Глава одиннадцатая
ДОВЕРЧИВОСТИ ГОРЬКИЕ ПЛОДЫ
Дав прогадиться императрицынским водителям (описание собственных ощущений я из скромности опускаю), обложив со всей ласкою нерасторопного служителя подземного гаража, пнув дверь чересчур медлительного лифта, распугав бешеным взглядом компанию мальчишек на лестничной площадке, в квартире своей Убеев первым делом прошагал на кухню, где единым махом всосал полстакана «Смирновской можжевеловой». Пожевав горбушку «Бородинского» с горчицей и хреном, он тяжко задумался на минуту, сказал: «А хули тут!» — и тяпнул добавки. Уже по-гвардейски, безо всяких, понимаете, гражданских излишеств наподобие закуски. Отчасти восстановив таким образом душевное спокойствие, он с омерзением содрал наряд супергероя (а с ним изрядную долю брутальности), влез во фланелевые брюки, стеганый ромбами атласный халат и вычурные сафьяновые шлепанцы с загнутыми носами, распустил самурайский волосяной пучок на макушке и расслабленно повалился в кресла.
— Э-э, Павля, — проговорил он оттуда, окутанный роскошными клубами табачного дыма. — Ты чего как неродной? Ты давай, того… располагайся. Будь как дома и так далее. Вопросы какие-то возникнут — к Жерару. Он у нас главный квартирмейстер и распорядитель по хозяйственной части. А Овлана Мудреновича минут тридцать не кантовать. Ибо он старенький, ему потребна кволити релаксейшн. О'кей?
Интересно, кто-нибудь намекал Убееву, что его неуклюжие попытки говорить на молодежном арго выглядят просто жалко?
— Хорошо, — сказал я.
— Ну вот и славно, — сказал он и нахлобучил на голову огромные студийные наушники, извлеченные откуда-то снизу. Потом как-то эдак покряхтел горлом, откашлялся, поклекотал — и запел. «Куда, куда вы удалились…» Голос у него был — закачаешься. Поставленный. Громкий. Что-то среднее между фальцетом и дискантом.
Голос был, зато слух… Без мишки косолапого в убеевском детстве не обошлось.
Я растерянно потоптался и пошел искать Жерара.
Конечно же, он кушал. Стоял подле распахнутого холодильника и с упоением лакал из яркого пластикового корытца витаминизированный творожок «Danon». Сосиски заразной трактирщицы не пошли ему впрок.
— Так вот, значит, где твоя берлога, — сказал я.
— Ну натурально. — Он облизнулся.
— Давно? — Я опустился на табурет.
— Лет пять. Как со старухой Рукавицыной расплевался. Паша, будь любезен, во-он тот глазированный сырок на верхней полке. Не в службу… Мне, мне. Угу, гран мерси.
— Рукавицыной… Что-то знакомое…— пробормотал я. И вдруг меня осенило: — А, виконтесса де Шовиньяк!
— Баронесса.
— Ах да, прости. Конечно же баронесса. Но, зверь…— Я в замешательстве шмыгнул носом. — Разве она существовала в действительности?
— Позволь?.. — он недоуменно приподнял бровь. —
Ты же сам…
— Понимаешь, я ее выдумал. От зонтика до титула.
— Брось заливать, — не поверил бес. — А как же детали? Этюды Гогена, покойный муж-барон, любовь к юношам, русскому мату, ботфортам и мини-юбкам с кружевами. Брось, брось, напарник. Поверить, что ты меня не разыгрываешь…
— Глупо было бы…— опередил я его. Он ревниво взглянул на меня:
— Если ты начнешь еще к месту и ни к месту вставлять «колоссально»…
— …То сплошь покроюсь лохматой шерстью и у меня вырастет красивый пушистый хвост, — подхватил я.
— Красивый и пушистый — это вряд ли, — с сомнением заметил Жерар. — Скорей розовый, голый, задорным таким колечком. И нос станет пятачком.
— Да у меня сейчас уже такой, — сказал я, приподнимая кончик носа пальцем. — Хрю-хрю. — Тебе идет, — сказал он. После чего мне была поведана подлинная история злоключений беса в Париже и освобождения его из рабства окаянной Наталии де Шовиньяк благословенным Овланом Убеевым. Баронство де Шовиньяков было не то чтобы сомнительным, но сильно подпорченным примесью худородной крови. Когда тридцатилетний Жиль де Шовиньяк вернулся в тысяча восемьсот тридцать втором году из Алжира не тем блестящим офицером, коим отбывал на войну с повстанцами Абд аль-Кадера, а одноногим и одноухим инвалидом, дела древней фамилии понеслись под откос со скоростью самума. Не стяжавший желанной военной славы в Западной Африке, Жиль пустился во все тяжкие. Он кутил, играл и дрался на дуэлях. Стрелял он изрядно, вспыльчивости (называемой ныне поствоенным синдромом) был неописуемой, поэтому денежки на подкуп лиц, обязанных расследовать возникновение подозрительных трупов с пулевыми ранениями, текли рекой. Вскоре река обмелела. Настал черед закладных расписок. Когда выписывать их стало более не на что, Жиль докатился до того, что ответил согласием на чудовищное предложение ростовщика-армянина. За списание долга «поделиться» титулом. Каким образом? Жениться на единственной его дочери.
Впрочем, впоследствии Жиль ни разу о том не пожалел. Мариэтта, девица, чья внешность была весьма далека от канонов французской красоты того времени (приземистая, усатая, смуглая и черноволосая), оказалась на редкость милой и заботливой женой и страстной любовницей. В приданое за ней, кроме списанных долгов (кстати, векселя и закладные на всякий случай хранились все-таки у предусмотрительного тестя), был дан крошечный забавный песик. Очень скоро выяснилось, что малютка Жерар — отродье дьявола, приставленное старым Жоскеном Торе (Гургеном Торосяном) следить за порядком в семье дочери. «Ну, разумеется, кому и знаться с нечистым, как не ростовщику», — решил Жиль де Шовиньяк. Видевший ужасы войны, изувеченный ею и уверившийся, что Бог оставил детей своих, он отнесся к присутствию в доме беса индифферентно. Не лезет с предложением душу продать, и ладно. Тем более, с ним интересно было побеседовать. О политике, науке и искусстве (Мариэтта при всех достоинствах образована была не так чтобы очень.) Пофилософствовать, помечтать. Даже выпить. Наконец, перекинуться в картишки. Мухлевали при этом оба.
Когда Жиль умирал, он призвал к себе беса и сказал: «Может, мне гореть за это в аду, но я любил тебя, негодник». Те же слова повторил на смертном ложе лет сорок спустя его сын Шарль.
Словом, парижское бытие Жерара текло сравнительно безоблачно. Ровно век. До тех пор, пока в семью де Шовиньяк не вошла русская дворянка Наталия Рукавицына. Ни эмиграция, ни жалкое существование последних лет не сломили гордого и заносчивого нрава гиперборейской прелестницы. Первым делом она заявила, что говорящие звери провоцируют Армагеддон, который и так приблизили проклятые комиссары, поэтому закон впредь будет таков: скоты молчат. Каждое слово, произнесенное Жераром, будет наказываться трехдневным заточением в нарочитый ящик, убранный изнутри фотографическими изображениями страниц Псалтири. Сорокалетний барон Огюст де Шовиньяк был настолько околдован юной красотой жены, что согласился безропотно. Ради «приобретения необходимого опыта» бес провел в ящике час. Страшный час. То ему казалось, что он во чреве бронзового истукана Молоха, где в библейские времена, размещенные по ящичкам — голуби и козлята отдельно, младенцы отдельно, — сжигались жертвы этому страшному божеству. А то — что он в полости знаменитого медного быка, где поджаривали живьем неугодных тирану Фаларису. Язык к исходу пытки у него отнялся сам собой.
Но то было лишь начало его страданий. Дальше — больше. Собачка обязана откликаться на свист, лаять; на потеху гостям ловить брошенные кольца, носить вкруг шеи бантик и т. д. и т. п. Лет через двадцать такой, срамно сказать, жизни Жерар и сам стал считать себя животным. Убежать без слов хозяина: «Иди, отпускаю тебя» — он не мог физически. Кроме того, он чувствовал себя обязанным служить потомку старины Жиля и старины Шарля, — людей, с коими связывало его слишком, многое. Дружба.
Жил он отныне в чуланчике, где пылились какие-то подшивки забытых газет и ссохшиеся рулоны семейных портретов двухсот — трехсотлетней давности. Конечно, будет преувеличением сказать, что он провел взаперти все эти годы безвылазно. У барона сохранялись обширные знакомства, и время от времени песик переходил в руки то тех, то других его приятелей, попавшихся на удочку сатанинского обаяния. Но рано или поздно бес возвращался к де Шовиньякам. Где с горечью обнаруживал, что Огюст по-прежнему без ума от жены. И отчаянно страдает оттого, что бедняжка не имеет возможности побывать на родине, в своем милом поместье под Псковом, откуда была увезена еще бессловесной крошкой. «Ах, там меня сейчас же расстреляют чекисты! Или бросят на поругание немытым мужикам, этим жутким колхозным председателям…» Барон плакал вместе с Наталией и покупал для нее все, что было хоть как-то связано с Россией: книги, ноты, патефонные пластинки, произведения искусства, эмигрантские журналы, прялки, самовары, балалайки, награды опустившихся офицеров и прочее и прочее. Баронесса же вела себя странно. Вначале бурно радовалась приобретениям, а затем со слезами негодования забрасывала их в ту самую каморку, где коротал дни и ночи Жерар. «Не могу прикасаться к этому, — заламывала красивые руки Наталия, — все, все русское прокажено! Печать дьявольская на всем, печать большевизма!» Чулан мало-помалу заполнялся. А Жерар от безделья занялся изучением русского языка и великой евразийской культуры, представление о которой, говоря начистоту, имел до той поры достаточно туманное.
В тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году барон совершенно случайно (Жерару для обустройства этой случайности понадобилось, как нетрудно сосчитать, добрых полвека) наткнулся на документы, доказывающие, что Наталия Рукавицына на самом деле никакая не русская княжна, а то ли болгарская, то ли сербская, то ли греческая авантюристка. Впрочем, умер он не от расстройства, а от старости — спустя год. Ему было уже под сотню. Баронесса же стремительно впала в маразм. Она стала водить к себе мальчиков. За любовь расплачивалась не только и не столько деньгами. Большей частью — драгоценными полотнами из коллекции покойного мужа. Как и многие де Шовиньяки до него, Огюст считал долгом подкармливать безвестных парижских художников. Вкус у баронов был отменный. Ранних вещей исполинов, полубогов и просто талантов живописи скопилось на стенах и в хранилищах баронского особняка предостаточно.
Овлан Убеев ко времени знакомства со сладострастной рамоличкой сменил множество профессий. За плечами у него был опыт службы в советском элитном спецподразделении, а еще кое-какие связи, нюх — и денежных предложений хватало. В Париж он возил контрабанду — иконы, антиквариат. Оттуда — подлинники, а чаще подделки картин модных французских маляров для скороспелых российских нуворишей. Понятно, что дорожки весьма небрезгливого охотника за сокровищами и одного из возлюбленных Наталии де Шовиньяк рано или поздно должны были пересечься.
Так и случилось. Преодолевая отвращение, Убеев подарил дряхлой развратнице незабываемую ночь в объятиях экзотического «филиппинского хилера», роль которого исполнил самолично. За что был вознагражден аллегорической акварелью, изображавшей соблазняемую Фавном наяду (оказалось, дешевкой), довольно скромной суммой в живых деньгах и карманного формата псом.
(Вообще говоря, Жерара Наталия предлагала всем своим любовникам. Безуспешно. Что заставило Убеева согласиться принять живой подарок, он впоследствии и сам не мог толком объяснить. Жалко стало.)
Как выяснилось, пес был говорящим. Даже по-русски. И почти без акцента.
Откровенно говоря, бес и отставной контрразведчик были одним миром мазаны, а посему общий язык нашли мгновенно. Жерар стащил у Наталии для Убеева десяток приличных полотен (предательство? бросьте! — все равно бароном Огюстом род де Шовиньяков исчерпался: балканская обманщица была помимо всего бесплодна) и познакомил со всеми ее бывшими «bien-aimees», что принесло Железному Хромцу еще несколько шедевров по бросовой цене. А когда Интерпол добрался-таки до «международной преступной группировки, промышлявшей контрабандой предметов искусства», помог избегнуть пусть французской, но от этого ничуть не романтичной тюрьмы. С тех пор они не расставались.
— Так что не ври, будто про эту старую ведьму из головы сочинил, — тявкнул в заключение бес. — Уж признайся, что у Сулеймана вынюхал.
Без толку было доказывать обратное. Я неопределенно подвигал руками и головой, что можно было истолковать хоть «ну ты меня уделал», хоть «не веришь — дело твое».
— То-то же, — удовлетворенно сказал бес. — Хочешь сырок? Там еще есть.
— Сытехонек. В кафе натрескался. Слушай, — при слове «кафе» возвратилась мысль, которая мучила меня, будто соринка в глазу, на протяжении последнего получаса, — тебе не показалось, что тот ревнивец, что на нас набросился, хорошо знаком Железному?
— Овлану? Да запросто. Я ж говорил, старичка моего до «Серендиба» где только не носило. Могли пересечься в какой-нибудь крутой конторе. Ты, кстати, оценил, как он двигался? Шшух-шшух — и здесь! Ниндзя отдыхают. Этого, Паша, никакими годами тренировки не достигнешь. Тут особая подготовка нужна. — Он задумался на секунду. — Ну, типа как в Когорте. И нас с тобой он махом раскусил. «Если ты или твой бес…» — процедил Жерар, изображая грозного атлета. — Е-мое! Веришь, у меня так все внутри и опустилось. Чуть не обделался.
— Спросим Железного? — азартно предложил я.
— Спроси, — без энтузиазма отозвался Жерар. — Могу ручаться, он тебе ответит: «Кто старое помянет, тому глаз вон. А я и так уже хроменькой». Овлан у нас скрытный…
— А если ты раскрутишь? Ну, этак хитренько… Как про лис-оборотней и полуостров Даманский. Это было тонко проделано, — польстил я. — Выше всяких похвал!
— Так там, любопытный ты мой, срок давности истек. А здесь — вряд ли. И вообще, Паша, — он приложил переднюю лапку к груди, — я тебя умоляю… Не лезь ты к нему в душу. У него временами нервы шалят.
— Да знаю, — сказал я, остывая.
И верно, на кой мне сдались убеевские знакомцы, движущиеся шустрее, чем ниндзя? Своих проблем дефицит обозначился, что ли?
— Садись, Павля, — сказал Убеев. — Поговорим.
Я послушно сел. Кресло, хоть и выглядело как большой надувной матрас, брошенный поверх разверзнутой пасти кошмарного монстра, оказалось на редкость удобным. Жерар ловко вспрыгнул на столик с аппаратурой и улегся поверх проигрывателя. Убеев и глазом не повел. Он сказал:
— Созрела такая, понимаешь, кудрявая петрушка. Нам с мистером крутым догом надоело батрачить на Сулеймана.
— И вообще на кого бы то ни было, — поддакнул мистер крутой дог.
— Золотые слова, амиго. — Убеев привстал, чтобы потрепать Жерара по холке. — Вывод напрашивается следующий. Мы идем на большой риск, чтобы срубить сразу много. Благо появился горяченький объект для…— Он вопросительно взглянул на Жерара.
— Шантажа, — договорил я. — Полагаю, «СофКом» и кракены?
— О! — Бес радостно тявкнул, наставив на меня лапку. — Колосс! Чудовище разума. На лету схватывает. Чувак, ты просто гений!
Я отмахнулся. Тут и ребенок догадается.
— Пожалуй, да. Это будет что-то вроде шантажа, — кивнул Железный Хромец. — Ситуация самая подходящая. Жертва сейчас в растерянности. Начальник службы безопасности убит. Охрана уничтожена. Инкогнито раскрыто или вот-вот раскроется. Сворачивать бизнес и рвать когти к себе на Марс или Юпитер? Продолжать подготовку к производству «Гуголов»? Тяжкий выбор. Если мы предложим кракенам покровительство, гарантируя сохранение тайны их нечеловеческого происхождения, а в доказательство своей полезности сообщим об интересе к «СофКому» Когорты… Если я упомяну несколько значительных персон из мира света, а литл де-вил-дог — из мира тьмы…
— С которыми мы на короткой ноге, — ввернул бес. —Думаю, они примут наши условия. Главное здесь — правильно подать блюдо. План есть. Предлагаем присоединиться. — Убеев резко наклонился в мою сторону: — Хочешь знать, почему тебе? Скрытничать не станем. С комбинатором нам будет много легче работать.
— План заточен под твое участие, — добавил Жерар. — Очень хороший план. Очень. Скажи ему, старичок.
— Супер, — обронил Убеев. — Я разрабатывал.
— Блин, — сказал я.
Последняя фраза Железного Хромца заставила меня внутренне вздрогнуть. Он разрабатывал. Кровавая мясорубка вкупе с экстремальными безумствами обеспечена. Ох, бедный я бедный…
— «Блин, да» или «блин, нет»? — нетерпеливо тявкнул бес.
— Да, блин, да!
— Вери вел, — сказал Убеев. Жерар от радости заплясал на месте. — Умница, чувачок! Глупо было бы отказаться, верно я говорю? — Он мечтательно зажмурился, с предвкушением облизываясь. — Ну, парни, листайте каталоги модных курортов. Бабульки скоро потекут обильней, чем слюни у голодного в ресторации.
— Итак, к делу. — Железный Хромец с некоторым трудом забросил ногу на ногу и положил сцепленные кисти на колено. — Павля, по плану ты исполняешь заглавную партию рояля в кустах. Он же Deus Ex Machina, что в переводе с латыни означает…
— Хрен с горы, — весело гавкнул Жерар.
— Означает «бог из машины», — невозмутимо завершил Убеев. — Но поскольку боги латинян жили на Олимпе, высокогорная версия нашего лохматого остряка имеет полное право на существование.
— Спасибо, друзья, — ядовитейшим из голосов сказал я.
— Да на здоровье, — сказал бес, а Убеев царственно кивнул.
— Далее. От Жерара в этом деле проку будет немного, поэтому он делает то, чем способен причинить наименьший вред. Имеется в виду — нам.
— Оскорбительно такое слышать, — с укором затянул бес, но Железный продолжал, будто не замечая:
— Например, изображает беспризорного щенка, который скулит под дверью и которого требуется обогреть и приласкать. А при необходимости — обеспечивает заунывный вой ветра и отдаленный рокот толпы. За ним же финальные аплодисменты.
