Глава IX

Около семи часов вечера некоторые гости хотели ехать по домам, но хозяин, развеселённый пуншем, простился с одним лишь исправником, а после приказал запереть ворота и объявил, что до следующего утра никого со двора не выпустит.

Праздник продолжился, и Кирила Петрович успел не спеша переговорить со всеми соседями, убедив их в необходимости взять под наблюдение дороги, прекратить движение разбойников и захватить Дубровского. Увечный капитан Копейкин серьёзной угрозы не представляет, говорил он, зато молодой гвардии поручик может обучить лесную сволочь военному делу и натворить немалых бед.

– Надобно взять его живым, – рассуждал Троекуров, – и примерно судить, чтобы прочим неповадно было.

Кирила Петрович помянул к слову некую денежную сумму, которую готов был выдать поимщикам Дубровского. Он с тем и отпустил исправника, чтобы не излагать при нём свои не вполне законные прожекты. Всё же поддерживать порядок в округе – обязанность полиции, жандармов и военных, но никак не крестьян, пусть даже под водительством генерала от инфантерии.

А в усадьбе тем временем гремела музыка, двери в залу отворились, и бал завязался. Хозяин с приближёнными сели в углу, выпивая стакан за стаканом и любуясь весёлостию молодёжи. Старушки играли в карты. Кавалеров, как и везде, где не квартирует какой-нибудь уланской бригады, было менее, нежели дам; все мужчины, годные для танцев, были завербованы. Француз между всеми отличался, дамы и девицы охотно выбирали его, находя, что с ним очень ловко вальсировать. Несколько раз учитель кружился с Марией Кириловною, и барышни насмешливо за ними примечали. Наконец около полуночи усталый хозяин прекратил танцы, приказал давать ужинать, а сам отправился спать.

Отсутствие Кирилы Петровича придало обществу более свободы и живости. Кавалеры осмелились занимать места подле дам. Девицы смеялись и перешёптывались со своими соседами; дамы громко разговаривали через стол. Мужчины пили, спорили и хохотали, – словом, ужин был чрезвычайно весел и оставил по себе много приятных воспоминаний.

Один только Спицын не участвовал в общей радости. Он сидел пасмурен и молчалив на своём месте, ел рассеянно и казался чрезвычайно беспокоен. Разговоры о разбойниках взволновали его воображение. Призывая бога в свидетели, что красная шкатулка пуста, Антон Пафнутьевич не лгал и не согрешал: красная шкатулка точно была пуста, – деньги, некогда в ней хранимые, перешли в кожаную суму, которую носил он на груди под рубашкой. Такой предосторожностию успокоивал Спицын свою недоверчивость ко всем и вечную боязнь. Будучи принуждён остаться ночевать в чужом доме, он боялся, чтоб не отвели ему ночлега где-нибудь в уединенной комнате, куда легко могли забраться воры. Антон Пафнутьевич искал глазами надёжного товарища и выбрал Дефоржа. Наружность француза, обличающая силу, а пуще храбрость при встрече с медведем, о коем бедный помещик не мог вспомнить без содрогания, решили его выбор.

Когда встали из-за стола, Антон Пафнутьич стал вертеться около учителя, покрякивая и откашливаясь, и наконец обратился к нему с изъяснением.

– Гм, гм… Нельзя ли, мусье, переночевать мне в вашей конурке, потому что, извольте видеть…

– Que désire monsieur? – спросил Дефорж, учтиво ему поклонившись.

– Экая беда! Ты, мусье, по-русски ещё не выучился… Чего я хочу? Же ве, муа, ше ву куше, понимаешь ли?

– Monsieur, très volontiers, – отвечал француз, – veuillez donner des ordres en conséquence.

Уловя в этих словах согласие, Антон Пафнутьевич, очень довольный своими сведениями во французском языке, тотчас отдал необходимые распоряжения. Гости прощались между собою, и каждый отправился в комнату, ему назначенную, а Спицын пошёл с учителем во флигель. Ночь была тёмная. Дефорж освещал дорогу фонарём; помещик шагал за ним довольно бодро, прижимая изредка к груди потаённую суму и удостоверяясь, что деньги при нём.

