В школу

Мне семь с половиной лет, а я всё еще не умею писать и читать. Я могла бы пойти в школу прошлой осенью, когда мне было шесть с половиной, но меня оставили в детском саду, потому что я «январская» и потому что некому водить меня. В детский сад отвозят только раз в неделю, в понедельник, и забирают в субботу, а в школу надо водить каждый день и каждый день забирать. Дети, которые ходят в школу, должны жить дома, а я живу в старшей группе.

Мне очень хочется научиться читать, но писать хочется еще больше, потому что это то, что делают взрослые – сидят за большими письменными столами и пишут или печатают. Дедушка и мама пишут, потому что они писатели, а папа – переводчик. Это серьезное, важное занятие, им нельзя мешать. Я тоже хочу быть писательницей. Беру тетрадку и карандаш и аккуратно заполняю в ней целую страницу, каждую строчку плотненькими, волнистыми, прерывистыми зигзагами. Иногда тяну отдельную линию немножко вверх, а иногда – немножко вниз, как и полагается в письме. Я пишу:

Дорогие папа и мама, пожалуйста, заберите меня из детского сада и отдайте в школу! Я буду очень стараться. Мне надоело в детском саду, я хочу жить с вами и с дедушкой. Я буду хорошо себя вести, хорошо учиться и не буду вам мешать.

По-моему, получилось, страница выглядит очень красиво. Подхожу к дедушке и подаю ему тетрадь:

– Дедушка, прочитай вслух, что я тут написала.

Дедушка отодвигает мой листок:

– Ничего, это просто каракули… Дай дедушке поработать, заинька.

Писать, оказывается, труднее, чем я думала.

Можно я буду Злата?

Елена Шахновская

Аля

– А потом ты умрешь, – она наконец вытащила из пальца занозу и рассмеялась.

У нее были тонкие, почти совсем белые волосы, забранные в высокий взрослый хвост, и она тряхнула ими вполне убедительно, но как будто нарочно.

– А если я не хочу? – спросила я, хотя сразу поверила.

– Тогда нужно разорвать всю цепочку.

Аля говорила веселым голосом дикторши из телевизора, чья жизнь без приближающегося циклона была бы, очевидно, скучнее, – так рассудительно, что я подумала, она меня дразнит.

Я не знала, какими словами про такое вообще говорят, дома про это молчали или сразу меняли тему, ведь я маленькая и не понимаю. Когда мне было почти уже пять лет, мама громким шепотом говорила по телефону: беременна? будешь делать аборт? Я слышала – звонит женщина с нарядным именем тетя Римма, я ее помнила, у нее был котенок, и спросила, что это значит. Берет, испуганно переспросила мама, ты же знаешь, что такое берет? Его зимой носят. А сейчас лето. Я не очень поняла, с каким из этих слов можно было перепутать мой мохнатый

берет, который мечтала потерять на прогулке, но догадалась, что взрослым доверять не получится.

У Али все было по-другому. Как-то она рассказала, что нашла мамины презервативы – так спокойно, словно в этом совсем не было никакой тайны – и мальчишки, готовые в любую секунду заржать, посмотрели на нее с уважением. Я видела Алину маму только на фотографии, это была высокая, страшно красивая женщина, похожая на тех, что бывают в журналах с торчащими из них выкройками. Ее звали Ника, фантастическая Вероника, и хотя Аля никогда не видела маминых друзей, приходивших к ней только тогда, когда Аля уезжала в мой город на лето, она знала, что они у нее есть.

– Сначала ты ходишь в сад, – повторила она. – Потом в школу, потом замуж, потом на работу.

– А в институт? – это казалось мне важным. – Там дискотеки.

– Ну ладно, еще институт, – позволила Аля. – Потом замуж, потом на работу. Потом дети и внуки. И все. Я всего это делать не намерена – она так и сказала не на-ме-ре-на – и буду жить вечно.

– А как же школа?

