Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
1777–1783
Меня пригласили на праздник, который князь Потёмкин давал в своей оранжерее…
У ее дверей находилась маленькая часовня, посвященная Дружбе; в ней стоял бюст императрицы… Комната, где ужинала императрица, была обита красивой китайской тканью, напоминавшей богатый шатер… она вмещала пять или шесть человек… В другой небольшой комнате стоял диван для двоих, расшитый и набитый самой императрицей.
Шевалье де Корберон, 20 марта 1779 года
Когда османский султан Мехмед Второй в 1453 году захватил Константинополь, он проехал через весь город прямо к собору Святой Софии, великолепному храму Юстиниана. Перед тем как поклониться этому чуду христианской культуры, он посыпал голову землей, чтобы показать свое смирение перед Господом, и лишь затем вошел в собор. Войдя внутрь, он заметил, что один из солдат собрался украсть кусок мрамора. Султан потребовал объяснений. «Я сделал это во имя истинной веры», – ответил солдат. Тогда Мехмед пронзил его мечом со словами: «Довольствуйся драгоценностями и пленниками, а здания этого города принадлежат мне». Османы завоевывали Византию не для того, чтобы уничтожить достижения Константина.
Теперь Мехмед смог добавить к своим титулам турецкого хана, арабского султана и персидского падишаха, еще и имя «Кайзер-о-рум» – «Римский цезарь». С тех пор для представителей Запада он был не только Великим Турком, но и императором. Османский владыка унаследовал престиж Византии. «Никто не вправе усомниться в том, что вы – император ромеев, – пишет в 1466 году Мехмеду Завоевателю критский историк Георгий Трапезундский. – Тот, кто законно правит в столице империи, является императором, а Константинополь – столица империи ромеев… А кто есть и пребудет императором ромеев, тот – император всего мира» [1]. Это сокровище и стало предметом чаяний Потёмкина и Екатерины.
Османские земли растянулись от Багдада до Белграда, от Крыма до Каира, и в состав империи входили многие страны Юго-Восточной Европы: Болгария, Румыния, Албания, Греция, Югославия. Османы владели главными исламскими святынями от Дамаска и Иерусалима до Мекки и Медины. На протяжении столетий Черное море было их «чистой и непорочной девой», собственным озером султана, и средиземноморские берега от Кипра до Алжира и Туниса охраняли его порты. Это была поистине интернациональная империя, и ее не следовало называть «турецкой». Как правило, в сложной системе властных иерархий единственным турком был сам султан. Так называемая турецкая империя, будучи многонациональным государством, прекрасно осознавала эту свою особенность: у истоков ее создания стояли беглые православные, выходцы из балканских славян, которые и занимали все высокие посты при дворе, в чиновничьем аппарате и среди янычар – преторианской гвардии Стамбула.
В империи не существовало социальных классов как таковых: пока западные рыцари запутывались в дебрях генеалогий, в Османской империи процветала меритократия, при которой отпрыски албанских крестьян руководили страной от имени султана. Главным принципом являлось рабское подчинение всех граждан, в том числе великих визирей, султану, который воплощал в себе само государство. Вплоть до середины XVI века династия султанов представляла собою череду талантливых, беспощадных и деятельных лидеров. Но они пали жертвой собственного «греческого проекта»: всю грязную работу по управлению империей осуществляли их главные министры – великие визири, в то время как султаны оказывались окруженными ореолом святости, который поддерживали удушливо изощренные традиции византийских императоров. В самом деле, французский солдат барон де Тотт, присутствовавший на коронации Мустафы III в 1755 году, вспоминал, что, окруженный римскими плюмажами и даже фасциями, султан казался карликом по сравнению с величием собственного титула. Церемониал, разработанный еще в X веке Константином Порфирородным, стал для византийцев благословением и проклятием – и османских султанов он превратил из энергичных завоевателей, которые верхом на коне вели в бой свои армии, в изнеженных щеголей во главе армии из одалисок и евнухов. Греческие традиции стали причиной и других неприятностей.
