Глава двенадцатая
ТРУБИТ, ТРУБИТ ПОГИБЕЛЬНЫЙ РОГ!
Покачивало. Пряно пахло цветущими травами; их макушки гладили меня по туго забинтованной гудящей голове, по связанным рукам и ногам. А еще пахло псиной, кислым звериным потом и чем-то словно бы медицинским. Растительной настойкой на спирту, что ли. Меня везли и средство передвижения, вызывающее странные ассоциации, заставляло продолжать прикидываться бессознательным. Я лежал на животе, перекинутый через что-то вроде лошадиного крупа. Только это была не лошадь. Животное обладало довольно длинной шерстью и сравнительно узким, хоть и твердо-мускулистым, телом с острым позвоночником. Ход его был неровен. Скорее скок, чем бег. Это вполне мог оказаться пес или волк. Матерый волчара, способный нести на себе человека, будто ягненка. Этакий вервольф, охотник до людского мясца. Или же (я обмер, напуганный ужасной догадкой) цзин. Лис-оборотень родом из Китая.
А о том, что тащившая меня тварь не просто вьючное животное или безмозглый хищник-каннибал, догадаться было проще простого.
Она умела говорить.
И молчать была несклонна. Она ворчливо и по большей части невнятно бормотала; голос ее почему-то казался мне отдаленно знакомым. Недовольство, судя по долетавшим разборчивым обрывкам, обращено было на меня. Вернее, на то, что ей, измученной твари, приходится надсаживаться, транспортируя эту тушу. И это вместо того, чтобы прямо на месте обстряпать дельце и спрятать концы в воду.
Использование по отношению к моей персоне мясницкого определения «туша» да еще в контексте с «концами в воду» радовало не так чтобы очень. Утешало лишь то более-менее ясное обстоятельство, что номер брюзги-носильщика был, видимо, шестнадцатый и решал мою судьбу кто-то другой. Но кто?
Надо полагать, тот, кому адресуются жалобы.
Я на миллиметр приоткрыл один глаз.
— Тпру, волчья сыть! — прозвучал властный окрик. — Стой, залетный. Привал. Наш шустрик оклемался.
Носильщик издал торжествующий вопль и тотчас стряхнул меня наземь.
Падать было невысоко.
Застукали, подумал я, открыв оба глаза… И с диким стоном: «Только не это!!!» — зажмурился вновь, страстно моля про себя кого-то большого и всемогущего, чтобы оказалось, что это мне только почудилось! Хоть бы это всего лишь померещилось! Пускай в горячечном бреду, пускай под воздействием наркотика — но пусть это будет не взаправду. Не наяву.
Дружный смех, вырвавшийся из двух глоток, и покровительственное похлопывание твердой лапой по плечу доказали, что мольбы безбожника и еретика услышаны быть не могут. Или не могут быть удовлетворены. Подавив рвущийся наружу всхлип отчаяния, я медленно поднял веки.
Блудотерии сидели, склонив головы в разные стороны, и выжидательно смотрели мне в лицо.
— А поутру оне проснулись, кругом измятая трава! — дурашливо проорал самец и, высоко подпрыгнув, перевернулся через голову. — То не трава была измята…
— Вот такие мы усталые, — не поворачивая головы, констатировала самка тоном школьного завуча. — Такие измотанные…
Самец осекся и растерянно всхрапнул. Длинные уши, только что задорно стригшие воздух над его хребтом подобно огромным старинным портновским ножницам, вмиг уныло повисли вдоль щек. Морда, и без того продолговатая, вытянулась еще сильнее.
— Любовь моя… Так это же от избытка чувств… Единичный порыв… Так сказать, ле реялиссмент бреф де ль'активитэ. Боюсь, сейчас наступит ремиссия оживления и тогда я, — голос его начал слабеть и подрагивать, — возможно, я даже потеряю от истощения сил сознание… Ах, мне уже дурно… — Нуте-с, как ты себя чувствуешь, дорогой? — спросила меня самка, всецело игнорируя испускаемые канючащим голосом причитания благоверного. — Голова кружится?
Имея подобного супруга, обман она, думается, научилась чуять в любой форме и при любой его концентрации, поэтому я решил быть откровенным:
— Немного.
— Я рада. Что ж, значит, дальше пойдешь ножками. Осталось не так уж далеко.
— Докуда?
Она в сомнении пожевала воронкообразным ртом (пухлые черные губы при этом двигались прямо-таки непристойно) и сказала:
— До нашей скромной норки.
— Полагаете, это так уж обязательно? — заговорил я, рывком садясь. Голову сдавила боль, в глазах запорхали мотыльки траурной расцветки. Я поморщился, но продолжал: — Поверьте, мадам, я чрезвычайно скучный гость. Честное слово. Косноязычный собеседник. В еде привередлив. В быту прихотлив. Делать ничего не умею. Руки у меня — крюки. — Скрючив пальцы, выкрутив кисти и изогнув локти, я показал, насколько страшна кривизна. — Кривые руки-то.
— А ноги? — с ухмылочкой встрял самец.
— Ноги, конечно, прямые — но ведь растут-то откуда? Блудотерии прыснули. Самец погромче и со вкусом, самка сдержанней.
— То-то и оно, — сказал я, ободренный маленькой победой. — Гнали бы вы меня подобру-поздорову. А?
— На ночь глядя, — задумчиво сказала самка, — в саванну, дорогой ты мой тушканчик, я даже мужа не выпушу. Ибо завалят оболтуса, уплетут и косточек на помин не оставят. Хоть он намного быстрее тебя, выносливее, сильнее и чутче.
— И жизнь здесь прожил, — высокомерно добавил расцветший от похвал самец.
— Вот именно, — впервые согласилась она.
— А по мне, — сказал я упрямо, — так лучше смерть, чем бесчестие.
— Бесчестить тебя, зайка, мы еще то ли надумаем, а то ли воздержимся. — Самец булькнул горлом и озадаченно, с нотками обиды, закудахтал:
— Это как же это так, любовь моя? Твои слова мне странны.
— Зато смерть…— сухо продолжала она. — Расскажи-ка ему, милый, как здесь умирают.
И блудотерии рассказал. Словарный запас у него был — обзавидуешься, живость речи превыше всяких похвал, эмоциональный посыл как у пламенного трибуна революции. Вдобавок, показалось мне, он владел чем-то вроде дара сверхчувственного внушения. Поэтому, когда он закончил и его половина скомандовала мне: «Если согласен идти, ноги приподними и замри!» — я молча повиновался. (Самец немедленно заорал шалопайским голосом: «Бабушка Сидорова высоко ноги закидывала! Когда б я была бы Сидорова, еще выше бы закидывала!!») А самка повернулась ко мне округлым тылом с чистеньким беленьким пушком пониже хвостика и неуловимым движением задней лапы рассекла травяной жгут, которым были стянуты мои лодыжки.
Берлога блудотериев скрывалась среди пологих холмов, на самой границе между саванной и диковинным, состоящим из корявых низкорослых деревьев лесом. Вход в нее закрывался крепкой плетеной дверью, густо усаженной страшными лаковыми шипами длиной в мизинец. Концы шипов, обращенные вовне, были чем-то густо обмазаны. Завязки из звериных жил притягивали плетенку к узловатым корням деревьев. Самка, ловко орудуя ртом и передними лапами, распустила несколько узлов, и дверь распахнулась наружу, будто подпружиненная.
«Скромная норка» оказалась просторным сухим подземным жилищем с бесчисленным количеством комнат, запутанными лабиринтами переходов и приличным искусственным освещением. Светились (желтовато и довольно комфортно для зрения) толстые малоподвижные многоножки, квартирующие на покрытом плотной коркой потолке и стенах. Та же твердая корка, образованная спрессованными растительными волокнами пополам с глиной (что-то наподобие саманного слоя), служила полом.
