Глава IV

О смерти отца Марию Кириловну известили только в середине дня: зная, что вчера она овдовела, никто в доме Троекурова сразу не решился доставить ей очередную печальную новость…

…а чуть свет княгиню разбудила горничная.

– Барыня, – сказала она осторожно, – вас там дожидаются. Говорят, прямо из Петербурга приехавши, очень просят принять.

– Кто же? – удивилась Мария Кириловна; заместо портнихи, вызванной с вечера, чтобы пошить княгине траурное платье, раннею гостьей оказалась Жюльетта фон Крюденер.

Отомстив Дубровскому при посредстве Сваневича, который распустил слух о краже украшений, баронесса жила по-прежнему – до тех пор, покуда её не вызвали к великому князю Михаилу Павловичу. В просторном кабинете генерал-адъютанта Жюльетте предъявлены были сверкающие алмазные подвески в форме слёз.

– Случалось ли вам прежде их видеть? – спросил великий князь, восседая за обширным письменным столом.

Баронесса приметила, что подвески он вынул из простого замшевого кисета, а не из футляра, и без труда узнала в драгоценностях части большого ожерелья, которое хранилось у графини де Гаше. Старуха на склоне лет сделалась чувствительной: она порою показывала роскошные бриллианты Жюльетте, дозволяя даже красоваться в них перед зеркалом.

– Графиня никогда не говорила прямо, но давала понять, что это знаменитое ожерелье Марии-Антуанетты, – прибавила баронесса.

С удовлетворением кивнув, Михаил Павлович раскрыл настольный бювар тиснёной кожи и положил рядом с подвесками исписанную страницу из тетради.

– Надо думать, почерк этот вам также хорошо знаком, – сказал он, внимательно следя за Жюльеттой, которая быстро пробежала глазами по строкам.

Я, Жанна де Люз де Сен-Реми де Валуа, графиня де Ламотт, известная в России под именем графини де Гаше…

Автограф несомненно сделан был слабеющей рукою старой авантюристки; баронесса подтвердила это и продолжала, догадываясь, чего ждёт от неё великий князь, но не желая говорить лишнего:

– Записи хранились в ларце вместе с ожерельем. Перед кончиною графини ларец по её просьбе увёз капитан Дубровский; дальнейшего я не знаю.

– А известно ли вам содержание записей? Позволяли вам их читать? – тут же спросил Михаил Павлович.

– Нет, – отвечала Жюльетта. – Ни я, ни моя покойная матушка, ни кто-либо из слуг никогда не видели ни строчки.

– Что пишет графиня, вы тоже не знали?

Баронесса едва заметно улыбнулась, и родинка над верхнею губой дрогнула.

– Немудрено было догадаться. В последние месяцы перед смертью она часто говорила про свою молодость, без сомнения желая за разговором освежить память и перенести воспоминания на бумагу. Однако стоило добраться до самого интересного места, как мадам де Гаше прерывала речь и тотчас уходила в кабинет. Она умела хранить тайны.

Жюльетта и её матушка перестали сомневаться, что графиня пишет мемории, когда по утрам в гостиной начали растапливать камин. В нём до завтрака мадам де Гаше жгла исписанные листы и сама кочергою перемешивала золу до тех пор, пока та не обратится в прах. Средину дня графиня посвящала рутинным делам и беседам с баронессами; после обеда она уединялась в кабинете, с пером в руках провождая время до сумерек, а на следующий день перед завтраком снова правила вчерашние черновики, набело переписывала в тетрадь и с черновиками шла к огню.

– Покидая кабинет, графиня запирала все бумаги в ларец; двери кабинета в её отсутствие также были на замке. – Жюльетта набралась храбрости и указала на стол с одиноким тетрадным листом и алмазными подвесками. – Ваше высочество, могу ли я спросить, откуда это у вас?

Михаил Павлович решил, что баронесса знает многое и в известных границах с нею можно быть вполне откровенным.