Поначалу в империи еще не сложился порядок наследования власти, из-за чего переход престола зачастую сопровождался кровопролитиями. Новый император избавлялся от своих братьев, задушив их тетивой и не пролив тем самым ни капли царской крови – это считалось уважительным способом убийства. Одному из султанов пришлось таким образом уничтожить одиннадцать братьев. Но наконец здравый смысл подсказал, что жизни членов царского семейства напрасно пропадают впустую. Отныне османские принцы оставались в живых, но влачили существование пленников в роскошной золотой клетке, полупьяные от наслаждений, полуобразованные и полумертвые от страха перед удушающей тетивой. Когда они появлялись на публике, щуря сонные глаза, как перепуганные животные, новых султанов пробирал ужас – впрочем, ужас проходил, когда они вспоминали о поверженных трупах принцев прошлых поколений.
Всё государство было сковано закостенелой иерархической системой; на ее вершине располагался великий визирь, зачастую славянского происхождения, в его подчинении находились 2 000 придворных и 500 охранников-албанцев. Знатность каждого вельможи и каждого паши (дословно это звание переводится как «стопа султана») обозначалась числом конских хвостов – эта система рангов досталась в наследство от кочевого периода османской цивилизации. Великий визирь имел пять хвостов, низшие по званию паши – от одного до трех. Визири носили зеленые туфли и тюрбаны, стража султана – красные, муллы – синие. Головной убор и обувь османа были таким же знаком его ранга, как звездочки на погонах солдата. Чиновники носили зеленое, дворцовые служащие – красное. За каждой национальностью был закреплен свой цвет туфель: греки ходили в черной обуви, армяне – в фиолетовой, евреи – в синей. Что же касается головных уборов, то властная иерархия империи отражалась в роскошном многообразии шапок, украшенных мехами и перьями.
Султан обитал во дворце на мысе Сарайбурну, на византийском Акрополе. Дворец в соответствии с турецкими вкусами представлял собой вереницу все более изысканных внутренних двориков, которые соединялись между собой воротами и вели к жилой части дворца – харему. Те ворота, где обычно вершилось турецкое правосудие, стали символом османской государственности. Отсюда и второе название империи, под которым ее знали на Западе, – «Блистательная Порта».
В империи похоть владыки всегда поощрялась – таким образом у государства не было недостатка в мальчиках-наследниках. Поэтому если самого султана интересовало качество, то логика гарема требовала количества. Кстати говоря, евнухи, управлявшие придворной жизнью, были способны к сексуальным утехам, но не могли иметь потомства, и потому они также пользовались услугами гарема. В Дворцовой школе, обучавшей будущих пажей руководить делами империи, большинство учеников были албанского и сербского происхождения; гарем, который должен был поставлять наследников для управления империей, был полон светловолосых и голубоглазых славянок, купленных в Крыму. Вплоть до конца XVII века придворным lingua franca был, как ни странно, сербско-хорватский язык.
Османский султанат задыхался – но не от тетивы, а от устаревших традиций. Во времена Потёмкина султаны были связаны по рукам и ногам не только византийскими правилами, но и религиозным фундаментализмом мусульманских судей – улемов, а также политическим консерватизмом, который поддерживался благодаря схожим интересам двора и армии.
Империей правили страх и насилие. Султан все еще сохранял за собой власть казнить и миловать и пользовался ею без стеснения. Неожиданная смерть была частью сложного придворного этикета. Многие великие визири прославились своей гибелью, а не государственными достижениями. Им отрубали головы так часто, что, несмотря на все богатства, которые сулил этот пост, удивительно, если находились охотники занимать его. Султан Селим за время своего правления убил семерых визирей, так что фраза «Стать тебе визирем Селима» стала в просторечии пожеланием скорой смерти. Визири всегда имели при себе завещание на случай, если их вызовет к себе султан. Во время потёмкинской войны против турок были казнены 60 % визирей.
Смертные приговоры султана, которые он выносил одним незаметным знаком – легко топнув ногой в тронном зале или открыв определенное решетчатое окно, – обычно исполняли устрашающие немые палачи с помощью топора или тетивы. Частью османского ритуала казни было выставление отрубленных голов на всеобщее обозрение. Головы верховных чиновников помещались на белые мраморные столбы во дворце. Головы наиболее знатных господ набивали ватой, головы стоявших ниже в иерархии – соломой, а остальные клали в специальные ниши. Пейзаж вокруг дворца украшали груды человеческих внутренностей, отрезанных носов и языков. Провинившихся женщин, в том числе неудачливых прелестниц из гарема, зашивали в мешок и сбрасывали в Босфор [2].