Двигаться по коридорам пришлось недолго, однако я совершенно запутался. Дело в том, что у входа нас встретила и затем сопровождала целая ватага шумных озорников-детенышей, норовивших похлопать меня по заду, ухватить за перед и со знанием предмета обсуждавших мою… ну, скажем, анатомию. По мере сил отбрыкиваясь от навязчивых сорванцов (родители смотрели на их выходки более чем снисходительно), я, естественно, сбился со счета поворотов. И вообще потерял ориентацию. Наконец меня запихнули в какую-то низкую келью и плотно затворили вход знакомым плетеным щитом. Завязки из жил, понятно, остались снаружи, зато намазанные ядом зловещие шипы были обращены внутрь.
Я торопливо отодвинулся от них подальше.
— Можешь поспать, — сказала самка. — Когда наступит время ужина, я тебя разбужу.
Она ушла, ласковыми тумаками гоня перед собой деток. Самец еще покрутился некоторое время возле камеры, обжигая меня сквозь решетчатую дверь алчным взглядом и облизывая с черных губ голодную слюну, но в конце концов исчез и он.
Довольно живо разгрызя путы на руках, я первым делом ощупал голову. Если память не подводит, мне довелось треснуться ею с хорошего маху о добрый такой камень. Вообще-то после подобных черепно-мозговых травм люди если и живут, то, как правило, не бог весть сколько. Причем в специальных клиниках, окруженные заботой дюжих медбратьев. Нельзя исключать того, что я сейчас нахожусь именно в такой больничке, изобретательно галлюцинируя блудотериями и саваннами палеоцена.
Голова была качественно перебинтована травой и широкими листьями, под которыми чувствовалась какая-то влажная масса наподобие творога. В паре мест масса просочилась наружу, и я измазал в ней пальцы. Посмотрел, принюхался. Темно-зеленая, с тем самым медицинским, на спирту, ароматом. Хотелось верить, что это не вылезшие мозги, а всего-навсего жеваный подорожник или что-то наподобие него. Между прочим, эта жвачка обладала мощным лечебным эффектом: голова перестала болеть совершенно.
Удовлетворенный поверхностным самоосмотром, я приступил к обследованию камеры. Была она, как уже упоминалась, достаточно низкой — в макушку упиралась, — зато длинной и широкой. Форма — несколько искаженный овал. Вблизи от входа обнаружилась поместительная, но мелкая корзина, наполненная соломой. Я решил, что это постель. В дальнем углу, под плоским камнем, — яма диаметром с ночной горшок, на дне которой шустро извивались какие-то волосатые и длинные не то черви, не то гусеницы. А может, это был всего один многометровый червяк-гусеница. Пахло из ямы грибами, плесенью и чуть-чуть навозом. Наверное, это был своеобразный ночной горшок с биологическим поглощением продуктов дефекации. Интересно, подумал я, изучая взглядом насекомое-ассенизатора, а оно не выбирается иногда поползать по округе? Скажем, ночами. Членики размять. Вот был бы сюрприз!
Положив камень на место, я потопал по нему ногой. Вроде плотно.
Больше ничего достойного внимания в келье не обнаружилось. Я рассмотрел вблизи светящихся сороконожек, выяснил, что у них имеются глазки на щупиках, ярко-алый сантиметровый ятаган на хвостовой части и мягкое склизкое брюхо. Что сорок ножек — это никакие не ножки, а тоненькие насекомые вроде палочников, не то паразиты, не то симбионты, накрепко сросшиеся со светлячками. Еще я разглядел копошащуюся вокруг светлячков совсем уж мелюзгу, блох каких-то, и тут мой исследовательский пыл угас.
Что ж, ужин мне пока не несут (а жаль!), бесчестить тоже не спешат (а вот это, напротив, дает повод для оптимизма), можно и отдохнуть. С этой мыслью я забрался в корзину и начал ворочаться, устраиваясь. Наличие на стенах блох я решил презреть. До тех пор, пока кусаться не начнут.
Разместиться с комфортом не удавалось. Во-первых, постель была коротковата, во-вторых, стояла неровно. Покачивалась, похрустывая. Что-то под ней этакое лежало. Я выбрался из корзины и оттащил ее в сторону. Взору открылся кусок плоской сводчатой кости — по виду крупного черепахового панциря. Однако хрустел не он, а то, что находилось под ним. Соединенный с панцирем источенными временем сухожилиями, раскрошившийся на множество обломков, но однозначно узнаваемый остов человеческой руки. Маленькой, словно детской.
Я десяток раз вдохнул и выдохнул сквозь зубы, прошептал: «Да идите вы, братцы-кролики, со своей заботой» — и, настроившись на сложное длительное проникновение через каменистый суглинок, сиганул вверх.
Подобрала меня все та же военно-транспортная вертушка с экипажем здоровенных головорезов. Я уже судорожно вспоминал «Отче наш», окруженный сворой завывающих и брешущих на разные голоса худых безобразных зверюг собачьей породы, когда машина с резким свистом свалилась буквально нам на головы. Откуда она вынырнула, не успели заметить ни я, ни мои шелудивые и голодные друзья. Шакалы тотчас бросились врассыпную — и все-таки, все-таки запоздали с бегством. Фатально. Парни из вертолета стреляли стремительно и необыкновенно точно. Дело было кончено за минуту. Падаль бросили гнить, а меня бесцеремонно втолкнули внутрь геликоптера, где победительно грохотал из скрытых динамиков неизменный Вагнер.
Двигатели изменили тон, нас замотало.
— Опять ты, — с отвращением сказал старшина стрелков, беря меня шершавыми пальцами за подбородок.
Внешностью он был чертовски похож на помолодевшего и избавившегося от бороды (но не усов) Сулеймана: такой же широкий, горбоносый, чернявый, с мясистыми губами и глазами-маслинами. Вдобавок объяснялся этот наследник Урарту с таким же легким приятным акцентом. И гораздо менее приятной властностью тона.
— Слушай, гаврик, разве я тебе не говорил, что в патрулируемой зоне посторонним находиться строго запрещено? Что, повторять снова да ладом? Ась? Ты, наверно, воображаешь, что мне из-за тебя попу начальству подставлять уж такое удовольствие, такая охота — прям терпеть невмоготу?
— Да вышвырнуть его за борт, и Вася-кот! — предложил неприятный ломкий голос из глубины отсека. — Пущай полетает. Могу поспособствовать.
— И я могу, — лениво добавил еще один боец, блеснув татуированной лысиной.
— Отставить базар! — рыкнул командир. — Ты, — он наставил на меня палец. — Впитывай последнее предупреждение. Всеми фибрами души.
— И фибромами матки! — необдуманно пошутила грубым голосом какая-то бородатая образина, за что сейчас же поплатилась, отхватив от командира звонкого леща.
— Наряд за нарушение приказа плюс два за убогий юмор, — сурово распорядился моложавый двойник Сулеймана и вернулся ко мне.
— Сейчас мы тебя высадим вне охраняемого периметра. Покажем направление, обеспечим провиантом. И чеши за горизонт. Попадешься на глаза еще раз — тебе Рагнарёк. Полный. Архаровцы мои шлепнут без разговоров. Так, ребята?
Архаровцы пролаяли в голос: «Не! Извольте! Сум-ле-ваться! Мастер сержант!» — и в подтверждение готовности к Рагнарёку загромыхали по полу прикладами чудовищных своих ружей.
— А теперь сиди и осмысливай! — поставил жирную точку сержант. — Условие: молча.
Потом сунул мне энергетический шоколадный батончик, нахлобучил шлем с темным забралом, прижал к шее ларингофоны и забубнил. Вертолет накренился в развороте.
Проводил меня, сказал напутственные слова и помог надеть заплечный мешок самый по-человечески симпатичный и дружелюбный из патрульных — высокий кудрявый здоровяк с серьгой в левом ухе. Его лицо тоже показалось мне отдаленно знакомым, связанным с неоформленными воспоминаниями о каком-то летнем кафе, удивительно красивой женщине, кормящей ребенка мороженым… И еще с произнесенным бархатно, но пробирающим до костей предупреждением: «Парень, если ты или твой бес…»
Склеить воспоминания воедино я не успел. Дружелюбный крепкими руками взял меня за плечи, повернул в сторону поднимающегося багрового серпика луны, пожелал дороги скатертью и со страшной силой грохнул пятерней промеж лопаток. Ровнехонько в самое то место, где, по Карлосу Кастанеде, располагается пресловутая «точка сборки».
