15. Император Священной Римской империи

 

Не ты ль, который взвесить смел

Мощь Росса, дух Екатерины,

И опершись на них, хотел

Вознесть твой гром на те стремнины,

На коих древний Рим стоял

И всей вселенной колебал?

 

Г.Р. Державин. «Водопад»

Двадцать первого марта 1780 года князь Потёмкин встречал императора Иосифа II, прибывшего в Россию инкогнито под именем графа Фалькенштейна. Сложно представить двух более разных и неподходивших друг другу людей. Строгий себялюбивый австрийский солдафон хотел немедленно приступить к обсуждению политических вопросов, но князь настоял на том, чтобы они сначала отправились в православную церковь. «До сих пор мы виделись с Потёмкиным только в публичных местах, и он не проронил о политике ни слова», – жаловался своей вечно недовольной матери Марии Терезии тридцатидевятилетний лысеющий, но довольно красивый для Габсбурга император. Недовольство Иосифа не имело значения, потому что Екатерина опаздывала всего на день. Император продолжал проявлять нетерпение, но Потёмкин хранил загадочное вежливое молчание: это был преднамеренный политический маневр, который должен был вынудить Иосифа открыться. Никто не знал, что задумали Потёмкин и Екатерина, но Фридрих Великий и султан Османской империи наблюдали за встречей с плохими предчувствиями, ведь она непосредственно их касалась.

Князь передал императору письмо от Екатерины, в котором ее надежды были выражены прямо: «Клянусь, что сегодня для меня нет ничего труднее, чем скрыть мою радость. Само имя графа Фалькенштейна внушает полное доверие…» [1]. Потёмкин пересказал Екатерине свои первые впечатления об Иосифе, и они с нетерпением обсудили их значение. Князь передал императрице необычные слова императора о ней. Об их уникальном партнерстве свидетельствует письмо Екатерины, которое она написала всего за сутки до своего приезда: «О Фальк[енштейне] стараться будем разобрать вместе» [2].

Сказать это было проще, чем сделать: странный характер императора озадачивал не только историков, но и современников. Никто другой так не сочетал в себе несочетаемые черты деспота эпохи Просвещения: Иосиф был гремучей смесью захватника, милитаристски настроенного самодержавного монарха и мыслителя, желавшего освободить свой народ от предрассудков прошлого. Он считал себя военным гением и королем-философом, как и его герой Фридрих Великий (враг, который почти полностью уничтожил наследство Иосифа). Идеи Иосифа были прекрасны, но при этом он ненавидел людей, был бестактным и совершенно не понимал, что политика – это искусство возможного. Его напряженные реформаторские усилия подпитывались невероятным честолюбием и были просто анекдотическими: он всерьез считал, что государство – это он.

Инкогнито Иосифа было символом всей его философии монархии. Он был напыщен и самодоволен и относился к своему имени так же, как к условиям, в которых жил, и как к своим реформам. «Вам известно ‹…› что во всех моих путешествиях я строго соблюдаю и ревностно охраняю права и преимущества, какие дает мне имя графа Фалькенштейна, – инструктировал Иосиф австрийского посланника Кобенцля. – Поэтому я буду в мундире и без орденов ‹…› Позаботьтесь подобрать для меня в Могилеве небольшую и скромную квартиру» [3].

Самопровозглашенный «первый чиновник государства» ходил в простом сером мундире, взял с собой лишь двоих спутников, соглашался есть только простую еду, подававшуюся на постоялых дворах, и предпочитал спать на походной военной кровати в придорожной таверне, а не во дворце. Таким образом он хотел поставить организатора встречи Потёмкина в затруднительное положение, но тот не ударил в грязь лицом. В России было мало захудалых таверн, которые ожидал увидеть император, поэтому Потёмкин оборудовал под них дома помещиков.

Император очень гордился тем, что постоянно, от рассвета до заката, инспектировал все, что только мог. Иосиф не понимал, что бездействию тоже надо научиться – поэтому принц де Линь говорил о нем, что «он слишком много правил и недостаточно царствовал». Де Линь хорошо понимал императора и обожал его: «Как мужчина, он был полон достоинств… Но как властитель он никогда не будет удовлетворен. Его царствование станет царством Приапа». После смерти отца в 1765 году Иосиф получил титул императора Священной Римской империи, или, как говорили немцы, кайзера, но был вынужден делить со своей матерью, величественной, добросердечной и мудрой Марией-Терезией власть над габсбургской монархией, куда входили Австрия, Венгрия, Галиция, Австрийские Нидерланды, Тоскана и некоторые балканские местности. Несмотря на свое ханжество и глубокую католическую набожность, она заложила основы реформ Иосифа – но он приступил к ним настолько жестко, что сначала они были фарсом, а затем стали катастрофой. Позже он предпринял некоторые шаги для освобождения крепостных и евреев, которым больше не нужно было носить желтую звезду Давида, было позволено свободно поклоняться своего Богу, посещать университеты и торговать. Он презирал собственную знать, а его реформы сыпались на подданных, как палочные удары. Иосиф не понимал их упорной неблагодарности. Когда он запретил гробы, чтобы экономить дерево и время, то оказался озадачен той яростью, с которой было встречено это нововведение, и был вынужден отменить свое решение. «Он даже души хочет облачить в мундиры! – восклицал Мирабо. – Это верх деспотизма».

