Благотворная сила логики

Прошлое никогда не уходит в прошлое. Фрейд в трактате “Недовольство культурой” сравнивал человеческий разум с Римом, утверждая, что наше “я” состоит как бы из множества культурных пластов. Хотя большинство этих слоев уже невозможно увидеть – поверх древнейших руин построены романские здания, современные автострады протянулись над акведуками, католические церкви воздвиглись на фундаментах языческих храмов, – устройство древнего города по сей день определяет жизнь современного мегаполиса: расположение его улиц, устройство парков. “Ничто, раз возникнув, не исчезает, все каким-то образом сохраняется, и при известных условиях, например, в случае далеко зашедшей регрессии, может вновь всплыть на поверхность”, – писал Фрейд.

Полагая, что прошлое играет в нашей жизни огромную роль, Фрейд верил в эффективность терапевтических бесед. Когда психиатр говорит с пациентом на сеансах, он, словно археолог, поднимает напластования воспоминаний, обнажая при помощи слов глубинные пласты. Большая часть того, что обнаруживают эти раскопки, бессмысленный мусор минувших дней. Но порой попадаются и ценные находки. То, что, как нам казалось, мы давно забыли, на самом деле сохранилось в глубинах памяти. Смысл терапии не в том, чтобы зарыть это поглубже; прошлое не дверь, которую можно запереть на замок. По мысли Фрейда врач должен помочь пациенту измениться, построить нечто новое на старых руинах.

Почему для того, чтобы избавиться от психологических проблем, важно погрузиться в воспоминания? Логика Фрейда очень проста. Забыть что-то намеренно невозможно. Следовательно, причина исчезновения события из памяти в том, что воспоминание вызывало неприятие и было вытеснено в подсознание. Но там, в подсознании, оно сохранилось. Позже Фрейд напишет: “Учение о вытеснении – фундамент, на котором зиждется все здание психоанализа”. Люди не выбирают, что помнить, а что забыть, им приходится жить с тем, что сохранилось в памяти, и тут могут выручить беседы с психотерапевтом. По мере оттачивания техники психоанализа Фрейд пришел к выводу, что осмысливание своего прошлого – одна из главных задач, стоящих перед человеком в этой жизни; человек, не осознающий, что с ним было, окажется не способен справиться с трудностями в близких отношениях. Прежде чем научиться любить, надо научиться вспоминать.

Фрейд ошибался во многом, но, что касается роли памяти, он был прав. Давайте вспомним хотя бы многолетнее миннесотское исследование проблем риска и адаптации – мы рассматривали некоторые из основных выводов этой работы в первой главе. Исследование отслеживало 267 детей, родившихся у матерей-одиночек в середине 1970-х годов. В одной из статей Алан Шруф, Глен Ройзман, Елена Падрон и Байрон Эгеланд описывают, как провели испытуемых через так называемое “Интервью для оценки привязанности” (Adult Attachment Interview, AAI). Интервью представляет собой свободную беседу о том, что человек помнит об отношениях с самыми близкими людьми в своем детстве. (И далеко не случайно, что это напоминает беседу с психоаналитиком.) Испытуемым задают примерно такие вопросы:

– Пожалуйста, вернитесь мысленно так далеко в прошлое, насколько это возможно, и назовите пять прилагательных или любых слов, которые отражают ваши отношения с матерью в то время.

– Когда вы впервые разлучились с родителями?

– Доводилось ли вам пережить потерю одного из родителей или другого близкого человека в раннем детстве?

Интервью были записаны на пленку, потом расшифрованы. Диалог зачастую протекал достаточно напряженно, поскольку в ходе ответов на вопросы всплывали детские травмы и семейные проблемы. На основе этих ответов Шруф и его коллеги разделили испытуемых на три группы, предложенные в свое время Айнсворт: надежные, избегающие и тревожно-сопротивляющиеся. Неудивительно, что у взрослых с надежным стилем привязанности такая привязанность установилась и в детстве. Они делились счастливыми воспоминаниями – о празднованиях дней рождения, Рождества или свадьбы – и обычно упоминали, как хорошо на них влияли члены семьи. Жизнь несовершенна, но любовь делает ее лучше.

