Том третий

Подумай, если тот, чья праведная сила

Прощает и цели́т, судил бы грешных нас

Без милосердия; скажи: что было б с нами?

Александр Сергеевич Пушкин. «Анджело»

Глава I

Пушкины прожили в доме вдовы Брискорн только восемь месяцев.

Квартира, осенью дарившая молодых супругов радостью, так и не стала уютным семейным гнёздышком. Слуги Василий и Алёшка вели себя дурно, сонливый пьяница Пётр казался не лучше; служанки Ненила с Ириною мало того, что воевали с молодой хозяйкою, так ещё и обкрадывали её без зазрения совести. Каменная першпектива Галерной улицы лишена была деревьев или кустов, Наталья же Николаевна мечтала о предстоящих прогулках с первенцем среди зелени, а не на плацу. К тому ещё Александру Сергеевичу задерживали выплату жалованья, и цена квартиры чем дальше, тем больше казалась ему непомерною.

Дочь Маша родилась в мае. Пушкин переживал ужасно, плакал и клялся от следующих родов убежать.

– Представьте себе, что жена моя имела неловкость разрешиться маленькой литографией с моей особы, – говорил он друзьям, принимая поздравления с первенцем. – Я в отчаянии, несмотря на всё своё самомнение… Кстати, о крестинах: они будут вскоре на Фурштатской, в доме Алымова.

Супруги, лишённые практической жилки, в поисках жилища снова пленились аристократическим кварталом и перевезли крохотное дитя в Литейную часть, между кирхой Анны Лютеранской и Таврическим садом. Квартира в четырнадцать комнат во втором этаже, с паркетными полами, кухней, людской и прачечной, окнами выходила на бульвар: отныне родители были покойны за приятность Машиных прогулок. Двор дома украсила бронзовая статуя Екатерины Великой, многопудовое приданое Натальи Николаевны. Хлопотами с доставкою груза из-под Калуги для Александра Сергеевича дело не кончилось: он объявил о продаже монумента за четверть цены – двадцать пять тысяч рублей, но и в этой коммерции не преуспел.

Литературные дела тоже шли неважно. Любовно отделанные «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» заметного успеха не имели; то же и «Рославлев» – достойный ответ Пушкина весьма популярному и притом слабому роману Загоскина остался без должного внимания читателей. Изыскания об эпохе Петра Первого пришлось отложить, но и работа над историей Пугачёвского бунта продвигалась медленно: судебное дело хранили под строгою тайной, довольствоваться приходилось документами о расправах над бунтовщиками. В Петербурге ходили по рукам переводы Вальтера Скотта – сказочный успех его романов подсказывал написать нечто в приключенческом роде; подходящие сюжеты крутились в голове и просились на бумагу…

…но Пушкин работал много, а публиковал мало, злился и навлекал себе язвительные замечания; Василий Васильевич Энгельгардт – директор Царскосельского лицея – приговаривал: «Пушкин нажил себе дочь, но стихотворство его что-то идёт на попятную».

Летом жалованье всё же было получено; Пушкин со вздохом облегчения рассчитался за прежнюю квартиру и уплатил задаток за новую. В июле от досужего рифмоплёта, графа Дмитрия Ивановича Хвостова, получил он поэтический подарок – стихи «Соловей в Таврическом саду».

 

Пусть голос соловья прекрасный,

Пленяя, тешит, нежит слух,

Но струны лиры громогласной

Прочнее восхищают дух.

Любитель Муз, с зарёю майской,

Спеши к источникам ключей,

Ступай послушать на Фурштатской,

Поёт где Пушкин-соловей.

 

Увековечив новый адрес обладателя громогласной лиры, граф сопроводил своё подношение изящной запискою:

Свидетельствуя почтение приятелю-современнику, знаменитому поэту Александру Сергеевичу Пушкину, посылаю ему песенку моего сочинения, на музыку положенную, и прошу в знак дружбы ко мне доставить оную вашей Наталье Николаевне.

– И что ты ему ответил? – спросил Нащокин, когда осенью друг примчался в Москву поспешным дилижансом, чтобы в Опекунском совете перезаложить крестьян из деревни своей Кистенёвки. – Старик Хвостов, поди, ждёт не дождётся, когда твоя ослепительная супруга исполнит эту песенку прилюдно.

Пушкин сердито посмотрел в ответ.