— Какого ветра, старичок? — удивился Жерар. — При чем здесь я?
— «А рассказать, как он ветра изысканно пускал, — продекламировал я вполголоса в сторону, — так все перед тем тщета! Все падет жалким прахом…»
Оба посмотрели на меня заинтересованно.
— Вспомнилось вдруг, — сказал я скромно. — К слову пришлось. Отчима моего стихи.
— Мстительный юноша, — констатировал Убеев с откровенным удовольствием. — Наш человек, сто пудов. — Он перевел взгляд на беса. — Ну, ветра. Который воет. Как его бишь… Борея… Или там Зефира.
— «Ночной Зефир струит эфир», — не унимался я. — И тоже, надо полагать, делает это изысканно.
Жерар в раздражении показал мне клыки, с видимым усилием проглотил готовый вырваться рык. Ага, проняло, нечистого! Будет помнить «хрена с горы».
Убеев сдержанно улыбнулся. Заметивший это бес агрессивно встопорщил усы:
— Борея сам изображай, старичок. С меня и щенка хватит. Кстати, ты-то чем намерен заняться? Руководить из укрытия? «Двести метров левей, мои солдаты! Там укрепленная огневая точка. Завалим ее своими трупами! Ура, ура, ура!!!» Так, что ли?
— Я-то? — удивился Убеев. — Я, естественно, выступаю в амплуа жен-премьера. Солирую. Как всегда на высоте Инфлекибел Хромец в хромовом пальте. То есть Несгибаемый.
— Железный, старичок. Как?
— Железный. Хромец — железный. Айрон, если желаешь.
— Тем более.
— А может, — перебил я, — прекратим наконец выстебываться и поговорим серьезно? Вы народ опытный, вместе провернули не одно дельце, понимаете друг друга с полуслова, вам достаточно и намеков. А я что-то подтормаживаю. Согласен, и «хрен с горы», и «рояль в кустах», и Борей — это образно. Жен-премьер — красиво. Все круто, о'кей, пять баллов! Только мне бы хотелось конкретики. Потому что, как мне кажется, мы тут не чаепитие в Мытищах устроить собрались. А пошуровать кое-где в качестве очень плохих парней. Да?
— Вот теперь корнеплод созрел, — удовлетворенно заключил Убеев. — Да, Павля. Мы будем этой ночью очень скверными мальчиками. Бед бойз. И пошутить нам больше возможности не представится. Разве что грубо. Ножку старику подставить, женщину голышом на улицу вышвырнуть, у ребенка игрушку отобрать и тому подобное. Спрашиваю последний раз. Тебе не слабо?
— Без проблем. — Я соорудил гримасу отпетого подонка. — Я зол на весь свет.
И это было правдой. Мне действительно порядком надоело изображать из себя служебную собаку, надрессированную заползать с прикрепленной к спине миной под гусеницы вражеских танков. Рисковать, так хотя бы ради себя. Раз уж высокой идеи, во славу которой не стыдно сложить голову, все равно никто мне не предоставил.
— Ладно, молодцом. Значит, делаем так…
В каком бы спецподразделении Железный Хромец ни служил, как бы ни был превосходен в роли «физика», от разработки операций его, готов спорить, держали на максимальном отдалении. План его — тот, который «очень хорош» и «супер», — оказался редкостной ерундой в стиле гоп-стопа. Рано поутру ворваться в дом к Софье Романовне (я пройду сквозь стену, отключу сигнализацию и открою замки), где немедленно начать растопыривать пальцы и качать права. Перед нею, а если повезет, то и перед мсье Кракеном. Ставка делается на то, что разбуженные среди ночи люди бывают настолько ошеломлены, что замечательно поддаются прессингу. Имелся даже запасной вариант — на случай, если расторопные любовники успели свалить из города. Был он также супер. Изловить куколку мою Аннушку и вздернуть на дыбу уже ее. Расспросить кой о чем. А заодно посмотреть, какие сокровища скрывает она под чашечками лифа.
Пока Убеев расписывал, какой он клевый мастер максимально действенных пыток, практически не оставляющих следов на теле, зато быстро развязывающих языки, Жерар тревожно изучал мое лицо. Но ни один мускул у меня не дрогнул. Я знал точно: что-что, а мучить Аннушку я им не позволю.
В половине одиннадцатого мы отправились спать. Убеев заявил, что я могу ложиться в его постель, он перекантуется в кресле. После чего напялил наушники, выставил таймер проигрывателя на три сорок пять и с головой укрылся шотландским пледом.
Жерар с сомнением посмотрел на клетчатый бугор, из-под которого торчали задники тапочек, хмыкнул и, поманив меня за собой, побежал в спальню. Там он, страшно смущаясь, продемонстрировал мне премиленькую собачью корзинку, убранную ленточками и рюшечками, и бросился заверять, что спит в ней только из своеобразного позерства. А вообще-то у него имеется собственная кровать. Здоровенная как танкодром. Шикарная, ручной работы. Дико дорогая. Она сейчас разобрана, на лоджии хранится.
— Большая и дорогая, — пробормотал я с иронией. — И разобрана. На лоджии поместилась. Ага, ага… Ну конечно, зверь. Ее там не покоробит? Перепады температур, осадки и тому подобное…
Он сконфузился. Тогда я подхватил его на руки, приблизил мордашку к собственному лицу и сказал:
— Зверь, тебе незачем стыдиться своего облика. Даже в таком теле ты лучший из всех моих знакомых. Мм… мужского пола.
После чего сконфузился уже я. А бес… он молча лизнул меня в нос.
Проклятье! И эту сентиментальщину разводят субъекты, которые каких-то двадцать минут назад объявили себя негодяями! Жерара, похоже, посетила аналогичная мысль. Мы отвели друг от друга глаза и принялись торопливо разбирать постели.
— Заведи будильник на четыре, — буркнул бес, забираясь в корзинку. — Вдруг Овлан проспит. Спокойной ночи.
Будильник я хоть и «завел на четыре», но включать сигнал не стал. Мне хотелось, чтобы Жерар хорошенько выспался. Хотя бы часиков до семи. Завтра на него обрушится слишком много неожиданностей. Пусть встретит их хотя бы со свежей головой.
Наконец он начал похрапывать. Я ужом выскользнул из-под одеяла, тихомолком собрал одежду, проверил, плотно ли задернуты оконные портьеры, и на цыпочках выбежал из комнаты. Быстро оделся и прокрался в комнату, где спал Убеев. Там я уже не старался как-то особенно осторожничать. Добрые профессиональные наушники закрытого типа (и как он в них улегся-то? во, спартанец!) надежно изолировали Железного Хромца от шумов окружающего мира. Недолго покопавшись, я переустановил таймер включения проигрывателя на 8:00. Потом пробрался в прихожую, где запихал в недра убеевского пистолета канцелярскую скрепку, помня, что гнев в ряде случаев способен сделать из славного старичка Овлана Мудреновича законченного психа. Который, в свою очередь, способен сделать из виновника гнева дуршлаг. Я, конечно, люблю пасту по-итальянски, но не настолько, чтобы всю оставшуюся жизнь отцеживать для нее макароны. Напоследок я стащил мобильник и покинул гостеприимную квартиру.
Замки, к счастью, работали бесшумно.
Во дворе я отошел к соседнему подъезду, примостился на укрытую ветвями скамейку и сделал несколько звонков. Не все абоненты в этот поздний час быстро соображали, однако я был терпелив, убедителен и максимально точен. Затем дождался вызванного такси и назвал хмурому водиле адрес Леди Успех и Элегантность.
В саду, окружавшем шале Софьи Романовны, насколько я знал, никаких датчиков не имелось. Так же, как и сторожевых собак. А расположение камер наблюдения было мне отлично известно. Одна над въездными воротами, одна около парадного подъезда, одна у двери черного хода. Ночью они включались только при срабатывании звонка, возвещавшего о появлении посетителя. Впрочем, звонить я не собирался. Да и зачем мне двери?
Отпустив машину за квартал до места, я неспешным шагом направился по асфальтовой тропинке, огибающей особняк с тыла. И тут меня вдруг начали одолевать сомнения. Зефир струил эфир даже без помощи Жерара, луна лила чарующий свет на свежую листву, самозабвенно пел где-то соловей, комары были редки и скромны до целомудрия — словом, ночь была создана для прогулок, объятий и признаний в любви. А какого рожна я тут делаю? Вместо того чтобы шептать милые глупости на ушко млеющей подруге, готовлюсь залезть в чужой дом. Причем в дом женщины, которая мне, безусловно, симпатична. О, господи! Может, плюнуть на эти опасные заморочки и умотать к бабушке в деревню? Ленка, внучка бабушкиного соседа, наверняка приехала на каникулы. Мы дружили, пока она была девочкой, а этой весной ей исполнилось шестнадцать, самый романтичный возраст, и возобновить дружбу, только уже на качественно новом уровне, более чем реально. Бродить по лесу, купаться, рыбачить, дурачиться. Целоваться, наконец…
Сладостные мечты прервались. Я достигнул знакомого кирпичного забора. Теперь меня ждал его штурм. Целую минуту я взвешивал за и против. Шестнадцатилетняя Ленка при всей своей стройности и хрупкости была крайне весомым аргументом, но в итоге перетянули все-таки иные соображения. В конце концов, что мне помешает поехать к бабушке уже завтра? Только провал операции. Так станем же, черт подери, кузнецами собственного счастья!
