III

Дар отмененный

Ночь еще тяготела на небе. С открытых равнин, холмов и с уединенных корабельных палуб на широком море можно было отличить на тусклом горизонте едва заметную черту, обещавшую мало-помалу измениться в точку света. Но это обещание казалось отдаленным и сомнительным, и луна еще деятельно боролась с ночными облаками.

Мрачные тени на душе человека быстро изменялись одна другой и затемняли ее свет, как ночные облака, парившие между небом и землей, мрачат сонные жилища людей. Редела по временам густая тьма, образуя некоторый просвет в тайнике его души, но редела для того, чтобы оставить место новым теням, сгущавшимся вокруг него целыми толпами…

Снаружи над старинным зданием господствовала торжественная и глубокая тишина, и мрачные его стены казались таинственными фигурами на почве, убеленной снегом. Внутри комната ученого мужа была мрачна, угрюма, и ничто не нарушало в ней могильного молчания. Изредка только уныло хрустел огонь в камине, покрываясь пеплом перед своим последним издыханием. Перед решеткой камина на полу лежал полусонный мальчишка. За столом перед тусклой лампой сидел химик в своем кресле, безмолвный, пасмурный и неподвижный, как могильный камень.

Раздались звуки рождественской музыки, игравшей накануне. Сначала он прислушивался к ней с очерствелым равнодушием, как на кладбище. Но когда мелодические сладостные звуки наполнили воздух меланхолической гармонией, он встал со своего места и протянул руки вперед, как будто к нему подходил старинный верный друг, к которому он не боялся прикоснуться. При этом движении легкий трепет пробежал по телу, и его лицо сделалось менее угрюмым. Наконец он заплакал, неутешно, горько, и склонил голову на грудь.

Воспоминания печали, оскорблений, беспокойств к нему не возвратились. Он знал, что память его исчезла и даже не имел никакой надежды на ее возвращение; но какое-то движение в нем самом сделало его опять способным поражаться впечатлениями, сокрытыми в музыкальной песне. Нет нужды, что он не понимает этих впечатлений; довольно и того, что он их сознает. Значит, еще не иссяк источник жизни в его сердце.

Когда замерла последняя струна, он поднял голову, чтобы яснее расслышать ее медленное колебание. В стороне, над спящим мальчиком, стоял фантом, неподвижный и безмолвный, с глазами обращенными прямо на него.

Страшен он был, как и всегда, но не так жесток и непреклонен в своей грозе. Этого, по крайней мере, ожидал или надеялся увидеть человек. Фантом был не один, на тени от его руки была еще другая рука.

Чья же? Неужели подле него обрисовалась фигура миссис Вильям или ее портрет и тень? Она стояла так же, как и он, склонив свою голову на грудь, и ее глаза, исполненные состраданием, были устремлены на спящее дитя. Лучезарный свет озарял ее лицо, но не падал на фантом, тот был мрачен и бесцветен, хотя стоял подле нее.

– Дух! Я не был дерзок и заносчив в отношении к этой женщине, и она не подверглась моей чарующей силе. Зачем ты привел ее сюда?

– Это лишь тень ее, – сказал фантом. – С первым лучом солнца отыщи немедленно оригинал портрета, который перед твоими глазами.

– Неужели суждено мне это сделать?

– Да.

– Как? Я должен истребить благороднейшие чувства ее природы? И мое мертвящее влияние поразит ее так же, как других?

– Я сказал только «отыщи оригинал портрета», – возразил призрак, – больше я ничего не сказал.

– О, скажи мне, – воскликнул Редло, озаренный лучом надежды, которая, как он думал, скрывалась для него в этих словах фантома, – могу ли я переделать то, что сделал?!

– Нет, – отвечал фантом.

– Не прошу никакой пощады для себя самого, – сказал Редло, – я отказался сам от своей человеческой натуры, и отказался по собственной воле. Но чем виноваты те, которым передал я твой убийственный дар? Они его не искали, и без своего согласия приняли проклятие от моей руки. Неужели ничего я не могу для них сделать?

– Ничего.

– Но если не я, не может ли кто-нибудь другой?

Фантом, неподвижный до сих пор как статуя, вдруг повернул голову и взглянул на тень, что подле него.

– О, неужели для нее это возможно! – воскликнул Редло.

Фантом опустил руку женской фигуры и сделал ей прощальный знак. Через минуту тень пришла в движение и тронулась с места.

– Остановись, – вскричал Редло, – на одну минуту! Я знаю, со мною произошла некоторая перемена, когда воздух огласился звуками рождественской музыки. Скажи мне, утратил ли я способность повредить ей? Могу ли я подойти к ней без всякого страха? О, пусть она подаст мне какой-нибудь признак надежды!

Призрак отвернул свое лицо от мистера Редло, взглянув на тень, но не дал никакого ответа.

– Скажи мне, по крайней мере, сознает ли она в себе способность исправить то, что я испортил?

– Нет, – отвечал фантом.

– Итак, она получила эту способность без сознания?

– Отыскивай ее с первым лучом солнца, – отвечал фантом, и с этими словами тень женщины исчезла.

Призрак и человек остались одни лицом к лицу, вперив глаза друг в друга, как в ту роковую ночь, когда получен был убийственный подарок. Мальчик между ними лежал на полу перед решеткой камина.

– Чего мне ожидать от твоего присутствия, мой страшный наставник?! – воскликнул Редло. – Новой ли бедой грозит оно или обещает отрадную надежду? Ты отрекся от меня и хотел избавить от своих нашествий, зачем же этот таинственный визит? Дар твой погубил меня, погубил и тех невинных людей, которых никогда не тревожила отчаянная мысль идти наперекор вечным законам человеческой природы. Но вот одно существо…

– Ты говоришь о несчастном создании, что лежит между нами, – перебил фантом, указывая на спящего мальчика.

– Да, – отвечал химик, – ты угадал мою мысль и знаешь, о чем я намерен спросить. Отчего и как только один этот ребенок избавился от губительного влияния заключенной во мне силы? Чем и как объяснить ужасное сродство, которое я открыл между ним и мною?

– Здесь ты видишь, – сказал фантом, указывая на мальчика, – последнее, совершеннейшее объяснение человеческой твари, лишенной тех воспоминаний, от которых ты добровольно отказался. Нет здесь места воспоминаниям печали, оскорблений, беспокойств, потому что этот несчастный смертный от рождения был поставлен в уровень с бессмысленными существами, и нет в его мыслях отрадных человеческих явлений, из которых через контраст могли бы образоваться печальные воспоминания. Все в нем – бесплодная пустыня, неспособная к произращению человеческих идей. Все должно представлять бесплодную пустыню в таком человеке, который, как и ты, отказался от животворного начала собственной души. Горе такому человеку! Горе и таким обществам, где сотнями и тысячами разводятся эти выродки из человеческой природы!

Редло задрожал.

