Глава VIII

Дубровский, овладев бумагами француза, продолжал жить в доме Троекурова и, несмотря на зловещие тайные намерения, не проявлял в поведении ничего предосудительного. Правда, он мало занимался воспитанием Саши, давал ему полную свободу повесничать и не строго взыскивал за уроки, задаваемые только для формы, – зато с большим прилежанием следил за музыкальными успехами своей ученицы и часто по целым часам сиживал с нею за фортепьяно.

Глядя на Машу, вспоминал Владимир образ матушки своей на портрете, который украшал комнату старого Дубровского и сгорел вместе с усадьбою. Влюблённый способен убедить себя в чём душе угодно; день ото дня матушкино сходство с дочерью Троекурова казалось молодому Дубровскому всё более явным, и этому весьма способствовало ответное ослепление влюблённостью, которое переживала Мария Кириловна.

Не раз пробовала она сыграть на фортепьяно по памяти вальс, который Дубровский показывал Спицыну, покуда разбойники его грабили. Нежная мелодия никак не давалась Маше; она посетовала на то Дефоржу, – и велико же было её удивление, когда француз без труда исполнил вальс от начала до конца, включая и ту часть, которой Маша не слыхала. Он скромно сообщил, что музыку эту запомнил в службе у прежнего своего господина, и по просьбе Марии Кириловны повторил мелодию снова, а она во все глаза глядела на руки француза, порхавшие по клавишам, и любовалась его одухотворёнными чертами…

…кои в недолгое время совершенно заслонили собою в Машиных грёзах черты Сваневича. Прежнее чувство к молодому тамбовскому помещику оказалось более плодом девического воображения, чем истинною страстью, а письма о душевных муках – развлечением, скрасившим для Марии Кириловны одиночество и тоску зимних месяцев. Теперь на дворе стояло лето; Сваневич вовсе не ответил на последнее, самое пронзительное Машино послание, – правда, она грешила на разбойников Копейкина, сделавших почту ненадёжной. Маша решила повременить с новыми письмами и ждать, пока обеспокоенный жених напишет снова; день проходил за днём, но писем не было. «Loin des yeux, loin du coeur», – вздыхала когда-то при Марии Кириловне мамзель Мими; с глаз долой – из сердца вон. Дочь Троекурова помыслить не могла, что с нею могли так обойтись; сама же притом без долгих раздумий и сожаления освободила место в сердце своём для храброго француза, бывшего всякий час перед глазами.

Капитан Копейкин во исполнение обещания подбирался со своими людьми совсем близко к имению Троекурова. Дважды отправлял он рыжего мальчишку, который условными знаками вызывал Дефоржа к беседке у ручья. Туда, в самый дальний уголок барского сада, капитан являлся сам – рискуя, что его заметят и схватят, – чтобы укорить молодого товарища:

– Больно долго вы мешкаете, Владимир Андреевич. Неужто в столько дней нельзя было Троекурова подловить?! Чай, не таится он в собственном доме, а с утра до ночи на виду!

– Да где там, – отвечал Дубровский, – я порой по целым дням его не вижу. А ежели встречаю, то кругом полно гостей и дворни. Не с руки мне быть рядом и дожидаться, пока окажется он один: учителю надлежит провождать время с хозяйским сыном, а не с хозяином.

О том, что Марии Кириловне достаётся куда больше времени, чем хозяйскому сыну, Владимир почитал за благо умалчивать. И о том не говорил он, какое это мучение – иметь перед глазами врага и сознавать, что прекраснейшее в целом свете существо доводится ему дочерью.

– Как же, не видите вы Троекурова… – ворчал капитан. – А кто с ним охотиться ездил? Вот в полях и поквитались бы.

Это была правда: Кирила Петрович, впечатлённый тем, как ловко его француз разделался с медведем, взял Дефоржа на охоту. Там генерал снова не мог на него нарадоваться, ставя другим спутникам в пример смелое проворство французского учителя.

Вслед за Кирилой Петровичем и Марией Кириловной все полюбили Дефоржа. Саша – за снисходительность к своим шалостям, домашние – за доброту и за щедрость, по-видимому несовместную с его состоянием… Сам француз, казалось, испытывал ответную привязанность и почитал уже себя членом семейства.

