Глава IV

Давняя статья в журнале описывала её так:

Пожилая дама среднего роста, довольно стройная, в сером суконном редингтоне. Седые волосы её были покрыты чёрным беретом с перьями. Лицо приятное с живыми глазами. Многие перешёптывались о её странностях, намекали, что в её судьбе есть что-то таинственное. Она это знала и молчала, не отрицая и не подтверждая догадок.

Графиня де Гаше объявилась в российской столице незадолго до нашествия Наполеона. Она водила компанию лишь со старою баронессой фон Крюденер и её дочерью Жюльеттой, а больше никого к себе близко не допускала; в особенности же сторонилась французов и англичан.

Со временем слухи о мрачных тайнах графини, о её бегстве от правосудия и о несметных сокровищах, коими она могла обладать, расползлись по Петербургу. Инкогнито, сохранявшееся не одно десятилетие, раскрыто было именно англичанкою: фрейлина Мария Бирч донесла о слухах императрице. Случайно или намеренно сплетница вела рассказ в присутствии государя, который неожиданно вознегодовал.

– Как, она здесь?! Сколько раз меня спрашивали о графине де Гаше, и я отвечал, что её нет в России! Передайте ей, чтобы явилась ко двору.

Представ перед императором, пожилая дама замерла в церемонном реверансе и сказала:

– Я не посмела отказать вам, сир. Однако прошу позволения говорить наедине.

Александр Павлович милостиво согласился. Tête-à-tête собеседница открыла ему своё настоящее имя – Жанна де Валуа, графиня де Ламотт – и поведала то, что пересказал затем государь только самым близким. Ещё меньше было посвящённых в последствия этой встречи.

Не зря хитроумный французский царедворец Талейран говорил, вспоминая молодость: «Кто не жил до 1789 года, тот не жил никогда». Графиня де Ламотт во все времена жила другим на зависть, и в лето восемьдесят четвёртого уверовала окончательно в звезду свою: покорённый кардинал де Роган был назначен открыть бывшей побирушке путь к умопомрачительному богатству.

Жанна знала, что прежний король Людовик Пятнадцатый, желая сделать подарок любовнице, графине дю Барри, заказал придворным ювелирам Брёмеру и Бассанжу роскошное ожерелье из шести сотен бриллиантов на две с половиной тысячи карат. Увы, король скончался от оспы до того, как работа была окончена; подарок остался у ювелиров.

В желании вернуть миллион шестьсот тысяч ливров, потраченных на драгоценные камни, Брёмер и Бассанж предложили ожерелье новой королеве Марии-Антуанетте. Она обратилась к супругу, Людовику Шестнадцатому, – и получила отказ: «Это цена эскадры боевых кораблей!» – с возмущением ответил король. Ювелиры уже готовились разрушить своё произведение и продавать бриллианты по отдельности…

…но графиня де Ламотт заставила их воспрянуть духом. Она обещала найти покупателя и даже не брать комиссионных – с тем лишь условием, что ожерелье отдадут немедленно, а деньги будут выплачены в течение двух лет, по четыреста тысяч раз в полгода.

Покупателем стал кардинал де Роган. Графиня предъявила ему договор с ювелирами, на котором стояла подпись королевы, сделанная рукою Рето де Вийетта. Граф Калиостро подтвердил: звёзды благоприятствуют прочному союзу кардинала с Марией-Антуанеттой. Убеждённый в том, что королева возместит все расходы, кардинал также подписал договор; он принял на себя оплату ожерелья, и ювелиры с облегчением вручили драгоценность графине де Ламотт – будто бы для передачи её величеству.

Часть бриллиантов графиня с мужем извлекли из оправы и продали в разных странах Европы, стараясь не привлекать излишнего внимания к внезапному появлению столь большого количества отменных камней. Кардинала, который ждал денег от королевы и недоумевал, почему её величество по-прежнему холодна с ним, графиня продолжала водить за нос; ему пришлось даже договариваться с Брёмером и Бассанжем об отсрочке платежа.

