «Вот два достойных спутника для ваших странствий» – и вручил ему два богато украшенных пистолета [6].

Браницкий рассорился с польским королем и, сочтя, что сотрудничество с русскими сулит ему большое будущее, нашел в Потёмкине родную душу. Они познакомились в Петербурге в 1775 году, и с тех пор Браницкий старался угодить Потёмкину, выполняя его поручения в Польше. Двадцать седьмого марта того же года он написал «дорогому генералу», что «Польша предоставила мне честь» сообщить Потёмкину новость о том, что князю пожалован сертификат об индигенате, то есть о польском дворянстве; это был первый шаг на пути к овладению Курляндией или к польской короне – «запасному плацдарму» на случай смерти Екатерины [7]. Брак Браницкого и Сашеньки должен был проложить дорогу в Польшу для семьи Потёмкина [8].

Императрица лично контролировала подготовку к свадьбе Александры и «польского головореза». Утром невесту привели в покои Екатерины, и та «собственноручно надела Александре свои роскошные украшения». В нашем распоряжении имеется описание похожей церемонии венчания одной из наиболее близких императрице фрейлин, дочери Льва Нарышкина: «Эта дама была одета в итальянскую сорочку из серебряной парчи с длинными рукавами… и огромным кринолином». Невеста обедала с императрицей, а в церкви стояла на коврике из «бирюзового шелка». Согласно обряду жених и невеста несли в руках свечи, а над их головами держали короны. Они обменялись кольцами, и священник взял «шелковый отрез длиной два или три ярда и обвязал их руки». По окончании церемонии состоялся торжественный обед, после которого невеста вернула императрице драгоценности и получила в дар 5 000 рублей [9].

Почти в это же самое время четвертая сестра – «Надежда безнадежная», которая в 1779 году менее удачно вышла замуж за полковника П.А. Измайлова, овдовела и затем стала женой потёмкинского соратника сенатора П.А. Шепелева. Пятая племянница Татьяна в 1785 году вышла замуж за своего дальнего кузена генерала-лейтенанта Михаила Сергеевича Потёмкина, который был на 25 лет ее старше. Светлейший князь прозвал его «святым» за добрый характер, и этот брак был счастливым, однако, увы, Михаил прожил недолго [10].

Если Варвара и Александра рано или поздно прекратили свою связь с Потёмкиным, то графиня Екатерина Скавронская, по-видимому, и далее оставалась его любовницей. «Положение дел все то же, – писал Иосифу II Кобенцль. – Муж весьма ревнив и не одобряет происходящего, но ему недостает смелости положить этой связи конец». Даже пять лет спустя Екатерина была «красивей прежнего и оставалась любимой наложницей своего дядюшки» [11].

В 1784 году Потёмкин назначил Скавронского послом в Неаполе, и эта возможность попасть в страну величайших маэстро привела его в восторг. Но его супругу не очень интересовала итальянская опера, а Потёмкин, у которого, конечно параллельно были другие любовницы, все же дорожил своей безмятежной племянницей и не хотел с ней разлучаться. В итоге ей все же пришлось уехать, но ненадолго. Ее муж отправлял Потёмкину письма, представлявшие собой образец самого унизительного заискивания: «Я не в силах выразить всю свою радость и признательность, с которой я читал ваше милостивое письмо; я счастлив, что вы так добры ко мне и не забываете своего покорного слугу. Я посвятил всю жизнь мою тому, чтобы заслужить ваше расположение, которое, смею предположить, никто не ценит выше меня». Более того, Скавронский в отчаянии умолял Потёмкина помочь ему избежать дипломатических faux pas <ляпов>. Князь, должно быть, усмехался, читая эти слова, хотя ему понравились скульптуры, присланные Скваронским из Италии [12]. Как ни удивительно, в Неаполе в перерывах между оперными ариями граф обзавелся потомством, и его дочь однажды станет европейской знаменитостью.

Скавронский неизменно сообщал князю, что его супруга с нетерпением ждет возможности воссоединиться с дядюшкой в России, что, возможно, было правдой, поскольку мечтательный «ангел» тосковала по родине. В Неаполе она обзавелась служанкой, которую держала под кроватью и приказывала ей «рассказывать одну и ту же историю каждую ночь», чтобы помочь Екатерине уснуть. Днем она «всегда бездельничала», вела «до крайности пустые разговоры» и вовсю флиртовала [13]. Она стала главной кокеткой Неаполя, и ее высоко оценивали в городе, который скоро окажется под властью чар Эммы, леди Гамильтон. Но когда Потёмкин благодаря своим успехам привлек к себе внимание всей Европы, Катенька устремилась домой, чтобы разделить его триумф.