– Прислал молодой Дубровский, – отвечал он, заставя баронессу вздрогнуть. – Этот наглец по смерти отца завладел его достоянием, а теперь требует к себе особенного отношения… Вы ведь слыхали про его подвиги?

Видя искреннее недоумение Жюльетты, великий князь поведал ей, как поручик Дубровский убил исправника с приказными, сжёг отцовскую усадьбу и примкнул к разбойничьей шайке, где сделался чуть ли не атаманом.

– У вас он всего лишь серьги украл, а эти слёзы, – охочий до каламбура Михаил Павлович коснулся алмазных подвесок, – отольются Дубровскому в хорошую пулю, помяните моё слово. Ждать осталось недолго; скоро его схватят и доставят сюда.

Тонкие пальцы Жюльетты, стиснутые перчатками, нервно комкали платок; на щеках горел румянец. Великий князь распрощался с баронессой, отнеся её волнение на счёт особых обстоятельств их встречи. В действительности же красавицу фон Крюденер смутили нахлынувшие мысли о молодом Дубровском. Она зареклась вспоминать своего любовника после того, как Сваневич уличил его в неверности. Жюльетта полагала, что никогда уже Владимир не потревожит её сердца…

…и ошиблась: теперь ни о ком другом баронесса не могла думать. Она знала, что драгоценностей поручик не крал, – и цена ожерелья была ей достоверно известна. Когда Дубровский в самом деле такой разбойник, как о нём говорят, отчего не бежит он прочь из России с несметным богатством? Отчего не перебирается в Европу, чтобы жить беззаботным барином и сорить кругом себя деньгами; зачем прячется в лесу и шлёт знаки великому князю? Таков ли он подлец, каким желал выставить его Сваневич? Не наговаривают ли на поручика осведомители Михаила Павловича?

Вопросов было множество; в поисках ответов Жюльетта стала искать встречи со Сваневичем, – он же старательно её избегал, заставляя крепнуть подозрения в обмане, а после вовсе уехал. Знакомых окрест Раненбурга у баронессы не нашлось; узнать что-либо про Дубровского стороною она не могла. Оставалось ждать, когда Владимира в самом деле арестуют и привезут в столицу. Проклиная себя за доверчивость – и за то, что из ревности оговорила его, – Жюльетта решила не оставлять молодого человека своими заботами до восстановления полной справедливости.

Тут стало известно, что Дубровский убил Сваневича, был схвачен и заключён в крепость. В петербургских салонах пошли пересуды; оба имени не сходили с языков, а полковые товарищи сделались куда разговорчивее прежнего. Ловя каждое слово, баронесса узнала от бывших секундантов Сваневича, что не их доверитель, а Дубровский защищал на зимней дуэли честь неизвестной дамы, – и Жюльетта без труда догадалась, о ком идёт речь. Её терзания усилила сплетня о генеральской дочери, которая дала клятву Сваневичу, имела опасную связь с Дубровским, но внезапно вышла за князя Верейского. Прежде баронессе казалось, что из ревности она прибегла к помощи Сваневича, чтобы отомстить Дубровскому. Теперь Жюльетта поняла свою ошибку: напротив, это коварный ревнивец Сваневич воспользовался её ослеплением и отомстил тому, кто отнял у него невесту.

Измученная тяжкими мыслями Жюльетта продолжала ждать, пока Дубровского доставят в столицу. Ожидание неожиданно затянулось; чашу терпения переполнило известие, услышанное в салоне Елизаветы Хитрово: разбойник по болезни остаётся в остроге, а Михаил Павлович сам намерен отправиться в Раненбург. Услыхав о том, Жюльетта спешно пустилась в дорогу, норовя упредить стремительного великого князя…

…и первой новостью по прибытии стала для неё негаданная смерть Верейского. Едва переведя дух и наскоро собравшись с мыслями, баронесса следующим утром явилась ко вдове князя.