Наконец встревоженные ювелиры испросили аудиенции у самой королевы и поинтересовались, когда же они получат свои деньги. Мария-Антуанетта, с изумлением узнав о драгоценности, которую кардинал купил на её имя, увидала в том злокозненную интригу. Она потребовала, чтобы король сурово покарал де Рогана, и кардинал оказался в главной парижской тюрьме – Бастилии.

Графиня де Ламотт была уверена, что де Роган предпочтёт заплатить ювелирам, чтобы избежать публичного позора, и осталась в Париже. Более предусмотрительный муж её, взяв непроданные бриллианты, бежал в Англию. Кардинал же платить отказался и назвал графиню виновницей интриги. Жанну взяли под стражу; она едва успела спрятать в тайнике ожерелье Марии-Антуанетты с остатками камней и прочие свои драгоценности.

Весною восемьдесят шестого года суд над кардиналом Страсбурга, Великим раздатчиком милостыни Франции принцем де Роганом всколыхнул страну. Толпы парижан осаждали Дворец правосудия, депутаты от всех сословий приезжали из самых отдалённых краёв, речи адвокатов публиковались ежедневными брошюрами. Всеобщее волнение нарастало – и кончилось тем, что кардинал был оправдан; за соучастие в интриге он поплатился лишь ссылкой в загородное имение. Виновной признали графиню де Ламотт: её бичевали кнутом на Гревской площади, выжгли на плече позорное клеймо – и отправили до конца дней в Сальпетриер, тюрьму для проституток.

Жанна помнила слова Вольтера о том, что случая не существует и каждый держит судьбу свою в собственных руках; она помнила, что время достигает бесконечности в великом, бесконечно делится в малом и уничтожает недостойное в памяти потомства. Выждав достаточное время, пока страсти улеглись, графиня сумела бежать из тюрьмы. Она забрала из тайника драгоценности, достигла Лондона…

…и там несколькими годами позже произошло событие, которое в особенности заинтересовало российского императора Александра Павловича. Когда во Франции король и королева оказались в руках восставшей черни, с графинею случился припадок умопомешательства. В дверь её лондонской квартиры постучали; она приняла посетителя за агента нового французского правительства, который явился её арестовать, – и выбросилась из окна. Спустя несколько дней изувеченная графиня де Ламотт, не приходя в сознание, умерла в скромном госпитале…

…а на свет появилась графиня де Гаше, яркая красавица тридцати пяти лет. Наскоро завершив дела, она уехала из Англии на континент и держалась подальше от французов с англичанами, которые могли обратить внимание на сходство её с умершей. Когда же Наполеон стал императором всех французов, а его Великая армия победоносно распространилась по Европе, графиня переехала в Россию.

Александр Павлович в подробностях расспрашивал собеседницу: как возможно устроить собственную смерть, но остаться в живых так, чтобы никто не заподозрил обмана? О приключениях графини де Ламотт государь поведал братьям – великим князьям Константину, Николаю и Михаилу, – но историю превращения в графиню де Гаше до поры сохранял в тайне…

…и только в двадцать четвёртом году сделалось движение; старая интриганка описала его в тетрадях, которые разбирали теперь Дубровский с Копейкиным.

Сперва графиня в сопровождении баронессы фон Крюденер и дочери её Жюльетты переехала на жительство в Крым. За путешествием из Петербурга надзирал великий князь Михаил Павлович; непосредственно же занимался поездкою гвардии капитан Андрей Дубровский, коего с давних лет почитал государь надёжнейшим офицером и отрядил в помощь графине.

– Вот, значит, откуда отец был знаком с графинею и баронессами, – заметил Владимир. – Накануне их отъезда он представил меня; я состоял тогда в кадетах и первый раз видел Жюльетту.

Графиня де Гаше поселилась в крымском имении Артек, но провождала там немного времени. За год она со спутницами успела побывать во многих городах по берегам Чёрного и Азовского морей. В нескольких вояжах при дамах состоял всё тот же капитан Дубровский, намеренно отправленный государем в отставку: не имея обязанности отчитываться полковому начальству, капитан без препятствий исполнял теперь тайные поручения.