Я разделся (количество комаров тут же возросло как минимум втрое, во столько же раз усилилось их человеколюбие) и перебросил пакет с одеждой на ту сторону. Мягкий ком плюхнулся на куст и с шуршанием свалился на землю. Я затаился. Внезапно тишину разорвал гортанный лягушечий крик, затем другой — и квакушки будто сорвались с цепи. Они орали с таким воодушевлением, будто собирались докричаться не до своих императрицынских мокрых невест, а до хабаровских и владивостокских. И знаете, мне кажется, это вполне могло им удаться.
Откуда их здесь столько, удивился я и, широко раскинув руки, приник к забору.
Нет, ребята, что ни говори, а пронизывать старый добрый кирпич — это удовольствие не из рядовых! Все равно что окунуться жарким душным днем в прохладную чистую речную воду. Нырнуть к самому дну, отдаться течению и плыть, чувствуя всей кожей движение живых ласковых струй. Жаль, в стене, как и под водой, оставаться надолго нельзя. Влипший комбинатор ненамного благополучнее утопленника. Пусть он не раздувается безобразно. Пусть не бывает пожираем рыбами и пиявками. Пусть не темнеет отвратительно, подобно лежалому сырому картофелю на срезе (впрочем, последнее недоказуемо). Зато утопленников хоть вытаскивают на берег и хоронят по-людски.
Я медленно выбрался наружу. И здесь, когда я стоял, блаженно вздрагивая от испытанного наслаждения, меня вдруг посетила крамольная мысль, что не все увязшие комбинаторы попали в безвыходную ситуацию против собственной воли. Всегда от нас кто-то чего-то хочет, куда-то гонит, требует, умоляет и приказывает. Никогда мы не бываем предоставлены исключительно себе. Никогда. Только в стене. И, наверное, для каждого из нас наступает момент, когда хочется забить на всю эту возню; забить — и остаться внутри. Навечно. Ad finem seculorum.
Я втянул воздух сквозь сжатые до боли зубы. Мотнул головой, стряхивая пораженческую квелость, подхватил тюк с одеждой и, пригибаясь, короткими перебежками устремился к дому. Голая бледная кожа матово белела в лунном свете. Мышцы, как всегда после проникновения через материал, содержащий кремний, были перенапряжены и вспучивались твердокаменными узлами. Суставы припухли, зубы словно бы заострились, меня мучила жажда — и я казался сам себе начинающим вампиром, подбирающимся к первой в послежизни добыче.
В спальне, расположенной на втором этаже, горел свет. Хм? Я прокрался к узкому арочному окошку «привратницкой» комнатушки и осторожно заглянул внутрь. За знакомым столиком перед знакомым компьютером кемарил, оперев голову на кулак, новый порученец Софьи. Сменивший меня мальчик на побегушках был ладно скроен и крепко сбит. Черная майка с тонкими проймами казалась нарисованной на его молочном теле. Длинные прямые волосы медной волной падали на веснушчатое мускулистое плечо. Из уголка расслабленного рта свешивалась ниточка слюны, что несколько портило впечатление о супермене.
Этот конопатый субъект был мне хорошо знаком. Тезка. Телохранитель Софьи. Следовательно, и хозяйка тут.
По совести говоря, направляясь сюда, я слабо в это верил. Любопытно, почему она до сих пор не укатила куда подальше? Или мсье Кракен попросту не обеспокоился предупредить ее о грозящей опасности? Ну да ладно, скоро выясню.
В дом я проник через стену кухни. Первым делом с жадностью напился, затем открыл окно и затащил одежду — пакет был повешен мною на ветку черемухи. Прикрыл створки, однако запирать не стал; не стал я и одеваться. Кредо всякого уважающего себя бога из машины, как и хрена с горы — внезапность. Непредсказуемость. А что может быть внезапней появления нагого гостя в дамской спальне далеко за полночь?
Особенно, если он прошел незваным сквозь запертую дверь.
Беззвучно обследовав первый этаж, я не нашел никого, кроме упоенно клюющего носом бодигарда. Слюнка уже коснулась стола. Затем я легко взбежал по ступенькам, скользнул к спальне и прислушался. Говорили двое. И, гадом буду, мужской голос принадлежал Кракену.
Ох уж эти мне самонадеянные пришельцы-конкистадоры…
— Ой! — пискнула Софья, увидев меня, и инстинктивно запахнула пеньюар на груди. Но через секунду узнала, и во взгляде ее отразился пробуждающийся интерес. Откровенно изучая меня глазами, она воскликнула: — О-ла-ла! Мой пропавший французский паж! Что случилось, Поль, мальчик? Почему ты в таком виде? То есть мне, конечно, нравится. Нет, правда! Но все-таки?
— Не мучься, дорогая. Это он умышленно. Чтобы появление было эффектней. — Кракена смутить было невозможно. — Здравствуйте, Поль. Ай-ай, вы без приглашения. Следует понимать, сейчас сюда пожалуют ваши друзья?
— Не раньше, чем я их впущу.
— Так впускайте. Они уже в доме?
— Пока нет.
— Ну так просите же их, просите! Изнутри все двери отпираются без ключей. Секретарю скажете, дескать, Сонечка разрешила. — Он щелкнул пальцами и воскликнул, дурачась: — Проведите ко мне этих человеков, я хочу увидеть у них лицо! — Он встретил осуждающий взгляд Софьи и сконфузился: — Или что-то в этом роде…
— Сначала — некоторые разъяснения, — сказал я. — Лично для меня.
— А вы, простите за недоверие, полномочны?.. Ну, получать разъяснения?
— О да. Сейчас убедитесь. Софья Романовна, вы позволите? — Я показал на туалетный столик перед большим и красивым овальным зеркалом. — Мне требуется карандаш и бумага. Соорудить верительные грамоты.
— Да бога ради…— сказала она. — Что угодно. Арест, смотри, как превосходно сложен мальчик. А ты утверждал, что человечество вырождается. Это же Адонис!
— Скорее Эрот, — хохотнул Кракен.
Он был отчасти прав. Карельская береза двери оказала ожидаемый и весьма стойкий (прошу прощения!) эффект. Впрочем, я был к этому заранее готов, а потому — невозмутим. Во всяком случае, внешне. Кроме того, бумажная салфетка, с которой мне пришлось иметь дело, была чересчур рыхлой, изображаемые символы — сверх меры заковыристы, а подводочный карандаш, предназначенный для нужной женской кожи век, — излишне мягок. Даже при том, что я сравнительно неплохо рисую, требовалась полная концентрация.
Наконец я закончил свой труд.
— Думаю, достаточно.
— Ага, — серьезно сказал Кракен, разглядев мои каракули. — Я подозревал, что вам беспременно захочется вскрыть футляр. Только не был уверен, что на это хватит времени.
— Я его разбил. Благо там было обо что… а я в некоторых случаях могу быть очень силен.
— Не сомневаюсь. Насчет ряда случаев я ни мгновения не сомневаюсь…— Он показал глазами, какой случай имеет в виду, и вновь хохотнул.
Скотина.
— Память у вас, разумеется, профессиональная. То, что манускрипт — это своеобразный словарь, с помощью которого можно осуществить перевод с давно умершего языка на один из более-менее известных, я вам, кажется, зачем-то сказал. И вы, видимо, решили, что владение древними знаниями превратит вас в значительную фигуру.
— По крайней мере в ваших глазах.
— По крайней мере в моих глазах… Странная логика. Если я уничтожаю нежелательный к прочтению документ, что помешает мне уничтожить знающего о его содержании человека? Так ведь? Ну да ладно… Вы, кстати, поняли, на чьей коже был выполнен текст?
— По-видимому, ламии.
— Совершенно верно. В те времена, когда создавался манускрипт, эти гадкие твари не были столь самостоятельны, как теперь. Собственно, их для того и вывели. Остроумный эксперимент помешанного гения. Доверить сохранение памяти об угасающей цивилизации тому, что более или менее нетленно. Не камню, не металлу, а великолепно приспособленному к изменениям окружающей среды искусственному существу. Взаимное расположение чешуек, их форма и окрас…
— Это я понял, — перебил я его.
— Ну да, конечно…— Он кивнул. — Между прочим, для того, чтобы прочесть послание, надо суметь перевести язык чешуи на человеческий язык. Прежде всего следует особым образом снять кожу, выделать. И расположить — тоже не абы как. Притом учтите: каждый экземпляр соответствует всего лишь одной главе текста. Внушительной по объему информации, но всего одной. Сколько у вас на примете ламий, согласных расстаться со своей шкурой ради удовлетворения чьего-то любопытства?
— Пусть вас это не беспокоит, — отрезал я. — Найдутся, если потребуется.
— С вашими знакомыми — пожалуй, — легко согласился он. — На редкость кровожадные субъекты. Однако вынужден вас разочаровать, дорогой друг. В сейфе находилась фальшивка. Об этом не догадывались даже сами хранители — но это так. Расшифровка ее ничего не даст, только все еще больше усложнит и запутает. Я вас направил по ложному следу. И сделал это нарочно. С провокационной целью. Было интересно посмотреть, кого заинтересует совершенный вами вояж. Подействовало, как сами видите, превосходно. Все стороны — во всяком случае, наиболее решительно настроенные — себя уже обозначили. Более того, занялись взаимным истреблением, что не может не радовать. Жухрая, конечно, жалко… но даже в его гибели имеются положительные моменты. Вы были правы, он начал забирать слишком много власти.