– И каждый из них, – продолжал фантом, – посеет семя зла на человеческую ниву, и оно взойдет, созреет, уберется в житницы, откуда опять и опять в бесчисленных зернах будет распространено для нового посева на вновь запаханных полях. Лучше бы никогда не видать таких зрелищ!

Говоря это, он указал на спящего мальчика.

– Нет на свете отца, – говорил фантом, – который бы согласился видеть подле себя таких чудовищ; нет на свете матери между миллионами любящих матерей, которая приняла бы на себя ответственность за миллионную долю такого искажения человеческой природы. И, однако, нет на земле страны, свободной от упрека в расположении подобных выродков, рожденных и закосневших в пороке.

Химик всплеснул руками и, бледный как смерть, с ужасом смотрел на фантома, который продолжал указывать своим пальцем на спящее чудовище.

– И вот перед тобой, – продолжал призрак, – совершеннейший тип человеческой твари, лишенной дара, от которого ты добровольно отказался. Здесь бессильно твое влияние, потому что нечего уничтожать в груди этого ребенка. В его мыслях оказалось ужасное сходство с твоей собственной природой, потому что ты низвел себя до его неестественного уровня. Он есть произведение человеческого равнодушия; ты, напротив, – произведение человеческой гордости. В том и другом случае ниспровергнуто благодетельное предначертание природы, и вы пришли к одному пункту с двух противоположных полюсов невещественного мира.

Химик наклонился теперь к спящему ребенку с таким же состраданием, какое чувствовал к самому себе. С этой минуты он не питал к нему никакого отвращения.

Заблистала наконец отдаленная яркая черта на высоком горизонте; темнота исчезла, солнце встало во всем своем величии и славе. Трубы и шпицы старинного здания вырисовывались на чистом воздухе, который превратил в золотое облако дым и пар огромного города. Солнечные часы в их тенистом углу, где ветер обыкновенно бушевал с редким постоянством, очистились от хлопьев снега и выставили напоказ свой блестящий циферблат. Старая коллегия с ее норманнскими сводами и галереями повеселела на целый день.

Семейство Теттербеев уже было на ногах. Мистер Теттербей отворил ставни магазина и разложил на окне в симметрическом порядке сокровища своей торговли, к соблазну завистливых обитателей Иерусалимского переулка. Адольф давно вышел из дома и был уже при дверях конторы Morning Paper. Пятеро юных Теттербеев под председательством самой миссис Теттербей наслаждались в кухне благовонием от мыла, разведенного в огромном корыте для стирки белья. Но Джонни, бедный Джонни не мог принимать участия в этом наслаждении: Молох этим утром изъявил непреодолимое желание удостоить своим присутствием восход великолепного светила, и его бессменный жрец немедленно получил приказание вынести его на улицу, за порог отеческого дома. Тяжесть Молоха на этот раз значительно увеличилась от многосложных предохранительных средств против утреннего мороза. Его облачили в шерстяную телогрейку, укутали фланелью с ног до головы и обули в синие штиблеты массивного свойства. Бедный Джонни сгибался и кряхтел под тяжестью драгоценной ноши.

Особенной принадлежностью этого детища было то весьма деликатное обстоятельство, что у него всегда прорезывались зубы. Выходили они или нет, может быть появились да опять скрылись – Бог их ведает. Миссис Теттербей, как чадолюбивая мать, уже давно окружила свое детище целой коллекцией разнообразных предметов, годных к приличным упражнениям для юных зубов. Черенки от ножей, верхушки зонтиков, набалдашники от палок, пальцы всей фамилии вообще, и, в частности, неуклюжие пальцы Джонни, скорлупы мускатных орехов, корки хлеба и даже ручки от дверцы от замков – все это было употреблено для заострения младенческих десен, с включением еще весьма красивого костяного колечка, которое, неизвестно ради каких причин, всегда болталось на шее обожаемого малютки. Но, несмотря на все эти облегчительные средства, до сих пор еще ни один из членов фамилии не сподобился узреть в устах Молоха что-либо похожее на зуб, хотя миссис Теттербей утверждала настоятельно, что зубки прорезываются.

Несмотря на это и на некоторые другие весьма незначительные обстоятельства, фамилия Теттербеев вообще благоденствовала в Иерусалимском переулке. Но не далее как со вчерашнего вечера все пошло вверх дном, и характеры юных Теттербеев изменились столько же, как их почтенных родителей. Вообще, они представляли тихое, благонравное, бескорыстное, уступчивое племя, и дружелюбно разделяли между собою все предметы наслаждений, которые весьма нередко доставались на их долю. Но теперь, восстав от сна, они все наповал перессорились и передрались за мыло и воду, а потом за свой общий завтрак, который был еще в перспективе. Рука каждого юного птенца была грозно поднята против другого юного Теттербея, и даже кроткий, смиренный, сострадательный Джонни открыто взбунтовался против своего беззащитного питомца. Когда миссис Теттербей случайно вышла за порог, Джонни, к ее неописанному изумлению, сорвал колпак с обожаемого детища, и намеревался дать ему колотушку в самый затылок.

Немедленно миссис Теттербей втащила его за шиворот в маленькую гостиную, чтобы как следует с лихвой наказать негодяя за преступный умысел.

– Ах ты, скотина, изверг, чудовище! – заголосила миссис Теттербей. – Как ты осмелился это сделать?

– А зачем не прорезываются у нее зубы, пострел бы ее побрал! – возразил Джонни тоном отчаяния. – Нечего тут нападать на меня, житье мое и без того хуже всякого каторжника, да еще вот изволь тут любить этого взбалмошного ребенка.

– Взбалмошного ребенка! – воскликнула миссис Теттербей, принимая от него драгоценное бремя. – Как тебе не стыдно?

– Нечего тут стыдиться, камень треснет на моем месте.

Мистер Теттербей, явившийся на сцену действия, глубокомысленно начал потирать свой подбородок, не обращая никакого внимания на сына.

– Сказать правду, – заметила миссис Теттербей, – дома мне просто житья нет. Я хуже всякой негритянки, которую заставляют работать там, в Виргинии, на этих гадких плантациях.

К этому удачному сравнению миссис Теттербей была, по всей вероятности, приведена опытами табачной торговли своего предприимчивого супруга.

– Нет для меня ни одного праздника в году, – бушевала миссис Теттербей, – и я не знаю покоя ни днем ни ночью. Ах, Боже ты мой, что это такое сделалось с этим несчастным младенцем? – заключила чадолюбивая мать, раскачивая весьма неделикатно толстого Молоха, который в эту минуту поднял ужасный крик.

Затем миссис Теттербей бросила ребенка в колыбель, села на стул и, делая весьма гневные жесты, принялась качать его ногою.

– Что ты стоишь, разинув рот, Адольф? – сказала миссис Теттербей, обращаясь к своему супругу. – Почему ты ничего не делаешь?