Его личная жизнь была трагичной: первая жена, Изабелла Пармская, весьма талантливая женщина, предпочла мужу его сестру, но он продолжал любить ее. Она умерла молодой после трех лет замужества, и Иосиф, которому тогда было всего двадцать два, был безутешен. «Я потерял все. Моя обожаемая жена, объект моей нежности, мой единственный друг, скончалась. Я не знаю даже, жив ли я сам». Через семь лет от плеврита умерла и его единственная обожаемая дочь: «Прошу вас только отдать мне ее белое хлопковое платье, украшенное цветами…» Но даже эти печальные выплески эмоций были связаны с его собственными переживваниями, и больше ни с чем. Он женился на наследнице Виттельсбахов, Марии-Йозефе, чтобы получить право на владение Баварией, и обращался с ней крайне бессердечно. «Она невелика ростом, толста и не обладает и толикой шарма, – писал он. – Ее лицо все покрыто пятнами и прыщами. Зубы у нее ужасные».

В сексуальной жизни Иосиф метался между княжнами и проститутками, и если ему казалось, что он влюбляется в женщину, то он шел к проститутке, чтобы истощить себя. Де Линь писал, что император «не имел ни капли чувства юмора и не читал ничего, кроме официальных бумаг». Себя он считал образцом рационального достоинства, а ко всем остальным относился с сарказмом. Как мужчина он был вял и холоден; что же касается правительственной деятельности, Екатерина говорила, что «самым большим врагом этого государя был он сам». Поддержка этого кайзера была нужна Потёмкину, чтобы осуществить величайшие достижения своей карьеры [4].

Двадцать четвёртого мая 1780 года императрица России в сопровождении эскадрона кирасиров въехала в Могилев через триумфальную арку – это произвело впечатление даже на сардонического кайзера: «Это было великолепно – польская шляхта верхами, гусары, кирасиры, генералы… наконец, она сама в двухместной карете, с фрейлиной девицей Энгельгардт». Императрица в сопровождении Потёмкина и фельдмаршала Румянцева-Задунайского, под канонаду пушек и звон колоколов посетила церковь и отправилась в резиденцию губернатора. Затем было четыре дня театров, песен и, конечно, фейерверков. Чтобы украсить эту тусклую столицу провинции, полученную от Польши только в 1772 году и наполненную поляками и евреями, и сделать из нее город, достойный кесарей, не скупились ни на какие расходы. Итальянский архитектор Бригонци построил театр, где для гостей пела его соотечественница Бонафина.

Иосиф надел мундир, и Потёмкин отвез его ко двору [5]. Светлейший представил двух царственных особ друг другу, и они сразу друг другу понравились – оба, разумеется, мечтали об Айя-Софии. После обеда правители поговорили о политике наедине, если не считать Потёмкина и его племянницу (и любовницу), Александру Энгельгардт. Екатерина отметила потом, что Иосиф «очень умен, любит говорить и говорит хорошо». Екатерина и сама говорила. Формально она не предложила ему участвовать в греческом проекте или проекте разделения Османской империи, но оба знали, почему они здесь. Она намекнула на свои мечты о Византии, и Иосиф писал матери, что «проект учреждения империи на востоке кипит у нее в голове и волнует ее душу». На следующий день во время представления комической оперы они поладили настолько хорошо, что Иосиф согласился на план, который, как Екатерина хвасталась Гримму, она «не осмеливалась разгласить». Они хотели произвести друг друга впечатление. Им нужно было понравиться друг другу. Они приложили к этому все свои усилия [6].

У смены направления внешней политики оставались противники, причем не только Панин и пруссофил великий князь Павел. Румянцев-Задунайский поинтересовался, предвещают ли эти торжества союз с Австрией – раздражительный герой войны считал себя в праве задать подобный вопрос. Императрица ответила, что «союз сей касательно турецкой войны выгоден, и князь Потёмкин то советует». Румянцев едко сказал, что ей следовало бы самой решать такие вопросы. «Один ум хорош, – парировала Екатерина, – а два лучше» [7]. Так они сотрудничали.

Иосиф, который желал контролировать все вокруг, просыпался рано утром и инспектировал все, что только мог. Как и многие бесталанные солдаты – например, Петр III и великий князь Павел, – он был уверен, что достаточно большое число инспекций и парадов превратят его во Фридриха Великого. Потёмкин вежливо сопровождал его на смотры российских войск, но в итоге счел горделивые прогулки императора слишком утомительными. Когда Иосиф упомянул один из «великолепных полков» Потёмкина, который он еще не видел, светлейший не захотел идти из-за того, что с минуты на минуту ожидалась плохая погода. Екатерине, как сварливой жене, пришлось приказать ему отвезти Иосифа в полк невзирая на погоду.