Самой непосредственной угрозой для султана были его собственные янычары и простой народ. Жители Константинополя всегда были сами себе хозяевами, даже во времена Юстиниана. Теперь стамбульский сброд, возглавляемый янычарами или улемами, все чаще диктовал свою политическую волю. В 1780-е годы агент Потёмкина Пизани сообщал, что визири и другие чиновники «подначивают толпу», чтобы «смутить своего владыку» «самыми невероятными выходками» [3].
Руководство страной велось из рук вон плохо, и ситуацию усугубляли распущенность и коррупция. Причина этому – ошибки высших чинов: в 1774 году на смену талантливому султану Мустафе III на престол взошел Абдул-Хамид I, который первые 43 года своей жизни провел в заточении. Этот утонченный и испуганный мужчина был не способен быть успешным военным предводителем или реформатором, хотя и ему удалось не ударить в грязь лицом – он стал отцом двадцати двух детей. Он любил вино и часто говаривал, что если бы был иноверцем, то с радостью принял бы католицизм, потому что в католических странах растут лучшие сорта винограда: разве кто-то слыхал о протестантских винах? Эти неловкие шутки не слишком помогали поддерживать дисциплину в армии.
Когда Тотт создавал артиллерийский корпус, он пытался найти честного человека на должность заведующего финансами. «Честный человек… – отвечал визирь. – Где же нам его найти? Я не знаю ни одного». – Визирь обернулся к своему министру иностранных дел: – А ты? Знаком ли ты хоть с одним честным человеком?» – «Отнюдь нет, – рассмеялся реис-эфенди. – Вокруг меня одни проходимцы» [4]. Интеллектуальная мощь османского правительства тоже оставляла желать лучшего: невежество императорских чиновников стало притчей во языцех. Из присутствовавших на переговорах в Систове турецких представителей отличились сразу несколько: один из них заявил, что Испания находится в Африке; реис-эфенди, министр иностранных дел многонациональной империи, думал, что военные корабли не могут выйти в Балтийское море, и все они считали, что Гибралтар расположен около Англии [5].
Империя больше не могла полагаться на одну лишь военную силу. Османы решили эту проблему, превратившись в такую же европейскую державу, как и другие западные государства. Они перевернули изречение Клаузевица с ног на голову: в то время как для большинства держав война – это политика с привлечением иных средств, то для османов политика была войной с привлечением иных средств. Усиление влияния России заставило Османскую империю сменить свои приоритеты. Потенциальные противники России – Франция, Пруссия, Швеция и Польша – стали четырьмя союзниками Блистательной Порты. Правила были просты: каждое государство предложило Порте денежную помощь в войне с Россией. Ни одна из европейских держав не могла спокойно смотреть на то, как русские подчиняют себе турок.
По выражению одного из посланников Потёмкина, империя напоминала «стареющую красавицу, которая не может смириться с тем, что ее время прошло». Но она все еще обладала огромными войсками и энергией мусульманского фанатизма. Империя, управлявшаяся тетивой, зелеными туфлями и константинопольской толпой, к 1780 году превратилась в прокаженного великана из Бробдингнега, чье тело все еще поражало воображение, хотя и распадалось на части прямо на глазах [6].
Двадцать седьмого апреля 1779 года великая княгиня Мария Федоровна родила сына, которого Екатерина и Потёмкин назвали Константином, предполагая, что он станет императором Константинополя после падения Порты. Два года назад великая княгиня уже подарила Российской империи наследника – первого внука Екатерины, великого князя Александра. Теперь она произвела на свет наследника греческой империи Византии.