– Потому что я не намерен ничего делать! – возразил мистер Теттербей.

– И я тоже, – сказала миссис Теттербей.

– Ты себе как хочешь, а я клянусь, что с этой минуты ничего не стану делать! – сказал мистер Теттербей.

В эту минуту произошла довольно шумная диверсия между Джонни и его младшими братьями, которые, занимаясь приготовлением фамильного завтрака, обнаружили каждый свои исключительные права на личное обладание пеклеванным хлебом и тузили один другого. Самый младший Теттербей, из особой скромности, удовольствовался лишь тем, что ловил за ноги сражающихся и колотил их жгутом из своего платка. Мистер и миссис Теттербей, оба в одно мгновение, ринулись в самую середину битвы, как будто только здесь могло возникнуть их обоюдное согласие, и, благополучно восстановив насильственное перемирие между разъяренными птенцами, заняли опять свои прежние места посреди маленькой гостиной. Минуты две продолжалось между ними самое торжественное и красноречивое молчание.

– Уж лучше бы тебе читать газету, чем ничего не делать! – сказала, наконец, миссис Теттербей.

– А чтобы, спрашивается, стал я читать в этой газете? – возразил мистер Теттербей с недовольным видом.

– Как что? Политическая часть всегда тебя интересовала.

– Никогда. Терпеть не могу политических дрязг. Какая мне нужда, что делают люди и чего не делают?

– Там есть интересные известия…

– Это меня нисколько не касается.

– Ну, так читай объявления о рождениях, крестинах, супружествах. Неужели и это тебя не занимает? – сказала миссис Теттербей.

– Экая важность, подумаешь! Роды и крестины – статья, может быть, любопытная для повивальных бабок! Не сегодня люди начали умирать, не сегодня и перестанут. Дойдет очередь и до нас с тобой, и, может быть, чем скорее, тем лучше. Что касается до супружеств, я на опыте изведал все, чего в них надобно искать, и чего не искать.

Миссис Теттербей, судя по ее лицу, по-видимому, была совершенно согласна со своим супругом. Но из удовольствия ему противоречить продолжала разговор в прежнем тоне:

– Ты, можно сказать, самый деловой человек в мире, любезный мой Адольф! Ведь эту ширму обклеил ты собственной рукой газетными листами, и, признаться, сердце мое прыгает от радости, когда ты по целым часам изволишь читать своим детям разные назидательные сентенции.

– Теперь не будет прыгать, – отвечал супруг, – не увидишь с этих пор ни одного листка в моей руке. Нет, пора взяться за ум.

– Право? Это очень интересно! Посмотрим, как ты возьмешься за ум. А давно ли, смею спросить, у тебя это намерение?

Этот вопрос затронул, по-видимому, чувствительную струну в сердце мистера Теттербея. Он заложил руки назад и задумчиво прошелся два раза по гостиной.

– Давно ли! – бормотал он. – Может быть, с тех пор, как ты начала глупеть!

Затем он подошел к ширме и принялся водить рукой сверху вниз, вдоль и поперек до тех пор, пока его внимание не остановилось на искомом параграфе.

– «Печальный случай. Вчера маленький человек с ребенком на руках, окруженный полудюжиной оборванных детей различных возрастов от двух до десяти лет, явился к судье, томимый голодом, и, раскрыв перед ним жалкую картину нищеты, рассказал, между прочим, следующую повесть…» Да что тут, все вздор! – заключил мистер Теттербей, делая глупейшую мину.

– Как он стар и безобразен! – воскликнула миссис Теттербей, наблюдая своего супруга. – Такого превращения, я уверена, не может быть ни с одним мужчиной на свете. Великий Боже! И я могла решиться на такую жертву!

– Какая это жертва у тебя на уме? – спросил раздраженный супруг, делая кислую гримасу,

Миссис Теттербей покачала головой, и, не сказав ни слова, принялась сильно убаюкивать Молоха, выделывая самые неистовые жесты и руками, и ногами.

– Если ты считаешь пожертвованием свое замужество, возлюбленная моя супружница… – сказал мистер Теттербей.

– Точно так, ты угадал, возлюбленный мой супружник! – подхватила миссис Теттербей.

– В таком случае, да будет тебе известно, что я смотрю на этот предмет со своей особенной точки зрения. Если кто здесь был несчастной жертвой, так уж, конечно, я, и, право, мне очень жаль, что у тебя достало совести принять эту жертву.

– Нет, Теттербей, ты об этом никогда не жалел и не можешь жалеть, как я. Что делать? Прошлого не воротишь. То было глупое ослепление, Теттербей.

– И что меня могло прельстить в ней? – бормотал газетчик. – Ни кожи, ни рожи! Конечно, было в ней кое-что, но теперь того решительно нет. Об этом я еще рассуждал сам с собою вчера вечером, сидя подле камина. Глупа, жирна, задорна, капризна, взбалмошна, и ни в чем не выдержит сравнения с другими женщинами.

– Глуп до пошлости, сварлив до бесстыдства, ростом чуть не карлик и уже начал сгибаться и плешиветь, – бормотала миссис Теттербей.

– Что делать? Видно, голова моя была не на своем месте, когда я связался с этой бабой!

– Уж это видно было умственное помешательство, иначе я ничем не могу объяснить своего увлечения этим пошлым дураком! – энергически воскликнула миссис Теттербей.

В таком расположении духа они уселись за общую семейную трапезу. Сначала за столом вся фамилия сидела очень серьезно и чинно, но через несколько минут, когда на скатерти явилась крынка с простоквашей, все маленькие Теттербеи, взволнованные какою-то невидимой силой, подняли такой ужасный гвалт и грохот, какого никогда не встречалось еще на всем протяжении Иерусалимского переулка. Бросив ложки, они принялись тузить друг друга, совершенно выпустив из вида предмет своей борьбы, уже давно опрокинутый на пол и разбитый. На этот раз почтенным родителям стоило неимоверных усилий прекратить свирепую битву, и перемирие наступило не прежде, как мистер Теттербей прогнал все воинство за дверь. Джонни, однако, поднявшись до хитрости, нашел средство невидимо шмыгнуть в комнату и стянуть миску с горячим бульоном, который таким образом сделался исключительною его собственностью, тотчас же отправившуюся в его вместительный желудок, откуда вслед затем послышались чревовещательные звуки.

– Эти бесенята, наконец, сведут меня в могилу! – сказала миссис Теттербей, ударив непокорного Джонни. – Да уж, чем скорей, тем лучше!

– Бедным людям вовсе не надобно иметь детей, – заметил мистер Теттербей, – они не доставляют им никакого удовольствия.

В эту минуту он принимал чашку, всунутую в его руки гневной супругой, которая тоже и сама спешила поднести свою чашку к губам, как вдруг их обоих остановил пронзительный крик.