Осенью двадцать пятого года император отправился на юг России. Он давно уже говорил о намерении основать в этих краях столичный город – вторую свою резиденцию, и даже подготовил проект манифеста. Правда, местом южной столицы предполагали Ростов-на-Дону, а скромный Таганрог стоял верстах в сорока, на заливе Азовского моря.

В Таганроге государь поселился в доме старинного приятеля своего, генерал-майора Папкова. Оттуда ездил он с инспекцией по Крыму, по возвращении слёг больным, а ещё двумя неделями после – громом среди ясного неба! – пришло вдруг известие: Александр Павлович скончался.

 

Всю жизнь свою провёл в дороге,

Простыл и умер в Таганроге.

 

Из уст в уста передавали в столице это траурное двустишие Пушкина, а графиня де Гаше в мемориях по свежим следам записала в мелких подробностях, как со всего несколькими помощниками кропотливо готовила эту смерть. Куда там стародавней лондонской проделке с падением из окна! – и можно ли сравнивать с нею кончину императора?!

При всей многолюдности свиты никто из приближённых и слуг не должен был ни о чём догадаться. Обмануть предстояло и духовенство, и зарубежных дипломатов, и толпы людей, наблюдавших в путешествии за российским самодержцем; и даже некоторых членов семьи.

Александр Павлович славился отменным здоровьем, хворал очень редко и к сорока семи годам не нажил хронических болезней, отчего пришлось объявить причиною смерти сыпной тиф. Поползли кривотолки: эпидемии тифа в тех краях не было, других умерших тоже. Тем не менее под предлогом опасности распространения заразы тело покойного государя предъявили немногим и отправили в Петербург с величайшими предосторожностями…

Потрясённые Дубровский и Копейкин отказывались верить откровениям Жанны де Гаше. Выходило, что с её помощью Александр Павлович разыграл свою смерть, желая бежать под скрытием, жить уединённо и лишь по необходимости давать советы для лучшего управления государством. Причиною такого поступка называла графиня давние муки совести. Государь-де тяготился соучастием в убийстве батюшки своего, несчастного императора Павла; жизнь безвестного скитальца и отшельника виделась ему искуплением страшного греха.

– Боже мой, – шептал Владимир, – ведь я слышал, как отец говорил об искуплении, о государе и своих с ним делах, но полагал, что виною всему безумие…

В отличие от капитана с поручиком великий князь Михаил Павлович знал, как долго и мучительно вызревала у старшего брата мысль об удалении от мира. Проделки графини де Гаше при французском дворе крепко запали в душу государя; Александр Павлович пожаловал старуху российским подданством и опекал многие годы, а после собрался с духом и прибегнул к её неизбежной помощи. Но знал великий князь и то, чего не могла написать графиня.

По закону о престолонаследии, составленному императором Павлом, трон от Александра Павловича должен был перейти к следующему брату. Уже на Монетном дворе в Петербурге гравировали формы для серебряных рублей с надписью вкруг чеканного профиля «Божьей милостью Константин, император и самодержец всероссийский». Уже приведена была к присяге армия; уже присягнули Константину Павловичу младшие братья – Николай и Михаил, хотя сам новый государь оставался ещё в Варшаве наместником царства Польского. В Варшаву и поспешил Михаил Павлович немедля после сообщения из Таганрога: ему предстояло уговорить старшего брата взойти на престол, от которого тот отказался тайно двумя годами раньше.

– Меня задушат, как задушили отца, – прямо сказал Константин Павлович и вновь ответил отказом. Уговоры были тщетны, Михаил вернулся ни с чем; в середине декабря российской столице объявили о воцарении Николая Павловича, следующего по старшинству.

