Дискотека

В лагере ужасно боялись местных. Говорили, они могут прокрасться в темноте, пока охранник дядя Гена ездит за пивом, а Серега, сын главной поварихи, безотрядный, как называли со смесью презрения и зависти детей вне системы, обжимался с Танькой Морозовой из четвертой палаты.

Часа через два после отбоя, когда вожатые открывали портвейн в кружке мягкой игрушки, где перед полдником пионеры шили от скуки плюшевых мутантов, мальчишки вставали и шли охранять. Так сразу не слышно, но если перестать шептаться, то из угла самой модной палаты (у Леры из второго отряда был двухкассетник) доносился «ромэнтик коллекшн». И девочки знали, даже те, к которым наощупь в кровать не садились, что местным сюда не зайти.

Оставались дискотеки. Раньше они были в столовой, пахнущей компотом и добавкой, под цветными мигающими лампочками, унесенными завхозом из городского НИИ. После провальных попыток диджей Степан Николаич изобрел рецепт удачного вечера: три унца-унца песни, которые слушает внук, потом розовые розы, о-у-о, которые нравились самому, затем еще одна унца и только потом – медляк, под который все обнимаются. Степан Николаич не одобрял ноющий голос певца и особенно – припев про то, как больно ему больно, но в эти невыносимые пять минут старшие отряды наконец прекращали бегать в курилку. Доставать пионеров оттуда никто не любил: детская курилка таилась в крапиве.

Ко второй смене что-то сломалось в динамике, и танцы переместились на старую линейку. По утрам заспанные пионеры рассчитывались здесь на первый— второй, а тот, кто приползал последним, после тычка в спину шагал вперед и с отвращением докладывал: расчет окончен. Над лесом раздавалась ламбада, и на последнем куплете все бежали на завтрак – раскладывать колбасу на хлеб в удачный день и сыр в неудачный.

Старая линейка зарастала травой и пахла болотом. Спреями от комаров брызгались только те, кто заранее сдался про медляки и вообще про любые возможности – насекомых запах не брал, а вот людей отгонял накрепко.

Желтое платье, совсем взрослое, с молниями по бокам и блестками, я добыла у Али, а она даже не знаю, где. В нем у меня была грудь и смутная, немного тягостная надежда на то, что мне будет о чем рассказывать.

Я чувствовала, что проигрываю Але в опыте. Это не было соревнованием – Аля держалась как заранее победившая. Мне хотелось не впечатлений. Хотелось реванша.

– Рыбу будешь, – утвердительно спросил Серега, когда мы шли у него за спиной на линейку. Он выдернул из затянувшегося кувшинками прудика самодельную удочку и повернулся. Я немного отстала, и в серебрящихся сумерках Аля виднелась все хуже.

– Ты же ничего не поймал, – сказала я, потому что не знала, что говорить. Сереге было почти пятнадцать, и в желтом платье стало неудобно.

– Погоди, – сказал Серега. – Ща.

Он забросил удочку, таким вдруг красивым движением, не совпадающим с его рубашкой в мелкую клеточку и аккуратно подстриженной челкой, которую в городе называли крестьянской.

– Сядь, – сказал он.

Я села рядом.

– Не люблю все эти «эти», – он кивнул в сторону дискотеки. – Трясогуски сплошные. Знаешь, кто это?

– Птички, – сказала я.

– Гуска – это жопа, – сказал Серега, и снова дернул удочку.

На крючке болталась худющая рыба. Он сжал ее в кулаке, и рыба стала биться торчащим хвостом.

– На, – сказал он.

– Спасибо, – сказала я.

Серега быстро меня оглядел.

– Коту отдашь, – решил он.

Кота у меня не было. Серега чуть разжал кулак, и рыбка стала вздрагивать всем своим телом.

– Ну че, отпустить? – спросил он.

– Давай.

Он, размахнувшись, зашвырнул ее в воду.

– Ну и зря, – сказал Серега, подумав. – На линейку пойдешь?

Я поднялась и заслюнявила пальцем следы от травы.

– А местных че, не боишься? Такая нарядная.

Местных я не боялась. Мы с Алей и были теми самыми местными.

Черноплодка

Когда дети, которых стали показывать по кабельному, вели себя непослушно, родители им говорили:

– Иди в свою комнату.

Дети расстраивались и убегали на второй этаж, в увешанную сердечками комнату (так почему-то наказывали только девочек), а я выключала телек, ложилась на свою раскладную кровать за ширмой из мятого картона и занавески, и завидовала.

Раньше у меня была своя комната, заставленная книжными шкафами настолько, что мне казалось, будто я ночую в библиотеке. Потом мама развелась, и мы переехали. Спать посреди томов Паустовского и бесконечной советской энциклопедии я не любила, мне хотелось трюмо и шкафчик для платьев, но картонная ширма заставлял жалеть об утраченном.