– Батюшка! Матушка! – кричал Джонни. – Идет миссис Вильям. Я видел ее на улице.

И если когда-либо от начала мира мальчик брал из колыбели младенца с попечительством старой няньки, и убаюкивал его, и гладил, и ласкал, то Джонни был этим мальчиком, а полновесный Молох был этим младенцем!

Мистер Теттербей поставил свою чашку на стол, миссис Теттербей поставила свою чашку на стол. Мистер Теттербей занес руку к своему лбу, миссис Теттербей занесла руку к своему лбу. Лицо мистера Теттербея просияло и смягчилось, лицо миссис Теттербей также просияло и смягчилось.

– Ах, Боже мой! – воскликнул мистер Теттербей. – Какой это злой дух обуял меня? Что я наделал? Что я наделал?

– Как это у меня достало духа поносить его и злословить после того, что я перечувствовала в прошлую ночь! – зарыдала миссис Теттербей, утирая передником свои глаза.

– Я поступил как бессмысленный скот, – сказал мистер Теттербей, – и во мне погасло всякое чувство добра. Софья, друг мой! Маленькая моя жена!

– О, ты передо мной был кротким агнцем, любезный Адольф! – воскликнула миссис Теттербей в порыве отчаянной грусти. – Я вела себя как волчица, как тигрица, как…

– Софьюшка, друг мой, – сказал мистер Теттербей, – не тревожься, не терзай себя, ты ни в чем не провинилась. Я никогда себе не прощу, никогда, никогда! Я надорвал твое бедное сердце.

– Нет, Адольф, нет! Это я надорвала тебя, окаянная; я сокрушила тебя! – вопила миссис Теттербей.

– Душечка моя, кроткий агнец, милая овечка – не кручинься, сделай милость! Ты мне делаешь страшные упреки, обнаруживая такую добрую, такую благородную, возвышенную душу. Софьюшка, друг мой, ты еще ведь не знаешь, что у меня было на уме и без того я показал себя бесчеловечным извергом. Но если бы ты знала, что я думал – ах! – что я думал!

– Не говори, мой друг, ради Бога, милый Адольф!

– Нет, Софьюшка, нет, мой ангел, я должен тебе открыться во всем, иначе моя совесть не даст мне покоя ни днем ни ночью, мой друг…

– Миссис Вильям подле нашего дома! – завизжал Джонни у дверей.

– Вообрази, мой дружочек, – продолжал мистер Теттербей, задыхаясь от умиления и душевной скорби, – я дивился в глубине души, как я мог жениться на такой сварливой бабе. И у меня вовсе вышло из головы, что ты наделила меня такими драгоценными малютками. Я забыл, окаянный, совсем забыл твои материнские заботы, твои неусыпные попечения обо мне и нашем хозяйстве! Я забыл, что заставил тебя терпеть и горевать всю жизнь, тогда как с другим мужем ты могла бы жить без хлопот и благословлять свою счастливую судьбу. О, горе мне, горе! Я даже готов был тебя проклясть за свои насущные беды, тогда как одна только ты и могла расцветить бесплодное поле моей жизни! Можешь ли ты всему этому поверить, моя маленькая жена? Я сам едва верю!

Миссис Теттербей, заливаясь горькими слезами, закрыла свое лицо обеими руками.

– О, Адольф, мой милый, незабвенный Адольф! – завопила неутешная жена. – Как я счастлива и как благодарна, что у тебя были на уме такие страшные мысли! Думала и я, Адольф, что ты самый пошлый простак… Оно так и есть, но я не променяю тебя на первейших умников в целом мире! Я думала, что ты ростом чуть не карлик; оно так и есть, но я обожаю тебя именно за этот рост и желаю, чтобы ты после моего последнего вздоха закрыл мое лицо собственными добрыми руками. Думала я, что ты уже начал сгибаться. Действительно так, но ты тем удобнее можешь опереться на свою жену, и она употребит все силы, чтобы ты не знал никакой усталости на дороге жизни. Думала я, что ты никогда не отличался благородной осанкой, но зато виден в тебе с ног до головы домовитый хозяин, нежный супруг, чадолюбивый отец. О, да будет благословенно отныне и вовеки твое благочестивое семейство!

– Ура! Миссис Вильям здесь! – кричал Джопии.

Точно, миссис Вильям была здесь, и около нее сгруппировалось все семейство Теттербеев. Она перецеловала одного за другим всех юных птенцов и, сопровождаемая торжественными восклицаниями, поспешила войти в маленькую гостиную, где ожидала ее такая же радостная встреча со стороны представителей благоденствующей фамилии. Действительно, мистер и миссис Теттербей бросились к ней навстречу с самым юношеским увлечением, целовали ей щеки, руки, голову и были просто без ума от неизреченных наслаждений. Она явилась к ним как олицетворенный гений добродушия, любви, спокойствия и мира.

– Неужели вам всем так приятно меня видеть в это прекрасное рождественское утро! – сказала миссис Вильям, хлопая руками от полноты душевного восторга. – О, Боже мой, как я рада!

Дети еще раз окружили гостью со всех сторон, расцеловали ее, растормошили и огласили воздух самыми радостными восклицаниями.

– О, Боже мой! – сказала миссис Вильям. – Вы заставите меня умереть от радости. Чем я заслужила такую любовь?

– Разве можно вас не любить! – воскликнул мистер Теттербей.

– Разве можно вас не любить! – воскликнула миссис Теттербей.

– Разве можно вас не любить! – повторили юные птенцы радостным хором и вслед затем еще раз бросились к ней на шею, целовали ее руки, щеки, волосы и прикладывали свои розовые личики к ее праздничному платью.

– Никогда я не была в таком волнении, как нынешним утром, – сказала миссис Вильям, осушая свои слезы. – Я вам расскажу все по порядку, если позволите. Сегодня пришел ко мне на солнечном восходе мистер Редло и, проникнутый истинно отеческою нежностью, как будто я была его дочь, предложил мне отправиться вместе с ним в тот дом, где лежит больной Жорж – Вильяма брат. Мы пошли, и во всю дорогу он был так добр, предупредителен, ласков и до того во всем надеялся на меня, что я расплакалась от удовольствия. При входе в дом мы встретили на пороге женщину, совсем мне незнакомую (ее кто-то избил, бедняжку). И вот она, не говоря ни слова, схватила меня за руку и поцеловала меня с каким-то странным благоговением, так что мне сделалось даже совестно.

– Она хорошо сделала, – заметила миссис Теттербей.

– Лучше она ничего не могла сделать, – заметил мистер Теттербей, и вслед за ним это же замечание повторили дети, от первого до последнего.