Для монархов был построен специальный шатер, чтобы они могли наблюдать за проходом кавалерии, в то время как остальные наблюдатели, включая племянника короля Польши принца Станислава Понятовского, который и оставил записи об этом, смотрели выступление, сидя на лошадях. Послышался отделанный гул, и затем князь Потёмкин во главе нескольких тысяч конников проскакал перед зрителями. Князь поднял саблю, чтобы скомандовать «в атаку», но конь внезапно присел под весом Потёмкина и взвился на дыбы, «как кентавр». Потёмкин, однако, удержался в седле и отдал команду. Полк перешел в галоп, находясь на расстоянии примерно четырех километров от зрителей, и остановился в строгом порядке напротив императорского шатра. «Я никогда не видел, чтобы кавалерия делала что-то подобное», – сказал Иосиф. Его комментарии об инциденте с Потёмкиным не сохранились [8].

Тридцатого мая Екатерина и Иосиф в одном экипаже выехали из Могилева в Смоленск, где на время их пути разошлись. Иосиф и пятеро сопровождающих поехали посмотреть Москву. Екатерина же находилась неподалеку от места рождения Потёмкина, Чижова. Существует легенда, согласно которой Потёмкин пригласил Екатерину посетить деревню, где вместе со своим племенником, Василием Энгельгардтом, одним из екатерининских флигель-адъютантов, а теперь и владельцев деревни, приветствовал ее у ворот и показал ей деревянную баню, где он родился. Впоследствии источник назвали в честь Екатерины. Затем они разделились – князь присоединился к Иосифу на пути в Москву, а императрица вернулась в Петербург. «Мой дорогой друг, – писала она Потёмкину, – как пусто без тебя» [9].

Иосиф не понимал Потёмкина. «Князь Потёмкин желает ехать в Москву, чтобы все мне показать, – сообщал он матери. – Доверие к нему неизменно высоко. Ее величество даже раз назвала его за столом своим верным учеником ‹…› Но пока он не сказал ничего примечательного. Надеюсь, он покажет себя во время поездки». Иосиф снова оказался обескуражен. Император беспрестанно и педантично излагал все свои идеи, но в перерывах между осмотрами Потёмкин постоянно впадал в мечтательное состояние. Князь хотел добиться от Иосифа заключения союза, но он не был льстецом и тот факт, что он путешествовал в компании главы дома Габсбургов не произвел на него такого сильного впечатления, как ожидалось. Иосиф написал из Москвы «своей дорогой матери», что Потёмкин рассказал ему про основные моменты из истории некоторых достопримечательностей, но большинство мест ему приходится посещать самостоятельно. Потёмкин привык спать долго, а император вставал на рассвете, чтобы что-то осмотреть. Ко времени отъезда Иосиф негодовал, что Потёмкин «позволил себе отдыхать. В Москве я виделся с ним всего трижды, и он ни разу не поговорил со мной о делах». Этот человек, заключил он, «слишком ленив и беззаботен, чтобы приводить что-нибудь в движение» [10].

Восемнадцатого июня Иосиф с Потёмкиным прибыли в Петербург и приступили к обсуждению их будущего сотрудничетва. В Царском Селе Потёмкин организовал для графа Фалькенштейна приятный сюрприз. Он приказал английскому садовнику Екатерины (который до того жил в Хакни, а родился в Ганновере) с говорящей фамилией Буш создать специальную таверну для императора, обожавшего постоялые дворы. Когда баронесса Димсдейл, английская жена доктора императорской семьи, посетила это место годом позже, садовник с гордостью рассказал ей, как вешал на здание вывеску с надписью «Доспехи графа Фалькенштейна». Сам он ходил с табличкой «Хозяин таверны». Иосиф обедал в «Доспехах Фалькенштейна» вареной говядиной, супом, ветчиной и «вкусными, но простыми русскими блюдами». Остается только гадать, уловил ли неспособный к юмору педант смысл шутки [11].

Веселье продолжалось, а российские министры и дипломаты были вне себя от беспокойства, потому что чувствовали приближение огромных, но пока еще невидимых перемен. Когда все вернулись в Петербург, Иосиф встретился с Никитой Паниным. «Этот человек, – отметил кайзер, – может вселять такой же страх, как и его антагонист князь Потёмкин». К началу июля князь начал обсуждать с императором, императрицей и австрийским послом Кобенцлем заключение формального договора, чтобы «восстановить былую уверенность и близость между двумя дворами». Екатерина видела, что император подобен двуликому Янусу, но в своих наполовину публичных письмах Гримму писала, что он «крепок умом, хорошо сложен и очень умен». Ко времени отъезда стороны стали ближе, но ни о чем не договорились. Мария Терезия продолжала править Веной [12].