Вооружившись античной историей, православным богословием и собственным романтическим воображением, Потёмкин создал свой «греческий проект», представлявший собой культурную программу, геополитическую систему и пропагандистскую кампанию вместе взятые. Он мечтал завоевать Константинополь и возвести на престол великого князя Константина. Екатерина наняла для маленького князя греческую няню по имени Елена и настояла, чтобы его обучили греческому языку [7]. В 1780-е годы Потёмкин лично участвовал в образовании великого князя. «Я одно только желал бы напомнить, – пишет он императрице по поводу учебных занятий Александра и Константина, – чтоб в учении языков греческий поставлен был главнейшим, ибо он основанием других. ‹…› Где Вы поставили чтение Евангелия, соображая с латынским, язык тут греческий пристойнее, ибо на нем оригинально сие писано». Екатерина оставила внизу свою пометку: «Переправь по сему» [8].
Нам доподлинно не известно, когда пара начала задумываться об античном величии и возрождении Византии, но скорее всего, это произошло в самом начале их отношений, когда Екатерина дразнила его «гяуром» (по-турецки «иноверец»). Должно быть, греческий проект впечатлил Екатерину своим странным сочетанием истории, фантазии и практицизма. Светлейший князь был создан для этого проекта, так же как и проект, в свою очередь, был создан для него. Он хорошо разбирался в истории и византийской православной теологии. Екатерина и Потёмкин, как все наиболее образованные люди своего времени, были воспитаны на античных текстах, от Тацита до Плутарха, отсюда и потёмкинское прозвище «Алкивиад» – хотя в отличие от него Екатерина не читала по-гречески. Он часто приказывал своим секретарям зачитывать фрагменты античных историков, и в его библиотеках хранились почти все их основные труды. В XVIII веке любители античности не просто читали истории о древних временах – они желали превзойти их. Они возводили здания подобно грекам и римлянам. Теперь Потёмкин решил узнать все возможное об Османской империи.
Эта идея была не нова: московские цари провозглашали Россию «Третьим Римом» с тех самых пор, как пал Константинополь – который русские все еще называли Царьградом, городом царей. В 1472 году великий князь Московский Иван III женился на племяннице последнего византийского императора Зое Палеологине (Софье Палеолог). Подданные называли его «новым царем Констянтином новому граду Констянтину – Москве» и царем (т. е. цезарем) – титулом, который затем принял и Иван Грозный. В начале XVI века монах Филофей записал свое знаменитое изречение: «два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не бывать» [9]. Но неоклассическое великолепие, смелый принцип совместного развития религии, культуры и политики, практическая выгода союза с Австрией и особый план деления территорий – все это было достоянием проекта Потёмкина. Благодаря своим талантам он не только спонтанно выдавал нагора новые идеи, но и обладал необходимым терпением и чутьем, чтобы воплотить их в жизнь: он следовал за византийским миражом с тех пор, как пришел к власти, и ему потребовалось шесть лет, чтобы расстроить пропрусские планы Панина.
Уже в 1775 году в Москве, когда Екатерина и Потёмкин праздновали подписание мирного договора с турками, князь завел дружбу с греческим монахом Евгением Булгарисом, который обеспечил теологическую составляющую греческого проекта. Девятого сентября 1775 года по предложению Потёмкина Екатерина назначила Булгариса первым архиепископом Славянским и Херсонским. Города Славянск и Херсон в то время еще не существовали. Херсон, получивший свое название в честь древнегреческого города Херсонеса, колыбели русского православия, пока был лишь одним из греческих образов в бурном воображении Потёмкина.
Назначение Булгариса архиепископом было призвано восславить греческие истоки русского православия – вероятно, таков был замысел Потёмкина. Одно из его первых решений на посту фаворита – учреждение греческой гимназии. Теперь он сделал Булгариса ее руководителем. Потёмкин желал, чтобы этот греческий архиепископ стал его «Гесиодом, Страбоном и Хризостомом», написал историю южных земель, открыл тайны, сокрытые в прошлом, и показал прямую связь между древними скифами и греко-славянской культурой. Булгарис никогда не писал исторических текстов, но переводил «Георгики» Вергилия и посвятил этот перевод Потёмкину, высочайшему и виднейшему ценителю эллинской культуры, а также сочинил оду своим новым Афинам на Днепре: она заканчивалась строками «Здесь мы вновь видим прежнюю Грецию; о славный князь, ты – победитель» [10]. Все это было частью проэллинского проекта Потёмкина по созданию греческой цивилизации и новой Византийской империи вокруг Черного моря.