– Погодите, это еще не все, – сказала миссис Вильям. – Когда мы вошли наверх в бедную комнату, больной, уже несколько часов лежавший без чувств, вдруг приподнялся на своей постели и, заливаясь горькими слезами, протянул ко мне свои руки и сказал, что он долгое время вел развратную жизнь, но что теперь раскаивается искренне, душевно во всех своих грехах. Прошедшее, закрытое от его глаз каким-то гибельным туманом, прояснилось во всей чистоте. Он припомнил все и убедительно просил, чтобы я вымолила за него прощенье и благословение у отца. Затем я и мистер Редло, по его просьбе, начали молиться, и в продолжение этой молитвы лицо его озарилось какой-то необыкновенной радостью. Когда, наконец, я села подле него, он взял мою руку и задремал. Но и во сне, по-видимому, не хотел со мною расстаться, потому что когда я отошла от постели, он опять в полузабытьи начал искать меня. Его успокоили только тем, что другая особа принуждена была заступить мое место и подать ему свою руку вместо моей. Вскоре мы ушли, потому что мистер Редло непременно хотел, чтобы я сделала вам визит. О, вы не поверите, как я счастлива!

В комнату вошел мистер Редло, не замеченный никем, потому что вся группа обступила свою гостью. Полюбовавшись на эту сцену, он пошел наверх, но столкнулся на лестнице с молодым студентом, который сломя голову бежал в гостиную.

– Доброе милое создание, – говорил молодой человек, став на колени перед миссис Вильям, – простишь ли ты меня за мою жестокую неблагодарность?

– О, Боже мой! – воскликнула миссис Вилльям. – Вот и еще один. Нет, это уж слишком, я с ума сойду. За что вы все полюбили меня?

– О, простите меня, миссис Вильям! – говорил студент. – Вчера я был непохож на самого себя. Не знаю, что со мною сделалось, но я тогда совсем потерял рассудок, и это, вероятно, было следствием моей болезни. Зато я теперь совсем здоров и понимаю свою вину. Как скоро дети произнесли здесь ваше имя, туман исчез с моих глаз, и я опять получил способность видеть предметы в настоящем их свете. О, не плачьте, миссис Вильям! Ваши слезы раздирают мое сердце.

– Успокойтесь, молодой человек. Я не думала вас упрекать, и вам ни к чему просить прощенья. Я плачу от радости.

– Стало быть, вы опять будете навещать меня? Вы постараетесь окончить вашу работу?

– Нет, – сказала миссис Вильям, осушая свои слезы, – вам теперь никакой нет нужды в моей работе.

– Что эта значит? Так ли вы меня прощаете?

Она отозвала его в сторону и шепнула на ухо:

– Получены вести из вашего дома, мистер Эдмонд.

– Вести?.. Какие?

– Оттого ли, что вы долго не писали, когда стали больны, или, может быть, подозрение возникло вследствие перемены почерка вашей руки, когда вы начали выздоравливать, только домашние ваши догадались о вашей болезни. Как вы полагаете, вам не будет хуже, если узнаете, в чем состоят эти вести?

– Без сомнения.

– Ну, так знайте же, что к вам приехала одна особа.

– Матушка? – спросил студент, посматривая исподлобья на мистера Редло, который в эту минуту сходил с лестницы.

– Нет, – сказала миссис Вильям.

– Кроме нее никого я не могу ожидать.

– Право? И вы уверены в этом?

– Не может быть, чтобы…

Миссис Вильям поспешила ему зажать рот своей миниатюрной ручкой.

– Очень может быть, милостивый государь, – сказала она. – Молодая леди (миниатюрный портрет очень похож на нее, только она гораздо лучше) слишком тревожилась неизвестностью о вашей судьбе и, наконец, прошлую ночь приехала сюда в сопровождении своей горничной. Она остановилась в коллегии, так как вы, по обыкновению, оттуда адресуете ваши письма. Я встретилась с ней нынешним утром, прежде, чем увидела мистера Редло, и, смею сказать, она меня очень полюбила.

– Нынешним утром! Где же она теперь?

– А вам это очень хочется знать, мистер Эдмонд? Она в моей комнате, если вам угодно, и желает вас видеть.

Он пожал ее руку и хотел броситься из дверей, но она его удержала.

– Мистер Редло очень изменился и сказал мне нынешним утром, что у него память ужасно ослабела. Будьте к нему снисходительны, мистер Эдмонд.

Молодой человек уверил ее своим взором, что такая предосторожность была очень кстати, и, проходя мимо химика, почтительно ему поклонился. Редло учтиво и даже с какою-то робостью отвечал на поклон студента. Он склонил голову на свою руку и старался пробудить в своей душе какие-то воспоминания, но безуспешно.

Теперь, после вторичной беседы с привидением, он глубоко сознавал свою потерю и мог, по крайней мере, сочувствовать своему бедствию, когда противопоставлял себя особам, его окружавшим. Сознавал он также, кем и как было искуплено ужасное зло, которое он неумышленно нанес своим ближним. Миссис Вильям внушала ему глубокую привязанность, и он чувствовал свою совершенную зависимость от этой женщины.

– Куда нам теперь идти, мистер Редло? – спросила она.

– Ведите меня куда угодно, хоть на край света.

– Пойдемте ко мне домой. Вы, кажется, хотели видеть старика Филиппа и моего мужа. Нас дожидаются.

– Очень хорошо.

С этими словами они вышли, и, смотря на них, можно было подумать, что они обменялись своими ролями. Никто бы не узнал в господине Редло умнейшего и ученейшего мужа, для которого чудеса природы были открытой книгой, а в миссис Вильям – простую необразованную женщину, чуждую всяких хитростей искусства и науки. Напротив, она, казалось, знала все, а он ничего.

Когда они прибыли домой, в комнату швейцара, старик сидел на стуле перед камином, бессмысленно посматривая вокруг себя, а его сын, облокотившись перед ним на каминную полку, с таким же бессмыслием глядел на отца. Но вдруг при входе миссис Вильям оба стремительно оборотились к ней, и в то же мгновение лица их озарились каким-то чудным светом надежды и любви…

– Ах, Боже мой! Вот и им приятно меня видеть! – вскричала миссис Вильям, потирая руки от избытка душевного восторга.

Приятно видеть! Нет, это выражение слишком слабо. Она бросилась в распростертые объятия супруга, который обрадовался ей так, как будто не видался с нею целую вечность. Оба проникнутые чувством нежнейшей любви и дружбы, они готовы были в этом положении простоять весь день. Но и старик, в свою очередь, не мог обуздать исступленного восторга, он бросился к ней на шею с увлечением детской любви и, казалось, готов был задушить ее в своих объятиях.

– Где же ты так долго пропадала, моя крошка? – говорил старик. – Ох, как долго-долго тебя не было с нами! Без тебя ведь я совсем пропаду, ни за что пропаду. Мне… Где мой сын Вильям?.. Мне кажется, я спал, Вильям, и был в бреду.

– Вот и я точь-в-точь таких же мыслей, любезный мой родитель, – отвечал Вильям. – Кажется, я спал очень долго, и грезились мне прегадкие сны. Как вы себя чувствуете, батюшка? Здоровы ли вы?