После отъезда Иосифа, прямо во время переговоров о создании союза России с Австрией, Пруссией и Британией, в Москве умерла Дарья, мать Потёмкина, с которой он давно не общался. Когда новости дошли до императрицы, она была на пути в Царское Село, а князь – в расположенной неподалеку летней резиденции Озерки. Екатерина настояла на том, чтобы рассказать ему самой, поэтому изменила маршрут и поехала к нему. Часто больнее потерять родителя, от которого ты далек, чем того, кто тебе близок: Потёмкин рыдал, потому что, по замечанию наблюдавшего сцену Корберона, «сочетал в себе как хорошие, так и дурные стороны sensitivite» [13]. Это было еще мягко сказано.

Успешный визит Иосифа в Москву всех взбудоражил. Прусская партия, то есть Панин и великий князь Павел, была в смятении. Фридрих Великий решил отправить в Петербург прусского принца, чтобы что-то противопоставить успеху Габсбургов. Задолго до встречи в Могилеве его посол Герц обсуждал такой визит с Потёмкиным и Паниным. Вместо принца Генриха, который теперь хорошо знал Потёмкина, Фридрих отправил своего племянника и наследника, Фридриха Вильгельма. Идея была не очень хорошей. Иосиф, несмотря на всю свою педантичность, производил впечатление на тех, с кем общался, а Фридрих Вильгельм, получивший от короля специальные указания льстить Потёмкину, был нескладным и тучным прусским грубияном, не обладавшим никакими выдающимися чертами. Принц Генрих почтительно написал Потёмкину, попросив приветливо отнестись к неуклюжему племяннику – тоном человека, который специально шлет дешевый подарок, но заранее извиняется за его плохое качество.

Двадцать шестого августа Потёмкин и Панин вместе встретили принца. Правда, Потёмкин сразу объявил, что Александра Энгельхардт не «даст ему ужина» [14], а Екатерина назвала его «неповоротливым, неразговорчивым и неуклюжим толстяком». Гогенцоллерн скоро надоел всей столице, за исключением великого князя, который был так влюблен во Фридриха Великого и его военную муштру, что его устраивал любой прусский принц. Кроме того, план Фридриха уже был испорчен прибытием секретного оружия Иосифа II – принца де Линя [15].

Корберон и Герц, принимая желаемое за действительное, убедили друг друга, что из визита Иосифа ничего не выйдет. Корберон, правда, после этого посетил обед, на котором присутствовали супруги Кобенцли и «только что прибывший граф де Линь с сыном». Корберон нашел, что «гранд-сеньор Фландрский» всего лишь «старая развалина» – но это было далеко от истины.

Шарль-Жозеф, принц де Линь, которому на тот момент было пятьдесят, оставался вечно молодым, озорным и непринужденно остроумным аристократом эпохи Просвещения. Он был наследником имперского княжества, полученного его предком в 1602 году, а нянька заставляла его танцевать с нею и спать раздетым возле нее. Он женился на наследнице Лихтенштейна, но в первые же недели после женитьбы назвал свой брак «абсурдным», а после и вовсе потерял к нему интерес. Через три недели он вступил в связь с горничной. Во время Семилетней войны де Линь руководил полком и отличился в битве при Колине. «Я желал бы быть хорошенькой девушкой до тридцати лет, генералом ‹…› до шестидесяти, – говорил он после войны Фридриху Великому, – а потом, до восьмидесяти, кардиналом». Однако его угнетало одно – он желал, чтобы его серьезно воспринимали как генерала, но никто, от Иосифа до Потёмкина, не желал дать ему возможность проявить себя в военном командовании. Это причиняло ему боль [16].

Величайшим талантом де Линя было его умение дружить. Он очаровал всю Европу и воспринимал каждый день как комедию, которая могла превратиться в эпиграмму, каждую женщину – как приключение, которое могло превратиться в поэму, а каждого монарха – как крепость, которая должна была пасть под натиском его острот. Его льстивость могла быть тошнотворной: «Какой бесстыдный лицемер этот де Линь», – писал один из очевидцев. Но это работало. Он был другом как Иосифа II, так и Фридриха Великого, Руссо, Вольтера, Казановы и королевы Марии-Антуанетты, что показывает, как мал мир в его эпоху. Ни в ком лучше не выразился дух распущенного космополитизма конца восемнадцатого века. «Мне нравится всюду быть иностранцем… – говорил он. – Французом в Австрии, австрийцем во Франции, французом и австрийцем в России».

Письма де Линя переписывали, его остроты повторяли во всех гостиных Европы – как и было задумано. Он был прекрасным писателем, и никто не смог превзойти созданные им злые портреты великих мужей того времени, особенно Потёмкина, который его завораживал. Его «Пестрые заметки» вместе с «Историей моей жизни» Казановы – два лучших описания эпохи: де Линь находился на верхней, а Казанова на нижней ступени одного и того же общества. Раз за разом по всей Европе они встречали одних и тех же шарлатанов, герцогов, проституток и графинь на балах и за карточными столами, в операх и борделях, придорожных трактирах и королевских дворцах.