Графиня Александра Браницкая оставалась конфиданткой Потёмкина и его польским агентом, а также ближайшей подругой Екатерины. Пока ее супруг-транжира усердно проматывал их состояние, она не менее усердно его увеличивала, что приводило к спорам с дядюшкой, но, тем не менее, они всегда мирились [14]. До конца жизни она часто находилась подле Потёмкина и императрицы, хотя в основном жила в своих польских и белорусских имениях. Она писала ему страстные письма своим неразборчивым почерком: «Папа, жизнь моя, мне так грустно быть вдали от тебя… Прошу тебя об одной лишь милости – не забывай меня, люби меня всегда, никто не любит тебя сильнее, чем я. Боже, как я буду счастлива тебя увидеть» [15]. Она пользовалась всеобщим уважением. Современники писали о ее высоких нравственных качествах и считали, что всю свою жизнь она была «образцом верности супругу» [16], что было необычно для той эпохи, а особенно для женщины, которая вышла замуж за пожилого ловеласа. У них была большая семья. Возможно, она и впрямь полюбила Браницкого за его притягательную грубость.

Эти три замужества стали причиной споров между Екатериной и Потёмкиным по поводу орденов и денег, дарованных его семье: 600 000 рублей, орден Святой Екатерины для будущей великой генеральши (Александры) и портрет императрицы для княгини Голицыной (Варвары). Потёмкин полагал, что государство должно обеспечивать его племянниц – разве они не были членами семьи императрицы? После нескольких ссор он все же добился своего благодаря глубокому убеждению, что о близких нужно неустанно заботиться.

Павел покинул Царское Село, затаив глубокую ненависть к светлейшему князю. Но Потёмкин рассуждал как монарх, а не как министр, и пытался сохранить равновесие между придворными партиями и иностранными державами. В ноябре он обсуждал с Харрисом возможность частично вернуть Панину прежнее влияние, вероятно, чтобы тем самым уравновесить усиливавшегося Безбородко [17]. Отсутствие мстительности было одной из его лучших черт, которую мы так редко встречаем даже у самых демократичных политиков. А может быть, ему просто хотелось положить конец панинским унижениям. Так или иначе, триумф Потёмкина подкосил Панина: в октябре он тяжело заболел.

В начале 1782 года растерянный Кобенцль сообщил Иосифу, что Потёмкин начал симпатизировать Пруссии. И Кобенцль, и Харрис в своих докладах признавались, что не в силах постичь мотивы потёмкинских действий, но князь, склоняясь к Австрии, тем не менее всю жизнь стремился найти срединное положение между двумя немецкими монархиями [18].

Приехав в Вену, Павел привел в ужас своих гостеприимных хозяев, особенно после того, как Иосиф поведал ему тайну о существовании русско-австрийского союза. Габсбург понял, что «слабость и малодушие великого князя вкупе с его лживостью» помешают этому злобному курносому параноику стать успешным правителем. Павел провел в Австрии шесть недель, досаждая Иосифу рассказами о своей ненависти к Потёмкину. Когда он прибыл в габсбургские земли в Италии, то в беседах с Леопольдом, братом Иосифа и великим герцогом Тосканы, возмущенно разглагольствовал о правлении своей матери, ругая греческий проект и австрийский союз. Замысел Екатерины «расширить свои территории за счет турецких земель и возродить константинопольскую империю» был «никуда не годным». Австрия наверняка подкупила этого предателя Потёмкина. Когда Павел взойдет на престол, он арестует его и швырнет в темницу [19]! Братья Габсбурги испытали большое облегчение, когда граф Северный уехал в Париж.

Князь мог укрепить свои позиции в противостоянии с Павлом лишь двумя способами: либо изменить порядок наследования, либо создать для себя «запасной плацдарм» в другой стране. Поэтому он решил дискредитировать Павла раз и навсегда и, возможно, в дальнейшем лишить его права наследования и передать трон его сыну Александру. Когда Потёмкин узнал, что одним из приближенных Павла был Александр Куракин, племянник Панина и такой же пруссофил, то через Кобенцля попросил австрийцев передать ему письма Павла, которые перехватил «Черный кабинет». Австрийская секретная служба сообщила Потёмкину информацию, которую они обнаружили в переписке Павла с Паниным. Князь намеревался доказать, что Куракин шпионит в пользу пруссаков, и тем самым бросить тень на самого Павла [20].

Никита Панин, хоть и был болен, понимал, что переписка Куракина будет перлюстрирована, и поэтому договорился с Павлом, чтобы тот поддерживал связь со своими сторонниками через третье лицо – Павла Бибикова, флигель-адъютанта императрицы, сына знаменитого генерала. Перлюстрированное в начале 1782 года письмо Бибикова Куракину произвело эффект разорвавшейся бомбы и послужило для Екатерины еще более весомой, чем заговор Салдерна, причиной отстранить Павла от власти до конца ее жизни. Бибиков писал о екатерининской России: «кругом нас совершаются дурные дела ‹…› отечество страдает», а также критиковал «кривого» «Циклопа» Потёмкина за то, что тот развалил российскую армию, и писал, что если князь сломает шею, все наконец вернется на круги своя.