— Арест, прервись на минутку, — сказала вдруг Софья. На протяжении разговора она полулежала на водной постели и томно попивала белое вино. А сейчас — поднялась и прошествовала к платяному шкафу. — Мне, безусловно, симпатична твоя нагота, Поль, и та естественность и непосредственность, с которой ты ею распоряжаешься… Но, по-моему, ты закоченел. Набрось халат.
— Спасибо, Софья Романовна, — сказал я, принимая из ее рук легчайшее белоснежное чудо, сотканное точно из лебяжьего пуха. — Я действительно немножко озяб.
Она с материнской улыбкой кивнула, медленно провела пальцем по моему животу (я мгновенно вспыхнул) и возвратилась к постели и вину.
— Продолжайте, мужчины.
— А продолжать, собственно, и нечего, — сказал Кракен. — Наш гость почему-то возомнил, что, причастившись страшных тайн, сделался чрезвычайно влиятельным господином. Перед которым всякий обязан, так сказать, «колоться до жопы». Прости, Сонечка. Только я так не думаю. Он всего лишь, выражаясь фигурально, кошка, перекинутая через забор для отвлечения своры злобных псов. Псы, демонстрируя охотничьи инстинкты, с восторженным лаем устремились по следу. Это мне и требовалось. А то обстоятельство, что кошке удалось уцелеть и даже стянуть походя кусок колбасы, ровным счетом ничего не меняет. Тем более, колбаса оказалась с душком. Сожалею, Поль. Как это ни банально звучит, но такова жизнь. Подставь ближнего своего сегодня — ибо, подставив тебя завтра, он возрадуется. Ну, где же ваши обещанные друзья? — спросил он. — Я начинаю за них волноваться. В саду вокруг дома — тьма комаров. Зачем нам здесь люди, взвинченные затянувшейся борьбой с назойливыми насекомыми? Давайте, давайте, Поль. Вы презанятный мальчик, но время уже позднее, пора бы познакомиться и со взрослыми. Уверен, мы столкуемся. Мне нужна замена бедняге Жухраю. Найдутся и другие вакансии. Давайте…— повторил он и побудительно пошевелил пальцами.
— А чего давать, — спокойно сказал я. — Я пришел один.
— То есть как один? — Кракен на мгновение растерялся. — Лихо… Лихо. Я поражен. В таком случае знаешь что? — Он заложил руки за спину и вдруг рявкнул: — Пошел прочь, сопляк!
Я постукивал карандашиком по лаковой поверхности туалетного стола и улыбался. Кракен взорвался:
— Щенок поганый… еще щерится… а ну, проваливай отсюда!
— А вы меня выставьте, — предложил я провокационно. — Покажите даме, что не только…
Он подскочил в два огромных прыжка. Лицо его было искажено бешенством. Он схватил меня за отвороты халата и сильно дернул на себя. Я задушенно пискнул, покачнулся навстречу… и беспощадно саданул коленом в пах. Щупальца там у него росли вокруг гениталий или другая какая ерунда, — удар достиг цели. Кракен открыл рот, зрачки его скачком расширились, заполнив всю радужку. Он отпустил халат и начал медленно, словно преодолевая сопротивление внутренней пружины, приседать.
Из-за спины донесся протяжный вздох. Я обернулся. Софья смотрела на меня с восторженным ужасом.
— Ты его убил?
— Не думаю, — сказал я. — Простите, Софья Романовна, но мне жутко хотелось сделать это. Еще со времени нашей первой встречи. Не стоило ему меня тогда оскорблять, называя «дамой с собачкой». Между прочим, — я повернулся к согбенному, нечленораздельно мычащему Аресту, — в дальнейшем это желание только усиливалось. Ясно вам, мсье Кракен?
Вместо ответа он хлопнулся на пол, завозился, судорожно дергая ногой. Неженка.
— Но ты, кажется, пришел сюда не за этим? За какими-то разъяснениями? — спросила Софья уже довольно спокойно. — Что-то там рисовал…
Поразительно хладнокровная женщина. Любовнику на ее глазах расплющили причиндалы, а она интересуется отвлеченными темами. Наверное, и ее Арест Горделивович успел донять своими барскими манерами.
— Да, — спохватился я. — Разумеется. Вопросов фактически всего два. Кто они такие и зачем подсовывают нам «Гугол»? Что касается «Гугола», то тут возможны, как говорится, варианты. Зато первое… Есть у меня подозрение, что в прошлом человечество уже сталкивалось с ними и контакт получился так себе. Иначе зачем им уничтожать какие-то древние пергамента?
— Пергаменты? — заинтересовалась Софья. — Уничтожать?
— Ну да, — сказал я и показал ей салфетку со своими художествами. — Посмотрите, такие письмена я нашел в тайнике, куда меня под угрозой побоев направлял этот стонущий господин. Я должен был развеять документ в прах.
Софья подвигала пальцами, и я вложил салфетку ей в руку. Она присела, разгладила листок на оголившемся бедре. Я тактично отвел взгляд.
— Ничего не понимаю, — вскоре призналась она. — Китайская грамота какая-то. Думаешь, записи представляют соотечественников Ареста в черном цвете?
— Вернее всего, — согласился я. — Не зря же он пытался уверить меня, что манускрипт — фальшивка.
При этих словах Кракен заныл громче. Возражал? Сетовал на мою проницательность? Бог весть… Я мельком посмотрел на него (он по-прежнему изображал растоптанного червяка) и спросил Софью:
— Так вы мне скажете, откуда они?
— Ах, Поль, если б я знала сама…— протянула она. — Ведь Арест ничего не говорил мне. Лишь иногда со смехом тыкал пальцем в потолок. Но в одном я уверена точно. Они — такие же люди, как мы. Абсолютно.
— При всех телесных аномалиях?
— Угу, — сказала она и пожала плечиком, как бы удивившись парадоксальности собственных слов.
— Простите, Софья Романовна, но откуда такая уверенность? Вы — биолог?
— Я женщина. А земная женщина способна забеременеть только от человека. Не правда ли?
— Вы?.. — потрясенно сказал я. Она с мягкой улыбкой кивнула.
— Дура… Ну, ты и дура…— просипел Кракен. — Самка… Я подскочил к нему и со всего маху влепил пощечину.
— Какой мерзавец, — с отвращением сказала Софья. — Поль, добавь-ка ему от меня!
Кракен успел закрыться локтем, поэтому пришлось ограничиться подзатыльником. Впрочем, подзатыльник получился увесистым: у меня аж ладошка заныла. Арест Пугливович снова съежился и заскулил. Было противно смотреть, как рослый красивый мужчина, без сомнения, очень сильный, валяется в ногах у полуголого мальчишки и ноет.
— Зачем вы с ним сошлись? — спросил я прямо.
— Сначала — деньги, а затем…— Она одним глотком допила вино и налила снова. Щеки у нее горели, не то от спиртного, не то от решимости. — Ты, наверное, меня осудишь, Поль… Должно быть, я порочная женщина. Но Арест… он фантастический любовник. Ничего подобного я в жизни не знала и… Впрочем, остальное — только мое. Личное, — резко завершила она.
— И что вы будете делать теперь? — спросил я тихо.
— А… — Софья беспечно махнула рукой с бокалом, расплескивая вино. По-моему, она порядком опьянела. — Пусть все идет, как есть. Знаешь, Арест пришел мне сказать, что «СофКом» закрывается, вместо него появится новая фирма. С другим штатом, с другим управляющим. Кажется, даже в другом городе. А он… он готов поддерживать меня финансово и дальше. Как благородно! Почетно! Содержанка монстра…
Из дальнейшего разговора (моя собеседница надралась со страшной скоростью и выкладывала передо мной всю свою исстрадавшуюся бабью душу) выяснилось, что Кракен и словом не обмолвился о том, почему закрывается «СофКом». Как и о том, что Софья, являвшаяся его директором, находится в большой опасности. Он вообще с самого начала реализации проекта «Гугол» держал ее вдалеке от информации. То есть, конечно, он обсуждал с ней какие-то второстепенные вопросы — скажем, поставки зерна и леса, — но не более того. Видно, заранее решил в случае возникновения неприятностей бросить ее идущим по следу гончим, как кость. Такая вот сволочь. А он, еще недавно громогласно объявлявший себя «конквистадором в панцире железном», сломался. Быстро и окончательно. Не пытаясь что-либо изменить — только зыркал затравленно исподлобья да безостановочно грыз ногти. На попытки заговорить реагировал демонстрацией фигуры из трех пальцев. Странно. По голове я ему вроде бы не бил. «Ну да ничего, — думал я, глядя на нахохлившегося и потерявшего интерес к жизни Кракена. — Скоро сюда явится Сулейман (один из звонков я сделал его любимой карлице Зарине, поскольку сам шеф обходится без телефона). Вот тогда и посмотрим, что запоет наша пташка. Полагаю, ифриты при нужде умеют развязывать языки. Кому угодно. Наконец дверь распахнулась. Однако шагнул в комнату вовсе не Сулейман.
— Чувак, а ты не так прост, как хочешь казаться! — восторженно пролаял Жерар, скользнув в комнату между ног Убеева. — Решил срубить марсианских тугриков в одиночку? Салют, Сонечка! Видела когда-нибудь аттракцион «говорящий йоркширский терьер»?