Маша встречала столичную гостью в совершенной растерянности: после ночной размолвки с Кирилой Петровичем она спала мало и скверно, а поутру осознала, что с кончиною мужа, которого убирали к похоронам на другой половине дома, больше не у кого узнать, как помочь Дубровскому. Речь баронессы фон Крюденер стала для Марии Кириловны новым потрясением.

– Прошу меня простить, княгиня, – сказала Жюльетта после непродолжительных соболезнований, – но я должна говорить с вами о Дубровском. Ему надобно бежать немедля; ещё день или два – и он погиб.

Встревоженная Маша вглядывалась в красивое лицо гостьи.

– Откуда вы знаете Дубровского и отчего пришли за этим ко мне? – спросила она с осторожностью, памятуя печальный опыт своих откровений.

– Я была дружна с его отцом, а Владимира Андреевича коротко знаю по Петербургу. Вот знак его доверия. – С этими словами баронесса подала Маше письмо, которое оставил ей Сваневич; бумага продолжала хранить ароматы духов. – Видите, он не стал делать для меня тайны из ваших чувств к нему…

– Вы лжёте! – вскричала Маша, увидав собственные признания, и в ярости скомкала письмо. – Это письмо адресовано вовсе не Дубровскому. Я тогда ещё его не знала и по глупости невероятной писала к тому, кто не стоил и мизинца… и ногтя на мизинце Дубровского! – Она рвала бумагу в клочья. – Вы лжёте, лжёте! Оставьте меня сей же час!

Только теперь баронесса до конца поняла, какую злую шутку сыграл с нею Сваневич. От бессилия и горечи слёзы хлынули по её щекам, оставляя тёмные дорожки в пудре. Жюльетта прижала руки к груди и заговорила умоляюще:

– Прошу вас… прошу вас, дайте мне ещё пять минут. Я сама была обманута… обманута самым бесчестным образом! Да, я пыталась обмануть вас… но самую малость: мы с Владимиром Андреевичем нынче в разладе… Это ложь во спасение, – я лгала только лишь затем, чтобы вы согласились помочь ему. Сюда едет великий князь. До его приезда Дубровскому надобно бежать… Как можно скорее бежать! Я не могу рассказать вам всего – и сама всего не знаю. Только жизнь Дубровского в опасности большей, чем вы можете себе представить. Когда он встретится с Михаилом Павловичем, спасти его не сможет уже никто.

В дороге до Раненбурга баронесса гадала: отчего великий князь так обеспокоен тем, что записки графини де Гаше оказались в руках Дубровского? По всему судя, старая интриганка описала в тетрадях тайну, не предназначенную для сведения гвардейского поручика. Придворные секреты заключают в себе смертельную угрозу для каждого, кто к ним прикасается. Дубровский же – из молодечества или по недомыслию – известил Михаила Павловича, что владеет не обрывками записок, а всем содержимым ларца, и в подтверждение тому вместе с листом из тетради прислал бриллианты. Сделал он это, будучи на свободе, но теперь оказался целиком во власти великого князя. Коли так, Дубровского неминуемо ждала смерть – лучшая хранительница всех тайн.

Мария Кириловна слушала баронессу и вспоминала давешние слова супруга о предстоящей казни. Притом фон Крюденер не могла знать, что погибели Дубровскому желает ещё и Кирила Петрович. Первая попытка убийства оказалась неудачной; без сомнения, он тут же попробует снова… Кабанья настойчивость папеньки была отменно известна Маше, а про кончину генерала ей покуда не сообщили.

– Я не могу верить вам, но больше мне даже словом перемолвиться не с кем, – призналась бедная княгиня, в растерянности глядя на Жюльетту. – Как же тут быть?

– Faute de grives on mange des merles. – Баронесса усмехнулась сквозь слёзы. – Когда нет дроздов, приходится есть ворон… Русские говорят: за неимением гербовой бумаги пишут на простой. Выбирать не из чего. Дубровский должен бежать нынче же, и в наших с вами силах это устроить.