Пришед во флигель, учитель засветил свечу, и оба стали раздеваться. Между тем Антон Пафнутьевич похаживал по комнате, осматривая замки и окна. Результаты смотра оказались неутешительны. Двери запирались одною задвижкой, окна по летнему обыкновению не имели двойных рам. Спицын попытался было жаловаться на то Дефоржу, но француз только недоумённо пожимал плечами, и жалобы пришлось оставить. Постели стояли одна против другой; когда оба легли, учитель потушил свечу.

– Э-э… Зачем?! Пуркуа ву туше, пуркуа ву туше?! – закричал Антон Пафнутьич, спрягая с грехом пополам русский глагол тушить на французский лад. – Я не могу дормир в потёмках!

– Bonne nuit, – пожеланием доброй ночи откликнулся Дефорж, не понимая восклицаний.

– Проклятый басурман, – проворчал Спицын, закутываясь в одеяло. – Нужно ему было свечку тушить! А я спать не могу без огня… – И, не вытерпев даже пяти минут, он снова заскулил: – Мусье, мусье, же ве авек ву парле!

На все просьбы о разговоре из угла, где стояла постель Дефоржа, слышалось лишь ровное сопение.

«Храпит бестия француз, – думал Антон Пафнутьевич, – а мне так сон в ум нейдёт. Того и гляди воры войдут в открытые двери или влезут в окно, а его, бестию, и пушками не добудишься».

– Мусье, а мусье! – звал он учителя, но тот молчал по-прежнему. – Дьявол тебя побери…

Спицын вознамерился было бодрствовать всю ночь, но усталость и винные пары мало-помалу превозмогли его боязливость; он стал дремать, и вскоре глубокий сон овладел им совершенно.

Дубровский же под личиною Дефоржа лишь изображал спящего, а сам не смыкал глаз, пребывая в тяжких раздумьях. Благодаря застольному откровению Антона Пафнутьевича он знал теперь одного из главных виновников смерти отца. Оказалось, капитан Копейкин был кругом прав, когда говорил, что соседские помещики вполне заслуживают наказания. Но ежели месть Троекурову была уже делом решённым, и лишь присутствие Маши удерживало Владимира от исполнения приговора, то казнить Спицына у него не поднималась рука. Помещик жирною тушей возлежал под одеялом совсем близко и оглашал комнату храпом с присвистами, а Дубровский мучился, говоря себе: «Я не палач, не палач… Но кто же, кроме меня, покарает лжесвидетеля? Кто воздаст ему по делам его?»

Ответ неожиданно сыскался под утро сам собою. Едва за окном забрезжил рассвет, по стеклу чуть слышно постучали. Владимир спешно поднялся с постели и отворил раму. Окно было невысоко; снаружи почти вровень с Дубровским стоял его верный Гриша.

– Утро доброе, батюшка Владимир Андреевич, – сказал он.

– Тш-ш! – Владимир прижал палец к губам. – Тише, я не один. Чего тебе?

– Атаман прислал сказать, что из города собираются отправить солдат к нашему лесу. А потому надобно вам управиться с делом, которое вы с ним решили, и уходить не мешкая…

Пробуждение Спицына было странным. Сквозь сон ему послышалась негромкая речь, а когда он открыл глаза – взору в неясном утреннем свете явился Дефорж, который стоял у растворённого окна и с кем-то беседовал.

– Кесь ке се, мусье? Кесь ке ce? – произнёс Антон Пафнутьевич трепещущим голосом, и француз вдруг чистым русским языком отвечал:

– Тише, молчать! Молчать, или вы пропали. Я Дубровский.

Антон Пафнутьич обмер, увидев дуло карманного пистолета, быстро выхваченного соседом из вороха одежды. Молодой мужик, с которым разговаривал Дубровский, с ловкостью перескочил подоконник и оказался у постели Спицына; в руке его тускло блеснул нож.

