Глава III

Много лет назад в Париже девица Ленорман предсказала судьбу князю Верейскому и не упомянула помещика Спицына…

…который умер не сразу – он мучился в страшных корчах и выл, пока слуги в попытке спасти его рвали застёжки кафтана, стеснявшего дыхание; утирали пену, что пузырилась на губах, и ножом разжимали стиснутые зубы. Причиною затянувшихся мучений Антона Пафнутьевича послужила тучность: Верейский был сухощав и скончался почти мгновенно.

Всё произошло в кабинете. За бокалом дивного вина, привезённого Спицыным, князь было завёл с гостем разговор об урожае, когда вдруг в глазах у него потемнело и в желудке сделалась нестерпимая резь. Антон Пафнутьевич тоже почувствовал дурноту; обильный пот прошиб обоих. Верейский в панике потряс колокольцем, вызывая слуг. Он привстал из кресел, но тут же повалился на ковёр и вздрогнул в последней судороге – всё было кончено.

Когда парижская гадалка пророчила виселицу героическим офицерам Пестелю и Муравьёву-Апостолу, они на её вздор ответили смехом. Ленорман оставалась невозмутимой и, снова разложив большую колоду карт особого вида, заговорила о судьбе князя Верейского.

– Я вижу, что вы переживёте своих весёлых друзей. Пожалуй, лет на пять или шесть. Жизнь убелит ваши волосы сединой; вы станете хворать, но смерть примете не от болезней.

– От чего же? – спросил Верейский, который был много старше приятелей и настроен куда серьёзнее. Кроме того, он знал, что днями у гадалки побывал российский государь. Выслушав предсказание долгой жизни после отречения от престола, Александр Павлович пожаловал девице перстень с бриллиантом…

…который посверкивал теперь у неё на пальце. Ленорман заново стасовала карты, опять разложила их по кровавому бархату скатерти, а после подняла на князя гипнотический взгляд.

– Вам суждено провести годы и годы вдали от России, – молвила она. – Вы вернётесь не своею волей, а по возвращении вас ожидает печальная участь многих аристократов Древнего Рима.

– Как это понимать? – настороженно спросил Верейский, и гадалка отвечала:

– Я передаю лишь то, что говорят мне карты, – не ждите от меня большего.

Князь взялся тогда за «Жизнь двенадцати цезарей». Бездны языческой мерзости открылись ему в книге, а преждевременные кончины именитых римлян были разнообразны и отвратительны. Впрочем, со временем тревога ушла; Верейский забыл о предсказании, хотя в самом деле надолго поселился в Европе. Вспомнить слова девицы Ленорман его заставила страшная казнь Пестеля и Муравьёва летом двадцать шестого года. Невозможное свершилось в отношении офицеров, однако мадемуазель оплошала с государем: Александр Павлович от престола не отрёкся, и век его был недолог. Постепенно на душе у князя полегчало, но сердце сжалось вновь, когда пришло распоряжение возвращаться в Петербург.

Верейский наново проштудировал «Жизнь двенадцати цезарей» – одновременно в подлиннике Светония на латыни и в переводе Ильинского, опасаясь пропустить что-нибудь важное. Он воротился в Россию и с трепетом ожидал наказания; государь же не стал поминать заграничных оплошностей князя, дав ему возможность проявить себя в деле Дубровского и вновь заслужить высочайшее расположение.

Отъезд из Петербурга в провинцию, подальше от столичной аристокрации, Верейский тоже счёл добрым знаком. Настала пора сбыться пророчеству, и князь успокаивал себя: «Как пришло время, так и пройдёт», – надеясь пересидеть опасность в тихом Раненбурге. Когда его новый знакомец Троекуров оказался любителем Древнего Рима, это совпадение Верейский нашёл забавным: Кирила Петрович угрозы представлять не мог…

…а между тем именно его увлечение Светонием стало причиною смерти князя. В тягостном ожидании скорой встречи Дубровского с Михаилом Павловичем генерал предавался античным грехам – и настольная книга подсказала ему, как извести разбойника.

Юлий Цезарь вслед за диктатором Суллой издал закон, велевший сурово карать отравителей. Калигула Цезарь верил в алхимию: с окраин империи в Рим доставляли мышьяк для превращения в золото, но прежде научились приготовлять из него смертоносные зелья. С их помощью Калигула уморил многих римских аристократов, начав со своего предшественника – Тиберия Цезаря. Калигула доводился дядей Нерону Цезарю; племянник не скрывал, что страшится Юлиева закона, однако яд стал для него верным средством истребления неугодных.