Де Линь приводил Потёмкина в восторг. Дружба этих двух мастеров слова разгоралась и затухала так, как если бы была любовной связью. Она отражена в многочисленных сохранившихся в архивах Потёмкина неопубликованных письмах де Линя, написанных его маленькой рукой, сочащихся остроумием и умом, а затем становящихся нечитаемыми. «Дипломатического жокея», как он сам себя называл, приглашали на все приватные карточные игры императрицы, на все ее выезды и обеды в Царском Селе. Неповоротливый принц прусский не имел ни малейшего шанса против мужчины, которого Екатерина называла «самым приятным и легким в обхождении человеком», какого она когда-либо встречала, «соединяющим глубокий оригинальный ум с детской проказливостью».

И только великий князь Павел возился с Фридрихом-Вильгельмом, из-за чего тот все больше отдалялся от Екатерины и Потёмкина. Екатерина устроила в Эрмитажном театре спектакль, бал и ужин в честь принца Пруссии, но увидев, что он явился туда вместе с великим князем и его женой, сказала Харрису: «Хочу, чтобы вы защитили меня от этих увальней», после чего исчезла. Дипломаты интересовались, где же императрица. Оказалось, что она играла в бильярд с Потёмкиным и де Линем [17].

Императрица и светлейший князь вздохнули свободно, когда Фридрих-Вильгельм наконец удалился, не получив ничего. Он заметил, что его приняли холодно: став королем, он отомстит. Но де Линя русские отпустили с трудом. «Дипломатический жокей», как истинный джентльмен, остался немного дольше. Наконец в октябре он настоял на том, что ему пора уезжать, и Потёмкин отправился с ним, чтобы показать один из своих полков, и отпустил только с горой подарков: лошадьми, крепостными и инкрустированной бриллиантами шкатулкой. Потёмкин скучал по де Линю и постоянно спрашивал Кобенцля, когда тот вернется.

Именно этого австрийцы и добивались. Они засыпали Потёмкина комплиментами; вот один из примеров дипломатической лести: Кобенцль попросил своего императора по возможности упоминать о достоинствах Потёмкина в депешах, написанных «открытым текстом». Одновременно он польстил и Иосифу, отметив, что русский политик ценит мнение кайзера выше, чем слова королей Пруссии или Швеции. Но прямые комплименты императора необходимо было сохранить для особых случаев. Кроме того, он просил Иосифа также передать привет племянницам Потёмкина, девицам Энгельгардт [18].

Семнадцатого (28) ноября 1780 года Иосиф освободился от оков благоразумной Марии Терезии. Ее смерть после сорока лет правления дала Иосифу возможность практически разрушить наследие Габсбургов таким образом, какой даже Фридрих Прусский не мог представить. В траурных письмах, которыми обменивались Вена и Петербург, горе с трудом скрывало усмешку. «Император, – писал де Линь в письме к Потёмкину 25 ноября, всего через неделю после смерти императрицы, – исполнен дружеских чувств к вам ‹…› Я имел истинное удовольствие убедиться, что они полностью совпадают с моими ‹…› Давайте мне знать время от времени, что вы меня не забыли» [19]. Так вопрос, конечно, даже не стоял.

Когда тело императрицы-королевы было погребено в Кайзергруфте – императорской усыпальнице в венской капуцинской церкви, – Иосиф понял, что может начать сближение с Россией. Потёмкин заявил Кобенцлю о своей «заинтересованности» и «серьезности намерений». Екатерина позаботилась о том, чтобы обо всех подробностях сообщали ей, а не «старому мошеннику» Панину, как она назвала его в письме к Потёмкину [20]. Екатерина и Иосиф сосредоточились на грядущей борьбе с султаном.

Сэр Джеймс Харрис, который думал, что союз с Австрией поможет его миссии, по-прежнему не мог понять нежелание России вступать в союз с Британией, даже после возвращения Потёмкина из Могилева. Отшучиваясь, Потёмкин обосновывал отказ Екатерины надуманными оправданиями, в том числе ссылаясь на «дурака и вруна фаворита» Ланского, женскую слабость, связанную со «страстями» и «ловкой лестью» Иосифа II, который заставил ее думать, что она «величайшая из царствующих особ Европы». Такая резкая критика не только демонстрировала искреннее разочарование Потёмкина в попытках управлять Екатериной, но это была и его хитрой Потёмкуловкой. Это наглядный пример того, как Потёмкин «разыгрывал» бедного Харриса, потому что секретные письма между Потёмкиным и Екатериной доказывают, что они оба основывали всю свою политическую систему на альянсе с Австрией [21]. Харрис наконец-то понял, как ошибся, поддерживая Потёмкина против Панина, потому что Потёмкину теперь было неинтересно поддерживать союз с Англией, хотя он и сохранял дружелюбие, в то время как Панин стал открыто враждебным.