Троекуров по возвращении от князя Верейского времени даром не терял. К особенному его удовольствию в главном селе имения кончили строить новую каменную церковь: её проект Кирила Петрович утвердил собственноручно ещё прежде своего появления под Раненбургом, а как появился – строительство закипело пуще прежнего. Мастеровые управились к престольному празднику, и Троекуров пригласил на торжества всех окрестных помещиков с городскими чиновниками, рассчитывая в застолье уговориться с ними о скорой поимке молодого Дубровского.

Гости начали съезжаться накануне. Иные останавливались в господском доме и во флигелях, другие у приказчика, третьи у священника, четвёртые у зажиточных крестьян. Конюшни полны были дорожных лошадей, дворы и сараи загромождены разными экипажами.

В девять часов утра заблаговестили к обедне, и все потянулись к церкви. Собралось такое множество почётных богомольцев, что простые крестьяне не могли поместиться в церкви и стояли на паперти и в ограде. Обедня не начиналась, ждали Кирилу Петровича. Он приехал в коляске шестернёю и торжественно пошёл на своё место, сопровождаемый Марией Кириловной. Взоры мужчин и женщин обратились на неё; первые удивлялись красоте генеральской дочери, вторые со вниманием осмотрели её наряд.

Началась обедня, домашние певчие пели на крылосе, Кирила Петрович сам подтягивал, молился, не смотря ни направо, ни налево, и с гордым смирением поклонился в землю, когда дьякон громогласно упомянул о зиждителе храма сего.

Обедня кончилась. Кирила Петрович первый подошёл ко кресту. Все двинулись следом, потом соседи подошли к Троекурову с почтением. Дамы окружили Машу. Кирила Петрович, выходя из церкви, пригласил всех господ к себе обедать, сел в коляску и отправился домой; гости поехали за ним…

…и скоро комнаты усадьбы наполнились. Всё новые приглашённые прибывали поминутно и насилу могли пробраться до хозяина. Барыни сели чинным полукругом, одетые по запоздалой моде, в поношенных и дорогих нарядах, все в жемчугах и бриллиантах; мужчины толпились около икры и водки, с шумным разногласием разговаривая между собою. В зале накрывали стол на восемьдесят приборов. Слуги суетились, расставляя бутылки и графины и прилаживая скатерти. Наконец дворецкий провозгласил: «Кушание поставлено», – и Кирила Петрович первый пошёл садиться за стол. За ним двинулись дамы и важно заняли свои места, наблюдая некоторое старшинство. Барышни стеснились между собою, как робкое стадо козочек, и выбрали места одна подле другой. Против них поместились мужчины. На конце стола сел учитель подле маленького Саши.

Слуги стали разносить тарелки по чинам, в случае недоумения руководствуясь догадками, – им словно ведом был способ швейцарца Лафатера определять человека по строению черепа и чертам его лица; лафатеровские суждения слуг оказывались почти всегда безошибочны. Звон тарелок и ложек слился с шумным говором гостей. Кирила Петрович весело обозревал свою трапезу и вполне наслаждался счастием хлебосола, не забывая притом об уговоре с Верейским. На глаза ему угодил новый исправник: незврачный гость впервые явился к Троекурову и темнел мундиром по соседству с учителем.

– А жаль покойного нашего исправника, – молвил Кирила Петрович. – Кабы не сожгли его, так в околотке было бы тише… И что же нового слышно про Копейкина с Дубровским?

– Так Дубровский ведь обедал у меня, Кирила Петрович! – вдруг объявила помещица Глобова, и все взоры обратились на неё.

Гости с любопытством приготовились услышать рассказ Анны Савишны. Они знали про то, как разбойник заставил Марию Кириловну вальсировать на лесной лужайке, пока остальные грабили Спицына: сей случай Антон Пафнутьевич живописал каждому встречному. Глобова же покуда не успела никому похвалиться; она прихворнула и несколько времени не выезжала из усадьбы своей – сущее наказание для старой сплетницы! Теперь посреди общего внимания Анна Савишна поведала, как приказчик, отправленный на почту с деньгами для сына-офицера, воротился ограбленным и едва избегнул смерти, а прибывший господин вида генеральского в пять минут вывел приказчика на чистую воду:

– Деньги нашлись, генерал этот у меня отобедал, потом тотчас уехал и увёз вора с собою. Нашли приказчика моего на другой день в лесу живёхонького, но привязанного к дубу и ободранного, как липку. Выпороли его знатно, всем прочим вперёд наука!