– Здоров, силен и храбр, как тридцать лет назад, – отвечал старик.

Умилительно было видеть, как мистер Вильям пожимал руки своему отцу, гладил его по спине и обнаруживал все признаки самого искреннего, радушного участия.

– Какой вы удивительный чудный человек, почтенный мой родитель! Как ваше здоровье, батюшка? Точно ли с вами ничего не случилось? – говорил Вильям, опять и опять пожимая его руки и потирая спину.

– Спасибо, сынок. В жизнь свою никогда я не был так силен и здоров.

– Какой вы удивительный человек, батюшка!.. Но ведь я точь-в-точь всегда был таких мыслей, – говорил мистер Вильям с энтузиазмом. – Когда я подумаю, что отец мой прошел на своем веку сквозь огонь и воду, когда представлю себе все беды, напасти, беспокойства, оскорбления, испытанные им в продолжении своей долгой жизни, я чувствую, что нам ничем нельзя достойным образом почтить маститого старца, убеленного седыми волосами, ничем нельзя достойно вознаградить его за отеческие попечения. Как ваше здоровье, батюшка? Точно ли вы ничего не чувствуете?.

Мистер Вильям, вероятно, никогда бы не кончил повторения этих вопросов, сопровождаемых бесконечными пожатиями рук, если бы старик не наткнулся глазами на химика, который до этой поры стоял в углу комнаты, незамеченный никем.

– Прошу извинить, мистер Редло, – сказал Филипп, – я совсем не подозревал, что вы здесь, милостивый государь. Помнится, сэр, раз я видел вас на этом же месте за несколько десятков лет, когда вы были еще студентом и ходили в класс. О, вы тогда были очень прилежны и работали до истощения сил. Помню, даже во время святок я заставал вас в библиотеке за грудою книг. Ого! Я все это отлично помню, хотя мне уж восемьдесят лет. Это случилось вскоре после смерти моей бедной жены. Помните ли вы мою бедную жену, мистер Редло?

Химик отвечал:

– Да.

– Да, – сказал старик, – она была добрейшая женщина. Я помню, раз вы приходили сюда в рождественское утро с молодой леди. То была, если не ошибаюсь, ваша сестра, мистер Редло, и вы очень ее любили?

Химик взглянул на него и покачал головой.

– У меня точно была сестра, – сказал он рассеянно.

– В одно рождественское утро вы пришли сюда с вашей сестрицей… Снег тогда падал хлопьями, как сейчас помню, – продолжал старик. – Жена пригласила молодую леди в ту комнату, что была прежде нашей большой столовой, и там всегда разводили огонь в первый день Рождества. Я в ту пору тоже был в столовой и очень хорошо помню, как сестра ваша грела перед камином свои прекрасные ножки. Но вот, что всего больше озадачило меня. Ваша сестрица и моя жена подошли к большой картине и громко прочли надпись: «Просвети, Боже, память мою!» Им обеим понравилась эта молитва, и они долго о ней говорили. Кто бы мог подумать, что им так рано суждено умереть! В тот час обе они, по-видимому, припоминали все, что было для них дорого в жизни. Наконец они обе с набожным умилением воскликнули в один голос: «О, Боже, просвети его память, и пусть он не забывает меня никогда!» Молодая леди, разумеется, думала о вас, мистер Редло.

При этих словах безотрадные горькие слезы оросили бледные щеки мистера Редло. Старик, углубленный в свой рассказ, не заметил ничего.

– Филипп, – сказал химик, положив руку на его плечо, – я человек убитый, и рука Провидения тяготеет на мне. Ты говоришь, друг мой, о таких предметах, за которыми я не могу следить. Память моя исчезла.

– Силы небесные! – воскликнул старик.

– Я потерял способность припоминать печали, оскорбления, и с этим потерял все, что может помнить человек!

Трудно изобразить сострадание, отразившееся при этих словах на лице старика Филиппа. Его лицо красноречивее всего на свете говорило, как драгоценны такие воспоминания для старческого возраста. Он поспешил придвинуть кресла к мистеру Редло и смотрел на него с болезненной тоской.

В эту минуту вбежал мальчик и, обращаясь к миссис Вильям, закричал:

– Какой-то человек остановился здесь в другой комнате! Я не хочу его видеть!

– Кто бы это? – спросил мистер Вильям.

– Тише! – сказала миссис Вильям и сделала знак, чтоб старик и ее муж удалились в другую комнату.

Когда они вышли, Редло хотел подозвать к себе мальчика.

– Я не отойду от женщины, – отвечал мальчик, хватаясь за платье миссис Вильям, – я люблю ее.

– Люби ее, сколько хочешь, – сказал Редло, улыбаясь, – но и меня тебе бояться нечего. Я теперь очень снисходителен и ласков, и особенно к тебе, бедное дитя.

Мальчик сначала упорно держался за спиной своей женщины, но, уступая мало-помалу увещаниям, согласился подойти к нему, и даже сесть подле его ног. Когда Редло положил свою руку на его плечо и взглянул на него с глубоким состраданием, мальчик протянул свою другую руку к миссис Вильям, которая в эту минуту остановилась перед химиком и сказала:

– Мистер Редло, могу ли я с вами говорить?

– Сколько вам угодно, – отвечал химик, устремив на нее проницательный взгляд, – ваш голос приятнее для меня всякой музыки.

– Могу ли я вас просить?

– Сделайте милость.

– Помните ли, что я говорила вчера вечером, когда стучалась в вашу дверь? Дело шло о вашем друге, который стоял на краю погибели.

– Да, помню, – сказал химик после некоторого колебания.

– Вы понимаете, о чем тут идет речь?

Химик сомнительно покачал головой и продолжал разглаживать волосы на голове мальчика.

– Мне удалось вчера найти этого человека, – говорила миссис Вильям своим ясным, звучным, нежным голоском, который, казалось, становился еще звучнее и нежнее от кроткого выражения ее глаз. – Я отправилась назад в тот дом, и, с помощью Божией, успела за ним следить. Это было очень кстати. Еще минута – и все бы погибло.

Химик отнял руку от мальчика и обратил свое исключительное внимание на миссис Вильям.

– Этот человек – отец господина Эдмонда, того молодого джентльмена, которого вы недавно видели. Его настоящее имя – Лангфорд. Помните ли вы эту фамилию?

– Фамилию помню.

– А того, кто носит ее?

– Нет. Не оскорбил ли он меня когда-нибудь?

– Да.

– Ну, в таком случае никакой нет надежды. Мне никогда его не вспомнить.

Он с болезненным отчаянием схватил за руку миссис Вильям, как будто испрашивая пощады.

– Вчера вечером я не ходила к мистеру Эдмонду, – сказала миссис Вильям. – Но угодно ли вам выслушать меня с таким вниманием, как будто вы все это хорошо помнили?

