Могильщик Граб
Рассказ о том, как подземные духи похитили церковного ключаря
В некотором славном городе несколько сотен лет назад, когда еще не было на белом свете наших дедов и отцов, жил некий муж по имени Габриель Граб, ключарь и могильщик некоего кладбища, где с незапамятных времен покоились сотни тысяч мертвецов. Из того, милостивые государи, что он был человек, окруженный на каждом шагу символами смерти, никак не следует, я полагаю, что характер у него непременно должен быть угрюмый, печальный и суровый. Все гробовщики, сколько мне известно, народ чрезвычайно веселый, и я знал на своем веку одного факельщика, который у себя в домашнем кругу за бутылкой пива жил припеваючи, в полном смысле слова, то есть распевал он самые веселые песни от раннего утра до поздней ночи. При все том, вы угадали: Габриель Граб точно был пасмурен, угрюм, даже мизантроп с головы до ног, потому что он дружил и беседовал только с самим собой, да еще в походной бутылочкой широкого размера, которую имел похвальное обыкновение всегда носить в одном из своих глубоких карманов.
Однажды, накануне святок, часа за полтора до полночи Габриель взвалил на плечо свой заступ, засветил фонарь и отправился по своим делам на старое кладбище. Ему надлежало приготовить к утру свежую могилу. Теперь он был особенно не в духе и ускорял свои шаги, рассчитывая весьма основательно, что хандра его, авось, пройдет, как скоро он усердно примется за свою обычную работу. Продолжая свой путь вдоль старинной улицы, он видел, как веселое зарево каминов пробивается через окна, и слышал, как шумели и смеялись счастливые семейства, приветствующие друг друга с наступлением святок. В это же самое время до чуткого его носа доносилось благовоние святочных пирожков и других бесчисленных яств, приготовленных на кухне к семейному пиру. Все это тяжелым камнем налегло на сердце Габриелья Граба, и когда вслед затем выскочили на улицу группы ребятишек, сопровождаемых веселыми девочками в папильотках и с курчавыми волосами, могильщик улыбнулся демонской улыбкой, и воображение его мигом нарисовало вереницу детских болезней, душащих человеческую жизнь в самом ее начале. Это утешило его.
При этом счастливом настроении духа, Габриель продвигался вперед, отвечая время от времени грубым и хриплым голосом на поклоны и приветствия соседей, проходивших мимо. Наконец он повернул в темную аллею, которая вела к кладбищу. Здесь всегда было мрачно и пусто, и городские жители проходили здесь только днем, когда хотели сделать печальный визит своему отжившему родственнику или другу. Легко, стало быть, представить удивление и вместе с тем негодование могильщика, когда он увидел в самом конце аллеи какого-то ребенка-пузыря, который ревел во все горло святочную песню. Не говоря дурного слова, Габриель поставил фонарь на землю. Когда мальчишка, спешивший, вероятно, на святочный вечер к своим родственникам, пробегал возле него, могильщик со всего размаху съездил его кулаком по голове, отчего бедный ребенок залился горькими слезами и запел уже совсем другую песню. Совершив этот подвиг, Габриель Граб поднял свой фонарь, вступил через несколько минут на кладбище и отворил сильной рукой железную калитку.
Первым его делом было снять свой балахон и поставить фонарь на землю. Затем Габриель Граб взял свой заступ и с веселым настроением принялся копать нескончаемую могилу. Земля был мерзлая и жесткая, молодой месяц светил тускло, работа продвигалась медленно. При других обстоятельствах и в другое время все это, вероятно, могло бы расстроить в могильщике душевное спокойствие, но теперь он был совершенно счастлив и доволен собой. Проработав около часа, Габриель Граб сел на один из могильных камней и втянул в себя несколько глотков живительной влаги. Это развеселило его до такой степени, что он громким голосом пропел могильную песню и потом еще громче захохотал.
– Ха, ха, ха!
– Ха, ха, ха! – повторил голос, раздавшийся за его спиной.