– Ответил, что жена моя искренно благодарит его за прелестный и неожиданный подарок, – нехотя пробурчал он. – Обещался прибыть на поклонение к нашему славному и любезному патриарху… Деньги, деньги! Нужно их до зареза! Веришь ли, я обзавёлся даже собственным ростовщиком. Отставной полковник Шишкин теперь берёт у меня серебряную посуду, часы и одежду, но долгов один чёрт остаётся прорва…

– Эх, Александр Сергеевич… К чему о печальных делах говорить? Давай-ка лучше мы с тобою выпьем! – предложил Нащокин, сделал распоряжение слуге и прибавил, желая увеселить друга: – Сказывали мне в одной деревне под Воронежем, что тамошняя крестьянка разрешилась от долгого бремени семилетним мальчиком. Что же? Первое слово его в час рождения было: «Дай мне водки!»

Толстые губы Пушкина дрогнули; он блеснул крупными белыми зубами и рассмеялся, однако разговора о печальном своём положении не оставил:

– В последнее время занимаюсь я одними историческими изысканиями, не написав ни строчки чисто литературной. Увы, кроме жалования, определённого щедростью его величества, нет у меня постоянного дохода; между тем жизнь в столице дорога, и с умножением моего семейства умножаются и расходы. Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мною начатую и которая доставит мне деньги, в коих имею нужду.

– Что за книга? – живо спросил Нащокин.

– Роман. Бо́льшая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии, а не сидеть в Петербурге сиднем…

Тем временем кушанье было поставлено и вино подано; за трапезою словоохотливый Нащокин предался воспоминаниям детства.

– Когда государь Павел Петрович принял прошение отца моего об отставке и подарил ему воронежскую деревню, отец зажил барином. Порядок его разъездов даёт понятие об этой жизни… Не сказывал я тебе? Собираясь куда-нибудь в дорогу, подымался он всем домом. Впереди на рослой испанской лошади ехал поляк с валторною. Прозван он был Куликовским по причине длинного своего носа, как у кулика на болоте. Должность его в доме состояла в том, чтобы в базарные дни выезжать на верблюде и показывать мужикам картинки «волшебным фонарём». В дороге же подавал Куликовский валторною сигнал привалу и походу. За ним ехала одноколка отца моего; за одноколкою двухместная карета про случай дождя; под козлами находилось место любимого его шута Ивана Степаныча. Вслед тянулись кареты, наполненные нами, нашими мадамами, учителями и няньками. За ними ехала длинная решетчатая фура с дураками, арапами, карлами, всего тринадцать человек. Вслед за нею точно такая же фура с больными борзыми собаками. Потом следовал огромный ящик с роговою музыкой, буфет на шестнадцати лошадях, наконец повозки с калмыцкими кибитками и разной мебелью, ибо отец мой останавливался всегда в поле. Посуди же, сколько при всём этом находилось народу, музыкантов, поваров, псарей и разной челяди!

– Не обессудь, Павел Воинович, но ты, пожалуй, врёшь, – дружески усомнился Пушкин, и Нащокин тут же возразил:

– Ни единым словом. Больше тебе скажу: думалось мне, что был отец из таких чудаков последним, ан нет! Из Воронежа возвращался я недавно через Рязанщину и видел барина; выезд у него точь-в-точь, как у незабвенного моего родителя. Стало мне интересно, кто таков. Оказалось, отставной генерал от инфантерии Троекуров Кирила Петрович, а кругом него такие чудеса творятся…

И Нащокин поведал Пушкину про неправедно захваченное поместье, про сгоревших приказных и про гвардии поручика, волею судьбы ставшего разбойником, – имени его, впрочем, не называя. Помянул он про то, как офицер этот влюбился в дочь Троекурова и поселился у него в доме, сказавшись французом. Говорил Нащокин про свадьбу, что едва не сорвалась, и про битву с разбойниками, в которой пал прежний жених генеральской дочки…

Пушкин слушал рассеянно, покусывая длинный ноготь, а после молвил:

– Ты, Павел Воинович, видно, книжек много стал читать. Весь твой рассказ – это «Ламмермурская невеста» Вальтера Скотта с вариациями. Несчастная Люси Эштон и обречённый на нищету благородный Аллан Рэвенсвуд, который мстит её отцу за смерть своего отца. Изверившись в помощи закона, желает он свершить правосудие своими руками… Скажу тебе, что прежде писали о том и Руссо в «Новой Элоизе», и Вульпиус в «Ринальдо Ринальдини» – не поверю, что его ты не знаешь. Один сюжет на всех… Прибавь сюда ещё Нодье с романом «Жан Сбогар», прибавь «Красное и чёрное» из недавнего Стендаля – довольно с тебя?