Другое дело – люди с проблемным стилем привязанности. Избегающие почти ничего не могли припомнить о своем детстве, а то немногое, что они рассказывали, звучало банально и не содержало подробностей. У тревожных наблюдалась противоположная проблема: их описания детства грешили избыточными деталями, они переходили от одной перегруженной подробностями сцены к другой, зачастую без всякой логики. Во многих отношениях, они оставались эмоционально привязанными к событиям прошлого.

Казалось бы, ничего неожиданного: наши ранние привязанности определяют всю дальнейшую жизнь. Однако ученых из Миннесоты больше всего интересовали дети, поведение которых со временем изменилось. В частности, они сосредоточились на изучении тех испытуемых, кто при неблагоприятных обстоятельствах первых лет жизни сумел вырасти эмоционально благополучными взрослыми. Эти люди сумели каким-то образом перерасти печальный опыт и небезопасные привязанности детства. Как замечают исследователи, именно к такому эффекту стремится психотерапия, пытаясь помочь пациентам преодолеть проблемное прошлое.

Каким образом эти дети смогли обрести безопасную привязанность? Исследование показало, что рассказы большинства из них в ходе интервью имели одну общую черту – связность. “Не сами по себе воспоминания, но их связность, внутренняя логичность их изложения позволяла составить целостную картину их психического состояния в прошлом”, – пишут ученые. Больше того, то, как эти взрослые обсуждали свои детские травмы, то, насколько им удалось “интегрировать” эти травмы в последовательную историю своей жизни, помогало понять, как они пришли к надежному стилю привязанности. Ранние переживания будут храниться в нашем подсознании до конца жизни, но смысл этих переживаний, уроки раннего детства никогда не поздно пересмотреть.

Однако в таком случае напрашивается вопрос: откуда же взялась эта логичная последовательность воспоминаний? Где эти люди нашли силы, чтобы переосмыслить все, что с ними произошло, и связать в осмысленный сюжет? Миннесотские ученые пришли к выводу, что ключевую роль в этом сыграла поддержка окружающих – кто-то, кто был рядом, помог им справиться с тяжелыми детскими воспоминаниями. “У некоторых из них успела сформироваться надежная привязанность, прежде чем начались проблемы, – написал Алан Шруф в электронном письме. – Другие получили поддержку уже после травмы”. Однако, замечает он, у нас не хватает доказательств, чтобы утверждать, что люди способны выработать надежный стиль привязанности самостоятельно. В конце концов именно любовь, которую им довелось познать, и связывает все их воспоминания между собой, именно на этот опыт нанизываются эпизоды из памяти.

В работе психиатра Дэниела Сигела приводится рассказ пациентки о сложных отношениях с отцом: “Мой отец никак не мог найти работу и очень переживал из-за этого. Наверное, несколько лет он пребывал в депрессии. Жить с ним было не слишком весело. Он отправлялся искать работу, возвращался не солоно хлебавши и кричал на нас. Наверное, в детстве и юности это здорово портило мне жизнь. Я не чувствовала особой привязанности к нему”.

Но по мере продолжения интервью пациентка рассматривает своего не самого идеального родителя в более широком контексте. Она не отрицает, что это был болезненный опыт, однако объясняет, что это сделало ее сильнее: “Мне пришлось научиться обуздывать свой гнев на него, пока я не стала взрослой и у нас не сложились отношения на другом уровне. Думаю, сегодня я потому такая энергичная, что мне пришлось пережить этот трудный период в детстве”.

Анализируя расшифровку ее интервью, Сигел обращает особое внимание на структуру и эмоциональную окраску воспоминаний пациентки. Она никого не винит и ничего не идеализирует. Вместо этого она разворачивает перед интервьюером связный сюжет своей жизни, в котором есть место и хорошим и тяжелым воспоминаниям, и говорит, чему научил ее опыт близких отношений. Ее способность противостоять трудностям – а эта пациентка была одной из тех, кому удалось развить в себе способность к надежной привязанности, – берет начало в истории о том, как эта женщина противостояла трудностям.