Софья Романовна, расплывшись в блаженной улыбке, помотала головой и закрыла глаза. В следующий момент ее обмякшее тело расслабленно повалилось на кровать.
— Обморок? — тявкнул бес, возбужденно подпрыгивая. — Паша, скажи мне, это настоящий обморок? Как в старинном романе? Колоссально! О-бо-жаю такие моменты… Старичок, глянь, какая фемина встречает тебя, возлежа на царственном ложе! — проверещал он, оборотившись к Железному Хромцу. Энергия била из Жеpapa неиссякаемым потоком. — В одном неглиже. Ей-богу, ты обязан пробудить ее лобызаниями, старичок. Не захочешь же ты, чтобы это проделал Паша? Он и без того почти что устроил нам кидалово. Вероломный мальчишка! Красавец! Моя выучка! А это у нас кто? — завопил он, кузнечиком проскакав к Кракену. — Ба, ба, ба! Неужто сам Сын Неба? Точно, он. Аллоу, сударь, вы что, под балдой? Паша, признавайся, какого хрена ты сотворил с Сыном Неба? Он же в полной просрации!
— Пусть не лезет, — хмуро сказал я. — Кто из вас не спал?
— Оба, — лаконично сказал Убеев, с очевидным интересом изучая взглядом беспамятную Софью.
Я скинул с себя пуховый халат и бережно укрыл женщину. Убеев хмыкнул. Взгляд его перекочевал на клочок бумаги, выпавший из ее руки. Я хотел было метнуться вперед, но калмык был проворнее. Он подхватил салфетку с таинственными знаками, брови его удивленно полезли вверх, он прищелкнул языком и сунул салфетку в карман. Блин, и здесь облажался, чертыхнулся я про себя.
Убеев двинулся к Кракену.
— Мы оба не спали, чувачок! — торжествующе воскликнул бес, крутнувшись волчком и в момент оказавшийся возле меня. — Ловко тебя разыграли?
— Как по нотам, — сказал я, нервно прислушиваясь. Мне показалось, что в коридоре есть кто-то еще. — Вы через кухню влезли?
— Обижаешь, напарник. Глупо было бы… Мы ж не воры. В парадное вошли. Как белые люди. Сперва позвонили, а потом Овлан взял меня за ножку и изобразил, что хочет размозжить мою головушку о ствол дерева. А достоверности сценке придала рыдающая девочка, хватавшая злого старика за полы одежды. Тутошний привратник оказался субъектом на удивление чувствительным, к тому же считал себя большим мастером каратэ. Овланчику пришлось его в этом быстренько разубедить. Так что наш план удался на все сто.
— Какая еще девочка? — спросил я, холодея от недоброго предчувствия.
— Паша, не разочаровывай меня. Прояви сообразительность.
— Зарина?
— Ну, чувачок…— Бес состроил на мордашке выражение крайнего огорчения. — Так нечестно. Ты знал, ты знал!
Он вновь расплылся в улыбке, а я грязно, через семь колен выругался.
Между тем Железный Хромец пытался о чем-то поговорить с Кракеном. Однако все его попытки были безуспешны. Сын Неба таращился на него, точно дебил, время от времени показывая кукиш и глупенько хихикая. В конце концов терпение Убеева исчерпалось. Он произвел какое-то резкое движение — и спустя секунду, бедняга Арест уже стоял перед ним навытяжку и подвывал от боли. Его правая кисть была зажата у Хромца под мышкой, а локоть смотрел в сторону под неестественным углом.
— Пойдем-ка отсюда, амиго. Ты здесь какой-то скованный, — ласково приговаривал Убеев. — Пообщаемся у меня дома. На кухоньке, непринужденно. Скажу по секрету, у меня там имеются разные интересные предметы. Например, консервный нож, штопор, терка и старая добрая чугунная мясорубка. А еще давилка чеснока, тостер, электрозажигалка для газовой плиты… Чем дальше Убеев перечислял имеющиеся в его кухоньке «интересные предметы», тем более осмысленным становилось лицо Кракена. Он боком, на цыпочках семенил впереди Хромца, кажется, собирался заговорить, но только сдавленно пищал. — Пора и нам, Паша, — пролаял бес. — А Софья?
— А что Софья? Очнется, решит, что видела диковатый кошмар, который нужно поскорее забыть. Хлопнет еще винца да ляжет спать. Делов-то…
Разрываясь между желанием поскорей смотаться и чувством ответственности перед Софьей, я поплелся за ним следом.
В прихожей нам бросилась навстречу Зарина. Личико у нее раскраснелось, волосики растрепались, глазки сверкали. Она, торопясь, залопотала:
— Жерарчик, представляешь, твой заступник очухивался! Так нервничал! Ножкой дрыгал и мычал сердито. Ну и живчик! Хорошо, что мы его скотчем заклеили. Мне даже немножко страшно стало. Тогда я ему как дам стулом — бэмс! — он и притих. А стул сломался. — Она бросилась ко мне. — Привет, Павлик! А я твои вещи нашла! Они в кухне были, как ты и обещал по телефону. И принесла. Вот. — Она подала мне пакет с одеждой. — Правда, я молодчина?
— Козушка ты! — угрюмо сказал я, забирая пакет. — Дедушка Сулейман тебя как внучку любит, а ты…
— Дедушка Сулейман? — процедила малышка и вдруг выдала такое… Слова, которые срывались с ее губ, заставили бы залиться краской даже опустившуюся до последней степени бродяжку, ночующую в теплоцентрали. Шефу в эту минуту, наверное, икалось как одержимому. Из краткой, не по-детски образной речи выяснилось, что Сул умышленно сохранял Зарину в опостылевшей ей до блевоты оболочке маленькой девочки — чтобы было на кого изливать нерастраченную за века любовь.
— Нашел вечного котенка, — ярилась она. — Да мои сверстницы успели не только девственность потерять, а уж детей нарожали и внуков нянчат! А мне все куклы да конфетки! И никакого интима. На меня даже вибратор толком не действует — щекотно, и только. Гудозвон твой дедушка! Извращенец, пальцем об лампу деланный! Один Жерарчик меня понимает. Такой же, как я, несчастненький…
— Ладно, Заринка, — примирительно тявкнул бес. — Паша-то тут при чем?
— При том, при том! Чего он передо мной нагишом отсвечивает? Нарочно, да? Нарочно? — Девочка отвернулась, повесила голову и вдруг оглушительно разревелась. Потом схватила Жерара, уткнулась в него личиком и выбежала из дома.
Смущенный и раздосадованный, я быстро оделся и заглянул в привратницкую. Софьин телохранитель успел прийти в себя вторично. Обмотанный липкой лентой по рукам и ногам, он лежал среди обломков разбитого вдребезги стула и свирепо жег меня бледными глазами. На лбу багровела огромная ссадина. Я вытащил из настольного органайзера нож для разрезания бумаг, присел возле телохранителя на корточки и сказал:
— Помнишь меня, тезка?
Он замычал и задергался. Помнит, конечно. И по-прежнему ненавидит. Даже сильней, чем раньше. Ну, еще бы!
— Слушай внимательно, парень. Сейчас я тебя освобожу. Только не вздумай бросаться. Навредишь и себе, и мне. А в первую очередь Софье. Никто из нас не собирался делать ей бяку. Напротив. Мы приходили за Арестом. По лицу вижу, он тебе тоже не нравится. Мы его забрали, больше он здесь не возникнет. Так вот, этот засранец Софью конкретно подставил. Подозреваю, что скоро сюда нагрянут крайне неприятные гости. Короче, я разрезаю скотч, ты вскакиваешь и летишь к ней в спальню. Она пьяная, придется повозиться. Потом пакуете вещички и рвете когти как можно дальше. Учти, это все очень серьезно. Уяснил ситуацию? Он медленно кивнул. — Драться будешь?
Он показал: «нет».
— Тогда действуй. — Я полоснул ножичком по наслоениям скотча.
Когда я выскочил на улицу, приветствуемый будто бы даже набравшим новые силы лягушечьим оркестром, к въездным воротам подкатил желтенький как цыпленок «Фольксваген-жук». Раньше эта симпатичная букашка частенько попадалась мне на глаза возле «Серендиба», но я так и не собрался разведать, кому она принадлежит. Балда!
Будет мне сейчас еще один сюрприз!
Сюрприз случился, да не совсем такой, как я ожидал. Дверцы машины открылись. С толстенькой подушечки, лежащей на водительском сиденье, лихо съехала Зарина, одернула задравшуюся на попке юбчонку и строго сказала:
— Ты тоже выметайся, чертушка.
— Пад'эхала машина, забрали гас-падина! — разухабисто пропел Жерар и выскочил на тротуар. Поводя носом, протрусил вокруг вытянувшегося в струнку Кракена (рука бедняги все еще пребывала в жестоком самбистском захвате) и тявкнул, обращаясь к Убееву: — Косяк, старичок! Этой версте коломенской в салоне нипочем не поместиться. Давай в багажник его утрамбуем? Сложим вдвое, мы с Зарой сверху попрыгаем, вот и будет ладненько. Ау, Сын Неба, полезешь в багажник?