Дыхание у меня пресеклось, и я канул в ночное небо, как в колодец.
Прийти в себя, чтобы первым делом испытать, как жестоко способна трещать голова, как омерзительно может першить в носоглотке и сколь отчаянной бывает резь и тяжесть внизу живота, — о, кажется, это стало для меня какой-то пугающей традицией! Врагам бы моим подобные традиции. Занималось утро. Я откинул на сторону колючий плед и с бережностью прооперированного сутки назад язвенника выбрался из кровати. Меня ощутимо пошатывало. Вдобавок все вокруг почему-то казалось клейким, как будто бы облитым переслащенным компотом. Особенно собственное тело. Чтобы доказать себе, что это мерзопакостное чувство не более чем галлюцинация, пришлось притронуться к груди и спинке кровати. Разумеется, как грудь, так и кровать оказались абсолютно сухими. Самая обыкновенная голая кожа с зарождающимися неандертальскими волосками и самая обыкновенная полированная деревяшка с шелковистой обивкой. Но стоило отнять пальцы, как странный феномен возобновил действие. Во рту стало кисло.
Ладно, зато живой, успокоил я себя, отмечая, что комната мне хорошо знакома. Вот и корзиночка беса-предателя. Жаль, пустует! В сердцах я наподдал ее ногой — оборочки, подушечки полетели в стороны! — и тут же скорчился, прижимая ладони к паху. В голове немедленно зарокотали тамтамы, яростно заскакали, заплясали в неистовом ритме дикари воинственного племени мозги-в-смятку. Бум-бум-бум! Топ-топ-топ! Ох, не надо бы мне делать резких движений…
Двигаясь вдоль стеночки приставными шажками, точно инвалид по части опорно-двигательного и мочеиспускательного аппаратов, я пробрался в клозет. Спустя некоторое время и чуть прытче — на кухню. Следы недавнего использования кухни в качестве пыточной были тщательно ликвидированы. Если вообще когда-то присутствовали. В чем я лично, как говаривал ослик Иа-Иа, сильно сомневаюсь.
Коньяка у Хромца не нашлось, равно как и аспирина. Кофе — только в зернах; пока еще его приготовишь… Поэтому в качестве сосудорасширяющего (и одновременно антидепрессанта) после непродолжительного раздумья я решил использовать «Смирновскую можжевеловую». Грамм пятьдесят—шестьдесят. Для начала без закуски. Кто лекарство закусывает?
Водку Убеев забыл на столе, и она успела нагреться. В первый момент меня едва не стошнило прямо на голые ноги (одежды, за исключением трусов, отравители мне не оставили — а, впрочем, я пока и не искал), но вскоре заметно полегчало. Ублаготворенный результатом, я оценивающе посмотрел на бутылку. Пара доз там еще наличествовала. Чудно. Кстати, иные медикаменты требуют совмещать их прием с приемом пищи. Сдается мне, «Смирновская» как раз из таковских. Эге, да я, оказывается, недурной поэт! А поэтов баснями не кормят. Это мы ими окружающих кормим.
Ну-с, что у нас имеется в холодильнике?
В холодильнике имелся ополовиненный сотейник с чем-то вроде чахохбили, бутылка «Саперави», а еще салями, свежая зелень (хм, может, Убеев лишь прикидывается калмыком, а сам чистокровный кавказец?), перепелиные яйца, замороженные шампиньоны и много-много разновидностей кисломолочных продуктов, к которым так неравнодушен один знакомый мне кобель. Сука такой.
Жаркое, грибы, яички и вино я решил пока что оставить в резерве. Дойдет и до них очередь — но погодя. Соорудив бутерброд с колбасой, листом салата, веточкой кинзи (именно кинзи, а никак не кинзы или, боже упаси, кориандра!) и зеленым луком, я провозгласил: «Твое здоровье, драгоценный Поль!» — и повторил лечебную процедуру. Дважды.
Настроение поднялось. То есть приподнялось. На пунктик-другой. В аккурат по числу целительных доз. Голова еще побаливала, но уже вполне переносимо. Резь в животе вовсе сошла на нет. К кажущейся липкости вещей и собственной кожи я стал понемногу привыкать. Вернее, научился не концентрировать на этом внимание. Зато отвратительное ощущение, что в носу моем на совесть поковырялись острыми крючочками, иззубренными пинцетами и другими подобными вещицами из набора «юный хирург», после чего прижгли ранки концентрированным раствором бертолетовой соли, не проходило. Я осторожно сунул в ноздрю мизинец. У-у! Больно-то как! Ну, так и есть — кровь. Наверное, газом изъязвило. Я лизнул палец самым кончиком языка. Как будто горчит. Отплевываясь, я поспешил к мойке. Дезинфекционные работы не длились и минуты, когда сквозь шум воды я различил чьи-то крадущиеся шажки за спиной. На самом пределе восприятия. Стараясь не подать вида, я весь обратился в слух. Цок-цок — простукали по паркету крошечные коготочки. Так и есть — у меня гость. Что ж, подумал я, добро пожаловать. Неприметным движением столкнул в раковину губку для мытья посуды и быстро запихал в сливную горловину. Струя была знатная, раковина сразу же начала наполняться. Я полюбовался на дело рук своих и зловеще осклабился. Затем последний раз втянул из горсти носом холодную воду, закрыл глаза, пережидая острое жжение, выпустил из ноздрей одну за другой две розоватые струйки. Вытираясь ладонью, повернулся.
Как ни готовил себя Жерарчик к этому кульминационному моменту, а все-таки не удержался, вздрогнул. Потом пасть его растянулась в трусливой умильной улыбочке, лапки начали выписывать кренделя наподобие книксенов-реверансов, глазки увлажнились слезами счастья. Все его поведение изображало собачью преданность, и дружбу, и обожание. Стервец двуличный!
— Пашенька, я сейчас все объясню, — нежней мурлычущей кошки тявкнул он.
— Не стоит беспокоиться, родной, — сердечно парировал я и взял его за горло.
Горло было тонким, как у курицы, и столь же горячим. Под большим пальцем бился живчик. Стоило мне оторвать паразита от пола, как он тотчас с какой-то мазохистской готовностью расслабился и захрипел. Ой, рановато, хладнокровно заметил я. На сочувствие давит? Напрасные хлопоты. Давить на что бы то ни было здесь имеет право только один из нас. И это — не он. Я перехватился поудобнее, пробурчал: «Как провожают пароходы: совсем не так, как поезда!..» — и решительно погрузил беса в раковину. Кверху пузом. Вода скрыла тщедушную тушку полностью.
Струя ревела, взбивая пену. Терьер таращил глазенки и покорно пускал пузыри. Его отросшая шерстка колыхалась, как шелковистые донные водоросли на течении. И он по-прежнему не сопротивлялся. Черт возьми, насколько проще было тургеневскому Герасиму! Булькнул Муму за борт и греби до берега, глотай слезы. Одно движение — и все связи разорваны, совершенное действие обратной силы не имеет. А этот — под руками. Теплый. И сердечко колотится.
Моей решимости превратить Жерара в утопленника хватило ровно на сто двадцать секунд, по прошествии которых я выхватил его из мойки и отшвырнул в угол. Он шмякнулся со звуком мокрой половой тряпки.
— Будь ты проклят! — с тоской сказал я.
— Так я как бы уже…— С него текло. Уши обвисли, усы обвисли, хвост обвис, дыхание звучало тяжело и прерывисто — однако выглядел он победителем. Да так ведь оно и было.
Я судорожным рывком закрыл кран, выдернул из слива губку и со всего маху метнул ее в стену. Наподдал ногой мусорный контейнер. Вслед за тем настал черед «Саперави». Большим поварским ножом я по-флибустьерски снес с бутылки сургучную головку, наплескал вино в объемистую чайную чашку, хорошенько отхлебнул и, демонстративно глядя в окно, ледяным тоном спросил:
— Ты один здесь?