Могильщик насторожил уши и замер в то мгновение, когда плетеная бутылка была снова готова прикоснуться к его устам. Ближайшая могила, где сидел он, была также спокойна и безмолвна, как и все кладбище в эту бледно лунную ночь. Седой иней алмазами блестел и сверкал на могильных камнях. Снег белым саваном расстилался по всему пространству. Ни малейший шорох не нарушал глубокого спокойствия торжественной сцены.
– Нечего тут трусить, – проговорил Габриель, приставляя опять бутылку к своим губам. – Это было эхо.
– Нет, не это, – сказал басистый голос.
Габриель вскочил и замер от страха и изумления, глаза его устремились на фигуру, от которой мгновенно заледенела кровь.
С первого взгляда могильщик догадался, что фигура, сидевшая в перпендикулярной позе на могильном камне, не может принадлежать к живым существам этого мира. Ее длинные фантастические ноги были закинуты одна на другую, и голые фантастические руки опирались на колени. На груди была белая как снег простыня, украшенная небольшими прорезями, а сзади на спине лежал коротенький плащ. Кружевные манжеты вместо галстука украшали ее шею, а длинные башмаки с заостренными концами были на ее ногах. На голове торчала шляпа с широкими полями, украшенная единственным пером. Шляпа была подернута седым инеем, а фигура имела такой спокойный вид, как будто могильный камень был ее обыкновенной резиденцией двести или триста лет. Она сидела с большим комфортом, высунув язык и делая преуморительные гримасы, какие только могут быть приличны выходцам с того света. Могильщик понял, что ему приходится иметь дело с нечистым духом.
– Это было не это! – сказал нечистый дух.
Габриель Граб остолбенел, и язык не повернулся для ответа.
– Что ты делаешь здесь накануне Рождества? – спросил дух суровым тоном.
– Копаю могилу, сэр, – пролепетал Габриель.
– Кто же в такую ночь бродит здесь по кладбищу, нарушая могильный сон мертвецов? Спросил дух страшно торжественным тоном.
– Габриель Граб! Габриель Граб! – завизжал дикий хор нестройных голосов, которые, казалось, наполнили все кладбище.
Могильщик оглянулся по сторонам, но не увидел ничего.
– Что у тебя в этой бутылке? – спросил нечистый.
– Желудочная настойка, сэр.
– Кто же пьет на кладбище желудочную настойку в такую торжественную ночь?
– Габриель Граб! Габриель Граб! – подхватили невидимые голоса.
Нечистый дух бросил злобный взгляд на испуганного могильщика и, возвысив свой голос, закричал:
– А кто будет нашей законной добычей в эту полночь?
– Габриель Граб! Габриель Граб! – завизжали бесчисленные голоса.
– Ну, Габриель, что ты на это скажешь? – спросил дух, бросая на своего собеседника сатанинский взор.
Могильщик не смел пошевельнуться, дыхание сперлось в его груди.
– Что же ты об этом думаешь, Габриель? – повторил дух.
– Это… Это, сэр, очень любопытно, – проговорил Габриель, полумертвый от страха. – Любопытно и очень мило, но вы уж позвольте мне докончить работу.
– Работу! – воскликнул дух. – Какую, Габриель?
– Я должен до рассвета вырыть могилу.
– Так-так, – сказал дух. – Кто же роет могилу, когда весь человеческий род веселится?
И опять таинственные голоса завопили:
– Габриель Граб! Габриель Граб!
– Мои приятели, кажется, нуждаются в тебе, любезный Габриель, – сказал дух, высунув язык во всю длину.
– Как же это, сэр – возразил трепещущий могильщик. – Я не имею чести знать ваших друзей, и они меня ни разу не видели. Мы незнакомы, сэр.
– Нет, сударь мой, они отлично тебя знают! – отвечал дух суровым тоном. – Мы знаем человека, который при выходе из своей хижины бросал злобные взгляды на невинных детей, выбежавших за ворота родительских домов. Мы знаем человека, который в неистовой зависти и злобе на чужую радость, поразил веселого мальчика без малейшей вины с его стороны. Знаем мы его, знаем!
Здесь нечистый дух закатился самым отчаянным смехом и вдруг, перекувырнувшись, стал на голову ногами кверху, но через минуту, сделав ловкий прыжок, опять очутился на могильном камне и поджал ноги под себя, как портной на своем прилавке.
