XVIII
Он возвратился – на кладбище
Белый (?) Ворон
Коул выглядел потерянным. Он стоял передо мной, уставившись в пол остекленевшими глазами. Его руки слегка подрагивали, но он не прятал их в карманы. Потому что ему было всё равно.
Я слушал соседа, убрав книгу в сторону. Хэллебор был в полном отчаянии, но сдерживался. Он не плакал, не злился ни на кого, не спрашивал, почему жизнь так жестока, или что-то в этом роде. Просто молчал. До сего момента. Это, в общем-то, распространённая реакция на смерть близкого человека. Тем более мамы.
Я особо не знал, какие у них были отношения. И не мог полностью их понимать. У меня же самого матери не было. По крайней мере, я не считал ту женщину своей матерью.
Главное не звание родного человека, а что он для тебя сделал. Как растил. Сколько времени уделял тебе. Выслушивал ли. И тому подобное.
Коул же не был похож на того, кто рос в вечной заботе. Да, скорее всего, его любили, но не настолько сильно, чтобы он теперь рыдал от потерянности.
На самом деле, кажется, я во второй или третий раз видел человека, который потерял именно свою мать, и почти все они вели себя так.
Слёзы были где-то далеко. Внутри. Снаружи была пустота.
И он наблюдал за пустотой. Погружённый в свои мысли, ему было чрезвычайно тяжело вылезти из них, из своего затерянного мира, в нашу реальность. И я понимал его – это действительно невыносимо.
Терять близких.
Даже тех, кого не особо понимал, не любил всей душой.
Хотя кто знает. Коул был тем человеком, который старался любить. Даже если не любил на самом деле.
Он мог любить свою мать, а мог и не любить.
Но он скорбел. Скорбел так, как скорбят лишь по тем, без кого не смогли бы выжить, без кого не смогли бы просто быть на этом свете.
Должно быть, все матери этого заслуживают.
Только не моя.
Но сейчас не о ней.
Фингал под глазом болел после рождественской вечеринки. Аарон попал прямо в тот глаз, откуда я недавно достал… эту дрянь.
Утром на завтраке нам не делали выговоров, потому что это было подарком лицея – да и учителя наверняка сами хорошо проводили время. Коул напился так, что периодически отрубался и снова оживал, слегка протрезвев, и просил налить ещё. Было странно видеть человека, который ненавидит алкоголь, пьющим.
Да ещё и Мейерхольд завалился прямо посреди веселья и снова приставал ко мне со своими кулаками. Кажется, я даже плюнул ему в лицо – слишком уж был пьяным для адекватной драки. Вскоре Дэмиан оттащил его и выгнал за дверь, чуть ли не ударив в спешке парня гитарой по голове. Хорошо, что он догадался этого не делать – попало бы и по мне.
Да уж, Рождество и вправду выдалось весьма диким.
В моей голове сохранились детали почти всего произошедшего, так уж выходило, но лучше всех праздник помнил Эндрю, который сделал всего пару глотков. Совершенно не понятно, как можно находиться в пьяной компании трезвым. Самоубийство какое-то.
Чёрт, но сейчас снова не о том.
Хэллебор стоял передо мной. Кажется, он упал бы на колени, но не умоляя меня, а просто устав стоять, устав прилагать усилия к тому, чтобы двигаться и держаться. Наконец сосед произнёс свою просьбу. Произнес её так, будто это было первое и последнее, о чём он меня попросит.
Первое и последнее.
– Прошу, отведи меня на её могилу.
Губы дрожали, как и руки, как и колени.
Он собрался. Дрожь немного унялась.
Но повторять он не стал. Открыл рот для пояснений, но тут же понял, что они не нужны.
Я отвёл взгляд. Кивнул.
– Коул. Я ещё никогда не переносил своей аномальной посторонних людей, так что не обещаю благополучный исход, но… Могу попытаться сделать всё, что будет в моих силах.
Он снова кивнул. Закрыл глаза, потёр веки пальцами. Устало. Измученно.
– Я верю в тебя. В твои способности. Ты мне нужен сейчас. Мне нужна… твоя сила. Нужна.
Он произносил слова едва слышно. Его обычно спокойный, несколько даже шероховатый голос казался хриплым и больным.