– Если вы знаете способ, на что вам надобна я? – в недоумении продолжала Маша, и Жюльетта созналась:

– От меня Владимир не примет помощи раньше того, как мы с ним объяснимся, но времени на это нет. Ежели вы напишете записку, он решит, что помощь исходит от вас, и спасётся. Вы ведь любили его…

– Я не любила его. – Мария Кириловна помолчала, поднявши глаза к потолку и часто хлопая ресницами, чтобы удержать набегающие слёзы. – Судьбе угодно было сделать меня женою князя, но я осталась верна Владимиру Андреевичу… Я не любила его, нет. Я по-прежнему люблю его!

Она с сомнением посмотрела на баронессу.

– А вы… Только ли в память о дружбе своей с отцом Дубровского вы так страстно желаете помочь ему?

Воспитанница графини де Гаше не дрогнула и выдержала взгляд.

– Отдаю должное вашей проницательности, – сказала она, аккуратно промокая влажное лицо платком. – Дружба со старшим Дубровским – это не всё. Мною движет ещё чувство вины перед Владимиром Андреевичем; его спасение позволит искупить мой недостойный поступок… Видите, я теперь откровенна с вами, однако это не имеет решительно никакого значения. Важно лишь одно: мы можем спасти Дубровского… или хотя бы попытаться его спасти. Кроме нас, этого не сделает больше никто.

– За неимением гербовой пишут на простой, – повторила Мария Кириловна вслед за Жюльеттой.

Велев горничной подать перо и бумагу, она дивилась непредсказуемым причудам судьбы. Лишь вчера князь обещал продиктовать ей письмо с тем, чтобы указать Дубровскому путь к спасению, и Маша решила выкупить у ненавистного супруга жизнь возлюбленного ценою собственной жизни. А нынче она жива, зато Верейский мёртв, и спасительное письмо диктует баронесса фон Крюденер, прибывшая ради того из Петербурга…

* * *

На этот раз лязг двери не застал Дубровского врасплох. После вчерашней трапезы он воспрянул духом: таинственный друг дал знать, что помнит о бедном разбойнике и проявляет о нём заботу, – появилась надежда, что щедрым подношением дело не кончится. Так и вышло: молчаливый солдат из караула внёс плотную картонную коробку, изрисованную вензелями раненбургского пирожника и перевязанную шёлковой лентой, оставил у входа и снова запер дверь.

Через мгновение лента была сорвана; в коробке рядом с бутылкою вина и почему-то пузырьком растительного масла вправду лежали пирожные весьма привлекательного вида…

…однако внимание Дубровского привлекло всунутое сбоку письмо, и сердце заныло – убористые строки на французском, без вского сомнения, писаны были рукою Марии Кириловны. Неужто и давешнюю корзину с едой прислала она?! Но как такое возможно, чтобы Маша приплачивала караульным и сделала их своей тайною почтой, когда она теперь замужем за князем Верейским?

Дубровский жадно вчитывался в письмо, не веря глазам; сердце колотилось всё быстрее. Князь мёртв?! Стало быть, Маша теперь свободна… Только не об этом писала она и не о чувствах своих, прежних или нынешних: на бумаге изложен был обстоятельный план побега, осуществить который надлежало немедля – в опасении скорого появления великого князя и связанной с тем смертельной угрозы для Дубровского.

Винная бутылка оказалась полупуста: её положили для виду, а вес коробке придавала дюжина тонких семивершковых пил, завёрнутых по одной в тонкую папиросную бумагу и спрятанных в двойном дне. Окрылённый Дубровский покрыл поцелуями письмо, тут же передвинул топчан под самое оконце и, вставши на доски с пилою в руках, принялся за дело.