– Вы уж позвольте мне вас оставить, сэр, – пролепетал могильщик, употребляя отчаянные усилия сдвинуться с места.
– Нас оставить! – завопил дух. – Габриель Граб хочет нас оставить! Ха-ха-ха!
И когда он хохотал, кладбище вдруг озарилось ярким светом, заиграла плясовая музыка, и мириады чертенят выскочили из земли, чтобы играть в чехарду с памятниками на могилах. Игра была шумная и резвая, никто не переводил духу, и каждый старался показать перед другими свою удивительную ловкость. Несмотря на оцепенение чувств, могильщик, однако же, мог заметить, что первый дух, его недавний собеседник, превзошел всех своим демонским искусством. Между тем, как его приятели показывали свою удаль над памятниками обыкновенного размера, он, напротив, перепрыгивал через гигантские фамильные своды, не встречая нигде и ни в чем ни малейших препятствий. Мало-помалу чертенята угомонились, музыка смолкла, нечистый дух схватил могильщика за шиворот и провалился с ним сквозь землю.
Отуманенный быстротой движений, Габриель Граб долго не мог прийти в себя, но когда, наконец, луч размышления проскользнул в его разгоряченном мозгу, он увидел себя в огромной пещере, окруженный со всех сторон полчищами чертенят – безобразных, угрюмых и диких. В центре этой комнаты на возвышенном месте заседал его кладбищенский приятель, имевший, очевидно, над всеми бесконтрольную власть. Габриель Граб стоял подле него, неподвижный и безмолвный.
– Сегодня очень холодно, – сказал Вельзевул (так, без сомнения, надлежало называть главного духа, заседавшего на возвышенном месте). – Очень холодно… Эй, кто-нибудь, стакан горячей водки!
При этой команде полдюжины чертенят исчезли в подземном буфете и через минуту воротились с кубком огненной влаги, которую немедленно представили Вельзевулу.
– А, это недурно! – сказал Вельзевул, залпом проглотив огненный кубок. – Подать такой же Габлиелю!
Напрасно несчастный могильщик клятвенно уверял, что он не привык согревать себя на ночь горячительными напитками. Один чертенок скрутил ему руки, другой насильно разжал ему рот, а третий по данному знаку затопил его горло огненной влагой, причем Вельзевул и все чертенята покатились со смеху, между тем, как Габриель задыхался, чихал и плакал.
– Ну, что, хороша водка? – спросил Вельзевул.
– Хороша, сэр, покорно вас благодарю, – отвечал трепещущий могильщик.
– Не стоит благодарности. Покажите теперь этому несчастному нелюдимому какую-нибудь картину из нашей галереи.
При этих словах густое облако, покрывавшее отдаленный конец пещеры, начало постепенно исчезать, и скоро перед глазами могильщика на значительном расстоянии от него открылась небольшая, бедно меблированная комната, где все было чисто и опрятно. Толпы маленьких детей кружились около камина, дергали за платье свою мать и гомозились вокруг ее стула. Мать по временам поднималась со своего места и, подходя к окну, старалась разглядеть вдали какой-то ожидаемый предмет. Вкусный обед уже стоял на столе, покрытом чистой скатертью, и спокойные кресла были поставлены перед экраном камина. Раздался стук в дверь, мать побежала отворять, а дети запрыгали от радости, когда увидели, что вошел их отец. Он был мокр и казался утомленным. Скинув шинель и сюртук, он умылся, надел халат и сел за стол среди малюток, окружавших его по обеим сторонам. Всё, казалось, в этой хижине дышало счастьем и спокойствием духа.
Но сцена незаметно изменилась. В миниатюрной спальне на маленькой постели лежал прекрасный мальчик, младший из членов своего семейства, исхудалый и больной. Розы увяли на его щеках, и не было больше живительного света в его отуманенных глазах. Первый раз от роду закралось чувство умиления и жалости в сердце закоренелого могильщика, но прежде чем он успел выразить его словами, мальчик умер. Младшие братья и сестры столпились вокруг его маленькой постели и схватили его крошечную руку, холодную и бескровную. Но вместо того, чтобы пожать ее, дети отпрянули от постели и стали смотреть с благоговением на младенческое лицо своего братца, он был спокоен и тих, и они увидели, что брат их умер. Теперь стало им известно, что он – ангел небесный, водворившийся в селениях райских, откуда он благословляет своих милых родственников, оставшихся на земле.