Видя враждебность Панина, Харрис попросил отозвать его домой. Но Лондон продолжал давить, требуя найти способ заключения союза с Россией. В ночных разговорах с Потёмкиным находчивый Харрис разработал грандиозную схему. Воображение Потёмкина стало источником официальной британской политики. Князь предложил, чтобы Британия пообещала России «нечто заслуживающее внимания» ради присоединения России к английской войне. В шифровке от ноября 1780 года Харрис рассказал своему госсекретарю, виконту Стормонту, что «князь Потёмкин, хотя прямо не говорит этого, ясно дал мне понять: единственное, что может убедить императрицу стать нашей союзницей, – это уступка Минорки». Эта мысль была не такой уж странной, как может показаться: в 1780 году Потёмкин строил свой Черноморский флот и собирался отправлять через проливы торговые корабли в такие средиземноморские порты, как Марсель. Порт Маон на Минорке мог стать хорошей морской базой. Россия в ходе последней войны заняла греческие острова, но к моменту заключения мира не удержала ни одного. Планируя раздел Османской империи, Потёмкин регулярно предлагал Крит Франции и Англии. Однако Потёмкин был осторожен и, как писал Харрис, не излагал свой план напрямую. Это была одна из фантастических игр по построению империи, в которые любил играть светлейший, и которые ему ничего не стоили.

Потёмкина вдохновляла мысль о российской морской базе на Минорке, особенно с учетом того, что Британия оставила бы там огромные запасы стоимостью два миллиона фунтов стерлингов, которые перешли бы во владение России – то есть Потёмкина. Он каждый день встречался с Харрисом, чтобы обсудить это, и 19 декабря 1780 года устроил для посланника разговор с Екатериной наедине. До того, как призвать Харриса, князь сам отправился к Екатерине провел у нее два часа и вышел «с самым удовлетворенным видом». Это был высший момент дружбы Харриса со светлейшим. «Однажды, поздно вечером, когда мы сидели с ним вдвоем, он вдруг принялся описывать, какие преимущества вынесла бы Россия из этого проекта…» Можно представить себе детскую радость, призрачные мечты и лихорадочное возбуждение Потёмкина, лежавшего на диване в своих покоях, окруженного бутылками токайского и шампанского, с картами на игральном столе: «Он уже представлял себе, как русский флот стоит в Минорке, греки заселяют остров и он сам становится столпом славы императрицы посреди моря» [22].

Императрица понимала преимущества базы на Минорке, но сказала Потёмкину: «Невеста слишком хороша, тут не без подвоха». Кажется, она не могла противостоять возбуждению Потёмкина, пока они были вместе, но как только он уходил, то Екатерина начинала лучше оценивать ситуацию. Российский флот еще не был построен, а без поддержки Британии порт было не удержать. Она отказалась от Минорки. И оказалась права: та была слишком далеко, и Британия сама вскоре потеряла остров.

Потёмкин ворчал, что Екатерина стала «подозрительна, нерешительна и недальновидна», но это снова было отчасти притворством. Харрис по-прежнему надеялся, что князь хочет союза с Англией: «Обедал в среду в Царском Селе с князем Потёмкиным ‹…› Он так рассудительно и благосклонно говорил об интересах двух наших дворов, что я более чем когда-либо сожалел о его частых приступах лени и рассеянности». Он все еще не понимал, что интересы Потёмкина лежали не на западе, а на юге. Тем не менее, пока князь тайно вел переговоры с австрийцами, сэр Джеймс пытался добиться своего.

Иосиф и Екатерина тем временем согласовали условия оборонительного трактата, включавшего секретные пункты о Высокой Порте, но тут великое предприятие Потёмкина натолкнулось на препятствие вполне в духе времени. Это была так называемая «альтернатива», дипломатическая традиция, согласно которой монархи, подписывавшие договор, сначала ставили свою подпись первой на одном экземпляре, а затем второй на другом. Император Священной Римской империи, бывший старшим правителем Европы, всегда подписывался первым на обоих экземплярах. Но Екатерина отказывалась признать, что Россия находится ниже Рима, а Иосиф отказывался уронить свое достоинство как кайзера, подписавшись вторым. Таким образом, при перераспределении восточных земель камнем преткновения оказался вопрос протокола.

Это был один из тех кризисов, когда разногласия между Потёмкиным и Екатериной проявлялись особенно ярко. Императрица упрямилась, князь просил ее быть более гибкой и подписать договор. Перебранка партнеров заметна в их переписке и депешах Кобенцля. Потёмкин бегал от одной стороны к другой. В конце концов Екатерина приказала передать Кобенцлю, «чтобы он отстал от подобной пустоши, которая неминуемо дело остановит». Все действительно приостановилось.

Эти трения не способствовали удовлетворению требований Потёмкина относительно его племянниц Александры и Екатерины, каждая из которых собиралась замуж. Вскоре в конфликт был втянут даже фаворит Екатерины Ланской. Но Екатерина в итоге придумала решение, которое можно было предложить Иосифу: они оба обменяются подписанными письмами, в которых будут описаны их обязательства друг перед другом, а договор подписывать не станут [23].