Среди подданных сделалось волнение. Заговорщики из лучших фамилий не пожелали присягать Николаю вместо Константина, назвали случившееся дворцовым переворотом и вывели на Сенатскую площадь полки гвардии. Повстанцев удалось разогнать; зачинщиков мятежа арестовали и отдали под суд. В двадцать шестом году пятерых главных декабрьских смутьянов повесили, прочих сослали; Николай был коронован императором…

…а графиня де Гаше тихо коротала свой век в Крыму под присмотром соглядатаев Михаила Павловича. Великому князю доносили, что старуха заказала себе могильную плиту из белого мрамора и велела высечь на ней вазу с листьями аканта – символ триумфа и преодоления трудностей, а под вазою – вензель Марии-Антуанетты. Но не собиралась ли графиня в семьдесят лет снова умереть, чтобы воскреснуть под новой личиною? И не готовилась ли опубликовать записки свои? Когда бы тайну Александра Павловича узнали в Европе, последствия для России могли наступить самые плачевные.

При французском дворе или где-нибудь в Италии опасную свидетельницу, пожалуй, поспешили бы отравить; в России яды были не в чести. Что же делать? Пока Михаил Павлович обсуждал с новым государем судьбу интриганки, она в самом деле умерла: тело со стародавними шрамами от кнута на спине и клеймёным плечом опознали обе баронессы фон Крюденер и лекари. В дом покойницы немедленно отправлен был нарочный с предписанием изъять её архив. Ему отдали всё, кроме металлического ларца с тетрадями записок и ценностями, которые владелица никому не показывала. Оказалось, в предчувствии скорой кончины графиня вызвала капитана Дубровского, который уехал с ларцом, лишь только испустила она последний вздох.

Великий князь прибыл в Раненбург, встретился с Дубровским и велел выдать ларец. К немалому удивлению Михаила Павловича, капитан отказался.

– Я не могу выполнить волю вашего высочества, поскольку она противуречит воле его императорского величества государя Александра Павловича, – без трепета отвечал Дубровский. – Он завещал нам с графинею хранить ларец, содержимое коего мне неведомо, и отдать либо ему самому, либо прибывшему от него человеку с тайным знаком, либо новому государю по достоверной смерти Александра Павловича. Воля ваша делать со мною всё, что вам будет угодно, а присяги я не нарушу.

Михаил Павлович отдал должное стойкости старого гвардейца; тем не менее он велел его арестовать и доставил в Петербург. Там уже с Дубровским говорил сам государь; капитан с прежним убеждением повторил свои слова и отправлен был в Петропавловскую крепость – любоваться клочком серого петербургского неба сквозь толстые прутья решётки на маленьком окне под потолком каземата.

Поглядывая на крепость с другого берега Невы, из Зимнего дворца, братья рассудили, что Дубровский скорее умрёт под пыткою, но ларец не выдаст. Притом в его руках тайна государя-отшельника может оказаться даже в большей сохранности, чем в Петербурге, где чувствовались ещё последствия декабрьского мятежа и мало кому можно было верить.

– Кто ещё способен столь мужественно блюсти присягу? – говорил императору великий князь. – Этот офицер беден и незнатен. Вся жизнь его – это жизнь воина в службе у государя. Неспроста во всём окружении своём Александр Павлович выбрал именно его.

– По всему судя, доверял он Дубровскому безоглядно, – согласился Николай Павлович, велев освободить капитана. – Положимся на него и мы. Снова послужит нам Раненбург.

К этому уездному городу на юге Рязанской губернии в императорской семье относились по-особенному. Прежде стояло здесь богатое село Слободское. Высокий берег реки Ягодная Ряса приглянулся царю Петру в путешествиях меж Москвою и Воронежем, а однажды в местечке Медвежий Лог неподалёку от села с возмутительной дерзостью ограблен был государев обоз. Пётр Алексеевич крепко разгневался и велел казнить разбойников, коими оказались жители Слободского, но состоявший при царе Меншиков умолил казнь отменить, а разбойничьи края отдать ему во владение. Государь сменил гнев на милость, и новый хозяин спешил воздвигнуть над Ягодною Рясой путевой дворец для отдыха царя и свиты.