Читал Пушкин постоянно, всегда держал при себе одну или две книги и в свободное время – затихнет ли разговор, разойдётся ли общество, да и просто после обеда – с охотою принимался за чтение. Зная о том, хитрец Нащокин главную интригу приберёг, а пока притворился обиженным.

– Кто бы мог тягаться и спорить с Пушкиным?! Уж наверное не я, какой из меня читатель… Ежели увидал ты в моём рассказе знакомый сюжет – знать, оно так и есть. Уж прости, но сам премудрый Соломон Екклесиаст говорил, что нет ничего нового под солнцем, и всё было уже в веках, бывших прежде нас… Только зачем бы я стал тебе чужие книжки пересказывать? Хоть Вальтера Скотта, хоть – как ты сказал, Нодье?.. Нет, брат Пушкин! – Нащокин отсалютовал бокалом, сделал добрый глоток вина и торжествующе блеснул глазами. – Всё это произошло на самом деле. Троекурова я видел, как тебя сейчас; а знаешь ли, кто сделался благородным разбойником и мстителем? Вовек не догадаешься, даром что тебе он известен. Ну-ка!.. Нет?.. Владимир Дубровский, коего были мы с Толстым секундантами полгода назад! Сидит он сейчас в раненбургском остроге и ожидает, когда явится туда великий князь Михаил Павлович…

Упоминание Дубровского изумило Пушкина; имя великого князя произвело ещё большее впечатление. Зимою поэта представила Михаилу Павловичу давняя поклонница Елизавета Хитрово – Лиза голенькая. Пушкин был весьма рад знакомству, и не только потому, что теперь порою встречал государева брата на прогулках, делился с ним новыми каламбурами, и рыжий Мишка тут же разносил их по всему Петербургу.

Когда в декабре 1825 года мятежники вышли на Сенатскую площадь, соученик Пушкина по Царскосельскому лицею – несуразный подслеповатый Вильгельм Кюхельбекер – пытался стрелять в Михаила Павловича. После великий князь состоял в Следственной комиссии по делу декабристов; противу ожиданий он не стал мстить Кюхельбекеру, а когда того приговорили к смерти, – добился, чтобы казнь заменили каторгой. Пушкин был сердечно признателен его высочеству за сохранённую жизнь старого друга.

– Дубровский ожидает Михаила Павловича, вот как?! – Цепкие пальцы Пушкина скомкали салфетку; взгляд сосредоточился. – Что же за птица этот поручик, ежели сам великий князь едет разбирать его провинциальные подвиги? По воробьям из пушек не стреляют, брат Нащокин! Видно, ты что-то упустил. Не почти за труд, расскажи снова.

Павла Воиновича уговаривать не пришлось; историю свою он сопроводил замечанием о причудливой судьбе крепости, связанной с разбойниками неразрывно. Её выстроили из-за лихих людей, которые ограбили государев обоз. После государи с государынями ссылали в Раненбург самых опасных своих недругов. Время шло, люд мельчал, и в старом укреплении обосновались чиновники – судейские мздоимцы да казнокрады подьячие. Цейхгауз, где прежде хранили снаряжение гарнизона, отвели под острог; в угловом его каземате коротал дни благородный разбойник Дубровский.

Забранное решёткою оконце располагалось под потолком. Сквозь пыльное стекло Владимир мог видеть шпиль Троицкого собора, где много лет назад отпевали его матушку; по соседству с бывшим цейхгаузом в суде весною лишился разума его бедный отец. Лекарь, назначенный арестанту, был тот самый, который пускал кровь и приставлял пиявок Андрею Гавриловичу. Стараниями сего уездного Гиппократа молодой Дубровский постепенно выздоравливал; раненая рука и разбитая голова беспокоили всё меньше…

…но время в заточении провождал он, почти не вставая с низкого топчана, устеленного охапками пахучего сена, поверх которого брошены были несколько тощих солдатских одеял. Судя по долетавшим до Владимира звукам, жизнь снаружи каменного мешка текла неспешно; внутри время будто бы остановилось. Дубровский не вёл счёта дням, однако же заметил, когда миновало лето, – с приходом осени за окном всё чаще шелестел нудный дождь, а от серых стен тянуло могильным сырым холодом.