— Один, один, бедняжечка, как рекрут на часах! — печально провыл кобель.
Еще издевается.
— Кракен где?
— На кой он тебе? Мы его выпотрошили лучше, чем трупака в анатомичке. Он пуст, аки мыльный пузырь. Он…
— Где Кракен? — рявкнул я.
Бес от неожиданности присел, потом быстро приподнял зад, спрятал хвостик между лап и вновь припал животом к полу. Я сверлил его зверским взглядом. Затравленно облизнувшись, он проскулил:
— Чувачок…
— Я тебе, гниде, не чувачок! Жерар виновато шмыгнул носом:
— А кто ты мне, гниде?
И правда — кто? Я угрюмо промолчал.
— Паша, — все еще с опаской заговорил бес, — ну, выслушай ты меня, ради бога. — От последнего слова его передернуло — адски, иначе не выразишься, но он отважно продолжал: — Кракен оказался полной пустышкой.
— Полной? Пустышкой? — Ага, ехидничать силы во мне находятся. Хоть и мало. Неужели прихожу в норму?
— Пардон, пустой, — с готовностью согласился бес. — Пустой пустышкой. Кем он был для Сонечки, знаешь сам. Так вот — это частность. Мизерная. В деловых вопросах его роль сводилась всего лишь к посредничеству. Курьер-с. Туды-сюды. С небес на землю и обратно. Подай, принеси, пойди на фиг. Ну, да еще для презентаций и переговоров он, с его внешностью аристократа, — выговаривая это, Жерар начал шутовски растягивать гласные и оттопыривать нижнюю губу, — и напыщенностью купца-миллионщика, исполнял роль нарядной, мужественной и убедительно выглядящей витрины.
— Ты путаешь, — перебил я. — Или он вас запутал, идиотов. Тем, что ты называешь витриной, является Софья.
Жерар скорчил сочувственно-опечаленную гримаску.
— Кто тебе сказал?
— Она и сказала. Блин, да это и без того было заметно!
— А ты поверил…— разочарованно вздохнув, упрекнул бес. — Святая простота… Запиши в памятную книжечку, Пашенька: Софья Романовна — это волчица! Государственного масштаба хищница. Она, между нами говоря, в «Союзе промышленников и предпринимателей» первый зампред. Или вице-премьер. Думаешь, просто так ее в «Космополитене» на обложку поместили? Но с другой стороны…— бес сочувственно вздохнул, — ничего удивительного в твоей доверчивости нету. Мальчиков-одуванчиков вроде тебя она на завтрак кушает. Притом по дюжине за раз. Не меньше! — Для пущей убедительности он даже воздел вверх лапку с оттопыренным когтем.
— Я, значит, для нее одуванчик, — с угрозой проговорил я.
— Сто пудов, чувачок! — Он уже забыл, что я на «чувачка» сержусь. Хвостик его вновь задорно торчал вверх, глазенки посверкивали: — Весенний, для диетического салатика.
— Ты-то тогда кто? — Интересно послушать, как вывернется эта тварь.
— Экзотическое яство для званого ужина, — быстрее, чем мне бы хотелось, нашелся Жерар. — Жутко острое. Прямо колоссально. Проглотишь, не жуя, а потом неделю в сортир ходить боишься.
— Что так? — полюбопытствовал я сдержанно.
— А гадить болезненно. В заднице печет.
Он растянул пасть в довольной улыбке. Все с него— как с гуся вода. Поросенок!
За этой гастрономией мы как-то незаметно ушли от интересовавшей меня темы. А именно: что тут происходило, пока я слушал Бетховена и наблюдал за жизнью блудотериев? А также с какой целью меня травили газом, если все равно не отравили насмерть?
Поэтому я отрезал:
— Ну, хорош. Трепотню закончили. Рассказывай. Сначала.
Собственно, ничего такого, что явилось бы для меня полным сюрпризом, бес не поведал. Стороны стремились к встрече (Убеев с Жераром начали мечтать о ней чуть раньше, Кракен — чуть позже, но сути это не меняло), поэтому рано или поздно она бы состоялась все равно. До сих пор для нахождения общего языка им не доставало какой-то малости. В конце концов эта теоретическая малость приобрела очертания вполне вещественного кляпа во рту Ареста. Взаимоприемлемое соглашение было достигнуто через считанные минуты после его извлечения.
Вкратце. Служба безопасности «СофКома» восстает из пепла. Железный Хромец становится ее начальником взамен безвременно почившего Жухрая. Господин Жерар де Шовиньяк (титулом обзавелся, кобелино, подумать только!) — советником по частным вопросам. Зарина Мамедова и Павел Дезире — консультантами. Оклад содержания каждому кладется более чем приличный. Причем первые взносы на счета свежеиспеченных сотрудников (говоря о взносах, кобель восторженно закатывал глаза и гулко глотал слюну) вот-вот будут перечислены. Нужно лишь завизировать кое-какие бумаги у исполнительного директора Софьи Романовны. Да, кстати! На родине у Кракена медицина и биологическая инженерия (то есть клонирование, генетическое модифицирование, нанотехнологии… продолжите самостоятельно) развиты настолько блестяще, что обеспечить полноценными человеческими телами особ, остро нуждающихся в таковых, не составит большого труда. Конечно же, такое заявление повергло беса в совершеннейший щенячий восторг! А Зарина, не спи она в это время, наверное, впервые в жизни испытала бы оргазм. Напоследок Арест раскрыл партнерам страшную тайну. Заключалась она в том, что мозг одного из новоявленных консультантов (и мы все знаем его имя!) заражен имплантатом. Мобильным агентом «Гугола».
— С его помощью тебя дурачили в первые дни плена, — убеждал меня Жерар. — Через него же происходила слежка, когда ты выполнял поручение Кракена в «Скарапее». Изъят имплантат не был. Потому как предполагалось со временем использовать тебя еще многократно. В других столь же щекотливых заданиях. Но теперь он стал ни к чему.
— Вот как? — сказал я, следя взглядом за большущим, худым и длинноногим насекомым, что с маниакальным упорством билось снаружи в оконное стекло. Что-то чрезвычайно важное манило его сюда, в квартиру.
— Вот как? — повторил я. — Отчего же?
— Оттого, что мы стали союзниками, Пашенька! А в корпоративном бизнесе нет места недомолвкам, возне за спиной… ну и так далее. Вот… Извлечь агент можно было прямо тут же. У Ареста имелся с собой на такой случай специальный зонд. В кармане брюк, представляешь?!
— Какая редкостная удача! — саркастически заметил я, прошел к окну и впустил терпеливую букашку внутрь. Вместе с нею в кухню ворвались шумы и запахи свежего летнего утра. Букашка снизилась. Перебирая голенастыми конечностями по паркету, словно танцуя, легкая, как лепесток, устремилась в направлении Жерара.
Бес скосил на нее глаз — и вдруг сделал стремительный нырок головой. Клацнули зубы. Наскоро облизнувшись, он сообщил:
— Вкусно, да мало.
Я с треском захлопнул окно. Нельзя в нашем мире быть красивым и хрупким. Сожрут.
Разумеется, эти ослы сглотнули ложь Кракена за милую душу. Они были так заворожены его болтовней, а особенно обещаниями, что поверили бы, объяви им Арест, что я Буратино, Дюймовочка, выращенный в Аргентине посмертный ребенок Адольфа Гитлера и Марлен Дитрих, а также пластилиновая ворона в одном лице. Они бы и не тому еще поверили! Давно известно, что золотая лихорадка — худший из психозов…
Говорить мне о предстоящей операции не стали. Чтобы не травмировать.
Сволочи заботливые!