Баронесса фон Крюденер ехала в Раненбург с твёрдым намерением устроить Дубровскому побег. Ещё не имея представления о том, как она это сделает, Жюльетта купила в Литейной части у немцев отменные пилы для металла. Теперь они пригождались: зубастая германская сталь хищно вгрызалась в старые кованые прутья решётки. Затупив одну пилу, Владимир бросал её и сразу брал другую; он трудился неутомимо – рана его уже не беспокоила, а сил придавали проснувшаяся вновь жажда жизни и предвкушение скорой встречи с Машей…

…которая надоумила баронессу положить в коробку пузырёк с маслом, чтобы подмазывать пилы и не делать лишнего шума: эту хитрость вычитала она в своих романах, где герои обыкновенно томятся в темницах и после бегут. Даже самые бестолковые книги на что-нибудь полезны!

Единственный раз остановился Дубровский, когда принесли ему ужин. Стёртыми деревенеющими руками он едва успел передвинуть топчан на прежнее место у стены, накрыться одеялом и сделать вид, что спит по обыкновению. Безмолвный солдат ушёл; Владимир наскоро подкрепился кашею, закусил пирожным – и, воротясь к работе, окончил её незадолго до времени, обозначенного в письме. С трепетом ждал он, когда на колокольне Троицкого собора ударят к вечерней службе; после подождал ещё, как было велено. За окном сгустилась темень, сердце тяжко ворочалось в груди…

– Пора! – сказал себе Дубровский. Перепилив тончайшие перемычки, нарочно оставленные, чтобы держать решётку до последней минуты, он с осторожностью вынул её из окна и беззвучно уложил в сено. Путь был открыт.

Дубровский задул свечу и дождался, пока глаза привыкнут к темноте. Снова став на лежанку, он упёрся ладонями в оконную раму и сильно толкнул её – раз, другой… Защёлка с наружной стороны не выдержала; окно растворилось. Брошенной на подоконник шинелью Дубровский прикрыл острые пеньки, оставшиеся от прутьев решётки, подтянулся, лёг на шинель грудью и выглянул в ночь. Миновали прежние времена, когда в Раненбургской крепости содержали важных государственных преступников, без устали доглядывая за ними круглые сутки. Нынешние стражи из инвалидной команды не давали себе труда делать обход, надеясь на всеобщее спокойствие и крепкие решётки бывшего цейхгауза. За окном каземата стояла никем не потревоженная тишина.

Дубровского содержали в одноэтажном корпусе. Он выбрался через окно, стараясь всё же не шуметь; спрыгнул на сырую землю и поспешил накинуть шинель – не от холода, которого взволнованный Владимир не замечал, но для того, чтобы рубашка не белела в темноте.

От города его отделял теперь только крепостной ров. Местные жители давно уже растащили запруду, что прежде наполняла его водою, но затяжные осенние дожди сделали своё дело: съехав по осклизлой стенке рва, Дубровский оказался по пояс в чёрной ледяной воде, а сапоги увязли в придонной жиже. Каждый шаг давался с изрядным трудом, однако же надобно было поторапливаться. Рывок за рывком приближался Владимир к свободе. Сложнее всего оказалось взобраться на противоположный берег рва: Дубровский несколько раз соскальзывал обратно в воду, цедя страшные проклятия сквозь зубы.

Одолев и эту преграду, он почувствовал вдруг неимоверную усталость – сказывалось напряжение нервов, давала знать о себе долгая борьба с решёткою, и холод пробирал вымокшего Дубровского до костей. Пар вырывался изо рта его вместе с тяжким дыханием, хлюпала вода в сапогах; Владимира сотрясала дрожь, и ноги ослабли…

…однако Дубровский, сделавши над собою усилие, не взял и минуты роздыху: пригнувшись к земле, он заставил себя бежать в недальний проулок, где по Машиному плану должна была ждать карета. В самом деле, экипаж оказался на месте, но Владимир остолбенел, увидав на дверце знакомый баронский герб. Впрочем, времени на раздумья у него не оставалось, а кучер, заметив Дубровского, спрыгнул с ко́зел, призывно распахнул дверцу и разложил ступеньки. Стоило Владимиру взойти в карету, как ступеньки были убраны, дверца закрыта, и возница немедля тронул лошадей; покачиваясь на высоких рессорах, карета покатилась прочь от крепости.