Екатерина была взволнована и рассержена. Бибикова тут же арестовали. Императрица лично составила текст допроса, который вел Шешковский. В свое оправдание Бибиков сообщил, что был расстроен переводом своего полка на юг. Екатерина отправила протокол допроса светлейшему князю и велела передать дело Бибикова в Тайную экспедицию при Сенате. Там на судебном процессе Бибикова признали виновным в государственной измене, в клевете на своего командующего Потёмкина и согласно военным законам приговорили к смертной казни.

Тут Потёмкин проявил свое благородство. Несмотря на то что приближенные Павла обсуждали возможность сломать ему шею, в письме от 15 апреля 1782 года Потёмкин попросил Екатерину проявить милосердие: «Естьли добродетель и производит завистников, то что сие в сравнении тех благ, которыми она услаждает своих исполнителей. ‹…› Вы уже помиловали, верно. Он потщится, исправя развращенные свои склонности, учинить себя достойным Вашего Величества подданным, а я и сию милость причту ко многим на меня излияниям». Признавая, что он трепещет перед возмездием Потёмкина, Бибиков плакал на допросе. Он предложил принести публичные извинения.

«Моего мщения напрасно он страшится, – писал Потёмкин императрице, – ибо между способностьми, которые мне Бог дал, сей склонности меня вовсе лишил. Я и тово торжества не желаю, чтоб он и прощения у меня публично просил. ‹…› Равно не найдет он примера, чтобы в жизнь мою кому мстил» [21]. В этом он не солгал – более того, здесь проявляется тщательно взвешенная скромность политика: он никогда не оказывал больше давления, чем было необходимо, и потом никогда не провоцировал нежелательной реакции.

Бибиков и Куракин, призванный на родину из Парижа, отправились в ссылку на юг. Когда по окончании путешествия наследник вернулся в Петербург, его влияние ослабело и ряды единомышленников оскудели. Даже мать презрительно называла своего раздражительного, приносившего столько хлопот сына и его супругу «Die schwere Bagage» – «тяжелой ношей» [22]. «Князь Потёмкин теперь счастливее, чем когда-либо», – доложил Кобенцль Иосифу [23].

Секретный австрийский договор вскоре подвергся испытанию – в Крыму, открывавшем путь в Черное море, в последнем бастионе татар и ключевой точке потёмкинской южной экспансии. В мае князь отправился «на короткий срок» в Москву, чтобы осмотреть свои имения. Пока он был в пути, турки снова подвигли крымчан на восстание против ставленника Екатерины Шахина Гирея, который вновь бежал вместе с другими русскими гражданами. Ханство опять охватили беспорядки.

Императрица отправила гонца к князю. «Мой дорогой друг, возвращайтесь как можно скорее», – писала она 3 июня 1782 года, устало добавляя, что им придется выполнить свое обещание и восстановить хана в правах, несмотря на то, что это уже третий подобный инцидент. Она также рассказала Потёмкину новости о том, что 1/12 апреля британский адмирал Родни разбил французский флот адмирала Жозефа де Грасса в битве у островов Всех Святых в Карибском море, тем самым немного улучшив бедственное положение Англии после приобретения Америкой независимости. Екатерина понимала, что поддерживать Шахина Гирея в Крыму уже нецелесообразно, но выбор дальнейших действий зависел от позиции европейских держав – и от Потёмкина. «Все сие мы б с тобою в полчаса положили на меры, – пишет она своему супругу, – а теперь не знаю, где тебя найти. Всячески тебя прошу поспешить своим приездом, ибо ничего так не опасаюсь, как что-нибудь проронить или оплошать». Вот самое ясное подтверждение их партнерства и равноправия [24].

Князь счел эту крымскую суматоху подходящим историческим моментом, поскольку Британия и Франция все еще были заняты войной. Он примчался в Петербург и немедленно отправил сэру Джеймсу Харрису озорное письмо на французском, нацарапанное его неразборчивым почерком: «Vive la Grande Bretagne et Rodney; je viens d’arriver, mon cher Harris; devinez qui vous e´crit and venez me voir tout de suite».