Подвижная группа по обеззараживанию моих извилин действовала без промедления. Бес сожрал головку лука, упаковку селедочных спинок в соусе «Piquant», пачку «Димедрола», запил кефиром, водочкой, поднатужился—и процесс выработки наркоза начался. Когда этого долбаного энтузиаста алхимии стало распирать от газа, словно воздушный шарик, нападение состоялось. Лишь только я вырубился, Кракен запихнул мне в нос какую-то причудливую хреновину наподобие хитро изогнутой двузубой вилки, усаженной на концах телескопических зубьев усиками. Усики шевелились.
Кракен облизал безымянный палец и тронул засветившийся сенсор на торце «вилки». Зонд тотчас приступил к работе. Он звонко пикал и дергался как живой — но вдесятеро энергичней дергался я сам. Продолжалось это так долго, что Жерар уже начал подумывать, будто Кракен решил угробить меня под благовидным предлогом. Отмщая мою славную джигитовку с кнутом и другие проделки, разнообразившие уходящую ночь. Убеев, видимо, решил так же. Он хрустнул пальцами и сухо предупредил Ареста: «Мне это не нравится, амиго. Еще минута такого дансинга святого Витта, и я на тебя рассержусь!» Кракен затрепетал и залепетал — как вдруг все закончилось. Зонд обмяк и выпал. Жерару показалось, что в сплетении усиков что-то находилось, но тут у меня хлынула носом кровь, и стало не до того. Впрочем, вскоре кровотечение прекратилось. Стащив испачканную одежду, меня обтерли влажной тряпочкой и отнесли на кровать, предварительно согнав с нее Зарину. Все равно деточке пора было домой. Пока дела с «СофКомом» не улажены окончательно, Сулейману вовсе незачем знать, что любимица уходит от него навсегда.
Убеев же направился к Софье. Во-первых, как уже говорилось, без ее визы все устные договоры стоили не больше бумаги, на которой написаны. Во-вторых, Овлан Мудренович, однажды улицезрев ее обнаженные бедра, воспылал к этой фантастической женщине безумной страстью. Он желал ею обладать, обладать как можно скорее; он желал этого даже пламенней, чем официального вступления в должность и получения на руки рекордного аванса! Ибо сатириаз в пожилом возрасте где-то сродни золотой лихорадке…
— Схарчит она Убеева, не подавится, — подумал я вслух. — Раз такая крутая.
— Ой ли? Овланчик — это ведь не ты. Даже не я. Блюдо практически несъедобное. Вроде сухого рыбьего хребта. На вкус пробовать категорически противопоказано. Да и в руки брать следует с повышенной осторожностью.
— Конечно, ждут его там…— процедил я. — Чтобы в руки взять. Измаялись все.
— А то как же, — убежденно гавкнул бес. — Жду-ут! Как пить дать. Думаешь, если ты сказал телохранителю, что Софью необходимо увезти из дому, все произошло по твоему слову? Ага, сейчас! Да она пробудет в отключке сутки минимум. Знай же, что перед тобой самый могучий магистр месмеризма и гипнотизма под этими грешными небесами! — Жерар хихикнул. Я молчал, и он вновь посерьезнел. — Пойми, девушка не с бухты-барахты грохнулась в обморок. Это я ее упокоил. Может, я никудышный демон, но приводить в бессознательное состояние подвыпивших дамочек умею великолепно. На счет «один». Будь уверен, Паша, до вечера она будет нетранспортабельна. Абсолютно. Подробности того, что случится, если Софью начнут беспокоить, тебе, с твоей тонкой душевной организацией, знать ни к чему. Скажу только, что тому, кто возьмется за это, я не завидую.
Х-хе. А пробудить красавицу ото сна способна некая волшебная фраза. Плюс ряд чуть менее волшебных манипуляций, о сущности которых тебе знать не стоит тем более. — Заявив так, бес начал подмигивать, двигать бровями и скалить зубки, намекая, что секрет секретом, но догадаться можно. Понизив голос до заговорщицкого шепотка, тявкнул:
— Моему старичку-бодрячку они, сам понимаешь, известны…
Я прикончил вино и налил снова. Что-то в случившемся мне здорово не нравилось. То есть не нравилось мне вообще все, но было кое-что особенное, приводившее меня в ярость и одновременно в апатию. В апатичную ярость. В сонный гнев. Скажете, нонсенс? Как бы не так! Меня переполняла потребность разрушать и, может быть, даже убивать — но совершенно отсутствовало желание делать это. Вот если б кто-то попросил, приказал, дал конкретную цель… Я б горы свернул. Может, подумал я, к бесу обратиться? Вдруг ему нужно срочно кого-то прикончить?
Я потер липкими пальцами липкий лоб. Да что за хреновина со мной сегодня творится? Впервые в жизни захотелось выслужиться. Стать хорошим холопом. Верным рабом. Исполнительным таким… Блин!
Напряжением воли я заставил себя вернуться к ускользающей мысли о том, что мне что-то не нравится. Что? Что, дьявол меня раздери?! Ну конечно, «операция» по извлечению имплантата. Его же во мне не было. Быть не могло — в принципе!
— Был, — сказал бес.
Ага, значит, ко всему я еще и высказываю вслух мысли. Превосходно.
— Какие ваши доказательства? — пасмурно рыкнул я.
— Вспомни, о чем говорил Стукоток перед тем, как вырубился.
— Стукоток? Перед тем, как… Слушай, поганый, у нас здесь что, викторина? Я не помню.
— Ладно, — мягко и терпеливо, как при разговоре с малолетним имбецилом, начал объяснять Жерар. — Восстанавливаю события. Перехватив тебя на задворках «Скарапеи», вместо того чтобы быстро увести (или увезти) подальше, что было бы разумно, Стукоток начал умышленно тянуть время. Его в последний момент осенила какая-то идея, которая требовала подтверждения или опровержения. Какая это была идея, он нам так и не сказал, вырубился. Но я догадался еще тогда. Идея о том, что ты под наблюдением. Что где-то на теле у тебя находится датчик, который точно укажет кракенам твое местоположение. На теле или в теле. — Жерар постучал себя по лбу. — Тут. Ты что, забыл уже, как был «заключен в видеокамеру»? Конечно, Кракен тогда сказал, что биохимический агент, внедренный в твои мозги, якобы разложился…
— Вот именно, — перебил я. — Разложился на составные элементы.
— Соврал мужик, — парировал бес.
— Это он вам соврал, овцам тупым! Я, когда сквозь стену прохожу, даже от насморка вылечиваюсь. Даже от гриппа. Ты у нас зверь шибко образованный и наверняка понимаешь, что это значит. Вирусы, и те не переносят транспозиции. А это уровень не клеточный — атомарный! Я, если хочешь знать, вообще не уверен, что из стены выходит тот же человек, который в нее вошел. А их сраный «Гугол»…— я махнул рукой.
— Ты что же, намекаешь, — тревожно тявкнул бес, — что он не извлек эту шнягу, а наоборот — вмонтировал ?
Господи, да он гений!
— С вашей помощью, — безжалостно заключил я.
Сцену, которая возникла минуту спустя, я берусь описывать только штрихами. Ее на театре надо ставить. Жерар выл — натурально, как верный пес над хладным трупом хозяина. О том, что владеет членораздельной речью, он напрочь забыл — и все порывался разбить голову об ножку стола или хотя бы облобызать мои ступни. А я пребывал во власти возрастающей ипохондрии. С новой силой заявила о себе сиропная липкость мира. «Вот таким, значит, карамельным человечком я и буду, пока мой персональный „Гугол“ не подключат к управляющему органу, — лениво думал я. — А может, и после». Шажок за шажком продираясь мыслью сквозь заполнившую голову патоку, я вчуже воображал, как Арест, не пряча злорадной гримасы, торопится сейчас к какому-нибудь своему манипулятору-«геймпаду», чтобы поворотами джойстиков и нажатиями кнопок заставить меня как можно скорее плясать под его гадскую валторну. Одновременно я, стоя перед раскрытым холодильником, жрал прямо со скорлупой перепелиные яйца. Холодненькие. Вот приспичило, и все тут!
И этой ерундой мы занимались вместо того, чтобы действовать!
В соображение мы пришли одновременно.