Как-то раз мама принесла с работы этикетки «Дюшеса». Много, штук, наверное, двести – я пыталась посчитать, но быстро сбилась. У них в типографии что-то сломалось, или техник чего-то напутал, мама точно не знала, и желтых блестящих бумажек, похожих на опрокинутую луну, напечатали в десять раз больше. Я приклеивала их внутри своей ширмы, и по ночам пересчитывала, чтобы заснуть. Или чтобы не засыпать, если было о чем подумать.

Еще в этих фильмах все время ели на улице. Девочки в пиджаках с хоккейными плечами валялись на траве, макали картошку, пожаренную тонкими палочками, в кетчуп, и разворачивали треугольные бутерброды с двумя кусочками хлеба.

– Джессика, – говорила накрашенная девочка, сидевшая посередине, ненакрашенной, идущей поодаль, – родители уехали в загородный дом, и завтра у меня вечеринка. Джош приготовит коктейли, я обожаю клубничный. Как жаль, что ты не придешь!

– Почему не приду? – как и всегда, попадалась наивная Джессика.

– Потому что не пригласили!

Подружки накрашенной девочки падали на траву от смеха, раздавался звонок, и огромное светлое здание, похожее на те, что я видела в атласе древнего мира, оказывалось школой, куда Джессика, опережая подружек, бежала на химию. Почему-то первым после перемены уроком всегда была химия, и пока Джессика взрывала разноцветные колбы, мистер Стивенс, молодой, в водолазке, качал головой, но все равно улыбался.

В этом всем меня волновала еда на траве. Даже не сама по себе, хотя почему американские дети кладут на сыр с колбасой второй кусок хлеба, было неясно, а вместе с пейзажем. Казалось, что если ты можешь так запросто, не превращая в событие, позавтракать на поляне, то сможешь уже что угодно.

До того, как мы переехали, мама по воскресеньям – не каждое, но несколько раз за лето – устраивала королевский завтрак. Ставила на балконе зеленую табуретку, она была стол, а на нее – тарелки с огурцом и омлетом, поджаренным не влажным куском как в саду, а веселыми облаками. Втискивала три чашки чая и приносила коротконогие табуретки, застревающие в дверях и путающиеся в занавесках. Мама облокачивалась на таз, который больше негде было поставить, а папа не весь помещался, но я точно знала, что именно так едят короли.

– Пойдем на пикник, – решила Аля, когда обжаренные солнцем листья уже стали падать под ноги, хотя я ничего не рассказывала ей про улицу и еду, ведь это было бы странно.

Пикник красивое слово. Я сразу вспомнила девочек на картинах в альбоме, который мне положили под елку. Они сидели вокруг корзинки с фруктами и тонким батоном, и им не было нужно после праздников в школу.

– И выпьем вина.

Аля даже немного подпрыгнула. Потом сказала голосом человека, который давно все придумал:

– И сделаем его сами.

Черноплодка росла в центре города, за «Комсомольцем». Так назывался все еще работающий кино-

театр, где вместе со Шварценеггером я спасала в пустом зале весь мир, а потом выходила на улицу и замечала, что ничего не вышло.

Ягодный сок было сложно смыть с рук. Черноплодка оказалась невкусная, кислая и вязала рот. Я представляла, как она сидит в кресле-качалке, упираясь корнями в пол, и вяжет длинными красными спицами губы. В жизни про такие глупости никому не говорила, но Аля никогда надо мной не смеялась, и в тот раз тоже не стала. Только сказала, что вязала бы рот крючком.

На балконе нашли трехлитровую банку из-под рассола, купили в «Продуктах» сахар – там был рафинад, я долго стучала по нему молоточком – и каждый день проверяли: уже забродило? Вино пахло компотом и обещало чудес.

Мы выпили его днем в конце лета, когда запах школы, аромат безысходности и теплой батареи, который ни с чем не спутать, уже проникал в квартиры. Устроили пикник на лугу с правой стороны оврага, где росли синие и жёлтые цветы колокольчиком – девочки делали из них куколок и выбрасывали.

Черноплодное вино фиолетило язык и держалось во рту терпким привкусом. Аля сделала глоток из железной кружки и легла в траву. Мне захотелось ее нарисовать, такая она была красивая.

Если лежать спиной к городу, то школу не видно. Я не оглядывалась, но могла бы поспорить, что ее больше нет и никогда не будет, даже если она на месте.

– Джессика, – опять говорила накрашенная девочка, переглядываясь с подружками, сидевшими вокруг нее на траве, – у меня вечеринка.

Но Джессика проходила мимо.