Кракен с шумом втянул воздух и вдруг быстро дрыгнул ногой. Бес едва успел увернуться. В следующий момент он, как подброшенный, взметнулся в воздух, упал Кракену на выпуклую, точно у культуриста, грудь и с рычанием вгрызся зубами куда-то под мышку. Хваткие, словно у кошки, когти вцепились сквозь рубашку и тонкий фланелевый пиджак в тело. Кракен взвыл, под одеждой у него заструились, забились живые и упругие щупальца.
— Отпусти! — закричал он пронзительным, напитанным невыносимой мукой голосом. — А-а-а, уберите от меня этого демона! А-а-а!!!
— Боишыпя, труш, жа швой хобот, — не ослабляя хватки, пропыхтел у него из-под мышки Жерар. — А што будешь делать, когда жаговорит тяжелая артиллерия?
— А-а-а!
— Ну-ка, эвил дог… Кончай кусаться, — ворчливо сказал Убеев, не рискуя, однако, прикоснуться к озлобленному псу. — Ты что, браза, одичал? Покалечишь мне будущего компаньона.
Жерар нехотя разжал челюсти (когти, напротив, впились глубже) и с гнусными модуляциями прусского фельдфебеля отрывисто пролаял:
— Пах, вас фюр гешихтен мит айнерн керл, мусс со вие со крепирен!
После чего пасть вновь сомкнулась.
— Послушай, знаток Швейка, что за дичь ты несешь? — рассердился Убеев. — Нам с ним еще о бизнесе толковать. Отпусти.
— Но он шобиралша меня пнуть…
— Так не попал же. — Убеев кивнул мне, подзывая: — Помоги.
Я приблизился, с опаской подхватил дрожащего от возмущения кобеля под горячее брюшко. Осторожными вывинчивающими движениями, будто клеща, начал отрывать от бледного Ареста Страдальцевича. Подоспела Зарина. Ласково приговаривая, погладила зверька между ушей. Тот наконец уступил. Убеев подмигнул мне, я оттранспортировал беса к автомобилю. Убеев стал мало-помалу теснить туда же начавшего вдруг упираться Кракена.
Стоило поднести Жерара к креслу, как он рывком высвободился из моих рук.
— Пусти!
Он часто дышал, шерсть на загривке стояла дыбом, шкура нервно подергивалась.
— Зверь! Брось психовать. Что ты как маленький?..
Он смерил меня угрюмым взглядом и принялся выкусывать между когтями. Рассудив, что в таком состоянии лучше оставить его в покое, я захлопнул дверцу.
— Холодильник себе купи, им и хлопай! — настиг меня раздраженный возглас Зарины.
Я повернул голову. Малышка стояла, широко расставив ножки и воинственно уперев руки в бока. Язва мелкотравчатая! Будь ей хоть пятьдесят лет, хоть все сто, но держалась она все равно как девчонка.
— Понял, Пашенька?
Вместо ответа я показал ей язык и сейчас же отвернулся, осыпаемый живописными детсадовскими поношениями, такими, как «обкаканный грибок» и «писюлька тараканья». К счастью, от оборотов, которыми был обласкан Сулейман, она на этот раз воздержалась.
Между прочим, как она ухитряется править «Фольксвагеном», с ее-то кукольными ножками-коротышками? Я обошел машинку спереди и заглянул под панель управления.
Ага. К педалям были надежно прикреплены высокие деревянные чурбачки, обитые сверху рубчатой резиной. Коробка передач была автоматическая. В самый раз для ребенка. От придирок ГАИ «жучка» уберегало, бьюсь об заклад, наложенное Маймунычем заклятье.
В момент, когда я, почтительно согнувшись, с преувеличенной осторожностью прикрывал дверцу, до меня донесся какой-то подозрительный шум, похожий на шум завязавшейся потасовки. И тотчас же пронзительно завизжала Зарина. Едва не сбив меня с ног, из салона вымахнул страшно ощерившийся Жерар. Я быстро распрямился.
Кракена было не узнать. Маска плаксивого пленника-размазни была сброшена. Он вновь превратился в уверенного и могучего исполина. Действуя кулаком правой руки, точно молотом, он с хохотом наносил богатырские удары по голове и плечам съежившегося Убеева, одновременно отпихивая от себя ногой Зарину. Малышка, однако, вцепилась в него намертво — и визжала, визжала. Хромца нашего прозвали Железным не напрасно. Он шатался, но не падал — и даже продолжал крутить, выкручивать левую руку Кракена. Стрелой промелькнул Жерар и с отчаянным лаем скрылся в общей свалке.
Над побоищем с угрожающим гуденьем кружилась чета янтарно светящихся клякс.
Я рывком распахнул только что затворенную дверцу и зашарил под сиденьем. Монтировка… Неужели в чертовом «жуке» нету монтировки?
Монтировки не было! Вместо нее под руку мне попалось какое-то витое и жесткое на ощупь кольцо. Не то тормозной шланг, не то ремень генератора. С жуткими проклятьями в адрес немецких автомобилестроителей я выдернул его наружу. — Екарный бабай! Это оказался бич. Или, может, кнут. Тяжеленная длиннющая плеть, скрученная из полос шершавой толстой кожи, с коротким крепким кнутовищем и вплетенным в конец колючим стальным желваком. Орудовать таким нешуточным оружием я не умел совершенно. И все-таки, распуская его на ходу, я бросился на подмогу.
К моменту моего прибытия сражение нашей стороной было практически проиграно. Вбитый по самые лопатки в асфальт Убеев тихохонько лежал и выглядел как дохлое насекомое. Раскинутые полы знаменитого хромового плаща напоминали изломанные крылья. Только вытянутая вперед рука сообщала о том, что Железный Хромец еще жив. Рука неуверенно пошевеливалась; указательный палец вновь и вновь дергал спусковой крючок зажатого в кулак пистолета. Испорченного мною пару часов назад пистолета! Зарина и бес, завывая на разные голоса, копошились под сброшенным пиджаком Кракена — рукава пиджака были хитроумно замотаны и связаны, борта застегнуты, и выбраться из этого диковинного мешка было им, похоже, не под силу.
Я остался с Арестом один на один. Он с победоносным рычанием содрал с себя остатки сорочки и, поигрывая тугими мускулами, двинулся ко мне. Щупальца, отливающие в свете фонарей сизым, омерзительно вздуваясь и опадая, били его по бокам, опутывали шею и вились, вились, подобно плоским червям.
— Кишки из тебя выдавлю! — рявкнул он.
Вздрогнув, я стегнул бичом. Повторяю, опыта у меня не было никакого. До сей поры я разве что по малолетству баловался в деревне с самодельной пастушьей плеткой, заставляя ее резко хлопать к неописуемому ужасу кур и телят. Да сек крапиву.
Наверное, с перепугу удар получился идеально. Шипастый конец кнута, метнувшись, как змея, ужалил Ареста в центр груди, в самое месиво щупалец. Кракен вскрикнул, завертелся от страшной боли винтом, а я хлестнул снова. И снова у меня получилось. Кнут обвился вокруг его лодыжки, я дернул — двумя руками враз, наверное, так подсекают попавшуюся на спиннинг акулу, — и он упал. Под лопнувшей штаниной вспухла кровавая полоса. Однако удача не бывает вечной. Когда я размахнулся вновь, плеть запуталась в кустарнике.
Кракен приподнялся на одно колено и обратил ко мне нечеловечески бледное лицо. Рот был открыт, запаленное дыхание со свистом вырывалось наружу. Он прижимал скрещенные руки к торсу, словно обнимая себя за голые напряженные плечи. Залитые алой глянцевой кровью щупальца бессильно свисали из-под локтей. Он страшно оскалился. Я задергал кнут сильнее. Ветки тряслись. Нет, ни в какую. Кракен встал на ноги и шагнул ко мне. Я попятился, стреляя по сторонам глазами, и не сумел сдержать возгласа облегчения. Нашего полку прибыло! Убеев был вновь в строю и выглядел молодцом. Сидел, широко разбросав ноги, и с невообразимой скоростью шуровал во внутренностях разъятого пистолета. Заметил это и Кракен. Он замер на мгновение, потом погрозил мне кулаком, повернулся и начал медленно удаляться, с каждым шагом все заметнее прихрамывая. Я разжал пальцы, выпуская бесполезный кнут, и кинулся высвобождать Жерара с Зариной. Они, однако, уже справились самостоятельно.
Армия вновь была в сборе. Ну, сейчас мы зададим кое-кому жизни!
Девчонка без промедления побежала к кустам выпутывать застрявший кнут, а бес завыл: «Врешь, не уйдешь!»— и, демонстрируя решимость к продолжению схватки, принялся расшвыривать задними лапами ту кучку лохмотьев, в которую его зубы и когти превратили многострадальный пиджак Ареста. Вот и Убеев уже нашел скрепку, отшвырнул в сторону и через секунду передергивал затвор.
Заслышав этот щелчок и этот вой, Кракен остановился, развернулся и рубанул ладонью левой руки по сгибу правой.
— А вот. Хрен. Вам! — отрывисто выкрикнул он. Затем вскинул руку вверх, поймал один из сопровождавших его светящихся объектов и с сочным хрустом раздавил.
