Глава V

Через день-два после пожара Кирила Петрович воротился к обыкновенной жизни праздного барина. Злоключения капитана Копейкина и поручика Дубровского ничуть не тревожили Троекурова; генерал не тяготился виною за безумие и скоропостижную смерть старого товарища. Когда же приходила вдруг ему в седую голову чёрная мысль, – немедля откупоривалась водка или перечитывал Троекуров озорные страницы «Жизни двенадцати цезарей». Любые мысли изгонялись прочь обильными застольями, рискованными развлечениями, насельницами гарема, охотою и псарней…

…а о придворных тайнах Кирила Петрович не догадывался, хотя и привёл их в движение самодурством своим. Огорчали только сетования Марии Кириловны на беспросветную скуку. Осенью Троекуров купил для дочери фисгармонию – тогда Маша сияла от радости и днями напролёт разучивала ноты; теперь же сердилась, что звук у инструмента не тот и что ноги устают беспрестанно давить на педали для нагнетания воздуха, без коего фисгармония сама не звучит.

Поддакивать Марии Кириловне на свою беду взялся гувернёр – Кирила Петрович решил, что Саше пришло время приобщаться к наукам, и нанял ему француза.

– Пльохо, пльохо, – кивал тот, желая угодить дочке хозяина и заодно выместить на инструменте извечную нелюбовь французов к германцам.

Но вышло так, что первым делом навредил гувернёр самому себе. Троекуров осерчал и в крепком подпитии изрубил фисгармонию охотничьим топориком; француза же велел жестоко сечь на конюшне за какую-то малую провинность, после чего прогнал со двора, не заплатив, и обратился к петербургским знакомым в поисках нового учителя.

Без музыки у Марии Кириловны ещё одним развлечением стало меньше; она совсем загрустила, и Кирила Петрович вознамерился приобресть любимой дочери фортепьяно. Московские продавцы предложили выбор: инструмент или от Алексея Нечаева, или от Иоганна Тишнера. Генерал посчитал, что русский мастер толковее немца быть не может, и выбрал Тишнера; к тому ещё фортепьяно это было дороже, а значит, и лучше.

Слуги, привыкшие всюду совать свой нос, проболтались Марии Кириловне о сюрпризе. Когда фортепьяно уже должны были доставить в Раненбург, девушка потребовала от Кирилы Петровича поездки в город, чтобы самой опробовать инструмент.

– Привезут к нам сюда, и опробуешь, – проворчал Кирила Петрович, который мог целый день не сходить с коня на охоте, но не желал кататься несколько десятков вёрст в экипаже до города и обратно ради эдакой безделицы.

Тогда Маша указала ему в газете объявление за подписью фортепьянного мастера и купца Иоганна Августа Тишнера.

Замечено мною, что с некоторого времени чужие фортепьяно подложным образом продаются, якобы сделанные на моей фабрике. Между прочими лицами, сим подлогом воспользовавшимися, находится один музыкант, об имени которого я здесь по особенным причинам умалчиваю, который, заказав в Московских фабриках фортепьяны, отправил оные в Киев с надписью на доске: «Г.А. Тишнер в С.-Петербурге». Посему побуждаюсь почтенную публику предостеречь, извещая, что из моей фабрики по сие время никакие инструменты в Московские фабрики или лавки для продажи оных по комиссии отправлены не были.

– Папенька, – со всем почтением сказала Мария Кириловна, – я вовсе не желаю вводить вас в напрасные траты с тем, чтобы после вы и этот инструмент изрубили. В город собираются доставить несколько фортепьяно; я лишь прошу дозволить мне послушать все и выбрать лучшее… Играть на нём ведь тоже не вам, а мне, – добавила она. – И хорошо ли выйдет, коли станут говорить, что у дочери Троекурова фортепьяно фальшивое?