Восемнадцатью веками позже в обширном хозяйстве Кирилы Петровича окисью мышьяка травили по амбарам крыс и мышей. Троекуров надумал с угощением подсунуть отраву Дубровскому, который изголодался в остроге. Покуда на кухне любовно собирали корзину отменных яств, Кирила Петрович взял бутылку лучшего вина из своих запасов и собственною рукой всыпал в неё такую порцию яда, что могла бы свалить быка. Ни цвета, ни запаха, ни вкуса хмельного напитка мышьяк не изменил.

С посылкою в Раненбургскую крепость отправился всегда готовый к услугам Спицын. Генерал знал его как обжору и шаромыжника, но подумать не мог, что Антон Пафнутьевич пожелает угостить ядовитым вином князя Верейского. Князь же в другой раз, пожалуй, не принял бы Спицына – больно много чести! – но в эйфорическом настроении после разговора с Марией Кириловной желал себе собеседника, чтобы дождаться вечера. Напевая под нос нечто бравурное, Верейский покинул столовую и направился в кабинет, где ожидал его гость…

…а княгиня не помнила, как шатаясь добрела в свои комнаты и бессильно рухнула на постелю. Жизнь её была кончена. Мария Кириловна прижимала к дрожавшим губам кольцо Дубровского и заливалась слезами. Многоопытный супруг не оставил ей выбора: когда бы бедная девушка наложила на себя руки, её возлюбленного повесили бы; отказ от ночи с Верейским тоже равносилен был смертному приговору. «Я обрекла Дубровского на жестокие страдания, выйдя за князя и отказавшись бросить мужа, – думала она, – но я не могу сделаться виновницей его гибели. Благородство Владимира Андреевича и любовь ко мне спасли папеньку и князя; теперь моя любовь должна спасти его, а после уже и жить мне станет незачем».

Протяжный стон вырвался из груди Марии Кириловны, в осьмнадцать лет готовой окончить дни свои, но тут грохот послышался за дверью, и перепуганная горничная вбежала с причитаниями:

– Барыня, ваше сиятельство… Там их сиятельству дурно сделалось… Помер наш барин-то, как есть помер… и гость евойный с ним… Господи, господи, вот горе-то!

Управляющий имением князя отставной майор поспешил известить о трагическом событии Кирилу Петровича и отправил к нему верхового. За тридцать вёрст слуга добрался в сумерках; несмотря на то, генерал велел тотчас же заложить карету и на шестёрке лучших рысаков помчался в усадьбу зятя, куда прибыл уже затемно.

Прежде он приезжал сюда днём и ещё издали, с просторного луга, всегда любовался английским замком в окружении парка. Теперь луна бледным пятном едва желтела сквозь мрачные тучи; луг был чёрен, и клочья тумана повисли на щетине голых деревьев, а каменный дом с рыжими пятнами света в немногих окнах напоминал огромный склеп.

Вошед в гостиную, Кирила Петрович увидал одну только Марию Кириловну на диване в дальнем углу.

– Маша, дочь моя, – с чувством заговорил Троекуров и двинулся к ней, простирая руки, – ради бога, что тут стряслось? Отчего умер князь… и почему ты в белом?

– Вчерашней невесте ни к чему траурные платья, у меня их нет… Стойте! – с нежданной холодностью сказала Маша и властным жестом указала отцу на кресла. – Садитесь, нам надобно поговорить об убийстве.

– В своём ли ты уме? – нахмурился Кирила Петрович. – Убийство… Какого чёрта?!

– Потрудитесь держать себя в руках, – одёрнула его дочь. – Вы не на псарне и не с дворовыми разговариваете, а с княгиней. Вдобавок я теперь вдова… по вашей милости.

Тон, взятый Марией Кириловной, и грозные слова её озадачили Троекурова; он сел, примолвив:

– Ты не в себе. Утрата тяжела, я понимаю. Не мучай себя и прикажи подать опия; князь жаловался, что плохо спит, у него наверное сыщется настойка…

– Вы спросили, что произошло и отчего умер мой муж, – не обращая внимания на речь отца, сказала Маша. – Извольте. После обеда сюда явился ваш вечный прихлебатель Спицын. С собою привёз он бутылку вина. У такого скряги никогда не поднялась бы рука купить вино даже впятеро дешевле, а вы, я знаю, этих бутылок держите в подвале несколько ящиков. У меня сделалась мигрень и я ушла к себе, а князь принимал Спицына в кабинете. Они начали пить и скоро уже были мертвы.

Оторопевший Кирила Петрович помотал головой:

– Погоди, Маша… погоди… Ты хочешь сказать, что и Антон Пафнутьич… того? Он тоже умер?!

– Можете сами удостовериться.

