Глава XII

– Я желаю сатисфакции за поруганную честь полка и обман баронессы фон Крюденер, – отвечал Сваневич на вопрос исправника о причине своего приезда в Раненбург.

Около трёх месяцев, прошедших с тех пор, как оговорил он Дубровского перед баронессою, были для Сваневича мучительны. Недолгое восхищение собственным хитроумием уступило место беспокойству за исход плутни; день ото дня беспокойство это росло. «Положим, Дубровский будет арестован и препровождён обратно в Петербург, – думал Сваневич. – Здесь узна́ют, что в самом деле ездил он к больному отцу; станут выяснять, кто пустил слух об украденных драгоценностях…» О дальнейшем он боялся даже думать. Впрочем, велика была надежда на то, что обманутая надушенным письмом раненбургской красавицы, терзаемая ревностью баронесса фон Крюденер не переменит своих показаний, а значит, Дубровский останется перед всеми вором…

…и всё же, изводя себя догадками, Сваневич написал родным в Тамбовскую губернию с просьбою по-соседски разузнать о старшем Дубровском: он объяснил это беспокойством за полкового товарища. Ответный рассказ про смерть старика, спалённую усадьбу, гибель приказных и вступление Дубровского в разбойничью шайку окрылил Сваневича – о такой удаче невозможно было мечтать. Грозные посещения, пожары и грабежи, приписываемые теперь не одному капитану Копейкину, но и беглому поручику, ставили Дубровского вне закона уже безо всякого участия Сваневича; драгоценности баронессы тут не имели ровным счётом никакого значения.

Бездельные тамбовские родственники продолжали писать о разбойниках, собирая слухи по знакомым, а Сваневич переживал за то, что Дубровский всё ещё не схвачен: очень уж хотелось ему насладиться окончательною победой над недругом. Наконец, утомившись ждать, он исхлопотал отпуск и, едучи через Рязань будто бы в Тамбов, пристал к жандармской команде, направленной из губернского города в уездный Раненбург для поимки Дубровского.

Исправник удивился такому появлению гвардейца: жандармов не принято было жаловать, и в офицерские собрания их не допускали. Однако Сваневич в приватном разговоре объяснил это намерением собственноручно поквитаться с Дубровским; тогда исправник решил, что офицер, одержимый жаждою мщения, делу не помеха – глядишь, поможет скорее покончить с разбойниками.

В десятидневном пути до Раненбурга у Сваневича было время обдумать встречу с Марией Кириловной. Трясясь по дорогам, он с утра до ночи представлял себе, как явится к Троекурову; мысленно говорил с генералом и дочерью его, старательно подбирал объяснения тому, что давно не отвечал на Машины письма…

…и вздохнул с несказанным облегчением, узнав, что Мария Кириловна только вышла замуж. Также узнал он, что Дубровский с документами француза целый месяц жил у Троекурова и в день свадьбы явился, чтобы похитить невесту, но был ранен князем Верейским.

– Его светлость сами стреляли в разбойника по безвыходности положения, – говорил исправник, – но нам строго-настрого велено взять Дубровского живым. Ничего, возьмём! Никуда не денется.

Исправник в азарте потирал руки, Сваневич же испытывал сомнения в успехе предприятия. Конечно, шайка, в которой один главарь увечен, а другой ранен, представляла теперь меньшую опасность. И всё же воинство, отряженное для дела, заставило Сваневича крепко загрустить. Инвалидная команда к штурму лесного лагеря не годилась; исправник правдами и неправдами раздобыл больше сотни солдат, коих именовать можно было единым словом – сброд.

Сваневич по бытности своей помещичьим сыном имел представление о рекрутах. Когда выходило высочайшее повеление собрать их тысяч двадцать, количество это разделялось по пропорции душ мужеского пола между провинциями и губерниями: от четырёх сотен крепостных людей надобно было поставить одного рекрута. Никто из крестьян брата или сына своего ставить не желал, отрывая от хозяйства, и потому четыреста человек собирали с каждого двора гривны по три или четыре – на рекрута выходило от ста двадцати до ста шестидесяти рублей, а с другими подмогами до ста восьмидесяти. Такими великими деньгами, удивительными даже для Европы, где крестьяне побогаче русских, нанимали одного бобыля, ни к чему не годного, часто пьяницу или больного. Ежели и такого не находилось, брали мужика из беглых или вовсе уж сарынь презренную – речного бурлака. Вот и получалось, что у лучших крестьян отнимались деньги, а в солдаты поступали самые негодные. Когда в других европейских государствах добровольному рекруту полагалось пять рублей задатку, в России по ста восьмидесяти рублей получали негодяи, которыми безопасность империи и спокойствие народа охранены быть не могут. А Сваневичу с десятком жандармов и сотнею такого сброда предстояло теперь штурмовать разбойничий лагерь, место которого удалось разведать.

В лагере же тем временем старая Егоровна ходила за Дубровским, лежавшим в атамановой избе. По счастию, рана оказалась хотя и серьёзной, но не смертельно опасной: Владимир потерял много крови, пока разбойники везли его в лес, однако пуля кости не задела.