Завернувшись в одеяла, Владимир с лежанки часами глядел в низкий потолок своего склепа и обдумывал печальное своё положение. Прежде доводилось ему бывать под арестом на гауптвахте, только причиною служили мелкие прегрешения по службе или беззаботные шалости; поручик всегда знал, когда его освободят, и за порогом ждали добрые полковые друзья. Теперь же Дубровский ославлен был вором и разбойником, друзей у него не осталось, и дальнейшей судьбы своей он знать не мог, но добра от неё не ждал.

«Золото огнём искушается, а человек напастями», – вспоминал Владимир присказку рассудительной Егоровны. Уж напастей-то за минувшие полгода обрушилось на него предостаточно: смерть отца, потеря имения, предательство любовницы и обвинение в краже, губительная любовь и предательство наречённой невесты, гибель старшего товарища…

День за днём лежал Дубровский почти без движения, но чувства его притом обострены были до крайности, а разум вёл за собой подобно Вергилию, который круг за кругом знакомил Данте с преисподней. И никто не нарушал одиночества бедного арестанта, никто не препятствовал ему сутки напролёт терзаться мыслями; даже тюремщикам настрого запрещено было с ним говорить.

Поначалу – в первом круге, когда голову ещё раскалывала боль и перед глазами плыло, – Дубровский не принимал случившегося. «Это бред воспалённого рассудка, – убеждал он себя, скорчившись на топчане. – Это всё пустое, это пройдёт».

Несколько времени спустя отрицание сменилось яростью: «Этого не должно было произойти! Это не могло произойти со мной!» Владимир отказывался от тюремной еды, бросал в служителей оловянной посудою и даже пролежал связанным целые сутки по настоянию перепуганного лекаря, коего порывался тузить, невзирая на раненое плечо.

Отчасти успокоившись, в третьем круге собственного ада Дубровский пустился в лихорадочный торг с судьбой за лучшую долю. Он перебирал в памяти мельчайшие события последних месяцев; с азартной дрожью мысленно вновь и вновь доказывал следователям свою невиновность, искал кругом тайные знаки и предсказывал, например: «Ежели нынче в обед принесут не щи, а гороховый суп, то…»

Вослед гороховому супу пред арестантом и вправду нежданно явился князь Верейский. Владимир отвык от собеседников; посещение несколько развлекло его, но беседа не задалась.

О поимке Дубровского князь известил великого князя Михаила Павловича, но продолжал теряться в догадках: в чём причина столь необычайного интереса его высочества к уездному разбойнику? Пищи для размышлений Верейскому хватало; опыта и проницательности было ему не занимать…

– Вы завладели тем, что вам не принадлежит, – говорил он Дубровскому в утвердительном тоне, желая проверить одну из наиболее удачных догадок. – Благоволите выдать это мне, и я обещаю ходатайствовать перед его императорским высочеством о смягчении вашей участи.

Хитрость Верейского с попыткою показать себя осведомлённым успеха не имела: он даже намёком не упомянул ни меморий графини де Гаше, ни королевского ожерелья, и потому Владимир отвечал:

– Если вы знаете, чего угодно от меня Михаилу Павловичу, вы должны знать и то, что ни с кем, кроме него, не могу я этого обсуждать. Прикажите отвезти меня в Петербург!

За многолетнею игрой в карты научился он даже при скверном раскладе держать себя так, словно близится к выигрышу и победа решена. Князь тоже знал толк в блефе; тон беседы вызывал досаду, глупое упрямство поручика его раздражало, увещевания оказались без толку.

– Не в вашем положении быть несговорчивым, Владимир Андреевич, – продолжал наседать Верейский. – Вспомните-ка, сколько бед вы натворили по всему уезду!

– Полагаю, самой большой для вас беды всё же не случилось; вы по-прежнему живы, – заметил Дубровский холодно.

– Жив, к вашему сожалению, – согласился князь, – и намерен спросить с вас за многое. Ведь вот какая незадача: капитан Копейкин уже перед высшим судом ответ держит, так что суду земному отвечать придётся вам одному. Когда никто не замолвит словечка, вас ведь, пожалуй, повесят.