Внутри экипажа горою лежали шубы и прочая рухлядь. «Бог мой, какая предусмотрительность!» – с благодарностью подумал продрогший Дубровский; он скинул мокрую насквозь шинель, вытряхнул воду из сапог и зарылся в меха по самые уши, а чуть позже пришлось ему и вовсе спрятаться с головою: будочники остановили карету перед рогаткой на выезде из города.

– Карета баронессы фон Крюденер! – с важным спокойствием отвечал кучер на их вопросы. Надобно думать, слова свои он подкрепил несколькими монетами; приоткрывшаяся было дверь кареты сразу же захлопнулась вновь, в нутро её с притаившимся под шубами Дубровским никто заглядывать не стал. Стоянка оказалась совсем недолгою – будочники отодвинули рогатку, и экипаж продолжил свой путь.

В дороге Владимир успел согреться и немного обсохнуть. Покоясь на меховом ложе, он силился постичь связь между письмом от Марии Кириловны и каретою, в которой не раз доводилось ему езжать по Петербургу. Без сомнения, думал он, молодая вдова не могла отправить беглецу княжеский экипаж, – и Дубровский совершенно не представлял себе, каково ей сейчас приходится, – но откуда здесь, в тысяче вёрст от столицы, могла появиться карета баронессы?!

Не утерпев, он поднялся; открыл окошко, бывшее за спиною кучера, и окликнул его:

– Эй, любезный! Каким ветром тебя занесло сюда? И где твоя хозяйка?

Кучер не отвечал, изредка взмахивая кнутом; рысаки резво несли экипаж сквозь ночную мглу. Дубровский сердито прикрыл окошко и снова зарылся в шубы.

Спустя несколько времени карета встала. Кучер, по-прежнему не говоря ни слова, распахнул дверцу. Дубровский с отвращением обулся в сырые сапоги, укрыл плечи первой попавшейся шубою и спрыгнул наземь. В призрачном свете луны перед ним чернела хибара водяной мельницы. От мёртвого зеркала реки поднимался густой туман и заволакивал округу: не было видно ничего, кроме обитых досками стен под кровлею из дранки да замерших лопастей мельничного колеса. Кучер молча снял с кареты один из фонарей, подал Дубровскому, тут же вскарабкался на козлы, хлестнул коней и вместе с каретою тоже растял в тумане, а Владимир вошёл в дом.

Дверь простонала и смолкла, звуки шагов растворялись в холодной тишине. Тусклый свет фонаря окрасил углы пустого мукомольного зала; никто не встречал Дубровского. В одиночестве уселся он к небольшому дощатому столу, поставив на него фонарь, укутался в шубу и стал ждать – сам не зная чего…

…но ждать пришлось недолго. Пожалуй, кучер съездил в ближнюю деревню и тут же воротился. Дубровский услыхал снаружи звук подъехавшей кареты; дверь отворилась, и на мельницу вошла женщина в тёмной накидке с низко опущенным капюшоном.

– Маша! – Дубровский вскочил и радостно бросился к ней; гостья откинула с лица капюшон, и Владимир остановился, узнав Жюльетту. – Госпожа баронесса…

– Прежде ты называл меня Лили, – печально сказала она.

– То было прежде, – отвечал Дубровский с коротким сухим поклоном. – Я премного благодарен вам за помощь и решительно не понимаю, чем её заслужил, но хотел бы знать, какое отношение имеете вы к письму княгини Верейской.