– Опять у нас две руки на двоих, – силился шутить Дубровский, серыми губами улыбаясь капитану и напоминая первую их встречу в кабачке у Малой Коломны. – Хотите, помогу вам трубку набить…

День-другой, пока раненый поручик не поднимался с топчана, Копейкин пребывал в мрачном расположении духа. Он велел разбойникам запереться в крепости, удвоить караулы, оружие держать наготове и никому никуда не отлучаться.

– Подвели нас амуры ваши, Владимир Андреевич, под самый монастырь подвели, – сердито ворчал он, безостановочно пыхтя короткою трубкой. – Надобно было поквитаться с Троекуровым и уходить из этих мест, а вы… Эх!

Дубровский возражал:

– Не может быть, чтобы великий князь оставил без внимания знак, ему отправленный.

– Он, может, и не оставил. Только сам отчего-то не приехал, понимаете ли, а солдат и жандармов прислал… Вот что я вам скажу: по всему видать, коли пропадёте вы пропадом, великому князю будет только покойнее. И чёрт бы с ней, с тайною этой! Забрать бумаги, как в некотором роде охранную грамоту, забрать ожерелье – и бежать! Покуда мы здесь, нас всех единым махом прихлопнуть можно. А рассыплемся – поди сыщи тогда!

Копейкин заёрзал на топчане, где лежал он, отстегнув деревяшку; сел, спустил ногу на пол и наклонился к Дубровскому.

– Времени, времени чертовски жаль, Владимир Андреевич! Летом, понимаете ли, самое время в путь отправляться. До снега могли бы с вами пол-Сибири одолеть. Из озера Байкал река Лена течёт; как она замёрзнет, мы по льду санным путём к январю уже в Якутске. Следующим летом оттуда на оленях в Охотск и морем в Камчатку. Перезимуем – и снова морем в Америку, к де ла Веге моему. Только нас и видели!

– Я беглым вором быть не желаю и присяги не нарушу, – отвечал, как и прежде, непреклонный Дубровский.

Силы понемногу возвращались к нему, он уже вставал, хотя и провождал время на топчане. Сабля со шпагою висели у Владимира в головах; рядом на столике покоились пистолеты. Не желая продолжения разговора, он смежил веки. Копейкин насупился и тоже лёг, поворотясь к Дубровскому спиной. Вошла старая Егоровна и стала собирать на стол к обеду. Снаружи донеслась меланхолическая старая песня, которую затянул на крепостном валу кто-то из караульных.

 

Не белы́е-то снежки забелелися,

Забелелася у старого седая борода.

Уж как старый на коне оправляется,

Своей храбростью выхваляется:

– Не лучи́т ли мне бог в Царе-граде быть?

Вот я турочек всех повырублю,

А турчаночек во полон возьму!

Выезжает ли старый во чисто́е поле.

Что навстречу старому злые встречнички:

Да что сорок их четыре разбойничка,

Что хотят они старого ограбити…

 

Один за другим к певцу постепенно присоединились ещё несколько голосов. Старуха кинула взгляд на дремавшего Дубровского и заворчала:

– Барин почивает, а они знай горланят, ироды. Нет у них ни совести, ни жалости. Вот я их ужо…

– Оставь, Егоровна, – не размыкая век, урезонил её Владимир. – Поют и пускай их поют.

– Пускай, конечно. Лишь бы ты, батюшка, поскорее выздоравливал, – согласилась Егоровна; песня продолжалась и крепла.

 

– Ох вы гой еси злые мои встречнички,

Да что сорок вас четыре разбойничка!

Вам снять и взять с меня нечего:

Что одна на мне серьмя́жка и то серая,

Но и той ли серьмяжке цена веданая:

Что и сто́ит ли серьмяжка шестьдесят рублей.

Во колчане у меня стрел до пяти сот есть:

Что и ка́жняя стрела стоит пять рублей,

А чистых со мной денег сорок тысяч есть,

А коню-то, животу́, – ему сметы нет!

 

Егоровна закончила возню свою и ушла. Копейкин снова сел на топчане и принялся ремнями ловко цеплять к обрубку ноги деревяшку, слушая певцов.

 

Вот и тут ли разбойнички рассмехну́лися:

– Что сколько мы по белу свету ни хаживали,

Мы такого дурака не нахаживали!

Будто что мы у старого про что спрашивали,

Что и сам ли старый дурак правду сказывает!

Принимайтесь-ко, ребятушки, за ста́раго!

Что снимает ли старый свой ту́гий крепкий лук,

Он пускает ли калену стрелу во сы́рый толстый дуб:

Расколол он этот дуб на четыре грани.

Вот и тут ли разбойнички испугалися,

По чисто́му они полю разбежалися.

 

Старый капитан совладал с немощью, накинул на плечи синий кафтан и, стуча костылём, вышел за дверь. Дубровский проводил его взглядом, укрылся с головою одеялом и задремал. Копейкин же велел собраться кругом себя всем разбойникам, кроме дозорных, и держал речь.