Вывод из этих исследований такой: то, как детские переживания сказываются на нашей дальнейшей жизни, определяют не сами события, а то, как мы эти события вспоминаем, в каком виде они хранятся у нас в памяти. Многим из тех испытуемых, кому удалось обрести надежный стиль привязанности, довелось пройти через те же самые трудности, что и их так и не излечившимся сверстникам: на кого-то родители не обращали внимания, с кем-то жестоко обращались, у кого-то родители сидели в тюрьме. Но они сумели составить из своих воспоминаний связную историю, в которой все их тяготы обрели смысл. С течением времени именно этот сюжет все больше определял их жизнь и позволил в итоге научиться надежной привязанности. “Мы рассказываем себе истории, чтобы жить”, – пишет Джоан Дидион. Или, иначе говоря, мы рассказываем себе истории, потому что жизнь – боль, но жить-то как-то надо.

Испытуемые из миннесотского исследования очень яркий пример. Им было непросто с самого рождения. Но то же самое правило относится ко всем нам: наши отношения в будущем зависят от того, как мы описываем наши прошлые отношения. Наши воспоминания играют такую важную роль, что ученые разработали очень простой и действенный метод, позволяющий предсказать вероятность развода. Супругов приводят в комнату и просят рассказать историю их отношений с момента знакомства до первой крупной ссоры. Потом ученые оценивают результаты интервью по семи шкалам, включающим, в частности, силу привязанности и “жизненный хаос” – то, насколько человек, по его ощущениям, контролирует или не контролирует свою жизнь. Вот что рассказала пара, набравшая максимальное количество баллов по шкале хаоса.

Интервьюер. Где вы познакомились? И какие были ваши первые впечатления друг от друга?

Ленни. Мы встретились на вечеринке. Венди была хорошенькая.

Венди. Ага, мы тогда не очень много говорили.

Интервьюер. А потом?

Ленни. Неделю спустя она переехала ко мне, потому что у нее случился пожар.

Интервьюер. Ничего себе, как быстро! И как все решилось?

Венди. Просто мне негде было жить, и он сказал: “Ну о’кей, можешь пока пожить у меня”.

Интервьюер. И какое впечатление о нем у вас сложилось?

Венди. Он был ничего так. Пожалуй, даже милый.

Интервьюер. И что случилось потом?

Ленни. У мамы Венди нашли рак, и мы решили перебраться в Висконсин, чтобы ухаживать за ней.

Интервьюер. Просто потрясающе, что вы оба это решили. Сколько времени к тому моменту вы уже жили вместе?

Венди. Около года.

Интервьюер. И как получилось, что вы решили ехать вместе?

Ленни. Не помню.

Венди. Просто так вышло. Как с пожаром.

Обратите внимание: с контролем в жизни этой пары все плохо. Ленни и Венди описывают свои отношения так, будто все произошло само собой, помимо их воли. Они не принимали решения жить вместе или переехать в Висконсин. Трагические события все решили за них. Пожар. Рак. Просто так вышло.

А вот, напротив, интервью пары, которая набрала минимум баллов по шкале хаоса и много баллов – по шкале под названием “Восхваление усилий”, отражающей общее чувство гордости в связи с преодоленными трудностями.

Рэнди. Жонин была на пятом месяце беременности, когда мы поженились.

Интервьюер. Вы считаете, что вам пришлось пожениться, выбора не было?

Жонин. Нет, вовсе нет.

Рэнди. Мне кажется, это было скорее из уважения к Жонин. Не думаю, что это было из серии: “Так, ребятки, а теперь вы обязаны быстренько пожениться!”. [Он особенно подчеркивает, что относился к жене с уважением.]

Жонин. Ну и, наверное, ему хотелось нас вроде как защитить.

Позже выясняется, что их вынужденная свадьба прошла безрадостно, поскольку семьи обоих молодоженов не одобрили брак и не пришли. Тем не менее воспоминания Рэнди и Жонин отражают, что эти двое сами контролировали свою жизнь и принимали решения и что они были способны справиться с выпавшими им трудностями. Незапланированная беременность осложнила им жизнь, но они сумели все повернуть к лучшему. “Пары, которые гордятся приложенными усилиями, могут попадать в настолько же неприятные ситуации, как и пары, которые живут в хаосе, но первые воспринимают трудности совершенно иначе”, – пишут ученые. Эта разница становится очевидна в интервью. Когда Рэнди и Жонин расспрашивали об их свадьбе, оба вспоминали приятные моменты этого дня, а не проблемы. “У нас была потрясающая свадьба, – сказал Рэнди. – Мы плыли на лодке, она была вся празднично украшена”.