Очень печальным. Печальным не до такой степени, когда ты слышишь в голосе человека какие-то жалостливые нотки, а таким, как когда он звучит, словно хрип алкоголика со стажем; несчастного больного, обречённого на гибель; как будто бы человек говорит с ножевым ранением в животе, мямлит, стараясь бормотать чётче, перед самой смертью.
Практически так оно и было – смерть нависала над ним. Но не собственная гибель.
Смерть его мамы.
– Это… будет больно?
Мы оба не заметили молчания, воцарившегося в комнате. Он – погружённый в отчаяние, я – в раздумья.
В такие моменты, я знаю, мысли текут медленно.
Те же, кто находятся рядом с потерпевшим горе, думают, напротив, чуточку быстрее.
Даже не те, что рядом, а те, кому хоть немного не плевать на этого человека.
Не того, кто умер.
А того, у кого кто-то умер.
Мне не было плевать на Хэллебора сейчас. Я был порою неправ по отношению к некоторым людям, может быть, даже был эгоистом – но раз я могу сделать что-то для своего соседа, я сделаю это. Потому что все эти клятвы о верности до гроба, о пожертвовании всем ради другого – они пусты, если ты не способен совершить хотя бы то, о чём просит тебя этот человек в данный момент.
Я отрицательно помотал головой.
– Нет. Это, разумеется, не то, что я делал тогда во время пожара – нужно не просто образовать тоннель, надо туда проникнуть, связывая его между разными пространствами. Всё намного сложнее, трудно объяснить… Это не больно, нет, скорее, очень холодно. И, вполне вероятно, страшно. Не просто же так люди с детства боятся темноты. Во тьме – все страхи, всё невидимое и всё сокрытое. Тьма – окутывает, пожирает и не отдаёт, в отличие от света, – не греет и не уничтожает. Она поглощает. Так что тебе надо будет крепко в меня вцепиться и не вглядываться во мрак. Там ты сможешь найти отражение истинного кошмара, найти собственные страхи, о которых даже не подозревал, и никогда уже о них не забыть. Самостоятельно, разумеется, по коридорам из тьмы я блуждаю недолго, потому что быстро нахожу нужные пути, порою даже вижу свет в конце тоннеля, забавно, правда? Ну так вот, лично для меня всё это не проблема. Тебе же надо быть настороже. Ты всё понял?
Коул кивает. Я вздыхаю в ответ, ощущая тяжесть его печали. Скорбь заставляла почувствовать пустоту даже меня. А с чем уж я точно не хотел сталкиваться, так это с ней. Темнота лучше, чем пустота. В темноте можно найти что-то, отыскать свет, поймать живое или осязаемое – в пустоте же не существует абсолютно ничего. Даже тебя самого.
Я встал, глядя на повесившего голову Коэлло.
– Отправляемся сейчас или ты хочешь подождать, подготовиться морально?
С ответом он не медлил.
– Сейчас.
Я кивнул.
– Хорошо.
Он наконец снова посмотрел на меня, ожидая указаний. Я протянул ладонь.
– Возьми меня за руку. Мне придётся провести тебя сквозь саму тьму, да такую непроглядную, что можешь споткнуться о собственные ботинки. Не отпускай меня, – снова предостерёг я Коула, грубовато сжав его ладонь. – Это очень важно.
Он кивнул, вяло сжав руку в ответ. Это было не очень приятно: ладони у него были сухие, шероховатые. Но я просто не обращал на всё это внимания, открывая портал.
– Опиши это место поподробнее. Желательно прямо сейчас ярко представить образ и припомнить детали, отличающие его от прочих. Ты же там бывал когда-то раньше?
– Да. Могу описать детали… я был там. На похоронах бабушки.
– Отлично. Начинай.
Коул даже для верности назвал мне адрес, хоть я не знал, помогает ли это, рассказал о кладбище поподробнее. Я примерно представил местность и, сконцентрировав силы и призвав тьму, открыл портал.
– Не теряйся.
В последний раз предупредив его, я ступил внутрь тоннелей из темноты.
Коэлло потащился вслед за мной, чуть сильнее сжав руку. Я почувствовал себя спокойнее и увереннее, погружаясь во мрак.