Все молчали, слушая Глобову, и особенно притихли барышни: многие из них втайне доброжелательствовали Дубровскому. Пылкая мечтательница Мария Кириловна, напитанная таинственными ужасами готических романов, тоже видела в мятежном поручике героя романического, а Троекуров усомнился:

– И ты, Анна Савишна, полагаешь, что у тебя был сам Дубровский?

– Он самый, батюшка. А в коляске его Копейкин дожидался, мне после люди сказали.

– Господь с ним, с Копейкиным, – махнул рукою генерал, – его я и сам видал. А как выглядел этот твой Дубровский?

Глобова пожевала губами.

– Лет, пожалуй, тридцати пяти… смуглый, черноволосый, в усах… бакенбарды такие… На генерала Кульнева похож. Ну прямо вылитый, как в календаре!

– Очень же ты ошиблась. Не знаю, кто был у тебя в гостях, а только не Дубровский. Отец его мне сказывал, что Владимир четырьмя годами старше моей Маши. Следственно, ему не тридцать пять лет, а около двадцати двух.

– Точно так, ваше высокопревосходительство, – вмешался исправник, – у меня есть приметы; в них точно сказано, что ему от роду двадцать третий год.

– Кстати, – подхватил Троекуров, – прочти-ка, а мы послушаем. Приметы всем знать не худо, авось в глаза попадётся, так не вывернется.

Исправник вынул из кармана довольно замаранный лист бумаги, развернул его с важностию и стал читать нараспев:

– Приметы Владимира Дубровского, составленные по сказкам бывших его дворовых людей. От роду двадцать два года, роста середнего, лицом чист, бороду бреет, глаза имеет карие, волосы русые, нос прямой. Приметы особые: таковых не оказалось.

– И только, – сказал Кирила Петрович.

– Только, – отвечал исправник, складывая бумагу.

– Поздравляю, господин исправник. Ай да бумага! По этим приметам немудрено будет вам отыскать Дубровского. Да кто же не среднего роста, у кого не русые волосы, не прямой нос да не карие глаза?! Бьюсь об заклад, три часа сряду будешь говорить с самим Дубровским, а не догадаешься, с кем бог тебя свёл. Нечего сказать, умные головушки приказные.

Исправник смиренно положил в карман свою бумагу и молча принялся за гуся с капустой. Между тем слуги успели несколько раз обойти гостей, наливая каждому его рюмку. Несколько бутылок горского и цимлянского громко были уже откупорены и приняты благосклонно под именем шампанского; лица начинали рдеть, разговоры становились звонче, несвязнее и веселее. Тут въехала на двор коляска, запряжённая шестью лошадьми.

– Это кто? – спросил Троекуров.

– Антон Пафнутьич, – отвечали несколько голосов.

Двери отворились; в столовую ввалился Спицын. Он сопел, кланялся, улыбался и уже собирался извиняться.

– Прибор сюда! – гаркнул Кирила Петрович слугам, а к помещику обратился ласково: – Милости просим, Антон Пафнутьич. Садись да скажи нам, что это значит? Не был у моей обедни и к обеду опоздал… Это на тебя не похоже, ты и богомолен, и покушать любишь.

– Виноват, – отвечал толстяк, привязывая салфетку в петлицу горохового кафтана. – Виноват, батюшка Кирила Петрович. Я было рано пустился в дорогу, да не успел отъехать и десяти вёрст, вдруг шина у переднего колеса пополам – что прикажешь? К счастию, оказалась недалеко деревня, но пока до неё дотащились, да отыскали кузнеца, да всё кое-как уладили, прошли ровно три часа, и делать было нечего. Ехать ближним путём через лес я не осмелился, а пустился в объезд…

– Погоди, – в недоумении нахмурил брови генерал, – чего ты боишься?