Оценив результаты интервью с пятьюдесятью двумя парами, психологи из Вашингтонского университета Ким Буэлман, Джон Готтман и Линн Кац обнаружили: то, как супруги рассказывают совместные истории, позволяет предсказать с точностью 94 %, разведутся ли они в течение ближайших трех лет. Потрясающе, не правда ли: просто изучив, как люди говорят о прошлом, ученые могут предвидеть их будущее!

Что именно в этих рассказах было наиболее показательным? Один из важнейших критериев – способна ли семья представить совместные взлеты и падения как часть большей истории, истории о любви и искуплении. Самые счастливые пары говорят не только о хороших временах, но и находят положительные стороны в тех случаях, когда им приходилось преодолевать трудности. (По словам ученых, “восхваляющие” пары, такие как Рэнди и Жонин, “не останавливаются на описании травмирующих событий или тяжелого опыта, а рассказывают, как эти события помогли им стать ближе друг к другу. Поэтому в семьях с таким подходом со временем устанавливаются более теплые и крепкие отношения”.) Другой важный критерий – “мы”. Когда благополучные пары описывают свою жизнь, они чаще всего делают это в первом лице множественного числа, подчеркивая, как события повлияли на них обоих вместе, а не на каждого по отдельности: “Мы учились справляться с этим. Это были трудные времена для нас. Мы прошли через это”.

Вывод из всего этого следует такой: чтобы ваше прошлое работало, как надо, требуется постоянно его поддерживать, ухаживать за ним, проводить техобслуживание. Жизнь непредсказуема. Она полна случайностей и сюрпризов, не всегда приятных. И поэтому нам необходимо сплести для себя связную историю о собственном прошлом, аккуратно вычленяя смысл из всего, что произошло, включая близкие отношения со всей их путаницей и противоречиями. Порой для этого придется закончить спор, прежде чем идти спать, или сложить правдивую оду, “восхваляющую” трудные времена. Главное – в каждой вашей истории должен быть урок на будущее, и в каждой истории вы должны преодолевать трудности вместе со своей половиной. Не надо заставлять себя забывать какие-то события, хотя многое все равно забудется. Вместо этого найдите способ сплести воедино то, что вы помните.

Сочинения Монтеня могут послужить прекрасным образцом. Его мысль переходит с одной темы на другую, и перечень этих тем выглядит, как коллекция какой-нибудь кунсткамеры: тут и каннибалы, и большие пальцы, и Сенека, и кишечные газы, и покаяние. Например, глава об одиночестве начинается с размышлений о природе зла, затем Монтень плавно переходит на переводы Сократа, а от них – к рассуждениям о том, каким образом лучше всего защитить груз на корабле. Все эти отступления от основной темы, как обычно, заходят достаточно далеко, и вдруг на середине главы Монтень преподносит главную мысль: “Самая великая вещь на свете – это владеть собой”. Как будто, чтобы написать этот афоризм, ему требовалось разгрести беспорядок в собственной голове: именно о владении собой он и пытался сказать с самого начала.

Как удалось Монтеню нащупать эту мысль? Не раз переписывая главу. Он всю жизнь правил свои сочинения. (“Я не в силах закрепить изображаемый мною предмет, – писал Монтень. – Он бредет наугад и пошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он создан природою”.) Рукописи “Опытов” хранят следы многочисленных правок: Монтень добавлял новые цитаты на полях, вычеркивал какие-то фразы, вставлял целые абзацы. Даже в отпечатанной при жизни книге на многих страницах сохранились рукописные пометки автора. Будь у Монтеня побольше времени, он мог бы повторить судьбу обезумевшего художника из рассказа Бальзака, который никак не мог остановиться, исправляя и совершенствуя свое полотно, пока от картины не осталась лишь бессмысленная мешанина красок.