Жюльетта прошла к столу, положила на его средину кольцо с розовым камнем и опустилась на скамью, сказав:

– Присядем, друг мой… Мария Кириловна просила передать тебе эту вещицу в знак того, что мы с нею заодно, и ты вполне можешь мне довериться. Сама она теперь занята подготовкою похорон князя и не может выезжать. Впрочем, кабы даже могла, какой в этом толк? Княгиня нужна была мне лишь для того, чтобы ты узнал в письме её руку. Твой побег устроила я.

– Зачем же? – Севши за стол против баронессы, Дубровский бережно взял колечко и сжал в кулаке единственную драгоценность своей матушки. – Стоило мне уехать из Петербурга, и вы обвинили меня в преступлении, коего я не совершал. От ареста меня спасла тогда лишь случайность… и помощь несчастного человека – единственного, кто с тех пор был добр ко мне. А теперь мне надобно верить, что за это недолгое время вы снова переменили своё ко мне отношение? Увольте, госпожа баронесса, я не игрок в такие игры. Qui cesse d’être ami ne l’a jamais été; кто перестал быть твоим другом, тот никогда им не был.

– Qui n’est point jaloux n’aime point, – возразила Жюльетта, – кто не ревнует, тот не любит. А я любила тебя и люблю по-прежнему. Только ведь от любви до ненависти – один шаг… Твой полковой товарищ явился ко мне и обманом заставил неистово ревновать. Я словно повредилась в уме, а он… Ты не можешь себе представить, как был он беспощаден со мной! Впрочем, про мёртвых не говорят плохо. Да, он уже мёртв, – собственною рукой ты воздал ему по заслугам…

– Сваневич?! – Владимир глянул исподлобья, и баронесса кивнула:

– Из-за его коварства я возненавидела тебя и готова была на всё, лишь бы отомстить.

– Наслаждение местью – это удел низкой души, – презрительно скривился Дубровский; он встал, оттолкнув скамью, и зашагал взад и вперёд перед Жюльеттой. – Но вы можете быть довольны, ваша месть удалась в полной мере. Вы, с которою так нежно простился я перед отъездом; вы, от которой меньше всего мог ожидать я дурного, – именно вы нанесли мне самый первый и, быть может, самый тяжкий удар! А несколько ударов следом добили меня совершенно. Что же? Достояние моё отнято, честное имя растоптано, и гвардии поручика Владимира Дубровского боле не существует – есть лишь беглый арестант, по которому плачет верёвка.

Дубровский судорожно сглотнул, словно петля уже сдавила ему горло, и умолк.

– Беды твои не смертельны, – тихо, но твёрдо сказала баронесса, – и вина моя не столь велика. Я всего лишь обманутая слабая женщина. Когда бы ты простил свою бедную Лили, мы могли бы…

– Вы пытаетесь оправдаться и тем обвиняете себя сами, – с надменностью прервал её Дубровский. – Не мне судить вас, но и простить вас я не могу. Велите отвезти меня к Марии Кириловне, и кончим на этом.

Жюльетта горько усмехнулась.

– A défaut du pardon, laisse venir l’oubli. Чего не можешь простить, то лучше забыть… как забыла тебя Мария Кириловна.

– Не смейте касаться её имени!

– Отчего же, когда ты сам то и дело её поминаешь? Да ведь она сама отказалась от тебя и вышла за князя.

– Она не забыла… не забыла меня! – Дубровский шагнул к столу; опершись на него, он подался к баронессе и продолжал с жаром: – К замужеству её приневолили. Как могла она противиться князю с Троекуровым? Мария Кириловна – жертва, много более несчастная, чем я. Но князь теперь мёртв, и она… Нет, она не забыла и по-прежнему любит меня! Иначе не стала бы писать ко мне, и я бы не очутился здесь.

Глаза Жюльетты сузились, взгляд сделался холодным.