– Погоди, – остановил слугу Дубровский. – Ты уже выдал меня, а эдак и вовсе загубишь всё дело… – Он обратился к помещику, в ужасе натянувшему одеяло к трём подбородкам. – Господин Спицын, давеча Троекуров ко всеобщему удовольствию сравнивал вас со свиньёй. Желаете ли вы, чтобы вас и закололи, как свинью, в этой постели?

Антон Пафнутьевич затряс головой, умоляюще глядя на Дубровского.

– Вы показали в суде, – строго сказал тот, – что имение наше принадлежит Кириле Петровичу Троекурову. Ложь ваша стала причиною гибели моего несчастного отца, и я по вашей милости оказался лишён отчего дома со всем достоянием. Что же, заслуживаете вы после этого хоть капли моей жалости?

Помещик молча плакал, содрогаясь всем телом и не издавая ни единого звука: нож в руках Гриши почти у самого горла представлял собою достаточно грозное предупреждение.

– В моей воле казнить вас или миловать, – продолжал Дубровский, – и я вас помилую. Вы больше не причините мне вреда. Ежели вам дорога ваша жизнь, вы уедете отсюда, не вызывая подозрений. Но попробуйте только до отъезда сделать даже пустяшный намёк или как-нибудь иначе указать, что я не тот, за кого меня принимают, и это станет вашей последней подлостью. Мои люди, коих кругом предостаточно, тотчас окончат ваши дни… Всё ли вам понятно?

Спицын, ещё не веря в счастливое спасение, принялся часто кивать, и Владимир приказал:

– Тогда отдайте сумку. Это будет малой частью той справедливой кары, которую вы заслужили.

Сумку с деньгами Дубровский приметил ещё ночью – раздеваясь, помещик бережно поглаживал её и пристраивал поудобнее. В горле у Антона Пафнутьевича забулькало; он прижал руки к груди, обхватив своё сокровище, и жалобно запричитал:

– Как же? Как же это можно?

– Сумку! – грозно повторил Дубровский и взглядом указал Грише на Спицына.

Слуга сорвал с помещика одеяло; потянул за ремень, видневшийся из-за ворота исподней рубашки, взмахом ножа перерезал его и выдернул сумку из дрожащих пальцев Антона Пафнутьевича. Тот по-бабьи тонко взвыл, по лицу его снова хлынули слёзы, а Гриша выпрыгнул в окно и скрылся, унося разбойничью добычу.

– Bonjour, monsieur, – молвил помещику Дубровский, опять превращаясь во француза. – И помните про наш уговор. Я не расположен шутить.

К девяти часам утра гости, ночевавшие у Троекурова, собралися один за другим в гостиной. Там кипел уже самовар, перед которым в утреннем платье сидела Мария Кириловна, а Кирила Петрович в байковом сертуке и в туфлях выпивал свою широкую чашку, похожую на полоскательную. Последним явился Антон Пафнутьевич; он был так бледен и казался так расстроен, что вид его всех поразил. Генерал осведомился о его здоровии, Спицын отвечал безо всякого смысла и с ужасом поглядывал на учителя, который тут же сидел как ни в чём не бывало. Через несколько минут слуга вошёл и объявил Спицыну, что коляска его готова. Антон Пафнутьевич, несмотря на увещания хозяина, спешил откланяться и тотчас уехал. Никто не понимал, что с ним сделалось; Кирила Петрович решил, что Спицын объелся. После чаю и прощального завтрака прочие гости тоже начали разъезжаться, вскоре имение опустело, и всё вошло в обыкновенный порядок.