(Позднее я узнал, что именно в этот момент выходивший из старокошминского Дворца детского творчества Сын Неба попал под потерявший управление самосвал. Нелепая случайность: старенького шофера поразил за рулем инсульт, и разогнавшаяся машина буквально намотала Ареста Горемыковича на колеса. Вместе с ним превратилось в тюрю все содержимое его саквояжа. Включая какое-то высокотехнологичное устройство, останки которого так и не были идентифицированы. Экспертами было решено, что это карманный компьютер-«наладонник» типа «Palm» или «Pocket PC», но я-то знаю правду. Знаю, для каких игрушек предназначался этот клепаный гаджет. Понимаете, Кракен уже тогда держал меня на поводке. Правда, еще на длинном, дающем некоторую свободу действий, но — уже!)
Когда Жерар заорал: «Лезь в стену, Паша!» — я как раз запустил пальцы под резинку трусов.
Со стеной он, конечно, загнул. То есть я бы и рад был — опять же кругом обожаемый кирпич старой кладки, — но не в сегодняшнем состоянии. Мне и филенчатая дверь ванной, к коей я спешно проковылял, показалась «линией Маннергейма», помноженной на «линию Мажино» и усиленной всеми линкорами и броненосцами обеих мировых войн. Уж я кривую помянул и дыхательную гимнастику йогов сделал. И глаза зажмурил. И даже прильнул к двери телом — а идти на приступ все не решался. Поняв, что я так и буду тут торчать до самого края самостоятельной жизни, Жерар страшно зарычал и тяпнул меня за ногу.
Инстинкты сработали. Я дернулся вперед.
И налетел на острия. Ощущение было такое, точно меня враз продырявили сотни пик, рогатин, копий. Тысячи раскаленных гвоздей и тысячи пропитанных ядом шипов. И миллионы заноз-щепок. И миллиарды мельчайших колючек: обрезков проволоки, ногтей, волос, иголочек стекловаты, чего-то вовсе уж неопределимого… Я больше не чувствовал тела, своего тела. Оно целиком состояло из этих колюще-режущих, язвящих самое себя штыков. Оно рассыпалось. Только однажды до сих пор мне довелось испытать нечто подобное—когда в беспутном детстве я, экспериментируя, ломился сквозь другую дверь, железную. Тогда мне повезло…
Как и в этот раз. Теряя рассудок, решительно не понимая, кто совершает транспозицию — ведь моей личности больше не было! — я принялся выдавливать острия наружу. Чем? Как? Из чего, наконец? Не знаю. Это продолжалось вечность. Или миг. А может, вообще не продолжалось — и даже не успело начаться. Но когда последняя микроскопическая щетинка с отвратительным сухим шорохом выпала на прохладный кафель ванной, я обрел себя. Прежнего. — Жерар, — заорал я весело, — лентяй чертов! А ну, зажигай плиту, живо!
Он сунул голову внутрь. На морде было вписано радостное недоверие.
— Плиту?
— Канэчно, биджо! — воскликнул я, имитируя «грузинский» акцент. — Чахохбили кушать будем. Шампиньоны в сметане. Зачем спрашиваешь? Разве не видишь, какой твой друг голодный? — И добавил, чтобы доказать, что со мной полный порядок: — Могитхан горгистраге!
— Тьфу, матерщинник! — облегченно гавкнул пес и бросился лизать мне лицо.
Я лежал на полу, отбивался и хохотал.
— С Когортой занятная штука получается…— минут десять спустя говорил Жерар, перемежая рассказ азартным чавканьем и поминутно облизываясь. Грибы он предпочитал употреблять полусырые. — О «Джангаре» слыхал?
Я отрицательно покачал головой. Рот у меня был забит.
— Если без ненужных деталей — это калмыцкое подразделение Опричной Когорты. Клон с национальным колоритом. Сам понимаешь, такой разудалый батыр, как наш старичок, избегнуть членства в «Джангаре» просто не мог. Опять же понятно, что активная фаза служения прошла вместе с молодостью. Тем не менее он до сих пор числится внештатником, годным к мобилизации в случае большой полундры. Имеет он и доступ к общим базам информации. Так вот, Овланчик осторожненько навел справки и выяснил, что императрицынские опричники никакого касательства к делу о погроме во Дворце детского творчества Старой Кошмы не имеют. И вообще, история с «СофКомом», «Гуголом» и. вживляемыми в мозги «личинками „наездников“ внимания когорты покамест избежала. Ну а мы со старичком приложим все старания, чтобы избегала и в дальнейшем.
— Ни хрена себе сюжетец! — изумился я. — А как же Стукоток? Он-то тогда кто? Самозванец? — Я покачал в сомнении головой. — Сдается мне, больно он крут для самозванца.
— Умница! — похвалил бес. — Правильно тебе сдается. Поэтому слушай дальше. Какое-то время назад числился в Когорте один тип. Характерец у него был не подарок, но зато баклуши парень не бил и по направлению, за которое отвечал, работал плотно, без промахов. Хоть и крайне жестоко. Впрочем, соратники за лютость его вряд ли осуждали. Потому что специализировался он на маммофагах.
— На каких фагах? — не понял я.
— Маммофаги, Паша. Буквально — пожиратели молочных желез. Грудей. Женских.
— Ни хрена себе! — снова проговорил я. Пребывание в шкуре кракенской марионетки, похоже, удручающе сказалось намоем лексиконе. Я погрозил бесу пальцем: — Зверь, признайся, что ты глупо пошутил.
— Если бы, — мрачно сказал Жерар. — Но я до отвращения серьезен. Сколько существует человечество…
Сколько существует человечество, присутствует в нем и категория престарелых граждан, готовых ради сохранения телесной крепости на многое. Тем более ради омоложения. Эдакие Кощеи Бессмертные. Маммофаги. Наименование, конечно, собирательное. Уродцы входят в эту группу самого различного толка. От сравнительно безобидных любителей полакомиться грудным молочком непосредственно из «природной емкости» до таких чудовищ, чьи злодеяния язык не поворачивается изобразить. Опричника, о котором идет речь, звали — нет, не Стукоток — Жухрай. Псевдоним: Карлик Нос. Будучи мужиком в высшей степени нормальным, Жухрай маммофагов ненавидел и колбасил со всем старанием. Взбивал из чего положено гоголь-моголь. Сворачивал челюсти. А то и вовсе отворачивал головешки. Суд да дело, долго ли коротко, добрался наш добрый молодец до компании, занимавшейся такими мерзостями, которые иначе как людоедскими не назовешь. Кровушка у него, ясно, взыграла. Устроил Жухрай доморощенным Кощеям Варфоломеевскую ночь. Бессмертными им стать так и не довелось. Вырезал до последнего. И надломился. Такого, видимо, насмотрелся в их каннибальском стойбище, что башня у парня накренилась конкретно. Градусов на тридцать. Нервный срыв, короче говоря. Прогрессирующая депрессия, перемежаемая вспышками ярости и так далее. Характер у него и без того был тяжелый, а тут сделался решительно невыносимым. И, что самое скверное, стал Жухрай абсолютно неуправляем. Выбросить его на улицу было жалко, оставлять в Когорте — опасно. Руководство подумало-подумало да и устроило ему местечко в охране коммерческого банка. Не афишируя собственную причастность. Обстряпали дело так, как будто он сам эту рокировку провернул. Карлик Нос выложил заявление об уходе. Дал все требуемые расписки, вытерпел все процедуры, имеющие цель ограничить способность к разглашению секретных сведений (такая это, к слову, дрянь с применением эффективных психотехник, что ну его на фиг!), и ушел. А в банке резко двинулся в гору. За ним присматривали, но без особой тщательности. Дядя не из болтунов, про Когорту никому, нигде и никогда словом не обмолвился. Теперь Стукоток. С ним ситуасьон была малость темнее. Человек, по описанию очень похожий на молодцеватого лейтенанта (и с аналогичной фамилией), также успел отметиться в Когорте. Причем одновременно с Жухраем. Пришел, правда, позднее. Однако они считались едва ли не приятелями. Толстяк наставлял Стукотка, пока тот был первогодком, подсоблял порой и в дальнейшем, покуда не демобилизовался. А Стукоток занимался чернокнижниками. Вечно был в разъездах, пропадал в каких-то скитах, на таежных заимках, в пещерах, на болотах, черт-те где… По подвалам шастал.