– Дворян не вешают, – возразил Дубровский, и князь осклабился в зловещей ухмылке:

– Вы человек очень молодой и того помнить не можете, как войска наши взяли Париж. А я тогда с приятелями, бывшими в ваших примерно летах, посетил знаменитую тамошнюю провидицу мадемуазель Ленорма́н, чтобы полюбопытствовать о судьбе своей. Так вот, двоим из нас эта бестия посулила смерть на виселице – Пестелю и Муравьёву-Апостолу. Они расхохотались ей в лицо и говорят, как вы сейчас: «В России дворян, да к тому ещё офицеров, не вешают!» В самом деле, оба происходили из хороших фамилий, у каждого – по нескольку орденов и по золотой шпаге «За храбрость»… Они герои, а не висельники! Это было в четырнадцатом году, а что случилось в двадцать пятом, вы уже должны помнить. За декабрьский мятеж обоих моих бывших приятелей государь лишил званий, чинов и привилегий, после чего их с ещё тремя заговорщиками самым унизительным образом вздёрнули на Кронверке против Петропавловской крепости. Полагаю, для вас тоже вполне могут сделать исключение из общих правил…

Дубровского мороз пробрал по коже. Стараясь не подать виду, он спросил с иронией:

– А что же вам нагадала девица Ленорман? Неужто жизнь вечную?

– Того знать вам не надобно! – с неожиданной резкостью отвечал князь и скоро ушёл, так ничего и не выведав, а Владимиром завладело отчаяние при мысли о собственной фатальной ошибке.

Прежде Дубровский уверял Копейкина – и себя самого уверил, – что купят они прощение великого князя ценою записей графини де Гаше с драгоценностями Марии-Антуанетты. Однако Михаил Павлович так и не ответил. «По всему судя, он оставил без внимания мой знак, отправленный через ювелира. Или, того вернее, почёл за благо похоронить меня вместе с опасною тайной», – уныло рассуждал Дубровский, будучи не искушён в придворной интриге, и корил себя за то, что не послушал Копейкина. Уступи он тогда – и старый капитан был бы жив; оба они сейчас могли уже добраться до сердца Сибири, а ещё через год или полтора уже встретились бы в Калифорнии с де ла Вегою и стали сообщниками неуловимого Зорро…

Изводя себя упрёками, Владимир Дубровский в безысходной тюремной тоске стал терять интерес к жизни, примиряясь со своей участью. Так тому и быть, решил он. Когда весь мир почитает его разбойником и вором; когда числят на его совести вину, достойную смерти, – пусть эта смерть придёт скорее.

В мечтах об избавлении от земных мук Дубровский полагал, что всеми забыт, – и весьма удивился бы, узнав, насколько жизнь и смерть его занимают князя Верейского с генералом Троекуровым. Старики сидели в кабинете у Кирилы Петровича, угощались лучшим французским вином из его подвала и судачили о неприятностях, кои знаменовала для них поимка разбойника.

– Напрасно, напрасно я тебя слушал, князь! – сердито кряхтел Кирила Петрович. – Как вы с Машей моей обвенчались, надобно было тут же со всех сторон мужиков к лесу нагнать для острастки, до войны дело не доводя. Разбойники сплошь мерзавцы и трусы. Они разбежались бы, а Дубровскому оставаться одному без шайки какой резон? Маша ему отказала, и ничто больше не держало его в наших краях. Он бы тоже сгинул, Россия велика…

– Нельзя было дать ему уйти, – морщился Верейский, пыхтя сигарою. – Мне великий князь наказал взять Дубровского. Я-то надеялся, что при штурме убьют его; вины моей тогда не было бы, и всем лучше… Офицер этот заезжий, Сваневич – дурак, старика застрелил, а молодого живым оставил. Нет бы наоборот!

Троекуров с прищуром поглядел на князя и молвил язвительно:

– Да ты ведь и сам стрелял в него, любезный зять. Что ж не уложил злодея на месте? Уж, кажется, бил в упор. Вот и был бы нам с тобою свадебный подарок!

По пути обратно к себе в имение Верейский проклинал излишнюю свою замысловатость. Он приехал в Раненбург с тем, чтобы захватить Дубровского при помощи Кирилы Петровича, но скоро увлёкся Марией Кириловной и решил получить её, припугнув Троекурова; однако и разбойника князь по-прежнему намеревался арестовать, не подвергая опасности ни себя, ни новую родню.

Верейский рассудил так: Михаилу Павловичу зачем-то надобен Дубровский, но уж точно не об украденных безделушках баронессы фон Крюденер и не о грабежах в далёком уезде станет допрашивать разбойника великий князь – это дело полиции. А коли так, мошенничество с отнятым поместьем пройдёт мимо его внимания.