– Как чего, батюшка Кирила Петрович? А Копейкина-то с Дубровским; того и гляди попадёшься им в лапы! Сказывали, разбойнички последнее время совсем рядом с вами крутятся. Один раз бог меня миловал, удалось от них уйти поздорову, да только второго раза уж точно не будет. Копейкин-то ещё ладно, а Дубровский – малый не промах! Этот никому не спустит, а с меня, пожалуй, и две шкуры сдерёт.

– За что же, братец, такое отличие?

– А за тяжбу-то покойника Андрея Гавриловича! Поди, теперь уже Владимиру Андреевичу доложили честь по чести, как я в удовольствие ваше… – Спицын на мгновение замялся, поняв, что выболтал при всех подлость свою, и продолжал осторожно: – То есть как я по совести и по справедливости показал суду, что Дубровские владеют имением безо всякого на то права, а единственно по снисхождению вашему. Покойник-то, царство ему небесное, обещал со мною по-свойски переведаться, а сынок, пожалуй, сдержит слово батюшкино. Нынче уж и ездить стало боязно, и того гляди разбойники до усадьбы доберутся…

Кирила Петрович утробно хохотнул.

– А в усадьбе-то будет им раздолье! Я чай, красная шкатулочка полным полна?

– Куда, батюшка Кирила Петрович! Была полна, а нынче совсем опустела. – Студень щёк Спицына пошёл пятнами румянца; Троекуров презрительно скривился:

– Полно врать, Антон Панфутьич. Мы вашего брата знаем. Куда тебе деньги тратить? Дома живёшь свинья свиньёй, никого не принимаешь, своих мужиков обдираешь, знай копишь да и только.

Средь гостей послышались смешки.

– Вы всё изволите шутить, батюшка Кирила Петрович, – пробормотал с натужной улыбкою Антон Пафнутьич, – а мы, ей-богу, разорились…

Пряча глаза от соседей, Спицын поспешил заесть грубую шутку хозяина жирным куском кулебяки, а Кирила Петрович вернулся к тому, с чего начинал, и снова обратился к гостям:

– Нет, уж не видать нам такого исправника, каков был покойник Тарас Алексеевич! Этот был не промах, не разиня. Жаль, что сожгли молодца, а то бы не ушёл от него ни один человек изо всей шайки… Делать нечего, видно, пора пришла мне вступиться в это дело да пойти на разбойников с моими домашними. На первый случай отряжу человек двадцать, так они и очистят воровскую рощу; народ не трусливый, каждый в одиночку на медведя ходит, от разбойников не попятятся.

Бравадою своей Троекуров желал вовлечь в предприятие окрестных помещиков: чрез их земли пролегали дороги, ведшие из лесу. Генерал намеревался по правилам воинской науки собрать коалицию, принять над нею командование и общими силами обложить шайку со всех сторон. Только Антон Пафнутьевич переменил ход разговора. При упоминании медведя вспомнил он шутку, коей оказался когда-то жертвою, и спросил, оставя кулебяку:

– Здоров ли ваш медведь, батюшка Кирила Петрович?

– Миша приказал долго жить, – вынужден был ответить генерал. – Умер славною смертью, от руки неприятеля. Вон его победитель. – Кирила Петрович указал на Дефоржа. – Молись теперь за моего француза. Он отомстил за твою… с позволения сказать… Помнишь?

– Как не помнить, – сказал Спицын, смущённо почесав прихваченное когтями седалище, – очень помню! Так Миша умер… Жаль косматого, ей-богу жаль! какой был забавник! какой умница! эдакого медведя другого не сыщешь. Да зачем мусье убил его?

Кирила Петрович не отказал себе в удовольствии рассказать подвиг своего француза, ибо имел счастливую способность тщеславиться всем, что только ни окружало его. Гости слушали повесть о Мишиной смерти и с изумлением посматривали на Дефоржа, а учитель, не подозревая, что разговор шёл про его храбрость, спокойно сидел около Саши и вполголоса по-французски делал нравственные замечания резвому своему воспитаннику.

Обед, продолжавшийся около трёх часов, кончился; хозяин положил салфетку на стол – все встали и пошли в гостиную, где ожидал их кофей, карты и продолжение попойки, столь славно начатой в столовой.