– Она не стала бы писать, когда бы я её не упросила, и это стоило больших трудов. Пришлось поклясться, что после побега из крепости ты никогда уже не смутишь её покоя, – лишь тогда взялась она за перо. Ты разве удивлён?.. А я не нахожу ничего удивительного в том, что юная красавица предпочла нищему, отверженному всеми разбойнику состоятельного добропорядочного князя! Мария Кириловна тебя любит? Господь с тобою! О какой любви ты говоришь?

Владимир отшатнулся, когда баронесса выпростала из-под накидки руки и развернула их ладонями вверх, словно чаши весов.

– Здесь Дубровский, а здесь Верейский, – продолжала она, покачивая ладонями вверх и вниз. – Здесь – то, что мог предложить ей ты, а здесь… Погоди, ты ведь ещё не знаешь: отец её тоже умер прошлой ночью! Бедняжка теперь наследует обоим… Экая удача: схоронить разом нелюбимого мужа и тирана отца! Прекрасная молодая вдова, генеральская дочь, княгиня, помещица при восьми тысячах душ крепостных сделается царицею любого бала в Петербурге – и завидною невестой для первых столичных кавалеров, а не для висельника из провинции. Из-за поминального стола пересядет она в карету и умчит из этих краёв, чтобы никогда не возвращаться. Нынче Петербург восхищён цветущей красотою Натальи Пушкиной и графини Соллогуб; но уже завтра их потеснит несравненная княгиня Верейская… А Владимира Дубровского больше нет, как ты верно заметил. Что ей теперь в твоём имени? Она поспешила забыть его, и письмом лишь откупилась от воспоминаний, вняв моим уговорам. Забудь и ты о ней, коли в самом деле счастие Марии Кириловны для тебя – не пустой звук. Смирись и не тревожь её понапрасну.

В протяжении речи баронессы Дубровский опустился на скамью и спрятал лицо в ладонях. Ничего не мог возразить он – Жюльетта была кругом права. Наконец она замолчала; ссутулившийся Владимир несколько времени сидел без движения, а после отнял руки от влажных глаз и тихо вымолвил:

– Наивный глупец, я жил последнею надеждой… Теперь её не стало, и коли так – бежать резона нет. Qui n’a rien ne craint rien; кто ничего не имеет, тот ничего и не боится. Ворочусь в крепость, а там великий князь окончит вскорости мои страдания.

Жюльетта стянула перчатки и холодными тонкими пальцами коснулась рук Дубровского, безвольно лежавших на столе.

– Бояться тебе и вправду нечего, мой друг, – сказала она. – Но как же ты ничего не имеешь, когда у тебя есть я… и есть ларец графини де Гаше с тайною, которая в нём заключена?

Дубровский вздрогнул, а баронесса продолжала:

– Я сказала – смирись, но не сказала – сдавайся! Мне всё известно про записки в тетрадях и ожерелье Марии-Антуанетты, ведь я многие годы жила бок о бок с графиней. При всём своём хитроумии она вполне доверялась мне; доверься и ты…

Потрясённый Владимир молчал; Жюльетта всё крепче сжимала его пальцы.

– Ну скажи, скажи: чем ещё я могу искупить свою вину и доказать свою любовь? Я изошла слезами, узнав о своей ошибке. Я спешила сюда из Петербурга, чтобы упредить великого князя. Я помогла тебе бежать из тюрьмы и помогу скрыться за границей… Уедем! Заберём ларец и уедем в Европу. Ожерелье продадим графу Валицкому – ты же помнишь его в Петербурге? – он совершенно несносный старик, но заплатит любые деньги. Покуда записки графини у нас – мы в безопасности… Уедем, прошу тебя! Ведь мы ещё можем быть счастливы; мы должны быть счастливы!

Баронесса умоляюще заглядывала в глаза Дубровскому – и дождалась, пока он ответит на её пожатие. Поднеся руки Жюльетты к губам, Владимир прошептал чуть слышно:

– Лили… бог мой… Лили…