Вон он – мой дом.
То место, где я – главнее всех. Где я – правитель, бог ночи.
Темнота.
* * *
Могила была ещё тёплой, если можно было так выразиться – разумеется, в прямом смысле земля, которой засыпана яма, не была тёплой вообще никогда в такое время года, и холмик был покрыт инеем, но слой был свежий, а значит, закопан гроб был совсем недавно. Похороны состоялись незадолго до Рождества.
Прибыв на кладбище – адресом я не ошибся, мы прошли к ближайшим новым могилам, и я остановился возле Коула, когда он застыл напротив небольшого надгробия.
В веснушчатом лице читалось какое-то иное значение. Чувства Хэллебора изменились, или мысли прояснились, что-то в этом духе.
Коэлло осознал, что его мать умерла.
Окончательно и бесповоротно.
Бессмертный осознал гибель первого близкого смертного человека и медленно начал подходить к мысли о том, что каждый, кто когда-либо был ему дорог, исчезнет.
Если такие вообще были.
Я сомневался в том, что Коул любил хоть кого-то искренне.
В его глазах цвета охры никогда не читалось тепла, стоило ему заговорить о семье.
Смирение – да. Некая холодность – возможно. Любовь? Ею и не пахло.
Коул не был злым, он не был злом. Просто так сложилось – свою семью этот парень не любил, и семья не сильно любила его.
Только по определению.
Ведь в семье все должны друг друга любить.
Небо было серым, и снег казался светлее, чем небеса. Плюс было довольно прохладно. Я убрал руки в карманы толстовки, в которой был ещё в комнате – мы с моим спутником не медлили и потому даже не оделись потеплее.
Стая ворон взлетела и с криками пронеслась над нашими головами, будто бы говоря с надгробиями умерших, прощаясь с ними в последний раз. Эти птицы вдохновляли меня – они были такими же тёмными, каким я ощущал себя, и мне нравилось слушать их крики.
Ведь вороны не поют.
Они кричат.
Коул вздрогнул, подняв голову. Он провожал птиц слегка посеревшим, подобно небу, взглядом, а после, снова переводя взор на могилу, опустился сначала на одно колено, затем на другое. Сев на покрытую инеем землю, он дотронулся до неё чуть дрожащими белыми пальцами, не боясь их застудить.
– Привет, мама, – Коул говорил тихо, но его слова напоминали крик воронов и ворон в этой кладбищенской тишине. Я остался позади него, не желая мешать.
Он сказал ещё одну фразу.
– Прости за то, что я не вернулся домой.
И продолжил сидеть.
Я решил прогуляться по кладбищу ещё немного, оставить Хэллеборов наедине. Все надгробия были похожи: каменные кресты, должно быть, самые дешёвые или по крайней мере не особо дорогие. Где-то встречались уже замёрзшие букеты цветов, а какие-то могилы были заросшими и выглядели заброшенными. Я разглядывал имена, стараясь ступать тише, будто бы мог потревожить мертвецов или же услышать их шёпот. Но, в конце концов, дорога привела меня обратно к Коулу. Он, почувствовав моё присутствие, встал и, не отряхивая слегка промокшие на коленях от снега штаны, кивнул в сторону выхода с кладбища.
– Я бы хотел пройтись. Пожалуйста. Совсем недолго. После мы вернёмся. Это возможно?
Я пожал плечами, одновременно кивнув ему.
– Пропустим ужин, но вряд ли будет что-то особенное. Ты уж тем более вряд ли хочешь есть… Никто из учителей не заметит наше отсутствие. Какое им дело.
Я собирался улыбнуться, но не стал.
Человеку, потерявшему мать, не надо было улыбаться. По крайней мере такому человеку, как Коэлло Хэллебор.
А потому я только обернулся на могилу его матери, будто бы сочувствуя смерти этой незнакомой мне женщины, и, впервые прошептав «Спи спокойно. Аминь» без сарказма и шуток, развернулся и, не обращая внимания на цепкий взгляд Коула, пошёл к выходу с кладбища.