Канализацию Императрицына лучше всякого диггера знал. Результат по своему профилю давал. Пусть не больше, чем другие, но и не меньше. Зато бойцом был отменным. Умелым и хладнокровным. На ликвидациях, особенно после отставки Жухрая, — всегда первый. Только постепенно стали в Когорте подозревать, что из посредственного борца с чернокнижием превратился он в горячего энтузиаста самой радикальной волшбы. Слишком уж лихо парень действовал физически — даже для сокола Дикой сотни. Только собрались потолковать начистоту, а он возьми да исчезни! Растворился. Без следа.
— Карлик Нос этого, конечно, не знал. Потому и принял его за функционирующего опричника, — заключил Жерар.
— Подумай-ка!.. — протянул я и крепко задумался. Бес предупредительно умолк, делая вид, что целиком занят трапезой.
С одной стороны, было это, конечно, прямо-таки замечательно, что Когорта обо мне и моих похождениях осведомлена не была. Хоть на один пункт поменьше в беспрестанно пополняемом списке «Они охотятся на Дезире». Тем более что связываться с опричниками, даже в качестве опекаемого, мне улыбалось меньше всего. Чересчур уж эти ребята склонны к резким поворотам. Сегодня нянчат и тетешкают, а завтра, глядь, — за ушко и на солнышко. Или за брюшко и на колышек. Но с другой стороны… Когорта хоть сколько-нибудь, да предсказуема. Зато анонимы, коих представлял Стукоток… Чернокнижники… Надо понимать, те еще кадры! Рыцари мрака, чьи методы приводят в трепет, а цели сокрыты драпировками… Н-да. Почему им, к примеру, было интересно шпионить за мной? А откручивать кракенам головы таким жутким, нечеловеческим способом? Уже примерно представляя, какой ответ меня ждет, я поинтересовался:
— В милиции насчет Стукотка справлялись?
— Обижаешь, Паша. Глупо было бы…
— Ну и что?
— Пусто. Нет такого участкового. Нету. Но был, Пашенька! Существовал! И заправлял правоохраной как раз в районе твоего нынешнего проживания. После его дезертирства из Когорты (и соответственно из органов) рулит там капитан Хайруллин, Альберт Ибрагимович. Сорок лет. жена, трое детей. Очки «хамелеон», голова бритая, черненькие усики в ниточку, маленький, юркий. Голос, на удивление, зычный. Должно быть, поэтому в народе известен под прозвищем Мулла. Между прочим, живет через подъезд от тебя. Наверняка встречались. Так вот, он уже больше двух недель как в ведомственном госпитале матрас давит. Сердечко, понимаешь, зашалило. Работа-то нервная.
— И появление фальшивого лейтенанта, вдобавок памятного старожилам района…
— Никого особенно не насторожило, — закончил Жерар.
— Зараза! — выругался я. — Ну, Стучонок! Не человек, а фантом какой-то. Неуловимый мститель. Оттуда удрал, отсюда свалил… Но ведь живет же он где-нибудь?
— По-любому.
— Постой! — спохватился я и азартно потер руки. — А ведь этот беглый чернокнижник допустил-таки промашечку. Помнишь, он нам номерок телефонный давал? Чтобы в случае его гибели позвонить и сказать что-то вроде «Стукотку кирдык».
— «Стук ослушался», — уточнил Жерар. — Угу. Было такое.
— Ну и?..
— Иван Александрович Гончаров.
— Это абонент? — с жадностью спросил я. Бес предовольно хихикнул.
— Это, Пашенька, автор романа в четырех частях «Обломов».
Мне ничего не оставалось, как мужественно снести этот щелчок по носу. Мистификатор же, всласть порадовавшись собственному успеху (то, как он исполнил «лунную походку» на задних лапах с завершающим приложением передней к промежности и упругим толчком бедрами — «Bay, детка!» — нужно было видеть), набрался серьезности и продолжал: — То есть мы минимум четырежды номерок этот набирали. С приличными промежутками. И всякий раз обламывались. Автоответчик. Ну, Овланчик еще разок напрягся, прокачал телефон по адресу. Оказалось, комната в такой халупе, что мама дорогая. Жилец нынче на госсодержании. Еще три с половиной года осталось у кума рукавицы шить. А…
— Слежку пока не организовывали.
— Где мои шмотки? — сказал я, быстро собирая со стола грязную посуду и швыряя в мойку. До меня запоздало дошло, что Стукоток, этот загадочный тип, о коем известно лишь то, что он безусловно и крайне опасен, гостит сейчас у Лады и Лели. Оставалось уповать на «императивное человеческое доверие к излечившим тебя врачам», о котором когда-то толковал мне Сын Неба и которое, хочется верить, присуще даже чернокнижникам. Да еще, может быть, на разбитость Стукотка после боксерского матча, организованного для него покойным Жухраем. Ну и, как на слабейший по части критики вариант, на его джентльменскую порядочность. «Почему настоящих джентльменов становится меньше с каждым годом? — Потому что джентльмену трудно ударить леди палкой». Хм. Надеюсь, это действительно так… Впрочем, надежды надеждами, но, имея по курсу местность, где сами черти многажды сламывали ноги, на Бога рассчитывай, однако и соломки прихвати.
Да уж, кровища после «операции» Кракена из меня хлестала, будто из зарезанной свиньи. С таким трудом подобранная одежда пришла в полную и окончательную негодность. Она комом была всунута под ванну, и даже прикасаться к этому заскорузлому, словно бы ржавому тюку не хотелось совершенно. Я взялся за убеевский гардероб.
Железный Хромец известный модник, сложение у нас приблизительно одинаковое, и скоро я был обряжен вполне сносно.
Жерар следовал за мной подобно тени, безмолвный и явственно мучимый желанием что-то сказать. По мере сил закрывал дверцы распахнутых мною шифоньеров, задвигал ящики комодов. И вот, когда я взялся-таки перетряхивать испачканный спортивный костюм в поисках ключей от квартиры девчонок, он впервые раскрыл пасть:
— Куда это ты собрался, позволь полюбопытствовать?
— Догадайся с трех попыток.
Бес вкрадчиво заметил, что, как мы выяснили получасом ранее, у нас здесь не викторина. Однако пусть будет так. Значит, три попытки… Хотя для того, кто знает меня, как знает он, вполне достаточно двух. Причем это будут даже не попытки, а готовые решения. И, с огорчением констатировал Жерар, от каждого мощно веет кое-чьей поспешностью. Необдуманностью. А необдуманные действия, как правило, грозят обернуться катастрофой.
Так, к примеру, мое появление в «Серендибе» тотчас вызовет у Сулеймана ряд вопросов. Вразумительных ответов на них у меня либо не найдется, либо найдутся, но такие, что заставят всерьез подумать о целесообразности дальнейшего существования их носителя. «То есть тебя, Пашенька!» — скорбно уточнил бес. Ведь бей Сулейман Куман эль Бахлы ибн Маймун и прочая и прочая, как уроженец Древнего Востока, с эманациями предтеч впитавший привычку остерегаться изощренного коварства окружающих, менее всего склонен к слепой доверчивости. И в первую очередь он конечно же подумает о двурушничестве и предательстве. А как иначе? Все вокруг рушится, гибнут фигуры, могущие считаться центральными, совершенно внезапно возникают и исчезают подозрительные субъекты, ведающие о неслыханном и делающие невиданное… А наш скромный Павлин-мавлин — заметим, далеко не гений выживания в экстремальных условиях! — выходит из любых передряг целехоньким. Кто-то его явно оберегает. И если этот загадочный ангел-хранитель не Сул (а это не Сул: иначе зачем бы ему сохранять инкогнито), то напрашивается вывод, что он из противного лагеря. Измена, пусть косвенно, подтверждается. Ну, так взять и удавить предателя струной! В крайнем случае сгноить ему язык и зарастить кожей ушные отверстия, как уже делалось однажды.