Сперва был дворец небольшим деревянным домом, но вскоре – годом раньше Санкт-Петербурга – на его месте уже встала крепость, сооружённая на голландский манер. Нарекли её тоже по-голландски Ораниенбургом в честь любимых государем апельсинов. Правда, диковинных плодов местные жители так и не увидели, – хорошо здесь родились только яблоки. «Римской и Российской империй князю, властителю Ораниенбурга» – так стали начинать письма к Меншикову, пока для удобства название не сократили до Раненбурга.

Когда Пётр Первый скончался, императрицею стала его супруга Екатерина: светлейший князь Меншиков помог ей взойти на престол и сделался генералиссимусом, однако волею следующего государя Петра Второго без суда отправлен был в Раненбург отбывать ссылку.

По злой иронии судьбы следующим в пяти углах Раненбургской фортеции пять лет провёл главный недруг Меншикова – князь Долгоруков. Ставши узником, он и шагу не мог ступить из укрепления: только княжеских слуг выводили под конвоем на базар за харчами.

Ещё лет через десять дочь Петра Первого императрица Елизавета заточила в крепости над рекою Брауншвейгское семейство – бывшую регентшу Анну Леопольдовну с мужем и малолетним сыном Иваном Антоновичем, свергнутым царём Иваном Шестым…

Одни высокородные пленники сменяли других, а тем временем город рос, богател и сделался уездным. Здешний Троицкий собор проектировал сам Андрей Воронихин – архитектор Казанского собора в Петербурге: купцы Раненбурга могли позволить себе нанять столичную знаменитость.

Теперь волею исчезнувшего императора Александра Павловича и нового императора Николая Павловича город снова хранил государственную тайну. За хранителем, старым Дубровским, издалека присматривали; его нелюдимый нрав и прежняя бедность не оставляли сомнений в том, что капитан продолжает блюсти присягу. Записки графини о спектакле с государевой смертью оставались в надёжных руках – так думали в Петербурге…

…и тут баронесса Жюльетта фон Крюденер, схоронивши мать в Крыму рядом с графиней де Гаше и воротясь в столицу, поведала вдруг великому князю о смерти старого Дубровского.

Михаил Павлович с волнением передал новость брату, а скоро из Раненбурга подтвердили: капитан в самом деле умер – и внезапно; усадьба его сгорела, сын же, заподозренный в поджоге, пропал неизвестно куда.

– Полагаю расследовать это дело, не посвящая никого в излишние подробности, – говорил государю великий князь. – От полиции тамошней рвения ждать не приходится, вот и пускай всё идёт, как идёт. Сын капитана скор на язык; коли поспешат его схватить, непременно станет говорить лишнее. Надобно, чтобы молодого Дубровского первым отыскал наш надёжный человек. Ежели записки графини целы, мы найдём способ их изъять. Ежели бумаги сгорели, тем лучше: довольно будет в этом убедиться без сомнений.

Великому князю Михаилу, сам того не ведая, во многом вторил капитан Копейкин.

– Послушайте старика, Владимир Андреевич, – увещевал он Дубровского через стол, на котором разложены были тетради графини. – За тайну, что узнали мы с вами, головы лишиться – проще пареной репы. Сказано ведь у мудрого Соломона: кто умножает познания, умножает скорбь. Не про нашу честь было писано, понимаете ли, а мы читать сунулись…

– Да кто ж знал?! – досадливо вздохнул поручик, и капитан продолжал:

– Мой вам совет: бросьте вы тетради эти в печку от греха, прежде чем в Петербург за справедливостью ехать. Драгоценностей чужих вы не брали – верю с охотой. Бог даст – и другие поверят. В смерти приказных вины вашей тоже нет, а спросят вас про бумаги – знать не знаете, ведать не ведаете; ни о чём таком батюшка вам не рассказывал. Разве не правда?