Работа над греческим проектом помогает нам увидеть, как сотрудничали князь и императрица. В 1780 году самый одаренный секретарь Екатерины Александр Безбородко подготовил «Мемориал по делам политическим», где излагал основы греческого проекта, поэтому считается, что весь замысел принадлежал ему. Но такая точка зрения свидетельствует о непонимании отношений, которые связывали троих людей, управлявших русской внешней политикой.
Потёмкин задумал греческий проект перед тем, как Безбородко приехал в Петербург, – об этом свидетельствуют его переписка и личные беседы, его покровительство Булгарису, выбор имени Константину и основание Херсона в 1778 году. «Мемориал» Безбородко был попыткой обосновать идею через описание византийско-османско-русских отношений начиная с середины X века, и этот текст был явно написан по заказу Екатерины и Потёмкина. Если взглянуть на проект австрийского мирного договора 1781 года, составленный Безбородко, станет ясно, как шла их работа. Секретарь писал на правой части листа, затем Потёмкин оставлял свои карандашные заметки, адресованные Екатерине, в левой части. С тех пор установился следующий порядок: Потёмкин порождал идеи, а Безбородко записывал их, поэтому после смерти князя секретарь совершенно справедливо писал, что Потёмкин был «редкий и отличный человек, особливо на выдумки, лишь бы только они не на его исполнения оставлялися» [11].
Безбородко был «неуклюжим, нелепым и неопрятным» молодым украинцем с толстыми губами и глазами навыкате, он, словно слон, бродил по дворцу со спущенными чулками. Однако, как заметил Сегюр, «под внешней неловкостью он скрывал тончайший ум». Говорили, что он постоянно наслаждался оргиями в петербургских борделях. Действительно, он часто отсутствовал по полтора дня. Итальянская оперная дива привезла двух молоденьких итальянок для его сераля; он платил певице-сопрано по имени Давиа 8 000 рублей в месяц, что не мешало ей изменять ему с первым встречным. «Хотя он одевался богато, однако выглядел так, будто наспех натянул на себя одежду после оргии», как, возможно, и было на самом деле. Однажды он вернулся домой выпивши и узнал, что императрица срочно вызывает его к себе. Когда он прибыл во дворец, Екатерина потребовала документ, который он давно обещал подготовить. Секретарь достал лист бумаги и зачитал тщательно составленный указ. Екатерина поблагодарила его и пожелала забрать документ. Он отдал ей пустой лист бумаги и пал на колени. Безбородко позабыл выполнить поручение, но за такую блестящую импровизацию она его простила. Благодаря своему самостоятельному, невероятно острому и тонкому уму он стал потёмкинским протеже и политическим союзником, даже невзирая на то, что среди его друзей были противники князя, например Воронцовы. Признательность, которую он высказывает в письмах Потёмкину за его покровительство, свидетельствует о том, что князь всегда оставался для него старшим соратником [12]. «Он продолжает быть ко мне хорошо расположенным, – пишет Безбородко другу, – мне кажется, что я и заслуживаю то, будучи часто принужден по его делам употреблять более политических оборотов, нежели по Европейским» [13].
Светлейший князь работал и с другими министрами Екатерины – к примеру, с генеральным прокурором Вяземским и президентом Коммерц-коллегии Александром Воронцовым, братом Семена. Потёмкин, известный своими искусными интригами, пренебрегал устоявшимися правилами придворной политики: он смотрел на министров, особенно на Воронцова, «с величайшим презрением» и как-то раз сказал Харрису, что «даже если б мог от них избавиться, не сумел бы подыскать на их место никого достойнее» [14]. Безбородко, по-видимому, был единственным, кто заслужил его уважение. Потёмкин с гордостью говорил Екатерине, что никогда не пытался создать свою придворную партию в Петербурге. Он считал себя членом императорской семьи, а не наемным служащим-политиканом или простым фаворитом. Единственным членом его партии была Екатерина.