Сам Коэлло больше не оборачивался к надгробиям. Он стремительно шагал вперёд, и волосы спадали ему на глаза, пряча от печального небосвода.
Начал идти снег.
Я догнал Коула и, глядя на падающие снежинки, удалился прочь из обители смерти.
* * *
Не так давно я осознал одну вещь.
Я действительно был безумен.
Всю мою жизнь всё шло не так, как у других: не просто наперекосяк, а наизнанку и отзеркаленно. Я часто мучился какими-то образами, не мог уснуть от странных вспышек непонятных, абсурдных мыслей, у которых или не было основания существовать вообще, или же оно было чертовски мало́́.
Да. Я определенно был сумасшедшим. В какой-то иной, не до конца правильной форме. Я не был правильным для «правильных» и не был достаточно неправилен для «неправильных». Я вывернут наизнанку.
Никто не понимал меня; отец боялся, что я вырасту ужасным человеком; меня сторонились и считали странным, тупым, смешным и так далее по списку.
Я видел сны, наполненные смыслом и его отсутствием одновременно.
Я не был доволен достигнутым и всегда хотел большего, ещё большего успеха, я хотел дать людям понять истину, помочь приблизиться к ней, потому что на всём свете один только я мог её осознать.
Ладно, я преувеличиваю. Не я один. Но я был один в своей эпохе.
Один против всех.
И никто не замечал этого. Это меня забавляло.
Даже я сам не замечал.
Я осознал своё безумие только теперь.
Я понял, что все эти образы, которые я вижу, эти странные, неописуемые ощущения, эти чувства, что я испытываю, – никто больше так не может.
Я – безумен.
Осознание этого факта придавало мне сил творить безумные вещи более уверенно.
Но пока…
Я шёл, размышляя о своей ненормальности, по заснеженным улицам небольшого города в Венгрии, чьего названия я никак не мог запомнить. Пока Коул, судя по всему, раздумывал о причинах жизни и смерти, меня волновало только собственное безумие.
Правда. Это порою так шокирует. Понять, что ты – сумасшедший. И что мало того, что ты обманул их всех, ты… Ты обманул даже самого себя!
Клялся себе, что ты нормальный, самый обыкновенный человек на планете, не считая, разумеется, бессмертия, и вдруг, в одно мгновение – накрывает осознание того, что с тобой что-то не так, и это трудно описать подростковым максимализмом.
Я думал и о том, что скучные люди порою тоже могут быть занятны.
Взять хоть Коула. Он скучен? Моё изначальное мнение о нём уже сильно изменилось.
Хэллебор не был скучным. Но он не был и безумным… И не был нормальным.
Что ты такое, Коэлло?
Ты все ещё живой?
Я ухмыльнулся, разглядывая снег, тающий на моих плечах.
Коул, кажется, слегка дрожал, но уже не от печали и бессилия, а от холода.
Интересно, возможно ли застудить искусственное сердце? И может ли оно болеть во время подобных переживаний? Как болит сердце у нормальных людей.
Ещё какое-то время мы бродили молча.
Наконец он остановился. Его голова была опущена, он смотрел в землю. Я позвал соседа, но он не отвечал. Окликнул ещё раз. И ещё.
Безрезультатно.
Я обошёл его спереди, наклонился и заглянул в печальное лицо.
– Приём? Хэллебор на связи?
Я хотел позвать ещё раз, но наконец заметил, что под его глазом тускло блестела одна-единственная слеза.
Я вздохнул.
– Так вот оно что.
Я стоял так, склонив голову набок, ещё какое-то время, пока слеза Коула катилась вниз по щеке, тая, подобно снежинкам. Я положил ладонь на его плечо. И сжал.
Никаких слов. Они не нужны. Не ему. Не сейчас. И даже мне. Нет, мне – тем более.
Он шмыгнул носом и неожиданно обнял меня по-медвежьи, стиснув так, что я чуть было не задохнулся. На секунду мне даже подумалось, не хочет ли он отомстить вот так вот: специально затащил подальше от лицея, чтобы мне потом досталось как следует. Хотя он тоже вовремя не вернулся бы в школу без меня…
Я попытался оттолкнуть его, но горе порою не ослабляет, а придаёт сил. А потому Коул, невзирая на моё довольно убедительное сопротивление, не отлипал, и в итоге я решил позволить ему поплакаться мне в плечо. Он обнимал меня так, будто бы эти объятия нужны были мне, а не ему.
