Глава 5

На память

Быть может, я не всегда его любила так, как сейчас. Но хорошая память при таких обстоятельствах непростительна.

Джейн Остин. Гордость и предубеждение

Столь коротка любовь и столь длинно забвенье.

Пабло Неруда

Двое мужчин познакомились на деревенском празднике и полюбили друг друга. Один из них был на несколько лет старше, имел семью, считался признанным поэтом и состоял советником Бордосского парламента. Его юный друг только недавно закончил учебу в колледже и происходил из очень состоятельной семьи. Старший был уродлив, молодой – красив. Никто не знает, о чем они говорили при первой встрече, однако вскоре их беседы сделались самыми задушевными. Младший из друзей потом писал об этом: “Мы почувствовали себя настолько очарованными друг другом, настолько знакомыми, настолько связанными между собой, что никогда с той поры не было для нас ничего ближе, чем он – мне, а я – ему”.

Все происходило на юго-западе Франции в конце 1550-х годов. Король недавно был убит на рыцарском турнире. Страна катилась к затяжной религиозной войне. Но этим двоим почти не было дела ни до чего, кроме охватившего их чувства. “Наша дружба не знала иных помыслов, кроме как о себе, и опору искала только в себе, – напишет потом младший. – Если бы у меня настойчиво требовали ответа, почему я любил моего друга, я чувствую, что не мог бы выразить этого иначе, чем сказав: «Потому, что это был он, и потому, что это был я»”.

Они подолгу бродили сельскими дорогами. Прогуливались верхом в Аквитанском лесу. Они говорили обо всем: о политике, о винах, о прекрасном Новом Свете, о Сократе и о том, чувствует ли боль человек, пребывающий в коме (молодой считал, что чувствует, а старший – что нет). Они писали друг другу стихи – по большей части, не слишком хорошие, – и длинные напыщенные письма, где пели хвалу связавшей их дружбе. “Наши души смешиваются и сливаются в нечто до такой степени единое, что скреплявшие их когда-то швы стираются начисто и они сами больше не в состоянии отыскать их следы”, – писал молодой. Старший соглашался, добавляя: “Нет нужды опасаться, что наши потомки, если только судьба позволит нам ими обзавестись, откажутся причислить наши имена к списку прославленных друзей семьи”.

А потом совершенно неожиданно все закончилось. Юноша пригласил своего старшего друга на обед. Тот отказался, написав, что ему нездоровится – мучают боли в животе и понос. На следующий день стало только хуже, он уже не мог удержать в желудке ничего, даже воды. Юноша поспешил навестить друга. Тот велел ему идти домой, опасаясь, что постигшая его болезнь – это чума. Но юноша уходить отказался.

Кошмар продлился несколько дней. Больного мучили ужасные галлюцинации, “не лучше самой смерти”, по его собственным словам. Он метался в лихорадке, его то рвало, то пробивал “смертный пот”. Спустя несколько дней мучений больной испустил дух. Было три часа утра, среда. Старший из двоих, Этьен де ла Боэси, прожил на этом свете тридцать два года, девять месяцев и семнадцать дней. Его друг проживет еще три десятка лет. Но так никогда и не оправится от утраты.

Юношу звали Мишель Эйкем де Монтень. О его отношениях с Ла Боэси мы знаем из его же сочинений – Монтень не мог перестать писать о своем друге до конца дней. Наиболее известна глава его “Опытов”, которую он посвятил Ла Боэси, но эхо близкой дружбы то и дело звучит также в его дневниках и письмах. Двадцать лет спустя после смерти Ла Боэси, путешествуя по Италии, он постоянно вспоминал своего покойного друга. В путевом дневнике Монтель писал: “[Я] был настолько переполнен печальными воспоминаниями о мсье де ла Боэси, и столь долго не покидала меня эта печаль, что приносила великие страдания”. Позже Монтень посвятит все свои сочинения Ла Боэси и напишет, что со дня его смерти чувствует себя “не более чем половиною человеческого существа”.

Гений Монтеня проявился в том, что он сумел превратить душевные страдания в источник вдохновения. Горе стало для него родом искусства, ведь именно память о Ла Боэси помогла Монтеню найти собственный жанр философской литературы. Лишившись возможности беседовать со своим любимым другом, Монтень стал вести беседы сам с собой. Из этих мысленных разговоров с собой и родились “Опыты”. Дональд Фрейм в биографии Монтеня замечает, что его сочинения помогали заполнить пустоту утраты: “Читатель заменяет ему ушедшего друга”. Со смертью Ла Боэси Монтень потерял любимого человека, но нашел свой философский подход. “Он один, – писал Монтень, – рад был видеть меня таким, каков я на самом деле, и он унес этот мой истинный образ с собой. Вот почему сам я с таким трудом себя понимаю”.

“Опыты” и есть попытка понять себя. Монтень не мог изменить прошлое. Ла Боэси ушел навсегда. Врата смерти закрылись за ним. Но неустанные поиски себя, раскопки в кладовых памяти, помогли Монтеню сохранить образ друга живым. “Вот я, – взывают его сочинения между строк, – и покуда я жив, жив и ты”.

Изменчивые воспоминания

Всю жизнь оплакивать безвременно ушедшего друга, свою “вторую половину” – бесспорно, незавидная судьба. Однако, невзирая на все свое горе, Монтень в “Опытах” ни разу не опускается до жалости к себе. Он не сетует на судьбу, не упрекает Бога, что тот так обошелся с ним. Монтень предстает перед нами как человек, который не устает поражаться тому, сколь сильна оказалась его любовь, тому, как спустя столько лет после смерти его лучший друг “все еще живет в [его] душе”. Монтеню остались одни лишь воспоминания, но ему и этого было довольно. Его любовь продолжала жить даже после смерти любимого.

Такая преданность может показаться чрезмерной, однако она доказывает простую истину: память не дает любви угаснуть. Даже когда мы говорим о любви в настоящем, сила ее коренится в прошлом, в историях и сценах, навсегда запечатлевшихся в воспоминаниях. Привязанности складываются постепенно. А пока они растут, мы укрепляем эти побеги, перебирая в памяти дни, проведенные вместе, минуты, благодаря которым мы сблизились. Близость всегда опирается на историю, потому что любовь наполовину состоит из текущих переживаний, а наполовину – из воспоминаний.

Почему любовь и память так тесно связаны? Чтобы узнать ответ, надо понять, как работает человеческая память, и принять один не самый приятный факт: процесс вспоминания меняет сами воспоминания. Этот процесс называется “реконсолидация памяти”. Его открытие заставило пересмотреть наши представления о механизмах памяти. Со времен Платона люди считали, что события прошлого хранятся в памяти неизменными. Мозг – что-то вроде огромного жесткого диска, куда записывается все подряд. Все, что один раз запечатлелось, так и хранится в голове неизменным файлом.

Но это заблуждение. Все, что вы можете вспомнить, меняется в тот миг, когда вы его вспоминаете. Нам кажется, что наши воспоминания надежны и рассортированы по полочкам, но мы постоянно пересматриваем их, переписываем заново, переделываем. Эта коротенькая приставка “пере-” меняет все.

Вот вам пример того, как работает реконсолидация. Я помню, как впервые поцеловал свою жену. Эта сцена предстает у меня перед глазами, как кадр из слащавого кинофильма. Мы лежали на ковре в моей спальне, негромко играла группа “Astral Weeks”. Я наклонился над тарелкой с недоеденными спагетти и вдруг набрался смелости – и поцеловал свою будущую жену. Моя рука ласкала ее шею. Я до сих пор помню запах мыла на ее коже.

Эта сцена хранится в коре моего мозга, в цепочке нейронов, которую я буду беречь до гроба. Но наука утверждает, что это воспоминание, каким бы прочным и неизменным оно мне ни казалось, меняется всякий раз, когда я думаю о нем. Каждый раз, вспоминая тот поцелуй, я воссоздаю всю сцену заново, и она заново записывается в нейронных связях. Одни детали при этом запечатлеваются еще крепче: я помню, что мы начали целоваться под песню “Cyprus Avenue”, другие утрачиваются, а третьи и вовсе додумываются, то есть воспоминания похожи не на кино, где они засняты раз и навсегда, а на пьесу, которую актеры всякий раз разыгрывают чуть-чуть иначе.

Одним из первых эту гипотезу механизмов памяти выдвинул психолог из Кембриджского университета Фредерик Барлетт. Его открытие стало возможным, когда он слегка изменил условия эксперимента. Обычно при изучении памяти испытуемых просят запоминать длинные бессмысленные последовательности, чаще всего числовые. Барлетт же стал использовать в качестве материала связные истории. В одном гениальном эксперименте, впервые поставленном в 1917 году, он просил студентов прочитать короткую сказку о битве на реке с участием индейцев из селения под названием Эгулак, а пятнадцать минут спустя – пересказать ее. К удивлению исследователя, пересказы очень сильно отличались от оригинала. Незначительные детали студенты, как и положено, забывали, но при этом подпускали в повествование драматизма и добавляли мораль. Основываясь на этих опытах, Барлетт пришел к выводу, что традиционное представление о механизмах памяти неверно. “Вспоминание не есть активизация множества безжизненных, накрепко зафиксированных и обрывочных отпечатков, – писал он. – Это реконструкция с участием воображения”.

Какое отношение это имеет к любви? Самое прямое. Если бы наши воспоминания всегда оставались неизменными, они бы быстро приедались и переставали нас радовать. Мы бы не воскрешали перед мысленным взором с таким удовольствием лучшие моменты нашей жизни или сцены с участием других людей. Мне бы прискучило вспоминать тот первый поцелуй или первую улыбку моего сына. (Ему было всего две недели от роду, и на самом деле ту гримаску вызвали “газики”.) Но наши воспоминания не достоверны и не высечены в камне. Мы постоянно заново интерпретируем их в свете того, что успели узнать за это время, в свете недавних разговоров, переживаний или ненароком посетивших нас мыслей.

Обычно это открытие вызывает у людей неприятие: как же так, оказывается, даже собственной памяти нельзя верить, на самом деле все было совсем не так; оказывается, когда мы воссоздаем прошлое, мы постоянно все путаем. А вот Монтень, хоть и жаловался на “скверную память”, научился ценить положительные стороны ее неверности. Ведь благодаря этому свойству воспоминания всегда радовали его “свежестью новизны”. Отсутствие привыкания спасало его, когда он вспоминал своего покойного друга. Поскольку Монтень больше не мог беседовать с Ла Боэси во время долгих прогулок, он стал продолжать эти беседы мысленно и, если только память его не обманывала, с тех пор никогда не страдал от одиночества.

Но польза от изменчивости нашей памяти не исчерпывается одной лишь способностью предаваться ностальгии. При правильном подходе такая пластичность воспоминаний помогает нам исцеляться от душевных ран и прощать обиды. Мы пересказываем свою историю так, чтобы неприятные переживания прошлого стали менее травмирующими. Именно благодаря тому, что наши воспоминания постоянно пребывают в движении, мы можем изменять их к лучшему, переосмысливая то, что мы не в силах изменить.