Первой ступенью греческого проекта была разрядка напряженности с Австрией. Обе стороны шли к этому уже некоторое время и подавали друг другу определенные дипломатические знаки. Владыка Священной Римской империи и соправитель Габсбургской монархии Иосиф II никогда не оставлял надежд на Баварский план, который привел к «картофельной войне». Он понимал, что без поддержки Потёмкина и Екатерины ему не получить Баварию, которая помогла бы эффективнее объединить его земли. С этой целью Иосиф стремился отговорить Россию от лелеемого Паниным плана союза с Пруссией. А если заодно ему бы удалось увеличить свои территории за счет османских земель, то это было бы двойной удачей. Таким образом, все дороги вели в Петербург.
Иосиф вместе со своей матерью Марией Терезией долгие годы считали Екатерину цареубийцей и нимфоманкой и называли ее «Оекатериненная принцесса цербстская». Теперь Иосиф счел, что выгода от союза с Россией стоит даже разногласий с матерью. Его мнение подтвердил канцлер, принц Венцель фон Кауниц-Ритберг, который в 1756 году инициировал дипломатическую революцию ради заключения союза с Францией, давней противницей Австрии. Кауниц был тщеславным, хладнокровным и сексуально озабоченным невротиком; он так боялся болезней, что заставлял Марию Терезию держать окна закрытыми. То, как он тщательно чистил зубы после каждого приема пищи, было самым отвратительным зрелищем венской общественной жизни. Кауниц настаивал, чтобы Кобенцль, австрийский посол в Петербурге, поставил «отношения с месье Потёмкиным на дружескую ногу… Доложите, как вы с ним ладите сейчас» [15].
Двадцать второго января 1780 года Иосиф отправил послание Екатерине через ее посла в Вене князя Дмитрия Голицына, сообщив, что желает встречи. Момент был выбран идеально. Четвертого февраля она известила его о своем согласии, предупредив об этом лишь Потёмкина, Безбородко и недовольного Никиту Панина. Встреча в белорусском Могилеве была назначена на 27 мая [16].
Императрица и князь с нетерпением предвкушали эту встречу. С февраля до апреля они обсуждали каждую деталь предстоящего события. Волнение обуяло их обоих. Они успокаивали друг друга с супружеской заботой и затем, словно два заговорщика, погружались в планирование. Однажды в апреле Ланской сказал Екатерине, что чувствительный дух Потёмкина «наполнен безпокойствами». Возможно, его тревожили интриги против его планов относительно южных земель, но она успокаивала его словами о своей дружбе, «которую всегда и непременно найдешь в моей и ко мне привязанной душе того [Ланского], который тебя наравне со мною любит и почитает». Она с нежностью добавляет: «Сожаление же наше единственно об тебе, что ты находи[шь]ся в безпокойстве». Потёмкин огрызнулся на бедного юного Ланского, и тот поспешил к императрице. Она была обеспокоена, не понимая, чем же фаворит рассердил князя: «Пожалуй, дай мне знать: досадил ли тебе Александр Дмитр[иевич] и серди[шь]ся ли на него и за что имянно?» Письма даже намекают на любовные встречи прежних дней, хотя скорее всего они лишь обсуждали свои политические планы: «Мой дорогой друг, я кончила обедать и дверь с маленькой лестницы открыта. Если вы хотите говорить со мной, вы можете прийти».
В конце апреля светлейший князь выехал в Могилев, чтобы руководить подготовкой к приезду государыни и римского императора. Это была его затея, и императрица поручила ему все приготовления. Как только он уехал, Екатерина принялась скучать по супругу. «Мой добрый друг, пусто без тебя», – пишет она ему. Полные воодушевления письма летали туда и обратно. Девятого мая 1780 года Екатерина покинула Царское Село со своей свитой, куда входили племянницы князя Александра и Екатерина Энгельгардт и Безбородко. Никита Панин остался не у дел. Потёмкин уже приветствовал прибывшего в Могилев императора Иосифа, но Екатерина была еще в пути. Они с супругом продолжали обсуждать мельчайшие детали предстоящей встречи и тосковали друг о друге. «Буде луче найдешь способ, то уведоми меня, – пишет она о своем расписании дел, и затем подписывает: – Прощай, друг мой, мы очень тоскуем без тебя. Я весьма желаю скорее увидеться с тобою» [17].
Войти с помощью соц. сетей: