Глава VII

Дубровский с малых лет воспитывался в Кадетском корпусе, а потому домашних учителей не имел. Некоторые знания о них доставили Владимиру петербургские приятели, а этот рассказ простодушного добряка Нащокина, сопровождаемый хохотом Пушкина и гостей его, поминал теперь Дубровский в намерении войти к Троекурову под личиною французского гувернёра.

У нас было множество учителей, гувернёров и дядек, из коих двое особенно для меня памятны. Один пудреный, чопорный француз, очень образованный, бывший приятель Фридерика Второго, с которым игрывал он дуэты на флейте, а другой, которому обязан я первым моим пьянством, эпохою в жизни моей. Вот как это случилось.

Однажды в отсутствие матушки, скучая продолжительностию вечернего урока, в то время, как учитель занялся с братом моим, я подкрался и задул обе свечки. Случилось, что во всём доме, кроме сих двух свечей, не было огня, а слуги по своему обычаю все ушли, оставя дом пустым. Учитель насилу их нашёл, насилу добился огня, насилу добрался до меня и в наказание запер меня в чулан.

В чулане спрятаны были разные съестные припасы. Я к неизъяснимому утешению тотчас отыскал тут изюм и винные ягоды и наелся вдоволь. Между тем ощупал я штоф, откупорил, полизал горлышко, нашёл его сладким, попробовал из него хлебнуть, мне это понравилось. Несколько раз повторил я своё испытание и вскоре повалился без чувств.

Когда матушка приехала, учитель рассказал ей мою проказу и с нею отправился в чулан. Будят меня, что же? Встаю, шатаясь, бледный, на полу разбитый штоф, от меня несёт водкою, как от сводни в московском борделе. Матушка ахнула…

На другой день просыпаюсь поздно, с головной болию, смутно вспоминая вчерашнее, гляжу в окно и вижу, что на повозку громоздят пожитки моего учителя. Няня моя объяснила мне, что матушка прогнала его затем-де, что он вечор запер меня в чулан, а об водке – ни полслова.

В коляске по пути с почтовой станции в разбойничий лагерь Дубровский с Копейкиным разбирали затею поручика, которая для начала обошлась капитану в преизрядную сумму.

– Мне денег не жаль, – говорил Копейкин, – а вот за вас, Владимир Андреевич, и впрямь сердце болит. Слишком уж опасной выходит игра, и на кону, понимаете ли, ваша свобода, а то и жизнь. Коли догадается Троекуров, что вы самозванец, – не сносить вам головы.

Дубровский, повеселевший в предвкушении новой авантюры, снял фуражку и предоставил встречному ветерку ерошить светлые свои волосы. Он беспечно улыбнулся капитану.

– Отчего же Троекуров догадается? Французский мой идеален; вы слышали, как француз его хвалил. Креститься не по-нашему слева направо авось не забуду. А в кадетах я стольких учителей перевидал, что сам как-нибудь да сумею представиться учителем. Коли детей не оставлять вниманием и в чуланы не запирать, трудностей больших в том не вижу.

– Отдаю должное вашей изобретательности и вашему мужеству, голубчик Владимир Андреевич, – вздохнул Копейкин. – Только дворни у Троекурова полно и помещики соседские в некотором роде там днюют и ночуют. Глаз кругом уж больно много! Случись кто посмышлёнее других – враз выведет вас на чистую воду. Вам же надобно не просто иностранца изобразить, но поменять естество и заместо российского гвардии поручика стать, понимаете ли, скромным французским кондитором. В землю смотреть, по-русски ни бельмеса не понимать и по сторонам кланяться…

– Пожалуй, тут вы правы, – с улыбкою продолжал Дубровский. – Но лишь бы меня к плите не приставили, не обучен я пироги печь. А жить мне у Троекурова считанные дни, и глаза попусту мозолить людям я не стану. Кому придёт в голову разглядывать скромного учителя?

Капитан ответил хмуро:

– Кому что в голову прийти может, одному богу ведомо. Я со своими людьми постараюсь быть всегда поблизости. А вы, сделайте милость, не задерживайтесь. Отомстить – это полдела, надо ещё невредимым воротиться. А там, глядишь, уже и от великого князя весточка подоспеет.

В лагере Дубровский снова очутился в руках куафёра и портного. Владимиру пришлось расстаться с офицерскими усиками, кои он так любовно взращивал и холил. Бакенбарды ему тоже обкорнали, сделав едва заметными; претерпела изменения и причёска. Надев самое простое платье, поручик водрузил на нос очки Копейкина – они оказались вроде тех, что видел он у француза, – ссутулил спину и в самом деле стал походить на иностранного учителя.

Следующим утром Дубровский появился пред Троекуровым с пашпортом на имя французского подданного Дефоржа двадцати двух лет, аттестатами и рекомендательным письмом от одного из приятелей Кирилы Петровича, у которого четыре года жил он гувернёром.

Дефорж понравился генералу приятной наружностью и простым обращением. Кирила Петрович, пересмотрев представленные бумаги, был недоволен одною молодостью своего француза – и не потому, что полагал сей любезный недостаток несовместным с терпением и опытностию, столь нужными в несчастном звании учителя. Троекурова беспокоила сохранность гарема; свои сомнения он тотчас и решился объяснить. По-французски Кирила Петрович не говорил и обратился к дочери, чтобы служила она переводчиком.

– Подойди сюда, Маша, – велел он. – Скажи ты этому мусье, что так и быть – принимаю его; только с тем, чтоб он у меня за моими девушками не осмелился волочиться, не то я его, собачьего сына… Переведи это ему.

Мария Кириловна покраснела и, обратясь к Дефоржу, сказала ему по-французски, что отец-де надеется на его скромность и порядочное поведение. Учитель ей поклонился и отвечал, что он рассчитывает заслужить уважение, даже если откажут ему в благосклонности. Маша слово в слово перевела ответ. Кирила Петрович отмахнулся:

– Хорошо, хорошо, не нужно для него ни благосклонности, ни уважения. Дело его ходить за Сашей и учить грамматике да географии, переведи это ему.

Марья Кириловна вновь смягчила в переводе грубые выражения отца, и Троекуров отпустил француза во флигель, где назначена была ему комната. После Маша представила Дефоржа новому воспитаннику – своему брату, сыну Троекурова от её бывшей учительницы мамзель Мими.

Француженка была доброй девушкой и оставила по себе у Троекурова память довольно приятную. Она никогда во зло не употребляла влияния, которое имела над Кирилой Петровичем, в чём отличалась от других наперсниц, часто им сменяемых. Любя её больше прочих, Троекуров признал Сашу своим сыном, хотя множество босых ребятишек, как две капли воды похожих на Кирилу Петровича, бегали перед его окнами и считались дворовыми. Черноглазый девятилетний Саша напоминал Кириле Петровичу полуденные черты мамзель Мими; учить этого шалуна теперь предстояло Дефоржу.

Маша рассказала французу о порядках в имении – никто другой не мог с ним объясниться. Она с удовольствием щебетала по-французски, однако, будучи воспитанной в аристократических предрассудках, не обращала внимания на самого Дефоржа: учитель для Марии Кириловны представлял род мастерового или слуги, а мастеровой или слуга не казался ей мужчиною. Такое надменное отношение не позволило Маше заметить впечатления, произведённого на мсье Дефоржа; не заметила она ни его смущения, ни трепета, ни изменившегося голоса. Он же сперва трепетал в опасении, что дочь Троекурова укажет на него как одного из разбойников, ограбивших Спицына с мнимою племянницей. Однако тогда девушка видела только глаза Дубровского, а на Дефоржа теперь едва смотрела; его взгляд ни о чём ей не напомнил. Зато самозванный француз, уже не боясь, что его мистификация будет раскрыта, исподволь смущённо любовался прелестной Марией Кириловной, неотвратимо в неё влюбляясь…

…а скоро Дефорж сумел дать о себе совершенно новое понятие. По прибытии в имение он приступил к своим учительским обязанностям. На третий день Кирила Петрович вспомнил о французе и вознамерился угостить его в медвежьей комнате. По велению отца Маша отвлекла Дефоржа от занятий с Сашей и сказала: хозяин-де желает, чтобы тот пояснил ему что-то насчёт шампанских и бургундских бутылок, заполнявших винный погреб.

В тёмных подвальных коридорах с учителем, который шёл за Кирилой Петровичем, произошло то же, что и с помещиком Спицыным: двое дюжих слуг распахнули вдруг боковую дверь и втолкнули в неё француза. Дверь тут же захлопнулась; в замке повернулся ключ. Дефорж оборотился и увидел привязанного медведя. Голодный зверь начал фыркать, издали обнюхивая своего гостя, поднялся на задние лапы и пошёл на него.

В отличие от Антона Пафнутьевича, француз не дрогнул: со времени своего приезда он ждал подвоха и был готов к нападению, а потому ловко стащил с себя сертук и бросил на морду зверю, закрыв тому глаза. Дубровский оставался собою, хотя и сделался по виду Дефоржем, а наука графа Толстого и сверх того нынешнее положение требовали быть всегда наготове и при оружии. Он вынул из кармана маленький пистолет, вложил ствол в ухо ослеплённому медведю и выстрелил.

Зверь был убит наповал. Через мгновение дверь отворилась и вошёл Кирила Петрович, изумлённый развязкою своей шутки. Его взгляду явился Дефорж, который стоял без сертука над поверженным медведем, невозмутимо скрестив руки на груди.

– Я хочу непременного объяснения, кто предварил француза о шутке, для него уготовленной, и зачем у него в кармане был заряженный пистолет, – заявил Троекуров, снова обретая дар речи. – Позвать сюда Марию Кириловну!

Маша прибежала и перевела французу вопросы отца.

– Я не слыхивал о медведе, – отвечал Дефорж с достоинством, – но я всегда ношу при себе пистолеты, потому что не намерен терпеть обиду, за которую по моему званью не могу требовать удовлетворения.

Маша перевела сказанное, глядя на Дефоржа с восхищением. Он был прав: дуэльный кодекс предполагал, что оскорбление может нанести лишь равный равному; стало быть, и дуэль из-за посягательства на самолюбие, достоинство или честь возможна только между равными. Тот, кто стоит ниже, может нарушить право стоящего выше, но не может оскорбить его. Тот, кто стоит выше, обязан отклонить вызов нижестоящего.

Выслушав слова француза, Кирила Петрович промолчал. Благосклонным кивком он позволил Дефоржу удалиться; когда же тот забрал сертук и пошёл из подвала, Троекуров уважительно молвил, глядя ему вслед:

– Каков молодец! Не струсил, ей-богу, не струсил!

С убитого медведя Кирила Петрович приказал снять шкуру, а слугам объявил, что с этой минуты француза своего любит, сам его пробовать больше не станет и другим никому не велит.

Этим дело не ограничилось, ведь Дефорж, влюблённый в Марию Кириловну, сам того не желая, поразил воображение хозяйской дочери. До следующего утра она ни о ком другом не могла больше думать: внутренний взор её снова и снова рисовал молодого француза, который с байроническим видом стоит над убитым медведем и спокойно с нею разговаривает. Маша увидела, что храбрость и гордое самолюбие не исключительно принадлежат одному сословию, и стала оказывать учителю уважение, которое час от часу становилось внимательнее. Меж ними завязались некоторые отношения: Мария Кириловна имела прекрасный голос и большие музыкальные способности; новый рояль сиял боками в гостиной, и влюблённый Дефорж помимо занятий с Сашей вызвался давать сестре мальчика уроки музыки. Надобно ли говорить, что в несколько дней Маша тоже влюбилась во француза, сама ещё в том себе не признаваясь…

…однако тут размеренный ход событий нарушен был явлением нежданного гостя.

Когда великий князь Михаил Павлович предложил государю отправить на поиски ларца в Раненбург доверенного человека, Николай Павлович остановил свой выбор на князе Верейском. За некоторую провинность князь отозван был из Европы, где жил долгое время и поднаторел в интригах; успешными поисками Дубровского ему предстояло вернуть себе расположение государя. Верейский владел имением в Раненбургском уезде – приезд помещика на свою землю имел бы вид совершенно естественный, а давнее мимолётное знакомство князя с Троекуровым окончательно уверило императора в правильном выборе.

Богатое поместье князя Верейского находилось в тридцати верстах от угодий Кирилы Петровича; прежде тамошним хозяйством управлял отставной майор – никакого сношения не могло существовать между ним и суровым генералом. Но теперь в имении появился князь, который от роду не видал этой своей деревни. Дождавшись, пока в несколько дней весть о его приезде разнесётся по округе, Верейский стал сетовать на невозможность выносить уединение и по-соседски отправился обедать к Троекурову с намерением восстановить прежнее знакомство и заняться тайным поручением государя.

Князю было около пятидесяти лет, но он казался гораздо старее. Излишества всякого рода изнурили его здоровие и положили на нём свою неизгладимую печать. Несмотря на то, наружность Верейского выглядела приятной и замечательной, а привычка быть всегда в обществе придавала ему некоторую любезность, особенно с женщинами. Он имел всегдашнюю нужду в рассеянии и непрестанно скучал.

Кирила Петрович был чрезвычайно доволен, приняв посещение князя знаком уважения от человека, повидавшего свет; он по обыкновению своему стал угощать его смотром своих заведений и повёл на псарный двор. Князь чуть не задохся в собачьей атмосфере и спешил выйти вон, зажимая нос платком, опрысканным духами. Старинный сад с его стрижеными липами, четвероугольным прудом и правильными аллеями не понравился Верейскому; он любил английские сады и так называемую природу, но хвалил и восхищался. Когда слуга пришел доложить, что кушание поставлено, хозяин усадьбы и его гость пошли обедать. Князь прихрамывал, устав от прогулки; он уже раскаивался в своём посещении…

…но в зале встретила их Мария Кириловна, и старый волокита был поражён её красотой. Троекуров посадил гостя подле дочери. Верейский оживился в Машином присутствии, сделался весел и успел несколько раз привлечь её внимание любопытными своими рассказами.

После обеда Кирила Петрович предложил ехать верхом, но князь извинился, указав на свои бархатные сапоги и шутя над подагрой; он предпочёл прогулку в линейке, с тем чтоб не разлучаться с милою соседкой. Линейку заложили, старики и красавица поехали втроём. Разговор не прерывался. Мария Кириловна с удовольствием слушала льстивые и весёлые приветствия светского человека, как вдруг Верейский, обратясь к Троекурову, спросил: что значит погорелое строение, которое они проезжают, и ему ли оно принадлежит? Кирила Петрович нахмурился; воспоминания были ему неприятны. Он процедил сквозь зубы, что земля теперь его и что прежде принадлежала она Дубровскому.

– Дубровскому, – повторил Верейский, – как, этому разбойнику?!

– Отцу его, – отвечал Троекуров, не успев подивиться осведомлённости князя, – да и отец-то был порядочный разбойник.

– Куда же девался молодой Дубровский? Жив ли, схвачен ли он?

– И жив, и на воле, и покамест у нас будут исправники заодно с ворами, до тех пор не будет он пойман. Дубровский этот пристал теперь к атаману Копейкину… Кстати, князь, разбойники побывали ведь и у тебя в имении?

– Да, прошлого году они, кажется, что-то там сожгли или разграбили… А скажите, Мария Кириловна, любопытно было бы вам познакомиться покороче с таким романтическим героем?

– Ничего любопытного, – проворчал Троекуров, – она знакома с ним и даже вальсировала тому назад недели две, да слава богу тем дело и кончилось.

Кирила Петрович начал в подробностях рассказывать повесть о поездке Маши со Спицыным в Раненбург и о том, как на обратном пути захватила их разбойничья шайка. Верейский выслушал с глубоким вниманием, нашёл всё это очень странным и переменил разговор. Возвратясь, он велел подавать свою карету и, несмотря на усильные просьбы Троекурова остаться ночевать, уехал тотчас после чаю. Прощаясь, Верейский пригласил Кирилу Петровича приехать к нему в гости с Марией Кириловной, – и гордый Троекуров обещался, ибо, взяв в уважение княжеское достоинство, две звезды и три тысячи душ родового имения Верейского, он до некоторой степени почитал князя себе равным.

Два дня спустя Маше пришлось прервать музыкальные упражнения с Дефоржем, чтобы сопровождать Кирилу Петровича, отправившегося с ответным визитом к Верейскому. На подъезде к усадьбе князя Троекуров не мог не залюбоваться чистыми и весёлыми избами крестьян и каменным господским домом, выстроенным во вкусе английских замков. Перед домом расстилался густо-зелёный луг, на коем паслись швейцарские коровы, звеня своими колокольчиками. Пространный парк окружал дом со всех сторон.

Хозяин встретил гостей у крыльца и подал руку молодой красавице. Они вошли в великолепную залу, где стол был накрыт на три прибора. Князь подвёл гостей к окну, откуда им открылся прелестный вид. Река протекала прямо перед окнами, по ней шли нагруженные барки и мелькали малые рыбачьи лодки. За рекою тянулись холмы и поля, несколько деревень оживляли окрестность.

Дав гостям насладиться пейзажами, Верейский повёл их рассматривать галерею картин, привезённых из чужих краёв. Князь объяснял Марии Кириловне их различное содержание, рассказывал историю живописцев, указывал на достоинства и недостатки письма… Он говорил о картинах не на условленном языке педантического знатока, но с чувством и воображением; слушать его было удовольствием.

Пошли за стол. Троекуров воздал справедливость винам своего Амфитриона – воплощения гостеприимства – и в полной мере насладился искусством его повара, а Мария Кириловна не чувствовала ни малейшего замешательства или принуждения в беседе с человеком, которого видела она только во второй раз.

После обеда хозяин предложил гостям пойти в сад. Они пили кофей в беседке на берегу широкого озера, усеянного островами. Вдруг раздалась духовая музыка, и шестивёсельная лодка причалила к самой беседке. Верейский с Троекуровыми поехали по озеру, около островов, посещали некоторые из них, на одном находили мраморную статую, на другом уединённую пещеру, на третьем – памятник с таинственной надписью, возбуждавшей в Марии Кириловне девическое любопытство, не вполне удовлетворённое учтивыми недомолвками князя.

Время прошло незаметно, начало смеркаться. Князь под предлогом свежести и росы спешил возвратиться домой. Там ожидал их самовар, и Верейский просил Марию Кириловну хозяйничать в доме старого холостяка. Она разливала чай, слушая неистощимые рассказы любезного говоруна; вдруг раздался выстрел и ракетка осветила небо. Князь подал Марии Кириловне шаль и позвал её с Троекуровым на балкон. Перед домом в темноте вспыхнули и завертелись разноцветные огни; фейерверки поднимались вверх колосьями, пальмами и фонтанами, а после осыпа́лись дождём и звёздами, угасали и снова вспыхивали. Мария Кириловна веселилась, как дитя. Князь радовался её восторгам, а Троекуров был чрезвычайно доволен Верейским, ибо принимал его старания за знаки уважения и желания угодить высокому гостю.

Ужин в своём достоинстве ничем не уступал обеду, а когда настало время гостям отправиться в комнаты, для них отведённые, разомлевшего Кирилу Петровича ждала ещё добрая сигара турецкого табаку…

…и с нею вместе неприятный сюрприз. Мужчины простились до утра с Марией Кириловной и поплыли в клубах ароматного дыма. Устроившись в креслах против гостя, князь заговорил; в голосе его не звучало прежней мягкости.

– Давеча у тебя в гостях я спрашивал об усадьбе Дубровского, и ты отвечал мне с неохотою. Любой на моём месте заподозрил бы, что дело нечисто. Я же знаю наверное, какими путями досталось тебе имение бедного капитана. Дубровский сам их в точности назвал в письме к суду: ябеда и мошенничество.

Озадаченный Троекуров поперхнулся.