Но участь Монтеня была иной. Конечно, местами его дополнения и отступления выходят за пределы нашего понимания, но в основном правки добавляют в сочинение мудрости. “И надо сказать, по мере того как достигают не то чтобы конца, но свободного парения эти эссе, все яснее, все отчетливее проступают контуры жизни”, – пишет Вирджиния Вулф в эссе, посвященном Монтеню. Она очень верно заметила его приверженность жизни. Пусть критики упрекают Монтеня в нелогичности и неточностях – их нападки бьют мимо цели. Монтень и не пытался выстроить последовательную цепочку логических доводов. Он пытался выразить на бумаге работу своего ума, используя свободные ассоциации как метод философских построений.

Воспоминания как сюжетные построения требуют аналогичного подхода. Чтобы извлечь смысл из нашего прошлого, надо погрузиться в него, посетить все сентиментальные уголки и ностальгические кладовые в доме памяти. Большая часть того, что там обнаружится, интереса не представляет – это просто хлам, который с легкостью можно забыть. Вот почему сеансы психотерапии зачастую протекают так скучно. Но если не отступать, продолжать перебирать воспоминания, переписывать черновики памяти, можно откопать крупицы мудрости, в точности как это удавалось Монтеню. “Если бы и другие всматривались в себя так же пристально, как это делаю я, то и они нашли бы себя такими же, каков я, т. е. заполненными всякой тщетой и всяким вздором, – писал он. – Избавиться от этого я не могу иначе, как избавившись от себя самого. Все мы проникнуты суетой, но кто это чувствует, тот все же менее заблуждается; впрочем, может быть, я и неправ”.

Кроме того, а разве у нас есть другой выход? Прошлое не изменить и не запереть на замок, – значит, надо как-то научиться обращаться с ним. Джеймс Пеннебейкер, социальный психолог из Техасского университета в Остине, десятилетиями занимался изучением существенных преимуществ, которые дает осмысленное противостояние прошлому, особенно тому, что хочется забыть. В ходе этих исследований он проводил работу со студентом старших курсов по имени Уоррен. Уоррен отлично учился на первом курсе, однако на следующий год его успеваемость резко упала, и вскоре он был вынужден покинуть учебное заведение. Пеннебейкер подключал Уоррена к датчику частоты пульса и задавал ему вопросы, касающиеся эмоциональной жизни. Большинство вопросов не вызывали ярко выраженной реакции. Например, на вопрос о его проблемах с девушкой Уоррен ответил, что у них “были разногласия насчет сексуальности”, но ничего серьезного. (Его пульс при этом лишь немного участился – до семидесяти семи ударов в минуту.) Та же картина наблюдалась, когда ученый задавал ему вопросы о колледже, о будущем и даже о провале на экзаменах: Уоррен отвечал холодно и равнодушно, его пульс оставался ровным. Однако когда Пеннебейкер спросил его о разводе родителей, пульс Уоррена участился почти на тридцать ударов в минуту и перевалил за сотню. При всей интенсивности физиологической реакции Уоррен настаивал, что развод родителей никак его не задел. “В этом не было ничего особенного”, – отвечал он. Будто и говорить не о чем. Когда исследователь показал Уоррену данные его пульса, тот страшно удивился. Он и не подозревал, что так переживает на этот счет. Результаты опыта убедили Уоррена разобраться в своих негативных эмоциях и попробовать отыскать их причину. И хотя самоисследование не избавило его от этих чувств, уровень тревожности, как показали измерения, существенно понизился. “Прямо взглянуть на травмирующее событие помогает понять и в конечном счете принять его, – пишет Пеннебейкер. – Проговаривая или записывая все, что мы держим в себе, мы переводим случившееся на человеческий язык. Когда событие изложено словами, становится проще понять его, а потом и оставить его в прошлом”. Слова исцеляют – сама попытка описать произошедшее, выразить его в устной или письменной речи, приносит существенную пользу.

В одном из своих наиболее значимых исследований Пеннебейкер и его коллега Сандра Билл попросили группу случайным образом отобранных студентов пройти курс “психотерапии письмом”. Контрольная группа получила задание описывать несущественные вещи, например, как они расходуют свое время. Экспериментальной группе были даны примерно такие инструкции: “Последовательно опишите самые болезненные и печальные события, какие только происходили в вашей жизни. Событие может быть любым, главное – чтобы оно действительно глубоко вас затронуло. Лучше всего, если это будет что-то такое, чего вы еще ни с кем подробно не обсуждали. При этом очень важно не сдерживаться и не избегать описания самых глубоких переживаний и сокровенных мыслей”.