– Славно мы с вами по́жили, детушки; славно погуляли да пограбили, – говорил он. – Теперь пришла пора нам расстаться. Сам я, понимаете ли, отхожу от разбойничьих дел и вам советую жизнь свою переменить. Вы разбогатели под моим начальством. Каждый из вас имеет вид, с которым безопасно может пробраться в какую-нибудь отдалённую губернию и там провести остальную жизнь в честных трудах и в изобилии… – Капитан окинул взглядом бравых соучастников и прибавил, усмехнувшись невесело: – Только вы все мошенники и, вероятно, не захотите оставить ваше ремесло. Что ж, это как из вас кому будет угодно, и только бог нам всем судия. Прощайте же, не поминайте лихом…

– Батюшка! – послышалось вдруг.

Все поворотились и увидали одного из дозорных, прибежавшего к воротам из лесу.

– Батюшка! – кричал он атаману. – Наши знак подают, нас ищут!

В укреплении сделалась тревога. Копейкин глянул на избу, где оставался Дубровский, и с досадою молвил:

– Тут мы тоже опоздали, Владимир Андреевич… По местам! – приказал он.

Разбойники тотчас же заняли каждый определённое место. В сие время ещё трое дозорных прибежали к воротам. Капитан спросил их:

– Что такое?

– Солдаты в лесу, нас окружают.

Вороты были заперты; Копейкин сам пошёл освидетельствовать пушечку. По лесу раздалось несколько голосов и стали приближаться; разбойники ожидали в безмолвии. Вдруг три или четыре солдата показались из лесу и тотчас подались назад, выстрелами дав знать товарищам.

– Готовиться к бою! – велел капитан.

Между разбойниками сделался шорох, щёлкнули курки, и снова всё утихло. Тогда слышен стал шум приближающейся команды, оружия блеснули между деревьями, и больше сотни солдат, высыпав из лесу, с криком устремились к лагерю. Копейкин приставил к пушечке фитиль – выстрел был удачен: одному оторвало голову, двое были ранены. Между солдатами произошло смятение…

…а Дубровский в избе вздрогнул от грохота и очнулся. Скинув одеяло, схватил он саблю и заткнул за кушак пистолеты; с рукою на перевязи, в белой рубахе и шароварах Владимир скоро был уже на пороге.

Тем временем осаждавшие оправились от короткого замешательства; офицер бросился вперёд, солдаты за ним последовали и сбежали в ров. Разбойники выстрелили в них из ружей и пистолетов, похватали топоры с косами и стали защищать вал, на который лезли остервенелые солдаты, оставя во рву человек двадцать раненых товарищей. Рукопашный бой завязался, солдаты уже были на валу – хрип, лязганье, крики ужаса и боли раздавались над полем битвы. Разбойники начали уступать; Копейкин, прикусив губу, выстрелил из пистолета в офицера – тот грянулся навзничь, несколько солдат подхватили его на руки и спешили унести в лес, а прочие, лишась начальника, встали…

…но тут подоспела к ним подмога. Замысловатый Сваневич с жандармами, коих отличали голубые мундиры, шли в арьергарде. Они дождались, пока разбойники разрядят оружия в солдат и сойдутся с ними грудь в грудь. Тогда только поимщики преодолели ров, никем не остановленные. За валом уже виднелся им Копейкин, который криками ободрял и направлял шайку; рядом среди серого месива схватки белел рубахою Дубровский.

Жандармы бросились ко главарям – и двое самых прытких тотчас осели на землю, поражённые сабельными ударами гвардейского поручика. Третьего жандарма свалил из пистолета капитан Копейкин; на помощь к барину и атаману, расшвыривая противников, продвигался Архип с подручными. Сваневич понял, что дрогнувших солдат скоро сомнут и стеснят обратно в ров; ещё минута – и осаждающие бросятся бежать. «Была не была!» – решил он, вытаскивая пистолет из-за пояса: хотя и велели взять Дубровского невредимым, но даже князь Верейский в него стрелял от безысходности. Вдобавок мёртвый Дубровский был Сваневичу куда милее живого, и уместны ли упрёки за гибель разбойника в кровавой схватке?!

Сваневич замер, как зимою на Чёрной речке, выцеливая Дубровского. Тот опасности не замечал и, кривясь от боли в раненом плече, отмахивался саблею от жандармов, которые кольцом обступали их с Копейкиным…

…зато капитан увидел пистолет, наведённый на молодого товарища своего. Прежде чем Сваневич спустил курок, Копейкин успел что было силы толкнуться костылём – и подставил грудь под выстрел. Он повалился у ног Дубровского, а тот воткнул саблю в землю и здоровою рукой направил пистолет в лоб Сваневича, цедя сквозь зубы:

– Вы, верно, забыли – я задолжал вам пулю.

Простреленная голова Сваневича треснула, как спелый арбуз: поручик не дал промаха, бросил оружие и пал на колени, склонившись над смертельно раненным капитаном. Тот силился что-то вымолвить, но услыхать последних слов старшего товарища Владимиру было не суждено. Подскочивший жандарм что есть силы ударил его рукояткою сабли по затылку; свет померк в глазах у Дубровского, он ткнулся лицом в окровавленный кафтан Копейкина и замер.