В полночный час Харрис устремился через все Царское Село на встречу с «этим выдающимся человеком, который», как он писал новому министру иностранных дел, своему близкому другу Чарльзу Джеймсу Фоксу, «ежедневно меня изумляет». Сэр Джеймс обнаружил Потёмкина в лихорадочном волнении. Светлейший князь настоял на том, чтобы беседовать всю ночь, невзирая на то, что он только что преодолел «3000 верст за 16 дней и за это время спал лишь три раза. Он не только посетил несколько имений и каждую церковь, мимо которой проезжал, но и терпеливо снес все проволочки и утомительные формальности, связанные с военными и гражданскими почестями, которыми его осыпали по приказу императрицы… однако он не выказывает ни единого знака усталости… и когда мы расстались, я определенно выглядел более утомленным» [25].

Воссоединившись, князь и императрица решили восстановить Шахина Гирея на крымском троне, но в то же время апеллировать к австрийскому договору на случай, если дело закончится войной с Блистательной Портой. Иосиф с такой готовностью ответил «моей императрице, моему другу, моей союзнице, моей героине» [26], что пока Потёмкин готовился дать вооруженный ответ на крымский кризис, Екатерина воспользовалась возможностью превратить греческий проект из мечты в реальную политическую стратегию. Десятого сентября 1782 года Екатерина рассказала о проекте Иосифу, который счел его решительно неосуществимым, но поразился его размаху. Сперва Екатерина хотела возродить «древнюю греческую монархию из руин… варварского режима, который сейчас находится у власти», для «младшего из моих внуков, великого князя Константина». Затем она намеревалась создать Дакийское царство на месте римской провинции (ныне территория Румынии), «независимое от трех монархий государство… под управлением христианского монарха… и преданного нам человека, на которого оба императорских двора могли бы полагаться». Из писем Кобенцля становится ясно, что Дакия предназначалась для Потёмкина.

Ответ Иосифа был таким же решительным: в общих чертах он одобрил проект. Взамен он пожелал получить Хотинскую крепость, часть Валахии и Белград. Венеция должна была уступить ему Истрию и Далматию и в свою очередь получить Морею, Кипр и Крит. Все это, подытожил он, едва ли возможно осуществить без помощи Франции – вероятно, ей стоит предложить Египет. Подробности выяснятся лишь в ходе войны и переговоров, но в целом он дал свое согласие [27].

Верил ли в самом деле Потёмкин в возможность возродить Византийскую империю под началом Константина, а ему самому стать королем Дакии? Эта идея увлекала его, но он никогда не брался за невозможное. Дакийский замысел был реализован в середине XIX века, когда возникла Румыния, и Потёмкин определенно планировал осуществить эту часть проекта. Но способности рассуждать здраво он не терял [28].

В течение 1785 года он обсуждал турецкий вопрос с французским посланником Сегюром и заявлил, что мог бы захватить Стамбул, однако признал, что новый Византий пока остается лишь «химерой». Все это «чепуха, – говорил он. – Не стоит внимания». Но затем князь лукаво заметил, что три или четыре державы могли бы выгнать турок в Азию и освободить Египет, Архипелаг, Грецию и всю Европу от османского ига. Много лет спустя Потёмкин спросил своего чтеца, который декламировал Плутарха, сможет ли он посетить Константинополь. Секретарь тактично ответил, что это вполне возможно. «Этого довольно! – воскликнул Потёмкин. – Если бы кто-то сказал, что я не могу там побывать, я бы выстрелил себе в голову» [29]. Потёмкин всегда был гибким человеком, и в сентябре 1788 года именно он предположил, что Константин мог бы стать королем Швеции, которая находится довольно далеко от Царьграда [30]. Он желал извлечь из этой идеи стратегические выгоды и осуществить ее до той степени, до которой возможно.

Екатерина Великая лично дала нам понять, каков вклад Потёмкина в австрийский союз и греческий проект. «Система с Венским двором есть Ваша работа», – писала она ему позднее [31].

Седьмого августа 1782 года императрица и светлейший князь присутствовали на открытии гигантской статуи Петра Первого – «Медного всадника» работы Фальконе, который до сих пор стоит на Сенатской площади в Петербурге. Памятник стал символом их желания превзойти достижения Петра, который столь многого достиг в Балтике, но потерпел неудачу на юге. Князь приказал своему племяннику, генерал-майору Самойлову, начать подготовку к восстановлению порядка в Крыму, но решил и сам отправиться на юг и принять деятельное участие в процессе. Если ранее партнерство Потёмкина и Екатерины ограничивалось внутренними делами империи, то с момента этой поездки начинается эра масштабных свершений. Теперь Екатерина понимала, что они будут проводить в разлуке едва ли не больше времени, чем вместе. Это был его желанный путь к величию, но Екатерина все же с нежностью писала, когда он был в отъезде: «Не люблю, когда ты не у меня возле бока, барин мой дорогой». Первого сентября 1782 года князь покинул Петербург и направился в Крым [32].