Маша мечтала хоть ненадолго вырваться из усадебной тоски, а для того годился любой предлог. Уговоры подействовали; Кирила Петрович смирился и даже хотел было поехать с дочерью сам, но тут очень кстати за его гостеприимным столом возник помещик Спицын. Обрадованный Троекуров поручил ему сопровождать Марию Кириловну, а сам отправился на охоту. Антон Пафнутьевич, гордый доверием могущественного соседа, повёз Машу в Раненбург…

…и туда же явился молодой Дубровский. В рассуждении о том, как подать великому князю верный знак, что бумаги с драгоценностями находятся у него в руках, Владимир надумал использовать сами бриллианты. При себе он вёз ларец – кузнец Архип исправил повреждённую крышку и даже смастерил ключ.

До Раненбурга поручик добирался верхом; Копейкин с разбойниками на двух тройках сопровождали его, остановясь в паре вёрст от города за рощею. Владимир был одет неприметно и закрыл платком лицо до самых глаз, будто бы от пыли. Так въехал он в город и явился к купцу Рябоволову – верному другу отца и единственному, на кого считал возможным положиться.

Старик встретил Дубровского настороженно: последний раз они мельком виделись четыре года назад, когда Рябоволов навестил Андрея Гавриловича в усадьбе, а Владимир заезжал туда перед турецким походом. Теперь поручику пришлось отвечать на неудобные вопросы про пожар и тяжбу с Троекуровым. Он постарался развеять слухи, уже гулявшие по уезду, и поведал старику заготовленную историю, в которой искусно сочетал правду с вымыслом. Рассказ об угрозе чести Дубровских и поисках государевой справедливости Рябоволов слушал сочувственно: любя умершего друга, он любил и сына его, которого знал ещё ребёнком, а потому смягчился и принял историю на веру.

– Я к вам с нижайшею просьбой, – сказал Дубровский, за традиционным чаем переходя наконец к делу, ради которого прибыл в город. – Перво-наперво прошу сохранить в тайне мой к вам визит, никак не выдавать нашего знакомства и держать у себя этот ларец до поры, пока сам я за ним явлюсь. Никому не рассказывайте о нём и никому, кроме меня, не отдавайте. А ещё вот что…

Владимир вынул из-за пазухи замшевый кисет. В нём лежала пара алмазных подвесок в форме слезы, аккуратно снятых с ожерелья.

– Эти камни – часть тайны, которую завещал мне отец, – говорил Дубровский. – Их надобно переслать в Петербург ювелиру Яну для великого князя Михаила Павловича.

Придворный ювелир Готтлиб Эрнст Ян, первейший столичный бриллиантовых дел мастер и совладелец ювелирной фирмы «Болин и Ян», был немного знаком Владимиру: баронесса фон Крюденер представила их минувшей зимою. Оборотистый немец женился на дочери оценщика Кабинета его императорского величества и унаследовал завидную должность вместе с семейным предприятием. Готтлиба Яна заслуженно считали непревзойдённым знатоком драгоценных камней; Дубровский рассудил, что он лучше прочих может свидетельствовать высочайшее качество присланных бриллиантов и предложить их вниманию великого князя, минуя сторонних посредников. А великий князь в представлении Владимира должен был догадаться о происхождении камней из ожерелья – и вступить в тайные переговоры с обладателем записок графини. Для вящей убедительности к алмазным подвескам прибавлена была сложенная вчетверо первая страница из тетради с записками.

Я, Жанна де Люз де Сен-Реми де Валуа, графиня де Ламотт, известная в России под именем графини де Гаше…

Не вводя купца во все подробности своей затеи, Дубровский обсудил с Рябоволовым лишь необходимое, в порыве благодарности расцеловал старика, снова закрыл лицо платком, прыгнул в седло и во весь опор пустился прочь из города. На душе у поручика полегчало; разговор с купцом успокоил его, а готовность Рябоволова помочь – уверила в скором ответе великого князя и возвращении не только собственного достоинства, но и фамильного достояния. Резвый конь выбивал копытами пыль из дороги, по обе стороны которой под ярким солнцем до горизонта зеленели поля. Владимир быстро приближался к роще, где ждал Копейкин; он спешил поделиться с капитаном вестью об успешном начале задуманного дела…

…и увидал за деревьями необычную картину. Меж разбойничьими тройками стояла телега, судя по всему, только что сведённая с дороги; на ней высилось флигель-фортепьяно – небольшой, кабинетного размера, но самый настоящий рояль. Копейкин статуэткою восседал в одной из троек. Его люди обшаривали телегу, сбрасывали наземь баулы, заглядывали под крышку рояля и выпрягали лошадей из открытой коляски, в которой съёжилась перепуганная девушка. Её спутник стоял у облучка; утирая обильный пот и дрожа подбородками, он что-то лепетал атаману разбойников, а тот весело сказал подъехавшему Дубровскому:

– Вы давеча в некотором роде сетовали, что не имеете чести знать никого из местных помещиков. По мне так честь невелика, но извольте. – Капитан оборотился к толстяку. – Как тебя, запамятовал…

– Спицын, Антон Пафнутьевич Спицын, – поспешил ответить тот, боязливо разглядывая всадника и часто кланяясь.

– А это сын покойного Дубровского, – продолжал Копейкин, – звать Владимиром Андреевичем. Слыхал небось?

Спицын похолодел, втянул голову в плечи и затравленно забегал глазами. Владимир с неудовольствием подумал, что принят помещиком за разбойника, однако выговаривать капитану не стал, заметив, с каким интересом посмотрела на него девушка из коляски. Дубровский едва не сорвал с лица платок, но почёл этот жест чересчур театральным и лишь приосанился в седле.

– А ваше имя могу я узнать? – спросил он, окинув её ответным взглядом.

– Мария, – с вызовом сказала девушка, и Спицын торопливо перебил:

– Это Машенька, племянница моя из Рязани… круглая сирота… Приехала погостить на лето… Господа, у нас нет с собою денег. Берите всё, что вам угодно, и отпустите нас, бога ради!

Антона Пафнутьевича обуял ужас при мысли, что Мария Кириловна сейчас, не подумавши, назовёт своего отца. В отличие от девушки он прекрасно понимал, какие счёты с Троекуровым и у Копейкина, и у Дубровского. А отвечать по этим счетам, чего доброго, придётся Спицыну, коли под руку подвернулся…

– Уж не ей ли вы фортепьяно купили? – словно не слыша, спросил Дубровский. Он легко соскочил с коня и подошёл к телеге с роялем, на полированном боку которого виднелась бронзовая табличка. – Ба! Фабрика Тишнера?! Я гляжу, балуете вы племянницу свою.

Дорогие инструменты от прославленного мастера поручик не раз встречал в Петербурге, но здесь, на телеге в роще среди полей, новенькое, сверкающее лаком фортепьяно вид имело в высшей степени странный.

– Балую, балую, как не баловать, – подхватил Спицын, охотно уводя разговор от опасной темы. – У ней истинный талант! Я и сам, грешным делом, когда-то музицировал, но куда мне до неё…

Копейкин поморщился.

– Музицировал, говоришь? Вот и сыграй нам, – вдруг велел он помещику. – С души воротит смотреть, как у тебя поджилки трясутся. Сыграй, как Давид играл Саулу.

Атаман говорил о библейском предании: когда царём Саулом овладевал дух лукавый и доводил до бешенства, юный Давид – будущий великий царь – играл государю на арфе, чтобы прогнать от него бесов и умягчить царскую душу.

– Не почти за труд, любезный. – Копейкин кивнул на рояль. – А молодые люди пускай станцуют. Настроение, понимаешь ли, у меня нынче скверное – хуже некуда. Быть может, я тоже лютовать не стану да и в самом деле отпущу тебя на все четыре стороны.

Капитан хитрил, изображая свирепость. От него не укрылись взгляды, которыми обменялись Маша и Дубровский. Поддержать молодого товарища перед красивою барышней почёл Копейкин своим долгом – офицерское братство нерушимо! – и музыки давно не слыхал он, и танцев не видел страшно подумать, сколько лет.