– Ни один ваш звук для меня не исчезнет.

– Я не решилась забежать к мистеру Эдмонду отчасти потому, что еще не знала наверняка, точно ли он его отец, и потому отчасти, что боялась от этого известия вредных последствий для его здоровья. Теперь я узнала, что это за человек. Но мистер Эдмонд все-таки ничего не услышит по другой причине. Несчастный долго был в разлуке со своей женой и сыном, или, лучше сказать, он сделался совсем чужим для своего дома после рождения сына. Это я слышала от него собственными ушами. Во все это время он падал больше и больше до тех пор, пока…

Здесь она поспешно встала с места и, удалившись на минуту в другую комнату, воротилась в сопровождении того странного человека, которого Редло видел накануне в квартире умирающего Жоржа.

– Знаете ли вы меня? – спросил химик.

– Я был бы очень рад дать вам отрицательный ответ, – сказал незнакомец, – но, к несчастью, я слишком хорошо вас знаю.

Напрасно химик отыскивал в своей голове каких-нибудь смутных воспоминаний: ни один луч света не западал в его отуманенный мозг. Он стоял, не отрывая глаз от незнакомца до тех пор, пока миссис Вильям, заняв свое прежнее место, не успела обратить на себя его взоры.

– Смотрите, как он жалок, как убит! – говорила она, протягивая к нему свою руку. – Кто бы мог, смотря на вас, вообразить, что это был некогда ваш друг, которого вы любили от всей души?

Мистер Редло задрожал.

– Но если бы возобновились в вашей душе стародавние воспоминания, думаете ли вы, мистер Редло, что ваше сердце исполнилось бы состраданием при взгляде на этого человека, который был некогда соединен с вами узами тесной дружбы?

– Надеюсь. Я даже уверен в этом, – сказал химик.

– Я не училась ничему, мистер Редло, тогда как вам известны всякие тайны науки. Я не привыкла думать, между тем, как вы мыслите всегда. Однако хотите ли, я скажу, отчего нам приятно вспоминать об оскорблениях, нами понесенных?

– Скажите.

– Оттого, что мы можем прощать их.

– Великий Боже! – воскликнул Редло, поднимая руки. – Я отрекся от величайшего блага, какое доступно человеку на земле!

– И если со временем, в чем мы не хотим сомневаться, вы снова получите способность припоминать события своей жизни, не будет ли вам приятно простить величайшую обиду, какую вы претерпели?

Он взглянул на фигуру, стоявшую подле двери, и потом опять обратил внимательный взор на миссис Вильям. Луч света, казалось, вдруг замерцал в его омраченной душе.

Он не может воротиться в свой оставленный дом. Он не смеет даже об этом и подумать. Стыд и позор неразлучно соединены с его присутствием под кровом родной семьи, и ему необходимо избегать особ, брошенных им на произвол судьбы. Это при настоящих обстоятельствах будет с его стороны великодушною жертвой. Пусть благодетельная рука подарит ему незначительную сумму денег, и он удалится куда-нибудь на чужую сторону, где еще можно будет ему жить без вреда для других и с пользой для себя. Вдали от родины и милых сердцу он еще может некоторым образом загладить свои проступки. Для несчастной леди, его жены, и для его сына это было бы величайшим одолжением, которое может для них сделать их лучший друг. Но, само собой разумеется, лучше всего никогда не знать им об этой милости. Несчастный между тем, растративший силы своей души и тела, может быть спасен от своей конечной гибели.

Мистер Редло прижал своими руками ее голову, поцеловал, и сказал:

– Все будет сделано, как вы этого желаете. Поручаю вам устроить это вместо меня теперь же и втайне. Скажите этому человеку, что я простил бы его от всей души, если бы имел счастье знать, в чем он виноват передо мной.

Она обратила на падшего человека свое лучезарное лицо, объясняя ему, что ее посредничество имело полный успех. Тот сделал несколько шагов вперед и остановился перед мистером Редло.

– Вы всегда отличались беспримерным великодушием, – сказал он, – и потому я смею надеяться, что в душе вашей замрет чувство справедливого негодования при взгляде на жалкое существо перед вашими глазами. Это, однако, не заглушит угрызений моей слишком поздно проснувшейся совести. Поверьте мне, Редло.

Химик движением руки попросил миссис Вильям подойти к нему ближе. Слушая его с напряженным вниманием, он в то же время пристально смотрел в ее глаза, как будто отыскивая в них разгадки его слов.

– Я упал слишком глубоко, и моя карьера испорчена однажды и навсегда. С того дня, как я оступился в первый раз после фальшивых сношений с вами, я быстро начал падать, и погибель моя казалась неизбежной.

Следы забытой печали быстро выступили на лице мистера Редло. Казалось, он начал угадывать рассказчика.

– Я был бы, вероятно, другим человеком, и моя жизнь пошла бы иначе, если бы с самого начала мог избежать роковых обстоятельств. Не хочу и не считаю нужным в настоящее время делать бесполезных предположений относительно того, что могло бы из меня выйти. Что прошло, того воротить нельзя. Довольно, сестра ваша спокойна и, вероятно, гораздо спокойнее, нежели как могла бы быть со мной, если бы даже я не свернул с прямой дороги своей жизни.

Редло сделал судорожное движение, как будто хотел удалить от себя воспоминание об этом предмете.

– Я говорю теперь как человек, явившийся из могилы. Не далее, как прошлую ночь я собственной рукой выкопал бы свою могилу, если бы не эта благословенная рука.

– О, Боже мой, и он меня любит! – воскликнула миссис Вильям, с трудом удерживаясь от слез.

– Вчера ни за что в мире я не согласился бы явиться к вам даже за куском хлеба, но сегодня не то. Эта женщина сумела пробудить в моей душе живейшие воспоминания, и сердце мое смягчилось. По ее настоятельному требованию я пришел сюда и осмелился явиться перед вами. Принимаю ваше благодеяние, благодарю вас за него и прошу вас, Редло, вспомнить обо мне в последний час вашей жизни без смущения и без гнева. Будьте ко мне милосердны столько же в мыслях, как и в своих поступках.

С этими словами он пошел к дверям, но, сделав несколько шагов, опять обернулся к мистеру Редло.

– Не теряю надежды, что вы будете принимать участие в моем сыне ради его матери. Он будет достоин этого участия. Что же касается меня, я никогда его не увижу.

При выходе из комнаты он в первый раз поднял на химика свои глаза. Редло поспешил протянуть ему руку; тот слегка пожал ее, поклонился и вышел. Миссис Вильям проводила его до ворот.