Так мы стояли под снегопадом.
Но Коул не плакал. Или, возможно, я просто этого не слышал.
Северный Олень
Ближе к вечеру начало твориться что-то странное.
Директор вызывал каких-то учеников к себе в кабинет. Говорил с ними. Недолго. Я наблюдал.
И отпускал.
А теперь…
Что происходило?
Я топал по коридору, слушая собственные шаги. Даже в по́́ступи моей ощущался гнев, как мне казалось. Я был просто на пределе.
Брат следовал за мной, держа в руках альбом. Он не успел запихнуть принадлежности для рисования в сумку, когда я вытащил этого «художника» из комнаты. Дрю был погружён в глубокую задумчивость, и его рука будто бы выводила картины сама по себе, без участия своего хозяина. Разумеется, на ужине я вызволил его из плена меланхолии.
Странное дело – ни ла Бэйла, ни Хэллебора в их комнате не было. Не пошли ли они там на очередные разборки друг с другом? Выяснять отношения? Кто их знает. Впрочем, Коул не был настолько же конфликтным, насколько был Олеан.
Толкнув двери в столовую носком ботинка, я ввалился внутрь, где уже собралась толпа народу. Все бурно обсуждали, зачем их снова вызывал директор, связано ли это с недавним приездом родственников и родителей и прочие теории и догадки, не имеющие под собой логического обоснования.
Кажется, весь мир начал потихоньку сходить с ума. Вернее, наш мир. Мир одинокого острова и лицея. Так-то мир уже давно был поехавшим.
– Что такое, Дэмиан? Ты так взволнован. Раздражён. Снова подрался с кем-то? Я же просил тебя…
Я отрицательно покачал головой, садясь за свой обычный стол. Места Олеана и Коула, разумеется, были пусты. Когда брат сел рядом, я наклонился ближе и проговорил сдавленным шёпотом:
– Они замышляют что-то. Я знаю. Я всё знаю, фахан их дери. Чувствую. Помнишь мой… Мой побег. Это по той же причине. В смысле, не из-за меня, а из-за разговора, который я услышал… Мы – топливо для механизма, вырабатывающего энергию для нашего мира. Эти уроды из правительства задумали какой-то ненормальный и бесчеловечный кровавый проект, и они хотят начать приводить его в действие, говорю тебе…
Дрю смотрел устало и встревоженно. Он вздохнул, выслушав мои предостережения.
– С чего ты взял? Директор может вызывать по любым причинам – кто-то сломал что-нибудь в кабинете или же родители просили его поговорить с детьми, да что угодно, Дэмиан. Почему ты решил, что дело касается именно того безумного заговора?
Я открыл рот, но тут же заткнулся, глядя, как мимо прошёл один из учителей. Выждав время, я заговорил чуть громче – ради большей убедительности.
– Потому что там была эта «святая троица» – директор, Крозье и Туманная! Они – вестники хаоса, гарантирую. Они все были там, когда… Когда выносили свой приговор. Наказание в ящике Пандоры.
Брат сглотнул, отвёл взгляд, но потом снова на меня посмотрел.
– Не очень резонно, братишка, но если ты так уверен… Может быть, ещё что-то?
Я закивал.
– Ну конечно, я же не полный кретин! Я пытался уловить обрывки фраз, и мне это удалось. Да я и просто поспрашивал самих ребят и их одноклассников – короче… Пришлось немного социализироваться… Ладно, в общем, директор допрашивал тех, кто так или иначе проявил свою аномальную на уроках больше всех, чьи способности были наиболее сильными в плане атак и мощи, или скорее перспективны. Из вашего класса, к слову, был какой-то парень, вроде как аномальная у него ещё с… с огнём связана.
Я замолчал. Дрю понимающе опустил взгляд, наливая себе чаю.
– Так вот, они спрашивали учеников, разумеется, об их силе. На что она способна. И тому подобное.
Дрю кивнул.
– Хорошо. Это уже добавляет веса твоим словом, но… Что они собираются делать с этими ребятами?