С обречённым видом Спицын, кряхтя, взобрался на телегу, откинул с клавиш крышку и застыл в растерянности.

– Я, право же, не знаю… Кабы мне хоть какие-нибудь ноты…

– Да играй хоть что угодно, прах тебя побери! – раздражённо прикрикнул Копейкин. – А вас, Владимир Андреевич, тоже уговаривать надобно?

Дубровский благодарно взглянул на него и, ставши у коляски, с галантным поклоном подал Маше руку.

– Прошу, сударыня!

Девушка замешкалась, а Спицын потёр ладони, влажные от испуга, и несмело тронул клавиши. Звуки, которые исторгал он из фортепьяно, постепенно стали складываться в подобие мотива. Разбойники оставили свои занятия и прислушались. Дубровский тоже выслушал десяток-другой тактов и нахмурился.

– Э-э, нет, голубчик! Что это вы тут играете?

Спицын отдёрнул от инструмента сосиски коротких пальцев и беспомощно переводил взгляд с Дубровского на Копейкина и обратно.

– Я… что вспомнил… Господин капитан велел играть без нот…

– Антон Пафнутьевич, вы играете котильон, – с превосходством в голосе сказал поручик и, не дождавшись, пока Маша сойдёт с коляски, вспрыгнул на телегу рядом со Спицыным. Сейчас он превратился в прежнего Дубровского, столичного проказника, неистощимого на выдумку и шалости. – Танец, может, и не плох, да вот беда: котильоном бал оканчивается, а мы только начали! Посторонитесь-ка… Смотрите, слушайте и запоминайте, что нынче модно в Петербурге.

Через мгновение над лужайкою зазвучал волшебный вальс Грибоедова, который прошлым летом играла Наталья Николаевна Пушкина для гостей своего мужа. Перебирая клавиши, Дубровский тайком вздохнул. Господи, как же недавно – и как давно это было!

Трижды показав Спицыну первую часть вальса, он бросил играть и вернулся к коляске, снова подав Маше руку. Помещик неуклюже стал пытаться повторить мелодию; девушка спустилась на землю, Владимир подхватил её и плавно закружил по высокой траве…

…откуда во все стороны прыскали кузнечики. В ослепительно голубом небе клубились облака; из-под них музыке вторили стрижи; лёгкий ветерок путался в кронах деревьев рощи; край Машиного светлого платья, которое придерживала она свободною рукой, сшибал мелкие цветы, и на плече сертука её кавалера распласталась лимонная бабочка.

Копейкин со своего насеста печально любовался красивою парой. Разбойники столпились у телеги, с кривыми ухмылками глазея на вальсирующих господ и толстяка, который потел от усердия за чудны́м инструментом.

– Я хотела бы видеть ваше лицо, – негромко сказала Маша.

– Представьте, что мы на маскараде, – беззаботно отвечал Дубровский, наслаждаясь её любопытством и собственной таинственностью. – Будет время. Я совершенно очарован и знаю, где вас найти. А пока станем вместе мечтать о новой встрече…

Тут Копейкин прокашлялся и объявил:

– Довольно!

Спицын вздрогнул и немедля перестал играть. Поручику ничего не оставалось, как отступить от Маши; он с поклоном щёлкнул каблуками. Бабочка на плече его затрепетала крыльями, снялась с места и улетела прочь.

– Хорошего понемногу, – проворчал капитан, – пора и честь знать. Едемте, Владимир Андреевич.

Выпряженных лошадей разбойники увели, оставя Спицыну телегу с роялем и разорённую коляску: всё, что вёз Антон Пафнутьевич из города, также досталось людям Копейкина.

Ограбленный помещик отправил кучера обратно в город за подмогою и новыми лошадьми, а сам ходил кругом своего обоза, причитал и сокрушался о понесённом убытке. Маша снова уселась в коляске и не обращала на него внимания, погрузившись в пережитое романтическое приключение. Еле слышно напевала она с улыбкою грибоедовский вальс. Страх улетучился; девичьи мысли занимал теперь собою благородный и обходительный разбойник Владимир Дубровский.