До обеда француз давал уроки Саше; после назначено было занятие с дочерью хозяина. Пришед в залу, где ожидал её учитель, Мария Кириловна заметила необычное смущение на бледном его лице. Она открыла фортепьяно, пропела несколько нот, но Дефорж под предлогом головной боли извинился, прервал урок и, закрывая ноты, подал ей украдкою записку. Мария Кириловна, не успев одуматься, приняла её и раскаялась в ту же минуту, но учителя не было уже в зале. Девушка пошла в свою комнату, развернула листок и прочла по-французски:

Будьте сегодня в 7 часов в беседке у ручья. Мне необходимо с вами говорить.

Любопытство Марии Кириловны было сильно возбуждено. Она давно ожидала признания, желая и опасаясь его. Приятно получить подтверждение своим догадкам, но неприлично выслушивать сердечное объяснение от человека, который по состоянию своему не может надеяться когда-нибудь получить её руку. И всё же Маша решилась идти на свидание; колебалась она лишь в том, каким образом принять признание учителя: с аристократическим ли негодованием, с увещаниями ли дружбы, с весёлыми шутками или с безмолвным участием.

Смеркалось, подали свечи, Кирила Петрович сел играть в бостон с кем-то из загостившихся соседей. Мария Кириловна между тем поминутно поглядывала на столовые часы; когда пробили они третью четверть седьмого, девушка тихонько вышла на крыльцо, огляделась во все стороны и побежала в сад.

Небо покрылось тучами, среди деревьев за два шага от себя нельзя было ничего видеть, но Мария Кириловна спешила в темноте по знакомым дорожкам и скоро очутилась у беседки в самом дальнем конце сада. Тут остановилась она, дабы перевести дух и явиться перед Дефоржем с видом равнодушным и неторопливым, но учитель стоял уже перед нею.

– Благодарю вас, – сказал он тихим и печальным голосом, – что не отказали мне в моей просьбе. Я был бы в отчаянии, если бы вы на то не согласились.

Мария Кириловна отвечала заготовленною фразой:

– Надеюсь, что вы не заставите меня раскаяться в моей снисходительности.

Дефорж молчал и, казалось, собирался с духом.

– Обстоятельства требуют… я должен вас оставить, – сказал он наконец, – вы скоро, может быть, услышите… Но перед разлукой я должен с вами сам объясниться…

Девушка не отвечала ничего: в словах учителя видела она предисловие к ожидаемому признанию.

– Я не то, что вы предполагаете, – продолжал он, потупя голову, и неожиданно заговорил по-русски: – Я не француз Дефорж, я Дубровский.

Мария Кириловна вскрикнула.

– Не бойтесь, ради бога, вы не должны бояться моего имени, – быстро продолжал молодой человек. – Да, я тот несчастный, которого ваш отец лишил куска хлеба, выгнал из отеческого дома и послал грабить на больших дорогах. Но вам не надобно меня бояться – ни за себя, ни за него. Всё кончено. Я ему простил… Послушайте, вы спасли его! Первый мой кровавый подвиг должен был свершиться над ним. Много дней издалека я разглядывал ваш дом, назначая, где вспыхнуть пожару, и думал – откуда войти в спальню врага моего, как пресечь ему все пути к бегству… Но когда я проник сюда под личиною француза, сердце моё смирилось. Я понял, что жилище, где обитаете вы, священно, и что ни единое существо, связанное с вами узами крови, не подлежит моему проклятию. Я отказался от мщения как от безумства и охранял вас от мести других. Живя здесь, я счастлив был мыслию, что рядом со мною для вас нет опасности. Дни, проведённые под одною крышей с вами, стали для меня днями счастия. Их воспоминание будет отрадою печальной моей жизни… Нынче я получил известие, после которого мне невозможно долее здесь оставаться. Я расстаюсь с вами сегодня… сей же час… Но прежде я должен был вам открыться, чтоб вы не проклинали меня и не презирали. Думайте иногда о Дубровском. Знайте, что он рожден был для иного назначения, что душа его умела вас любить, что никогда…

Тут раздался лёгкий свист, и Дубровский умолк. Он схватил Машину руку и прижал к пылающим устам. Свист повторился.

– Простите, – сказал Владимир, – меня зовут, минута может погубить меня.