Я опустил взгляд в свою пустую тарелку. Аппетит либо пропал, либо его не было уже давно.
Вдох. Выдох.
– Не знаю, – Эндрю наливает чай и в мою чашку, пододвигая её к себе. Альбом лежит рядом – в нём я вижу собственный портрет и несколько смущаюсь.
Шрамы так точно прорисованы… Волосы в хвостик убраны. Здорово всё же он рисует.
– Да и не хочу знать. Но, боюсь, выбора у нас нет. И скоро мы всё поймём.
Шум в столовой вдруг отошёл на задний план, и я, подобно старшему брату, погрузился в собственные мысли.
Волк
Не знаю точно, когда мы вернулись обратно.
В какой-то момент я начал задыхаться. Кашлять.
– Это всё воздух. Здесь он уже не такой, как прежде. А ты ещё и со слабым здоровьем, – заметил Олеан, и на секунду в этих словах мне послышалась замаскированная поддержка, забота. – Пора возвращаться в наш ад.
Что же, определение «ад» очень точно описывало то, что сейчас творилось в лицее.
Тишина. Она прерывалась громким голосом директора и редкими выкриками кого-то из учеников.
– Зачем, куда?.. – и тут же обрывалось.
Дети были в растерянности. Взрослые хранили скорбное молчание.
Кажется, праздники закончились. Во всех смыслах.
Закончилось вообще наше спокойное существование. Относительно спокойное.
– Вы поможете спасти наш с вами мир. Всё будет в порядке.
«Всё будет в порядке».
Олеан хмурился, сжимая кулаки так, что на его ладонях наверняка оставались отметины от ногтей. Дрю смотрел на Дэмиана, слегка приоткрыв рот, но не способный что-то сказать. Губы его дрожали.
Куин-младший же выглядел безумно злым и вместе с тем бесконечно холодным.
Его лицо сохраняло спокойствие, но в глазах горело ледяное пламя ненависти.
– Но я не хочу, и вы не говорили ничего об этом…
Крозье и бывший учитель химии выталкивали на улицу мальчика по имени Юлиан – прямо в темноту. Туда, где снова стоял уже готовый вертолёт, в котором сидели такие же перепуганные и ничего не понимающие ученики. Их было трое, Юлиан – четвёртый.
Мы толпились в коридоре, собрались не все, но довольно многие, и директор удерживал нас своим суровым взглядом на месте, не давая никому сказать более ни слова, сделать хоть малейшее движение в сторону этих мерзких захватчиков.
– Вы можете помочь всему миру, юноша, – отвечал Юлиану директор, поправляя очки.
Большинство из нас понимали, что он ничем уже никому не поможет. Понятное дело, что кто-то верил правительству и их безумным планам, но ни я, ни мои друзья не были среди наивных.
Дверь закрылась. Было уже два часа ночи, когда четверых бессмертных: двоих относительно взрослых, но считавшихся учениками, и двоих подростков вытащили из комнат вежливо, но настойчиво, твердя по пути что-то про спасение мира и отсутствие выбора.
Мы продолжали стоять в коридоре, слушая, как вертолёт поднимается в небо. Директор не прогонял. Он давал нам осознать всю тяжесть ситуации.
Он не строил из себя тирана. Он выглядел администратором, у которого не оставалось больше выбора.
И всё же он отдал им детей, ребят.
Да при чём тех, судя по всему, чьи близкие либо уже умерли, либо не имели с ними прямой связи.
Вот для чего было это разрешение приехать родителям. Просто чтобы убедиться в том, кого можно трогать, а кого пока что не надо…
Я продолжал пялиться на дверь до тех пор, пока меня не ударили локтём в бок, намекая на то, что смысла стоять в коридоре больше нет.
Я повернулся и посмотрел на своего соседа по комнате, лицо которого было мрачнее, чем атмосфера внутри теней, которыми он повелевал.
– Началось, – подытожил он, переводя взгляд с меня на ковёр. – Пора действовать.
Что ла Бэйл подразумевал под этими словами – я не имел ни малейшего понятия, но, так или иначе, он был прав.
Более оставаться мёртвым было нельзя.
Надо было жить.