– Правда то, что не про нашу честь было писано, – в раздумьях отвечал Владимир. – Да не просто так отец это хранил; он исполнял государеву волю, а за него теперь я ответчик… Но положим, я вас послушаю и бумаги сожгу, – продолжал он. – В самом деле, отчего бы не сгореть им с усадьбою вместе… А с бриллиантами что делать прикажете? Тоже сжечь? Утопить в болоте?

Капитан посмотрел на него сердито.

– Бриллианты ваши, вам и решать. Вы вот про деньги поминали – дескать, хватит мне, чтобы через всю Россию до Америки добраться и там жизнь свою наново устроить. Но моё богатство по сравнению с вашим – в некотором роде ничто. Пустое место. – Копейкин грудью навалился на стол, жестикулируя единственною рукой. – У графини сказано, что цена ожерелью была миллион шестьсот тысяч ливров. Ежели в нынешних франках считать – тоже никак не меньше. Положим, осталась от камней половина, это восемьсот тысяч. По пяти рублей за франк – получается четыре миллиона рублей. Четыре миллиона рублей золотом, Владимир Андреевич! Или шестнадцать миллионов ассигнациями, если угодно.

– Считаете не хуже Архимеда, – с усмешкою заметил Дубровский, но Копейкин не обратил внимания на ироничный тон и продолжал возбуждённо:

– При таких деньгах, понимаете ли, сам Троекуров перед вами почти что нищий! Сколько стоило ваше имение, пока усадьба не сгорела? Поди, тысячи три-четыре. А теперь у вас миллионы!

Странно выглядел этот разговор об огромном состоянии – в небольшом пятне жёлтого света лучины, за простым дощатым столом, посреди разбойничьей избы, наполненной запахами сена и разогретой печки-каменки. Ещё несколько времени Дубровский слушал Копейкина, который смаковал цену бриллиантов и восхищался возможностями, открывшимися вдруг перед его молодым собеседником; наконец поручик собрал тетради стопкой и уложил в ларец к ожерелью.

– Вы заблуждаетесь о моих миллионах, – молвил он. – Эти бриллианты не принадлежат мне так же, как не принадлежали бедному отцу моему. Им есть хозяин.

– Кто же, позвольте спросить?

– Верно, тот, кому отец должен был отдать записки. Неспроста ожерелье хранилось в ларце с ними заодно. Полагаю, лучше прочих это знает Михаил Павлович. Мне бы только попасть в Петербург, и тогда великий князь убедится, что я никак не мог присвоить серьги баронессы…

– Полно ребячиться, Владимир Андреевич! – перебил капитан. – Когда великий князь узнает, что вам известно содержимое ларца, он думать забудет про серьги. Это же, понимаете ли, сущий вздор в сравнении с государственною тайной! Серьги, сгоревшая усадьба… Вас упекут в крепость совсем за другое, и я никак не возьму в толк: отчего вам так не терпится остаток дней провести в тюрьме? Уж коли на то пошло, надобно получить гарантию свободы, прежде чем отдавать ларец Михаилу Павловичу. Но для того придётся сперва известить великого князя, что бумаги с бриллиантами у вас, да так, чтобы известие было понятно только ему и никому другому, а это решительно невозможно.

– Разве?

Дубровский поднялся и в волнении заходил у стола, пощипывая усики.

– Конечно, писать к Михаилу Павловичу нельзя, – бормотал он. – Письмо могут прочесть на почте или во дворце. Передать записку из рук в руки не с кем… Да и что писать? Надобен знак… надобен верный знак…

Поручик замер; внезапная мысль осенила его. Он снова уселся против капитана и твёрдо сказал:

– Кажется, я знаю, что делать. Дайте мне время подумать до утра. И велите вернуть мою шпагу.

– Опасаетесь? – Копейкин прищурился. – Думаете, зарежет вас ночью старый разбойник, чтобы драгоценности прибрать? Смею напомнить, что времени на то у меня имелось в достатке.

– Бережёного бог бережёт, – резонно отвечал Владимир, и шпага была ему возвращена.