Оставшись один, химик бросился на стул и прикрыл руками свое лицо. В этом положении застала его миссис Вильям, которая опять явилась через несколько минут в сопровождении своего мужа и отца. Никто сначала не решался говорить, опасаясь прервать нить его размышлений. Но когда миссис Вильям подошла к мальчику, чтобы одеть его в теплую куртку, ее супруг ее прервал молчание:

– Это уж так водится за ней, и я всегда решительно таких был мыслей, почтенный мой родитель. В груди миссис Вильям кипит материнское чувство, и оно, видите ли, всегда просится наружу.

– Да, любезный, твоя правда, – сказал старик. – Мой сын, Вильям, никогда не ошибается.

– Все на свете к лучшему, это уже старая песня, – сказал мистер Вильям, обращаясь к своей жене. – К лучшему, может быть, и то, что у нас нет своих детей. А все-таки по временам я думаю, что тебе, Милли, было бы гораздо приятнее ласкать своего собственного сына или дочь. Нашему мертвому ребенку не суждено было увидеть свет, а мы столько о нем думали, Милли, столько мечтали!

– Я совершенно счастлива этими воспоминаниями, милый Вильям, я и теперь думаю о нем каждый день.

– Это уж чересчур, душенька. Такие мысли могут тебя беспокоить.

– Напротив, они служат для меня большим утешением. Невинный наш младенец, никогда не живший на земле, подобен ангелу небесному, милый Вильям.

– Ты сама ангел небесный для батюшки и для меня, – заметил мистер Вильям. – Я это давно знаю.

– Умер наш младенец, и я никогда не видала на моей груди его улыбающегося лица, никогда его глазки не встречались с моим собственным взглядом. Но воображая теперь все эти несбывшиеся надежды, я чувствую, кажется, особенную нежность к тем особам, которые, подобно мне, должны были отказаться от своих лучших надежд. Когда я вижу прекрасное дитя на руках любящей матери, я люблю его уже по одному тому, что и мой младенец, гордость и отрада материнского сердца, был бы, может быть, столько же нежен и прекрасен.

Редло поднял голову и обратил на нее проницательный взгляд.

– И эта мысль всегда воодушевляет меня в моих поступках. Мне даже кажется иной раз, будто младенец наш жив, и я разговариваю с ним. Он вступается передо мной за бедных оставленных детей, и я люблю их ради моего младенца. Когда я слышу о молодых людях, подверженных страданию или стыду, мне приходит на мысль, что и мое дитя, может быть, не избежало бы жестоких страданий на пути жизни, и Бог, может быть, из особенной милости взял его к себе. Даже старость с ее седыми волосами пробуждает в моей душе воспоминания о моем младенце. Почем знать? Он, может быть, дожил бы до преклонных лет, закрыв глаза своим родителям, и тогда для него были бы необходимы попечения молодых людей.

Ее нежный голос сделался еще нежнее, когда она с этими словами бросилась в объятия своего супруга.

– Все дети меня любят, и мне кажется, будто они понимают мои материнские чувства и знают, почему для меня драгоценна их любовь. Будь младенец мой жив и весел, я была бы, конечно, счастливее во сто раз. Но, тем не менее, я счастлива и теперь, когда он умер через несколько дней после своего рождения. Случается, в часы грусти и раздумья я воображаю, что на том свете после моей смерти встретит меня прекрасное создание с распростертыми объятиями и назовет меня своею матерью.

Редло упал на колени и громко зарыдал.

– Благодарю Тебя, всемогущий Боже! – воскликнул он. – Благодатный свет Твой снова озарил мою душу и различает ясно мое умственное око следы прошедшей жизни!

– Он спасен, спасен! – вскричала Милли, задыхаясь от избытка душевных волнений. – Память к нему возвратилась.

Тогда в комнату вошел студент под руку с прекрасной девушкой, которая сначала боялась войти. Измененный Редло бросился к ним на шею и умолял их быть его детьми. Затем он подозвал к себе несчастного мальчика и торжественно, перед всеми дал обет покровительствовать ему и учить его.

Наконец, мистер Редло весело подал Филиппу правую руку и сказал, что этот день отпразднуют они в той огромной зале, где некогда обедали бедные студенты. Он уполномочил старика пригласить к этому обеду всю фамилию Суиджеров, которая, как заметил мистер Вильям, могла бы образовать кольцо вокруг всей Англии, если бы все почтенные члены сцепились рука об руку.

Действительно, старинная зала старинной коллегии имела в этот день вожделенное счастье вмещать в своих стенах всех почтенных членов фамилии Суиджеров. Их было много, очень много, больших и малых, недоростков и подростков. Но автор, опасаясь возбудить сомнение в недоверчивой душе читателя, не ручается за удобоисполнимость проекта окружить Англию живым суиджерским кольцом. Впрочем, на этот раз никто и не думал относительно этого проекта; другие мысли, другие надежды и планы занимали почтенных членов. Были, между прочим, получены добрые вести насчет Жоржа, которого еще раз навестили отец, и брат, и миссис Вильям. На обеде также присутствовала вся фамилия Теттербеев. Джонни и его бессменный спутник также принимали участие в общей трапезе, хотя Джонни казался очень утомленным, а Молох по обыкновению страдал прорезью зубов.

Больно видеть ребенка без племени, без рода, без имени, который смотрит во все глаза, как играют другие дети, но не смеет принять участия в их игре; слушает обоими ушами, как они говорят, но не смеет от себя прибавить к их речам ни одного слова. И этот ребенок, гораздо более чужой в компании детей, чем щенок, которого они ласкают. Еще больнее, хотя в другом отношении, видеть, как сами дети инстинктивно сознают свое превосходство над несчастным сиротой, как они робко подходят к нему, говорят и делают маленькие подарки, чтобы ему не было скучно среди них. Но зато он крепко держится за платье миссис Вильям.

Всю эту сцену ясно видел химик, сидевший за столом с молодым человеком и его невестой.

Некоторые говорили с той поры, что он страдал только от собственной мечты, созданной его расстроенным воображением. Другие думали, что он встретил демона в пылающем камине в глухую зимнюю ночь, когда сидел в своем кресле, погруженный в ученые соображения. Нашлось и такие, которые уверяли, что привидение олицетворяло только его собственные мрачные мысли, и что миссис Вильям была только воплощением его здравомыслия. Я от себя ничего не скажу…

Кроме, однако, вот чего. Когда они были собраны в большой старинной зале, освещенной только огнем, разведенным в камине, тени еще раз прокрались из своих сокровенных мест и заплясали вокруг комнаты, показывая детям странные лица и гримасы на стенах, постепенно превращая привычные для них предметы в дикие и фантастические фигуры. Но был в этой зале один предмет, не искаженный тенью, на который обращали постоянное внимание и мистер Редло, и миссис Вильям с ее супругом, и старик Филипп, и студент Лангфорд с его прекрасной невестой. Это – степенный джентльмен с длинной бородой и с венком из остролистника вокруг головы. Казалось, был он жив на своем портрете, отражавшем зарево камина, и слышались из уст его слова:

«Просвети, Боже, память мою».