— Ну и, само собой…— проговорил он нараспев, — Само собой, еще более опрометчивым представляется решение отправиться к милым твоему сердцу сестрицам Ладе и Леле.
— Это почему? — спросил я, позвякивая обнаруженными наконец-то ключами.
— Это потому, чувачок, — пролаял Жерар нравоучительно, — что ты взял у них одну очень редкую и дорогую вещицу. Я бы даже сказал — сакрального значения предмет. И проделал это без спроса. За подобные выходки язычники (а как еще назовешь последовательниц культа Макоши?) казнят иноверцев с особой изобретательностью. Вспоминая специализацию отроковиц, боязно даже представить, что они способны проделать с кощунником…
Я снова схватил одежный ком. Пусто, конечно.
— Ты рылся в моих вещах! Где зеркало, скотина? Он обиженно засопел.
— Больно нужны твои кальсоны… Оно само вывалилось. Я уже потом его обнаружил.
— Заглянул? — Я иронически прищурился.
— Предположим. А в чем, собственно, дело?!
Судя по атакующей тональности, в которой прозвучала последняя фраза, карманное зерцало действовало. Точно так же, как подловившее меня настенное. И беса тоже угораздило нарваться на его предательски затягивающее волшебство.
— И как? — безжалостно продолжал я допрос.
— Какой кверху, — буркнул Жерар.
— Колоссально! — воскликнул я. — Могу представить… Бес, скалясь, вскинулся, но я, хохоча, замахал руками:
— Нет, нет, умоляю, не продолжай! Довольно подробностей. Это твое, только твое дело. Интимное.
— Заткнись, а? — со страданием взмолился он, и я заткнулся. Через минуту Жерар тявкнул: — Оно там, в спальне. За комод втиснуто. Я его на всякий случай в платок завернул, — добавил он тихо.
— Правильно сделал, — сказал я, — напарник.
Когда я вернулся, пряча злосчастное зерцало во внутренний карман светлого и легкого убеевского пиджака, Жерар стоял на пороге прихожей с самым решительным видом. Шерсть на загривке топорщилась.
— Не пущу! — прорычал он. — Нравится тебе это или нет, но я считаю тебя своим другом. И пропадать за каких-то там…— Он проглотил готовое вырваться словечко. — Не позволю!
— С дороги, зверь, — сказал я хмуро. — Я тоже к тебе привязался. Поэтому прошу как друга. Не заставляй меня поступать подло.
Он в отчаянии заскулил. Я ждал.
— Пашенька, ну давай хотя бы дождемся старичка! С ним будет надежней. Он пистолет возьмет. А то этот твой Стукоток…
Я отогнул лацкан и ткнул пальцем в одну из множества надписей на футболке. Угловатые буковки предлагали: «Kiss my ass!»
— Ну и грубо, — сказал Жерар.
— Да пойми ты, — сказал я. — Девчонки мне повергли, выручили, а я такую свинью им подложил. Вепря, блин, дикого. Секача. Ну же, дружище, уйди…
Он зло гавкнул по-собачьи, а потом развернулся и побежал к выходу, бурча под нос, что свяжешься с дурачком — Рагнарёк, пиши пропало. Сам рехнешься. В кратчайшие сроки.
Услышав, как бес употребляет эпический древнеисландский термин в роли ругательства, я поинтересовался, не случалось ли ему бывать на сафари в палеоцене. Он с горестным вздохом покрутил лапкой у виска и выскочил за дверь.
Они нас поджидали на лестничной площадке.
— Салям алейкум, дорогие!
Корпулентную фигуру Сулеймана Маймуныча, упакованную в безупречный костюм работы дорогого лондонского портного, я не спутал бы ни с какой другой. Измени он даже свой голос, нацепи хоккейную вратарскую маску и спрячь под нею свою роскошную бороду. Но яркая среднеазиатского типа девушка-подросток, сидевшая на перилах, демонстрируя открытые голенастые ноги и перекатывавшая между красивых губ леденец на палочке… Было в ней что-то знакомое, было. Но что?
Прозрел я, когда эта восточная Лолита, состроив игривую гримаску, послала мне воздушный поцелуй.
— Зарина? — выдохнули мы с Жераром разом.
— Да, дорогие, — проговорил шеф, качая головой. — Она самая. Понимаете, буквально сегодня утром сказал я себе: «Э, ифрит-мифрит! Старый ты стал, Сулейманище. Думаешь, сладко твоей луноликой крошке бесконечно в куклы играть, косы заплетать, а? Совсем засиделась она в девочках. Пора ей девушкой становиться». Сказано—сделано! Как говорим мы, шахматисты: «Чирик — и в дамках!» — Он прищелкнул пальцами и лукаво улыбнулся. — Немножко старинной магии, и вот результат! Какая красавица растет, да? Через недельку-две совсем заневестится. Павлинчик, чуешь, к чему клоню? Ты не теряйся. По-мужски советую и по-отечески.
— Неделька не неделька, а вибратор свой она уже этим вечером сожжет, — сверля изменницу уничтожающим взглядом, прошипел Жерар.
— Что ты там бормочешь, негодный? — нахмурился Сулейман. — Говори вслух. Все свои, да.
Он приблизился ко мне, забрал конец бороды в кулак и принялся покачиваться с пятки на носок. Мне захотелось немедленно бухнуться на колени, простереться ниц и, прося милости, целовать его блестящие штиблеты. Поэтому я распрямился и посмотрел шефу в глаза. Он одобрительно причмокнул и выпустил бороду.
— Ну, Жерарчик всегда был хитрожопым, — наконец сказал он абсолютно серьезно. — Ты-то куда наладился, душа моя?
— Прежде всего к одним хорошим девушкам. А затем в «Серендиб», — ответил я. — Зарина, ласточка, почему шеф задает мне такие вопросы? Не тебя ли я просил устроить нашу встречу еще прошлой ночью? И не ты ли меня с этим продернула?
Бывшая вечная девочка, а ныне без малого барышня на выданье вместо ответа уставилась на Сулеймана.
— Зачем говоришь: продернула? — сейчас же пришел Сул на выручку любимице. — Была ночь, ребенок спать хотел. Подумаешь, напутала немножко. Утром опомнилась — и вот мы здесь. — Шеф ступил на лестницу. — Идемте. — Он сделал паузу и добавил: — А хорошим девушкам придется капельку обождать. Мы потом вместе к ним наведаемся. Сам проверю, что это за вертихвостки. И можно ли моему драгоценному Павлинчику с ними водиться.
— Надо сейчас, — упрямо сказал я. — Кажется, они попали по моей вине в беду.
— Нет! — отрезал Сул. — Я сказал! Или ты идешь со мной по доброй воле, или… А к девицам этим, так и быть, пошлем кого-нибудь. Все будет в полном ажуре.
Наверное, на лице моем выразилось сомнение, потому что он напористо сказал:
— Верь мне, понял? Я пожал плечами.
— Ты пантомиму не разводи. Плечиками он заподергивал. Ишь!.. — Сулейман повернулся к Зарине, призывая ее быть свидетелем моего предосудительного поведения. Зарина покачала головой. Сул положил ладонь мне на плечо. — Ты вот что… Ты пойми, нам действительно нужно о многом переговорить. Ты ведь не против того, чтобы переговорить?
— Я — за, — сказал я. — Я только за.
— Вот и превосходно. Рядом! — строго скомандовал шеф Жерарчику и двинулся к выходу.
Возле подъезда нас ждало знаменитое белоснежное ландо Сулеймана, запряженное парой превосходных вороных рысаков. На облучке восседал толстый цыганистый кучер в цилиндре, казакине с позументами и золотыми пуговицами и бороде-лопате с проседью. Мы погрузились, кучер пронзительно свистнул, лошади тронулись.
Жерар съежился у меня под ногами и жалобно вздыхал.