Легкое облако снова пробежало через картину, и опять вся сцена изменилась. Мать и отец были теперь беспомощными стариками, и число их детей уменьшилось больше, чем наполовину. Но довольство и спокойствие отражалось на каждом лице, когда все семейство собралось возле камина и рассказывало стародавние истории из прежних счастливых дней. В мире и тишине отец сошел в могилу, и скоро последовала за ним верная его спутница, разделявшая с ним труды, огорчения и заботы земной жизни. Оставшиеся члены семейства пали на колени перед могилой своих родителей, и зеленый дерн омочился их горькими слезами. Но не было заметно ни тревожных жалоб, ни отчаяния на их грустных лицах, так как знали они, что рано или поздно наступит для них общее свидание по ту сторону гроба. Они встали, пошли домой, отерли свои слезы, и скоро житейские дела восстановили опять спокойствие их духа. Густое облако заслонило всю картину, и могильщик не видел больше ничего.
– Ну, что ты об этом думаешь? – сказал дух, устремив свои широкие глаза на Габлиеля Граба.
– Ничего, сэр, картина, на мой взгляд, очень хороша, – пробормотал могильщик. – Покорно вас благодарю.
– А! Так тебе нравятся эта картина, негодный нелюдим?! – завопил Вельзевул тоном величайшего презрения. – Нравится?
Он хотел еще что-то прибавить, но негодование совсем задушило его голос. Прежде чем могильщик успел извиниться, Вельзевул протянул свою длинную ногу и дал ему пинка в самую маковку головы. Вслед мириады чертенят обступили могильщика, и каждый принялся колотить его без всякого милосердия и пощады. Избитый и усталый, он повалился навзничь и скоро лишился чувств.
Поутру на другой день, неизвестно какими судьбами, Габриель Граб очутился опять на своем кладбище, где лежал во всю длину на одном из могильных памятников. Открыв глаза, он увидел подле себя опорожненную бутылку, заступ, фонарь и балахон. Все это покрылось инеем и лежало в беспорядке поодаль от него. Камень, где сидел Вельзевул, лежал на своем месте, и не было на нем никаких следов присутствия сатанинской силы. Работа над могилой почти нисколько не продвинулась вперед.
Сначала Габриель Граб усомнился в действительности своих ночных приключений, но жестокая боль в плечах и боку убедили его неоспоримым образом, что побои чертенят отнюдь не могли быть выдуманы его расстроенным мозгом. Еще раз сомнение возникло в его душе, когда он не увидел никаких следов на снегу, где чертенята играли в чехарду, но это обстоятельство само собой объяснялось тем, что чертенята, как существа невидимые, могут и не оставить после себя вещественных знаков. После этих размышлений Габриель Граб поднялся кое-как на ноги, вычистил свой балахон, надел шляпу и медленно потащился в город.
Но теперь был он уже совсем другой человек, радикальная перемена быстро совершилась в его сердце и уме. Он не хотел возвращаться к своему прежнему месту, где, вероятно, всякий стал бы издеваться над ним. Подумав несколько минут, он пошел, куда глаза глядят, твердо решив добывать свой хлеб каким-нибудь другим честным трудом.
Фонарь, заступ и плетеная бутылка остались на кладбище, где нашли их в тот же самый день. Но куда девался могильщик, никто не знал. Скоро пронеслась молва, что Габриеля чертенята занесли на тот свет, и все этому верили, от первой старухи до последнего ребенка.
Но молва приняла совсем другой оборот, когда Габриель Граб лет через десять после этого события воротился на родину оборванным и больным стариком. Повесть о своих похождениях он рассказал городскому мэру, и от него уже весь свет узнал, как могильщик пировал у Вельзевула в его подземной пещере.