Он отошёл. Мария Кириловна стояла неподвижно, Дубровский воротился, снова взял её руку и с нежностью сказал:

– Если когда-нибудь несчастие вас постигнет и вы ни от кого не будете ждать ни помощи, ни покровительства, в таком случае обещаетесь ли вы прибегнуть ко мне, требовать от меня всего – для вашего спасения? Обещаетесь ли вы не отвергнуть моей преданности?

Мария Кириловна плакала молча. Свист раздался в третий раз.

– Вы меня губите! – закричал Дубровский. – Я не оставлю вас, пока не дадите мне ответа – обещаетесь вы или нет?

– Обещаюсь, – прошептала бедная красавица, и Владимир, прильнув к её руке жарким поцелуем, растворился в темноте среди деревьев.

Мария Кириловна, взволнованная свиданием, возвратилась к дому. Там всё было в движении, на дворе толпилось много народа и виднелись жандармы, у крыльца стояла тройка. Издали услыхала Маша голос отца и спешила войти в комнаты, опасаясь, чтоб отсутствие её не было замечено. В зале Кирила Петрович с гостями окружали исправника, осыпая его вопросами. Исправник в дорожном платье, вооружённый с ног до головы, отвечал им с видом таинственным и суетливым. Завидев дочь, Кирила Петрович спросил:

– Где ты была, Маша? Не встретила ли ты мусье Дефоржа?

Маша насилу могла отвечать отрицательно.

– Вообрази, – продолжал Троекуров, – исправник приехал его схватить и уверяет меня, что это сам Дубровский.

– Все приметы, ваше высокопревосходительство, – сказал почтительно исправник.

– Эх, братец, – прервал Кирила Петрович, – убирайся знаешь куда со своими приметами? Я тебе моего француза не выдам, покамест сам не разберу дела. Как можно верить на слово Антону Пафнутьичу, трусу и лгуну? Ему пригрезилось, что учитель хотел ограбить его! Зачем он тогда же утром не сказал мне ни слова?

– Дубровский застращал его, ваше высокопревосходительство, – отвечал исправник, – и взял с него клятву молчать…

– Враньё, – решил Кирила Петрович, – сейчас я всё выведу на чистую воду… Где же учитель? – спросил он у вошедшего слуги.

– Нигде не найдут-с, – отвечал слуга.

– Так сыскать его! – закричал Троекуров, начинающий сумневаться. – Покажи мне твои хвалёные приметы, – сказал он исправнику, который тотчас и подал ему бумагу. – Гм, гм, двадцать три года… Оно так, да это ещё ничего не доказывает. Что же учитель?

– Не найдут-с, – был опять ответ.

Кирила Петрович заметил, что дочь ни жива ни мертва.

– Ты бледна, Маша, – сказал он, – тебя перепугали.

– Нет, папенька, – отвечала Мария Кириловна слабым голосом, – у меня голова болит.

– Поди в свою комнату и не беспокойся.

Девушка поскорее ушла, в комнате бросилась на постелю и зарыдала в истерическом припадке. Служанки сбежались, раздели её, насилу-насилу сумели успокоить холодной водой и всевозможными спиртами, и наконец Маша впала в усыпление.

Между тем француза не находили: вероятно, он успел скрыться, быв предупреждён, но кем и как – оставалось тайною. Кирила Петрович вышагивал взад и вперёд по зале, грозно насвистывая «Гром победы, раздавайся». Исправник казался в дураках, гости шептались между собою; никто не думал о сне. Когда часы пробили одиннадцать, Кирила Петрович сказал сердито исправнику:

– Ну, что? Ведь не до свету же тебе здесь оставаться! Мой дом не харчевня… Не с твоим проворством, братец, поймать Дубровского, если уж это Дубровский. Отправляйся-ка восвояси да вперёд будь расторопнее. Вам всем пора домой, – немилостиво продолжал он, обратясь к гостям. – Велите закладывать, а я хочу спать.