– Это всё… это слухи! – выдавил он сквозь кашель, а князь изогнул бровь и сказал:

– Зачем же? Я говорю лишь о том, что изложено на бумаге. Судейские за благо почли души свои облегчить, стоило мне к ним явиться. Все как один живо повинились и целую ведомость составили: кому, за что и сколько уплатил твой человек… Так ведь он и украл, поди, ещё столько же! Не пойму я тебя, Кирила Петрович. Уж кажется дешевле и проще было купить у Дубровского поместье, коли так оно тебе приглянулось. К чему эти плутни, вовсе тебя не достойные?

Генерала словно ушатом холодной воды окатили, сбив барскую спесь и заставя дрогнуть в ознобе от недоброго предчувствия. Он вдруг поменялся местами с Верейским: минутою раньше Кирила Петрович благодушно снисходил до хозяина, и вот уже князь ему выговаривает!

Позабытая сигара тлела в пальцах, пока Троекуров строил догадки. Знать, не просто так затеял его сиятельство разговор о погорелой усадьбе – и сам князь непрост, коли сумел за день-другой чиновникам языки развязать, и в Раненбурге он появился тоже неспроста…

Словно подслушав мысли гостя, Верейский подтвердил его худшие опасения.

– Не стану лукавить, Кирила Петрович, – продолжал он, – когда бы я своею стороной узнал про твоё мошенничество, то и внимания не обратил бы. Кто из нас без греха? Только беда твоя в том, что происшествие стало известно самому государю Николаю: он почитал Дубровского за беззаветную службу, и ещё у Александра Павловича капитан был на особом счету. Что же? Выходит, руку ты поднял на любимца двух государей разом! Сам понимаешь, дело скверное, оттого и прислан я сюда расследовать все подробности. Больше того скажу тебе. Имение дворянина священно; отнимать его по произволу – значит подрывать основы основ. Кто станет служить верой и правдой, когда нет ни веры, ни правды? Понимаешь ли теперь, на что ты замахнулся?!

Троекурова из холода бросило в жар, словно сам он оказался среди горящей усадьбы Дубровского: убогий домишко бедного капитана погибал в пламени, а с ним заодно и обильное генеральское достояние обращалось в прах. Внутреннему взору Кирилы Петровича предстали картины давнего прошлого, когда спас его товарищ от государева гнева. Вспомнился барабан, чудом возвращённый после пьяного загула и помянутый в суде обезумевшим Дубровским со словами: «Присягу, братец мой, нарушать никак не можно!» В молодые лета страшился Троекуров высылки в безвестную крепость, хотя нечего было ему терять: послужил бы несколько времени на имперской окраине да и вернулся в столицу, помилованный в честь праздника или смены государя. Нынче же на старости лет мог он до скончания дней лишиться чинов с имуществом за предательство и обман спасителя своего…

Догоревшая сигара обожгла пальцы. Кирила Петрович вздрогнул, уронив её на ковёр, зашипел от боли и затряс рукою. Князь Верейский спокойно положил свой окурок в пепельницу.

– Дело о мошенничестве твоём завязалось, однако ему пока не дали ходу, – примолвил он со значением. – Правду сказать, всё решит мой доклад, а он уж зависит от того, как мы с тобой поладим.

– Что надобно мне делать? – глухим голосом пробурчал Троекуров, и князь отозвался:

– Надобно волею государя справедливость восстанавливать. Старого Дубровского ты обобрал и свёл в могилу, его не вернёшь. А сына придётся разыскать, покуда он бед больших не натворил. Есть у тебя полиция в деревнях, коей ты хвастать любишь. Есть почёт и уважение от помещиков соседских… Вот и поразмысли, как это всё на пользу обратить, чтобы молодой Дубровский не сегодня-завтра был у меня, живой и невредимый.

Разговор на этом окончился. Мужчины ушли в свои комнаты…

…а на другой день поутру Кирила Петрович с любезным хозяином встретились при Марии Кириловне, как ни в чём не бывало, и после завтрака расстались, дав обещание друг другу вскоре увидеться снова.