Пространство качнулось. Кусты, заборы и дома противоестественно искривились и начали разбегаться в стороны, точно расталкиваемые незримым титаническим пузырем. Пузырь хоть не был виден, но явственно ощущался — как воздушная волна, как чужой ненавидящий взгляд за спиной, как пропасть под ногами завязавшего глаза канатоходца. Как опасность. Он рос, словно распираемый изнутри бурлящими горячими газами и в конце концов лопнул. Воздух перед Кракеном прошила будто бы ветвящаяся фиолетовая молния. Будто силуэт гигантского высохшего дерева, за краткий миг восставшего из бездн ада. Это была прореха, прореха в пространстве, она стремительно разъезжалась вширь — и оттуда, из-за нее, надвигалась на нас со скоростью экспресса чудовищная темная масса. По барабанным перепонкам ударили сильные мягкие ладони шквального ветра. Я почувствовал необходимость широко, до слез и вывихнутых челюстей зевнуть…
Когда я протер глаза, то просто не узнал округи. Перспективы искажены, расстояния нарушены, само мироздание вышелушено, как орех, и изнасиловано, будто в картине Сальвадора Дали. Особняк Софьи Романовны, «Фольксваген» перед его воротами — это было где-то далеко справа, в сотне метров; все как-то мучительно вывернуто и изогнуто. Та же участь постигла противоположную сторону улицы. Асфальт дороги размягчился, и вся-то она растянулась вширь подобно резиновому бинту, охватив пологим валиком головокружительную аномалию, поднявшуюся посреди хаоса оплотом вечной несокрушимости. Передо мной, в каком-нибудь шаге, материальный до последней песчинки, начинался крутой каменистый кряж, поросший купами карликовых деревьев и высоченными, в пояс, желтыми травами. Говорливый ручеек, играющий серебряными блестками отражений огромных звезд, вился между мшистыми валунами и выплескивал хрустальные воды мне под ноги. По длинной ступенчатой тропе, вымощенной чем-то вроде оранжевой тротуарной плитки и огороженной с одной стороны низкими перильцами, волоча ногу, карабкался ввысь Кракен. Еле-еле, будто дряхлый старик. Каждая новая ступень давалась ему различимо труднее предыдущей. Ему нужно было преодолеть каких-нибудь двести метров до небольшой открытой площадки, на которой ждала округлая короткокрылая машинка. Желтенькая, «глазастая» и чертовски симпатичная. Почти точь-в-точь «жук» Зарины. Только вместо колес — обтекаемые вздутия и потешный раздвоенный полупрозрачный хвостик над багажником. Она готова была унести Сына Неба к сверкающей под луной заснеженной вершине. А может, и выше, к звездам.
И гремел, подобно музыке сфер, лягушечий хорал.
Наша четверка стояла плечом к плечу, абсолютно зачарованная волшебной картиной, и молчала в каком-то необычайном благоговении. Потом Кракен остановился, отдыхиваясь. Взмахнул рукой, поймал порхающую над макушкой, медово светящуюся амебу и сжал в кулаке. Пространство вновь всколыхнулось. Прореха стала смыкаться.
Первой опомнилась, как ни удивительно, Зарина. Гортанно вскрикнув, она пробежала к началу оранжевой «лестницы в небеса». Откинулась всем телом назад — и тут же упруго подалась вперед. Над головой ее со свистом взвилась узкая и длинная черная полоса.
Плетью малышка орудовала с проворством матерого надсмотрщика, жизнь положившего на тренаж галерных рабов. Кракен, пойманный за шею, кувыркнулся вниз. Зарина схватила его за волосы и с недетской силой поволокла, пятясь, прочь из другого мира.
И вновь ударил оглушающий ветер, качнулось, выгибаясь волной, пространство, вырос фиолетовый скелет дерева-молнии; вновь навалилась болезненная зевота.
Когда она столь же внезапно, как началась, миновала, мироздание с протяжным вздохом приобрело первоначальный вид.
В тот же миг смолкли квакушки.
Из кухни доносилось зловещее металлическое побрякивание, какое-то напористое гудение, точно от разогреваемой паяльной лампы или примуса. Голос Железного Хромца, сбивчиво напевающего арию Ленского, перемежался кашлем. Крепко же ему наподдал Арест, подумал я. Я сидел в кресле и нервозно теребил провод от наушников. Кажется, наши доморощенные инквизиторы всерьез намерились склонить Кракена к сотрудничеству. На своих условиях. Чего бы это ему ни стоило. Сам Сын Неба валялся в ванной, крепко связанный, с кляпом во рту, и его обрабатывал Жерар. Пока что всего лишь психологически.
В комнату вбежала возбужденная Зарина, принялась перерывать ящики комода. Наконец извлекла бархатную подушечку, густо утыканную швейными иглами, торжествующе осклабилась и исчезла. Эта суета, отдающая затхлым запашком гестаповских подвалов, тревожила меня все больше. Неужели в самом деле придется присутствовать при пытках? Дьявольщина! Я встал и двинулся в ванную.
Не успел я до нее дотопать, как меня перехватил Убеев.
— Овлан Мудренович…— заканючил я дрожащим голосом.
— Ти-хо! — Он приложил палец к губам и увлек меня обратно в гостиную.
— Ты мне под дверью темницы разброд и шатание в рядах не демонстрируй! Хе-хе. Ну, чего тебе?
— Овлан Мудренович, вы в самом деле собрались вгонять ему иголки под ногти?
— О, май Год! Павля, ты спятил. Разумеется, нет. Но пленник должен почувствовать, ощутить самою шкурой и особенно тем, что под ней находится, что мы настроены более чем решительно. Иначе просто пошлет подальше. Крепкий орешек. Сразу видно — профи. Как качественно убогоньким прикинулся, а? Даже я по…— Убеев закашлялся. — Даже я поверил.
— Вы здоровы? — с беспокойством спросил я. — Может, к врачу?
— А! — Он отмахнулся. — Заринка посмотрела, говорит, все о'кей. Этот долбоежик здоровенный своим кулаком мне вроде как еще и пользу принес. После его массажа мокрота в бронхах начала отходить, что ли…
— Какая мокрота?
— Ну, со смолами, с сажей. Из-за курения образовывается. Не бери в голову, короче. Ты вот что… Если тебя наша суета пугает… Ты спать ложись.
— А шум? — сказал я.
— Тоже проблема! А наушники на хрена? Сейчас выберем что-нибудь спокойное. По классике прикалываешься? Отлично. Бетховена заведем, уснешь как младенец. Прям тут в кресле и располагайся. Покойно, мягко. Лучше, чем в кровати, ей-богу. Тем более в спальню я уже Заринку отправил. А она тебя стесняется. Ну, давай устраивайся. Во-от, а я тебя пледом укрою.
Заснуть я не заснул, но, кажется, задремал. Потом вдруг отчаянно запахло тухлятиной, и я открыл глаза. На широком подлокотнике рядом с моей головой устроился Жерар. Склонив голову на плечо, он пристально смотрел мне в лицо. Воняло от него. — Привет, зверь. Вы закончили? Что-то прояснилось? — спросил я, стягивая наушники. Классная модель — столько времени прошло, а никакой усталости.
И лежать в них оказалось вполне удобно. Надо будет такими же обзавестись.
— А то. Иначе глупо было бы…— тявкнул бес. — Только боюсь, не все, что прояснилось, тебя обрадует. Сожалею…
— Обрадует, нет — рассказывай. И, знаешь, зверь, отодвинься малость. От тебя чем-то несет.
— Это изо рта, — печально сообщил бес, даже не подумав отодвинуться.
— Зубы?
— Желудок… Паша, мне, правда, очень жаль, — сказал он, потупившись. Сопровождая слова, из его пасти вырвалось гнусно смердящее облачко.
— Да чего жаль-то? — рассердился я, морща нос. Это какого ж дерьма нужно было нажраться, чтобы в утробе так круто забродило?
— Не чего. Кого. Тебя, Паша. — Он поднял глаза. — Прости. Давайте, ребята.
Железные руки Убеева прижали меня к спинке кресла. Изо рта беса обильно потекли струи белесого душного пара. Я бы, наверное, извернулся. Да только на ноги мне навалился, сосредоточенно пыхтя, Кракен! Всей своей тушей.
Лица у всех, кроме пса, были замотаны мокрыми тряпками.
Воздуха, который оставался у меня в легких, хватило минуты на полторы. Как раз, чтобы успеть вспомнить ту массу казавшихся случайными несообразностей, что происходили последнее время с Жераром. И то, что кракены зачем-то забрали его из моей квартиры. И то, что отправляли его вместе со мной в «Скарапею», а после — платили деньги хитрому Семенычу за его «поимку». И то, что он неизменно был категорическим противником моего возвращения к Сулейману. И то, что заступался перед Стукотком за кракенов в старокошминском Дворце детского творчества. Бес был на их стороне. Вместе с другом Убеевым. С самого начала. Во всяком случае, с того момента, как услышал от меня о «Гуголе» и неземном происхождении «делового партнера» Леди Успех и Элегантность. С момента, когда сверхъестественным своим нюхом почуял, за кого стоит играть. И это, конечно, он выдал меня пришельцам после памятной ночи, во время которой я лицезрел эротику в спальне Софьи Романовны. А дешевые пантомимы с нападением беса на Кракена и Кракена на Убеева? Да такие удары, которые отвешивал Арест Хромцу, ухайдакали бы и полутонного племенного быка, не говоря уже о стареньком калмыке. А у него всего лишь «отошла мокрота». Каким же я был слепцом!
Выведя это заключение, я гневно посмотрел в бегающие глазки сатанинского отродья, проговорил: «Зря я тебя не дотопил, паскуду!» — и с величавым достоинством казнимого чернью монарха полной грудью вдохнул яд.