Глубоко уязвленный князь, столкнувшись с вероятностью краха главного проекта всей его жизни, слег с «плохим пищеварением». Екатерина отправилась к нему и провела в его покоях весь вечер, «с 8 часов до полуночи». Мир был восстановлен.

Десятого мая 1781 года, когда кризис из-за договора с Австрией достиг своего пика, Потёмкин отправил графа Марка Войновича, моряка из Далмации, устроить небольшое «нашествие» на Персию. Пытаясь устранить препятствия на пути своего греческого проекта, он также проводил тайную персидскую политику.

Эта параллельная политическая линия развивалась весь год, пока шли переговоры с Австрией. Одиннадцатого января 1780 года, за десять дней до того, как Иосиф II предложил встретиться с Екатериной в Могилеве, светлейший князь приказал лучшему из своих генералов Александру Суворову собрать в Астрахани войска для вторжения. Он велел переправить на юг корабли, которые с 1778 года по его приказу строили в Казани на Волге. На заключение союза с Австрией мог понадобиться еще не один год. Тем временем Россия собиралась попытать счастья с Персидской империей вместо Османской.

В те годы Персия занимала обширные земли к югу от Каспия, Баку, Дербент, всю территорию сегодняшнего Азербайджана, большую часть Армении и половину Грузии. Армяне и грузины исповедовали православие. Как и в случае с греками, валахами и молдаванами, Потёмкин мечтал освободить своих единоверцев и присоединить их страны к Российской империи. Он договорился о встрече с представителями Армении в Петербурге, чтобы обсудить освобождение армянских христиан от персидского ига.

Князь был одним из немногих русских государственных деятелей в ту эпоху, которые разбирались в торговле: он знал, что от торгового поста на восточном берегу Каспия до Персидского залива всего тридцать дней пути и всего за пять недель можно добраться до Индии через Кандагар. Иными словами, это был первый и не слишком эффективный ход Потёмкина в «Большой игре». Нам известно, что Потёмкин старался отвлечь внимание своих британских друзей от греческого проекта с помощью «персидского». Французы и британцы с интересом следили за развитием его тайных персидских планов. Шесть лет спустя французский посол все еще будет пытаться раскрыть эти потёмкинские секреты.

В феврале 1780 года Саша Ланской тяжело заболел, Потёмкин решил повременить с наступлением, и Суворов остался дожидаться приказа в унылой провинциальной Астрахани. Как только антиосманский греческий проект и встреча с Иосифом получили подтверждение, Потёмкин уже не мог себе позволить рассредоточить войска. Планы изменились. В начале 1781 года князь отменил наступление и вместо этого убедил Екатерину отправить небольшую экспедицию под командованием тридцатилетнего Войновича, которого одни считали «опасным пиратом» из Далмации, а другие – «итальянцем, шпионящим в пользу венских министров». Войнович сражался за русских в первой Русско-турецкой войне и временно захватил Бейрут (ныне столица Ливана).

Двадцать девятого июня 1781 года эта маленькая военно-морская экспедиция в составе трех фрегатов и еще нескольких транспортных кораблей отправилась в Каспийское море, чтобы добраться до персидского торгового поста и заложить основы екатерининской империи в Центральной Азии. Персия была в замешательстве, но Ага-Мохаммед-Хан, сатрап ашхабадской провинции по другую сторону Каспия, заигрывал со всеми сторонами конфликта. Этот устрашающий и достойный восхищения правитель, создатель империи, в юные годы кастрированный врагами его отца, надеялся сам занять шахский престол. Он ничего не имел против русского торгового поста на восточном берегу, возможно, планируя с русской помощью раздобыть средства на содержание собственной армии.

Экспедиция Войновича стала результатом причудливого просвещенческого смешения научной жажды знаний, корыстных помыслов и чисто имперского тщеславия. В поездку отправились всего 600 человек, а также пятьдесят пехотинцев и весьма уважаемый Потёмкиным человек – немецкий еврей ботаник Карл-Людвиг Габлиц; возможно, именно он написал безымянный отчет о Персидской экспедиции князя, который сохранился в архиве на набережной Орсе. Войнович, пожалуй, не вполне годился для этой непростой задачи, но и без того экспедиция была слишком маленькой и не имела никакой поддержки. Вероятно, причиной тому стал очередной компромисс между осмотрительностью Екатерины и фантазией Потёмкина. К тому времени, как экспедиция отправилась в путь, императрица и князь полностью погрузились в дела Царьграда и Вены, отвлекшись от Ашхабада и Кандагара.

Войнович получил от князя указания не применять силу, однако, прибыв на место, «поступил противоположным образом». Переплыв море, он встретил Ага-Мохаммеда, стоявшего лагерем со своими войсками, и показал себя «никуда не годным придворным и политиком». Персидский князь был все еще заинтересован в русском торговом посте и даже предложил отправить своего племянника с делегацией в Петербург. Вместо этого Войнович неблагоразумно решил построить небольшую крепость – как будто его двадцать пушек и 650 человек могли всерьез сражаться с персидской армией. Он устраивал торжества для персов и вызывающе палил из пушек, в результате напрасно перепугав и без того подозрительных местных жителей, до которых ранее дошел слух, что Суворов якобы идет через Дагестан с 60 000 солдат. Этот слух был, вероятно, первым британским выступлением в «Большой игре», и эта интрига им удалась. Ага-Мохаммед решил не иметь дела с недалекими и беспардонными русскими.