Сеансы продолжались четыре дня подряд. Участники делились своими самыми потаенными переживаниями. Одна девушка написала, как, когда ей было десять лет, мама попросила ее убрать игрушки перед приездом бабушки. Девочка не послушалась. Бабушка приехала, наступила на игрушку, упала, сломала ногу и умерла во время операции. Девушка написала, что до сих пор каждый день винит себя за это. Другие участники опивали сексуальные домогательства или последствия алкоголизма. Эти исповеди повергли исследователей в “шок и депрессию”: “Просто удивительно, сколько бед, оказывается, пришлось пережить нашим студентам. Но не менее удивительно и то, как охотно они делились с нами своими несчастьями. Мрачная ирония состояла в том, что это были восемнадцатилетние ребята из престижного колледжа для среднего класса, отличники. Они росли в условиях финансового благополучия, в безмятежной атмосфере состоятельных пригородов”. Но, похоже, в жизни любого человека есть место отчаянию. У каждого нашлось, о чем поведать.

После сеансов Пеннебейкер продолжил работу со студентами. Первые результаты не обнадеживали – испытуемые утверждали, что им стало только хуже. Катарсис лег на душу камнем. Но миновали месяцы, и положительный эффект от психотерапии стал накапливаться. Спустя четыре месяца студенты из экспериментальной группы уже болели значительно реже, чем те, кого просили писать о всяких пустяках. Это касалось не только серьезных расстройств, таких как депрессии, но и обычной простуды. (Последующие исследования помогли объяснить это явление: как оказалось, письменная психотерапия способствует укреплению иммунитета – по крайне мере, число антител в крови после вакцинации у таких испытуемых значительно выше.) Кроме того, испытуемые из экспериментальной группы лучше учились и меньше употребляли алкоголь.

Почему же так помогает рассказывать о сокровенном в дневнике? Основная польза такой исповеди заключается в том, что в процессе записей мы выстраиваем из событий своей жизни новую сюжетную линию. “Те, чьи дела вследствие записей пошли на лад, создавали целостные истории, – пишет Пеннебейкер в своей книге «Открыться». – В первый день они просто описывали какой-нибудь неприятный эпизод из своей жизни. Но по мере того как они продолжали вести записи день за днем, этот эпизод становился частью большой повести, у которой были начало, середина и конец”. То, что изначально было тайным списком болезненных переживаний, источников хронического стресса, подтачивающих здоровье, превратилось в жизнеутверждающий опыт, благодаря которому этим людям стало проще справляться с трудностями в дальнейшем. (Как писал Апдайк, “кристаллизируя воспоминания, составляя из них цельную композицию, мы вытесняем их”.) В самом худшем случае, писал Пеннебейкер, неудачи заставили студентов, упражнявшихся в записях, обратить внимание на то, что уцелело, несмотря на трагедию, понять, что важнее всего.

В этом и заключается мудрость, которую можно почерпнуть, выстроив из прошлого связную повесть. Эрик Эриксон, один из самых влиятельных психоаналитиков XX века, считал извлечение уроков из прошлого, сохранившегося в памяти, важнейшей задачей зрелого человека. Качество, обретаемое при решении этой задачи, он называл целостностью личности. С точки зрения Эриксона, цель психоаналитических сеансов заключается в том, чтобы помочь человеку составить рассказ о себе, с которым он сможет жить дальше, пусть даже в этом рассказе будут печальные моменты. (Когда человеку не удается обрести целостность, считал Эриксон, ему остаются лишь горечь и отчаяние.) “Это [целостность] принятие человеком собственной и единственной жизни и людей, которые сыграли в ней важную роль, принятие того факта, что все это должно было случиться и его следует принять, не пытаясь ни в коем случае ничем заменить, – писал он. – Таким образом, целостность требует, чтобы человек заново полюбил своих родителей, избавившись от желания, чтобы они были иными или вели себя иначе, и признал, что только он несет ответственность за свою жизнь”. Хотя мы привыкли думать о воспоминаниях как о чем-то неизменном, Эриксон понимал: их всегда можно изменить. Чернила памяти никогда не высыхают, и потому мы должны вновь и вновь переписывать свою историю, пока не сможем черпать в ней умиротворение и смысл.