У Верейского наготове уже лежал черновой доклад об успешной поимке разбойника, где отмечены были особые заслуги Кирилы Петровича, да и свои собственные оказались не забыты. Князь готовился переписать бумаги набело после действительного захвата Дубровского, но события пошли наперекор ожиданиям.

Стратегмы Троекурова применения не получили. Исправник в Раненбурге, прочее начальство и военные убоялись поднимать крестьян для окружения разбойников – чай, не двенадцатый год на дворе, не Отечественная война идёт и не с Наполеоном предстоит биться. К подлому сословию доверия нет: а ну как мужички силу почуют? Что, если они, оторванные от земли, от дел своих каждодневных, решат к лихим людям примкнуть? Крестьянин с крестьянином, поди, много быстрей договорится, чем с барином своим!

Роту собрали наскоро из негодяев; разбойничий лагерь атаковали с ходу, не приуготовляясь, на дурачка. Вместо того чтобы крепко пугнуть шайку и без боя рассеять бандитов, взялись штурмовать врукопашную. Что же? Верно говорил Кирила Петрович, знаток охоты и заячьих повадок: загнанный заяц – опасный зверь! Половину солдат положили, ротный командир от полученной раны скончался, заезжий Сваневич надумал геройствовать и тоже был убит…

Поимка Дубровского досталась дорогою ценой и наделала слишком много шуму; теперь великий князь непременно захочет узнать в подробностях, отчего гвардии поручик обернулся вдруг лютым разбойником. Дубровский выложит всю правду о том, как Троекуров сгубил отца его, а тут уже и Верейскому не поздоровится, буде он о бесчинствах не доложил и мошеннику Кириле Петровичу потворствовал, сделавшись ко всему его роднёю.

Дубровского велено было немедля отправить в Петербург, но князь выгадал несколько времени, щедро приплатив уездному лекарю. Тот составил бумагу – мол, раненый арестант может не перенесть путешествия и отдать богу душу на очередной почтовой станции, а потому надобно ждать, пока Дубровский выздоровеет достаточно, чтобы тяготы пути не угрожали его жизни. До тех пор Верейский полагал как-то уговориться с разбойником или другим способом переменить положение в свою пользу, но тут стало известно, что времени совсем немного: великий князь Михаил Павлович вознамерился сам прибыть в Раненбург.

Верейский уехал, а Кирила Петрович, оставшись один, стал насвистывать «Гром победы». Он глядел в окно на серую завесу дождя, и пасмурные мысли угнетали его. Троекурову вспомнилась прошлая осень, когда после ссоры со старым Дубровским точно так же свистел он воинственную песню, а у ворот искусительным бесом явился судебный заседатель – как, бишь, его звали? Ведь год всего прошёл с той поры! Да только за это невеликое время Андрей Гаврилович рехнулся и умер, заседатель сгорел вместе с его усадьбою, отнятое имение захирело; молодой Дубровский подался в разбойники, хитростью проник в дом генерала и лишь чудом не сделал беды…

…и всё же беда сгустилась теперь над головою Кирилы Петровича. Разбойник в тюрьме ожидал расследования и суда, где тайные дела Троекурова станут явными. А с великим князем шутки плохи: прознает Михаил Павлович правду – и придётся седому генералу держать ответ по всей строгости. Дубровский-то, пожалуй, и в краже обвинён понапрасну; насмотрелся на него Кирила Петрович, пока был Владимир французом, и поручиться мог, что такие молодцы побрякушек не крадут. «Честью и хваткой в отца пошёл, – думал Троекуров, – а я, старый дурак, променял друга на подьячих… собачью кровь, хамово племя… верно говорил про них Андрей Гаврилович!»

В сумраке душевном генерал распорядился запереть ворота усадьбы и никого не принимать. Три дня он искал утешения в объятиях наложниц, коих одну за другой водила в спальную из гарема старая надсмотрщица, и пил беспробудно. На четвёртый день Кирила Петрович женщин прогнал и маялся похмельем, рассеянно листая «Жизнь двенадцати цезарей». Мысль, которая всё это время ворочалась в голове его, наконец дозрела. Отбросив книгу, Троекуров послал верхового слугу за помещиком Спицыным. Антону Пафнутьевичу велено было явиться безотлагательно.