Кент

Кеша все время со всеми разговаривал, а я его ненавидела. Не знаю, кто за кем заходил, даже не помню, откуда он вообще взялся, просто Кеша всегда был мой друг, и всегда болтал не со мной.

Он слонялся со всеми, кого встречал по дороге, знал сынка тети Маши из «Продуктов» и саму тетю Машу, мужиков, кричавших вечером «рыба!» в дальнем углу двора, их жен, обнюхивающих мужей с презрением и превосходством, грустного строителя Зиновия, вытиравшего о черную жилетку с карманами руку прежде, чем протянуть, косоглазую Ульяну, которую Кеша один не считал слабоумной, грузчиков с ликероводочного завода и даже блатную Анжелку, позволявшую мерить свои босоножки готовым ко всему обожательницам.

Всем им Кеша казался мальчиком интересным. Зиновий удивлялся, откуда тот знает так много о панельной укладке. Тетя Маша благодарила за книги, которые вдруг полюбил ее сынок-второгодник (в них лежали картинки с бесстыжими голыми женщинами). Кривая Ульяна разжимала ладони с секретиками из битого стекла и одной бусинки, а Анжелка, позабыв о бойфренде из Калифорнии, писавшем ей письма старательным девичьим почерком, загадочно смотрела на Иннокентия из-под прикрывшей глаз залаченной челки.

Еще у Кеши звенела серьга в левом ухе.

Удобнее было бы, если бы он родился котом, но Кеша бродил человеком. Имя досталось ему тоже кошачье, и потому он называл себя Кент. Этому его научили хиппи, которых он повстречал за мостом. Еще подкармливали его ништяками – недоеденным кем-то завтраком или ужином. Кент был не голодным, но считал ништяки честным трофеем. Хиппи были постарше, Чакре вообще почти восемнадцать, и все хотели в Америку, ну или хотя бы в Москву, казавшейся такой же далекой.

До меня Кент снисходил, только когда мы были одни. При людях он становился чужим и надменным.

Иногда он брал меня с собой в архивы. В городской библиотеке, где царствовала его бабушка Рита Ефимовна и усыхали печальные фикусы, никогда никого не было, кроме Бориса Александровича, приносившего в пакетике курабье и просившего дать почитать ему «что-нибудь новенькое». Я сидела на подоконнике, куда помещалась почти целиком, ела печенье, начиная с вареньевой серединки, а Кент делал вид, что помогал с картотекой.

– А знаешь, когда люди становятся взрослыми? – спросил как-то Кент, перебирая карточки в стеклянных обложках, чтобы еще раз послушать их перестукивание.

– Когда начинают трахаться?

Кент засмеялся так, будто понял, как трудно мне было с легкостью произнести это слово.

– Балда, – сказал он. – Люди становятся взрослыми, когда бросают читать. А – тут он сказал очень грубое слово – здесь ни при чем.

Однажды, пока ждала его на подоконнике, у Кента был день рождения, и я нарисовала ему открытку. Что-то дурацкое, карандашом – среди полей кота в сапогах, шляпе и с огромным кальяном. Написала – обнимаю. Он похвалил за старание и выбросил ее в урну.

В Бруклин, так называли заброшенную станцию за мостом, Кент позвал меня, потому что я ему не поверила. Он про все рассказывал так, будто за обычными вещами, заметными любому, кто на них смотрит, есть какой-то другой удивительный мир, открытый ему одному. Я видела на центральной площади облезлое здание городского начальства, Кент – атлантов, днем держащих на плечах директорский балкон, а по ночам бегающих в хореографическое училище к кариатидам.

Аля тоже такое умела. Я нет – и завидовала им обоим.

Чакра встретил нас на платформе. У него и правда были длинные блестящие волосы, которые он часто приглаживал, рубашка в павлинах, плетеные браслеты, перстень и кожаные сандалии. Мужчины в городе так не ходили. С ним были две девушки в сарафанах.

– Шанти, – сказала та, которая держала гитару.

– Багира, – медленно сказала вторая.

Багиру я видела в школе, там ее звали Светлана.

Кент сразу забыл про меня и уселся к костру. Я слышала, как он рассказывает о старике, которого мы встретили по дороге. Меня напугали рисунки на его пальцах и плечах, там были змеи, выползающие из черепов, и какие-то странные буквы; я хотела убежать, а Кент попросил у него сигареты (он дал) и расспросил о жизни.

– Чувиха, – сказал вдруг Чакра, когда я, не зная, что надо сейчас говорить или делать, пошла к костру. – Как звали жену Ленина?

– Надежда Константиновна? – сказала я.

Девицы заржали.

– Подсказываю, – сказал Чакра. – Три буквы.

– По вертикали, – сказала Шанти.

– Гонишь, – перебила Багира.

– Йоко! – закричал Кент, хотя я была уверена, что он нас не слушал. – Жену Леннона звали Йоко! Это четыре буквы, придурки!

Кент отвернулся и посмотрел на Алю так, будто у них есть какая-то старая общая тайна. Не знаю, когда она подошла, ей удавалось проделывать это почти всегда незаметно.

Аля бывала здесь раньше – она держалась как человек, который всех давно уже знал. Кивнула Чакре, как будто только теперь позволила ему заняться своими делами, если, конечно, они у него водились. Ласково, как только она одна и умела, немножко величественно улыбнулась Багире и Шанти, которые принесли ей кружку, – не портвейна, Аля едва различимо провела рукой и девушки послушно налили ей крепкого чаю. Костер красил розовым ее светлые волосы.

Бруклин больше не был заброшенной станцией. Он стал древним городом, где светились железные башенки и вечерами пахло жасмином; где свободные, совсем другие, не похожие на меня люди, могли сесть в любой поезд и ехать, и ехать, и ехать, даже совсем не зная маршрута.

Я решила незаметно исчезнуть.