Глава местного селения пригласил Войновича и Габлица на обед. Едва они прибыли, дом окружили 600 персидских воинов. Войновичу и Габлицу предложили выбор: лишиться головы или покинуть свои укрепления и немедленно убраться восвояси. Они предпочли второй вариант, и не зря, поскольку Ага-Мохаммед был способен на неистовую жестокость: позднее он ослепит 20 000 человек – все мужское население городка, который попытался сопротивляться ему. Также он умудрился сделать невозможное – стать единственным евнухом в истории, основавшим собственную династию – Каджаров. Династию продолжил племянник Ага-Мохаммеда; его потомки правили Персией вплоть до начала XX века, а затем их сменили Пехлеви. Прошло еще сто лет, прежде чем России удалось завоевать Среднюю Азию [24].

Флотилия с позором отправилась на родину. Потёмкин, должно быть, взял на себя ответственность за эту донкихотскую экспедицию, которая могла бы окончиться катастрофой – и в самом деле, виной тому его византийский стиль правления: он хотел запастись альтернативным вариантом на случай, если в Вене что-то пойдет не так [25].

Однако все прошло успешно. Иосиф согласился подписать секретный договор, обменявшись с Екатериной письмами. На протяжении полугода Европа была убеждена, что переговоры прервались, но 18 мая Екатерина отправила письмо «моему дорогому Брату», и Иосиф послал ей ответ. Она согласилась поддержать Австрию в конфронтации с Пруссией, а Иосиф, к большой радости Потёмкина, обещал России защиту от турок: «Три месяца спустя обязуюсь… объявить войну…» Таким образом Австрия выступила гарантом мирных переговоров России с Турцией [26]. Этот поворот в российской внешней политике был личной победой Потёмкина.

Екатерина и Потёмкин находили удовольствие в том, чтобы водить за нос все международное сообщество. Французские, прусские и британские послы раздавали взятки направо и налево, лишь бы узнать, что же на самом деле происходит. Харрис настороженно заметил, что «мой друг» был «в приподнятом настроении», но «избегал в разговоре политических тем». Кобенцль, который, разумеется, все знал, тоже был доволен. «Наше предприятие, – говорил он своему императору, – остается секретом для всех, кроме князя Потёмкина и Безбородко» [27]. Вскоре Иосиф понял, что Екатерина обычно добивается всего, чего ни пожелает. Несмотря на приоритетность греческого проекта, она не оставила идею вооруженного нейтралитета и убедила Пруссию и Австрию подписать трактат. «Как говорится, Господь дает женщине все, что она хочет, – философствовал Иосиф, – и всякий человек, попав к ним в руки, всегда заходит дальше, чем хотел бы». Екатерина и Потёмкин торжествовали: императрицу так взволновало одно лестное письмо Иосифа, что она даже зарделась.

Договоренность сохранялась в тайне. Харрис заподозрил, что соглашение достигнуто, лишь месяц спустя, 25 июня, дав взятку в 1600 фунтов секретарю Безбородко, однако от остальных секрет удавалось скрывать почти два года. Его знали лишь Екатерина, Потёмкин и Безбородко; великого князя Павла в известность не поставили. Панин удалился в свои смоленские владения [28]. Партнеры поздравляли друг друга с победой. Екатерина сравнивала себя и Потёмкина с героями античной мифологии, лучшими друзьями Пиладом и Орестом. «Мой старинный друг Пилад – человек умный», – хвалила она его.

Однако теперь перед ними возникла иная трудность: великий князь Павел был весьма скептически настроен по отношению к южной экспансии и австрийскому союзу. Подражая своему отцу, он был «пруссаком». В июле, когда Екатерина пригласила британского доктора барона Димсдейла с супругой, чтобы сделать юным князьям Александру и Константину прививки от оспы, Никита Панин потребовал, чтобы ему позволили вернуться и следить за исполнением процедуры; эту хитрость они придумали вместе с Павлом. Екатерина усмехалась: «Если он надеется снова занять пост первого министра, то жестоко ошибается. При моем дворе он отныне может быть только сиделкой».

Екатерина и Потёмкин размышляли, как защитить свои политические проекты от вмешательства Павла и, если возможно, расположить его к союзу с Австрией. Может быть, отправить их с женой в путешествие в Вену и Париж – в обход Берлина, где сидит старик Фридрих? Если бы Екатерина предложила ему такую идею, нервный Павел счел бы это уловкой Потёмкина, желающего отстранить его от дел. Светлейший князь занимался созданием своего собственного царства, основывал причерноморские города и организовывал свадьбы племянниц. Нельзя было позволить Павлу нарушить эти планы. И Потёмкин нашел решение [29].