У Марии Кириловны было довольно времени, чтобы прийти в себя и всё обдумать. Одно потрясение вполне излечилось другим – кончина мужа и его гостя положили конец пустым рыданиям, а прочитанные романы не дали девушке опыта жизни, но научили разбираться в смерти.

– Когда бы Спицын отравил вино, – бесстрастно продолжала она, – уж наверное не стал бы он его пить, а ждал бы смерти князя. Но умерли они оба. Выходит, Антон Пафнутьевич ничего не знал, и яд в бутылку добавили вы, ведь вино Спицын взял у вас… Только скажите на милость, чем не угодил вам бедный мой супруг? Совсем недавно вы с необычайной поспешностью выдали меня замуж; утром ещё я была женою, а теперь вдова… Зачем вы подослали Спицына? Зачем решились извести князя?

– Да не князя! – Кирила Петрович крепко постучал себя костяшками пальцев по лбу, оставя красное пятно. – Не князя, при чём тут князь? Спицын, дурья башка… прости господи… он бутылку эту сюда приволок, а должен был доставить её к Дубровскому! К Дубровскому, слышишь ли ты?

Лицо Троекурова потемнело, кулаки сжались. Маша едва могла вымолвить в сильном смятении:

– Вы… хотели отравить Дубровского?! Но зачем?

– Затем, чтобы спасти нас всех! – вскричал Кирила Петрович. – Чтобы тебя, тебя спасти! Знаешь ли ты, что сюда едет великий князь Михаил Павлович? Специально едет, чтобы встретиться и допросить Дубровского. А этот молодец молчать не станет. Не-ет, не станет! Он всех… всех нас под монастырь подведёт! Выложит всё, как есть, и ещё наврёт, поди, с три короба!

Троекуров метался по гостиной, размахивая руками, и сбивчиво вспоминал, как в шутку решил отнять имение у строптивого приятеля; как приехал потом мириться – и был оскорблён сыном его. Генерал первый раз в жизни оправдывался: он был напуган тем, что враг жил в его доме и мог в любую минуту надругаться над беззащитною Машей. Кирила Петрович сетовал на князя Верейского, который прислан был стращать его неведомой тайною, что хранили Дубровские…

– И за это вы пытались убить Владимира Андреевича, – тихо сказала Маша. – Из желания отомстить за свой страх вы послали яд человеку, который пощадил вас, меня, князя, Спицына… Вы приговорили к смерти благороднейшего человека, который столько страдал по нашей вине, но не сделал никому из нас ничего дурного. Что же, бог видит правду, и убили вы только своих сообщников… А теперь подите прочь.

– Что?! – взревел Кирила Петрович, застыв посреди гостиной.

– Подите прочь сей же час, – твёрдо повторила княгиня. – И впредь не смейте сюда приезжать. У меня больше нет отца.

Она взяла со столика под рукою колоколец и позвонила; слуги тотчас явились.

– Кирила Петрович уезжает. Проводите, – коротко велела Мария Кириловна, отвернув лицо, чтобы скрыть слёзы.

Карета Троекурова рванулась от княжеского замка в туманную ночь.

– Гони! – кричал Кирила Петрович кучеру, высунувшись из окна, и что есть силы с яростью колотил кулаком по дверце. – Быстрей гони!

– Коней запалим, барин, – отвечал через плечо кучер, – жалко…

– Гони, убью!

Дома Кирила Петрович с порога приказал подать водки и кликнуть из флигеля старуху, а сам прошёл в спальную, по пути пинком вышибая двери. Водку стал он пить прямо из графина, проливая на грудь, а заспанной старухе бросил:

– Девок давай сюда.

– Которых девок, батюшка?

– Всех!

Когда полтора десятка наложниц озябшей вереницею прошмыгнули по ночному холоду из флигеля в барский дом и столпились на пороге спальной, Кирила Петрович встречал их в исподнем, сжимая в кулаке горлышко недопитого графина. Глаза его налиты были кровью; он тяжело водил мутнеющим взглядом по сторонам и хрипел:

– Ничего-ничего… Попомнит она у меня… и прочие все попомнят, кто есть Троекуров! Не на того напали… – Запрокинув голову, генерал снова приложился к водке, сделал несколько глотков и крикнул девкам: – Ужо мы им покажем! А ну-ка…

Лицо его сделалось вдруг багровым, графин выпал из разжавшихся пальцев и брызнул по паркету мелкими дребезгами. Кирила Петрович замычал, всплеснул руками, оступился – и кулём упал навзничь. Девки остолбенели, а через миг с визгом бросились вон из комнаты, толкая и давя друг друга; безжизненное тело их барина осталось недвижно лежать среди осколков графина.