Сомнений в том, что Аля способна на что угодно, у меня не было, но мама говорила, что детям нельзя не ходить в школу. Я как-то спросила почему, этот вопрос всегда меня интересовал, но она поправила мой кружевной воротничок, который сдавливал горло, не такой, как у других девочек, мама называла его – изящный, и сказала: вырастешь – поймешь. Мне казалось, я выросла уже достаточно, но понимания не приходило.

– Я ее бросила, – сказала Аля.

– Все ты врешь.

Она не признавалась, сколько ей лет, но иногда говорила так, будто намного старше. Это было обидно.

– Ну брошу. Что ты ко мне пристала?

Аля по-прежнему говорила своим добрым голосом, как всякая красивая девочка она почти никогда не злилась, но я так боялась ей разонравиться, что все равно испугалась. Она заметила и привстала:

– Пойдем на крышу.

Про крышу меня предупреждали. Я не знала, почему туда нельзя, в моей семье не очень любят объяснения, но было ясно, что крыши – для кого-то другого.

Я все поняла. Аля считает меня безнадежной. Она думает, я обычная, все равно мне конец, так чего ждать. Это было хуже всего. Вообще – всего, мне даже дышать стало трудно.

Я не боялась на крышу, просто раньше не делала того, что мне запрещали. Все вдруг стало очень резким, огромным. Удушливый запах лип, который до этой секунды я ждала весь месяц. Стрекот потемневшей травы. Кузнечики так кричат, говорила Аля, потому что хотят любви. Она вообще знала кучу всего. Ритмичный – бом, прямо в голову, бом – резиновый стук на баскетбольной площадке. Мечтающие о дожде ласточки.

– А если я разорву?

Я не надеялась все как-то спасти, но все-таки немножко надеялась.

– Что разорвешь?

– Всю цепочку.

Аля стряхнула со своих загорелых длиннющих ног прилепившуюся сухую траву и мелкие ветки, и посмотрела на меня так, будто уже все забыла.

– Ну если делать не подряд, – сказала я. – Или вообще не делать!

– Не знаю, – сказала Аля. – По-моему, ты хочешь замуж.

Лицо залило горячим. Все тыкают смеющимся пальцем и взвизгивают специальными голосами: она покраснела! она покраснела! И ты даже немного сомневаешься, кого презираешь больше – себя или их.

Я знала, что Аля ничего такого не скажет, но так даже хуже. Иногда я ненавидела ее благородство. Сумерки никого не обманут. Аля дотронулась костяшками пальцев до моей правой щеки, и мне показалось, что лицо подожгли.

– За Кешу.

Возражать не было смысла. Аля не спрашивала, она точно знала.

Так-то, конечно, лучше на крышу. Чтоб сразу. Я сорвала травинку.

– Петушок или курочка?

– Петушок, – сказала Аля.

Не пойду за него, даже если он на мне женится. Пусть не думает.

Дернула рукой вверх. Курочка.

Сунула ей под нос эту курочку и бросила обратно в траву.

Желтые окна заморгали так быстро, словно звали на помощь. Кто-то задумал громадные девятиэтажки грязного голубого цвета, чтобы в них родиться, собраться в школу, готовиться замуж. Потом вернуться с работы. Потом снова – родиться, собраться в школу…

По субботам весь двор выходил поглазеть на невесту. Пока все ждали мужчину, я срывала пионы под вопли свисающих из окон еще молодых, но уже казавшихся старыми женщин. Хотела сделать невесте красиво. Это было до Али.

У дальнего дома не заперт чердак и выход на крышу. Я знала историю, от которой на грудь и живот вставал носорог, и немножко тошнило, про одного маньяка в этом доме. Все в городе знали.

Я сказала:

– Пойдем.

– Если боишься, давай не сегодня.

Ее великодушие убивало.

– Я не боюсь.

Аля догнала меня уже у подъезда. Поймала за руку, обхватив как браслетом, и тяжело задышала.

– На этой крыше птенцы. У них там гнездо. Я ношу им жуков.

– Они умеют летать?

Аля снова смотрела этим своим взглядом, который я не умела, ласковым и насмешливым одновременно. Дернула дверь. Впустила подозревающую нас во всем сразу старушку.

– Они должны научиться.