Глава II

Дубровский ехал по узкой лесной дороге, свесив ноги с телеги и глядя назад. Он видел, как ватные брюхи низких ночных облаков рыжели от сполохов пожара, и в последний раз прощался с отчим домом, которого уж точно больше не было.

Чем ярче горела усадьба, тем черней смотрелись верхушки дерев на фоне расплывающегося зарева. Владимир с печалью вспомнил, как давным-давно – всего-то прошлым летом! – в гостях у Пушкина преобразившийся Гоголь читал страшные сказки свои про то, как черти украли гетманскую грамоту и бесстрашный козак отправился в самое их логово.

Однако ж что-то подирало его по коже, когда вступил он в такую глухую ночь в лес. Хоть бы звёздочка на небе. Темно и глухо, как в винном подвале; только слышно было, что далеко-далеко вверху, над головою, холодный ветер гулял по верхушкам дерев, и деревья, что охмелевшие козацкие головы, разгульно покачивались, шепоча листьями пьяную молвь. Как вот завеяло таким холодом, что дед вспомнил и про овчинный тулуп свой, и вдруг словно сто молотов застучало по лесу таким стуком, что у него зазвенело в голове. И, будто зарницею, осветило на минуту весь лес…

– Свят, свят, свят, – забормотал Антон, придерживая лошадей и отвлекая Дубровского от мыслей.

Гриша вскинул голову; Владимир оборотился к ним обоим – и увидал чуть впереди среди тёмных кустов мерцающий огонёк. Свет приблизился: в тёплом его кругу обнаружились шестеро вооружённых мужиков.

– А ну, стой! – велел тот из них, что держал фонарь, и Антон покорно натянул вожжи.

Лошади встали прямо перед мужиками, которые направили ружья и пистолеты на путников.

– Заждались мы вас, понимаете ли, господа хорошие, – раздался другой голос. Из-за широких мужицких спин, опираясь на костыль, выступил перекошенный калека в кафтане с пустым рукавом, заткнутым за кушак, и в сопровождении фонаря двинулся вдоль телеги. – Да что-то маловато вас, – приговаривал он, – и где же господин исправ…

Хромец осёкся, вглядевшись в Дубровского.

– Ба! Доброй ночи, Владимир Андреевич. Не узнаёте меня?

– Как не узнать, – без радости ответил поручик; в самом деле, не узнать увечного капитана Копейкина было мудрено.

– А мы тут в некотором роде караулим; ждём, понимаете ли, дорогих гостей, – со смущением в голосе продолжал Копейкин. – Наслышан про кончину батюшки вашего, примите мои соболезнования… Сколько я знаю, исправник с приказными должны были к вам нынче заглянуть, а после вороча́ться в город. Что ж вы вместо них?

– Они решили утром ехать, – неохотно сказал Дубровский, и капитан усомнился, прищурясь:

– Да поедут ли? Уж больно жарко у вас там горит… Недоглядел кто?

– Я велел своим людям сжечь усадьбу, чтобы не досталась она Троекурову, – по-прежнему сквозь зубы ответил Владимир.

– Троекурову?! – вскричал Копейкин. – Так вот, значит, зачем к вам приказные пожаловали?! Троекурову… ну, ладно. Нечего вам в лесу ночью делать. И мы тут иззябли совсем. Знать, с исправником другой раз как-нибудь… Велите кучеру своему править за мною. Едем в некотором роде от вашего огонька к нашему огоньку.

– Мы что же, теперь ваши пленники? – спросил Дубровский.

– Пожалуй… – капитан замялся. – Пожалуй, нежданные гости.

Разбойники вывели из чащи две тройки; в первой отправился атаман, следом за нею Антон пустил своих лошадок, спросив испуганно:

– Батюшка Владимир Андреевич, откуда ж это вы с Копейкиным знакомы?

Дубровский не ответил, и дальше ехали они молча, каждый в своих думах.

Медленный путь показался долгим; Владимир недоумевал, как возницы умудрялись в темноте разбирать дорогу, которой, казалось, вовсе не было. Наконец лошади стали – караван прибыл в разбойничий лагерь. В чьих-то руках затеплились тусклые фонари, позволявшие видеть лишь то, что под ногами. Людей Дубровского увели на ночлег, его же самого Копейкин пригласил следовать за собою.

Они пришли в невысокую избу, устланную и обвешанную коврами, с женским серебряным туалетом и трюмо в углу. Дубровский опустился на топчан, который сколочен был вдоль стены и покрыт ковром поверх толстого слоя сена; капитан сел у стола. Заспанная баба наскоро собрала ужин и оставила их одних.

– Откушаете, Владимир Андреевич? – спросил Копейкин, с аппетитом принимаясь за ночную трапезу. – Вы же, поди, весь день без крошки во рту.

– Благодарю, я не голоден.

– Тогда не откажите выпить со мной. Батюшку вашего помянем, да и со встречей не мешало бы…

Копейкин, проворно действуя единственною рукой, выхватил откуда-то початую бутылку рому и налил в два стакана. Помешкав, Дубровский тоже перебрался за стол…

…а через четверть часа уже рассказывал капитану то немногое, что знал он о внезапной дружбе меж отцом и Троекуровым, о столь же внезапном охлаждении, о притязаниях генерала на убогое имение, о безумии Андрея Гавриловича, его печальном угасании и скоропостижной смерти. Копейкин внимательно слушал, словно возвращая поручику долг за терпение прошлым летом. А Дубровский всё не мог остановиться, и капитан снова напоминал ему отца. Когда Владимир сидел с Копейкиным в кабачке у Малой Коломны, это сходство его раздражало; теперь он готов был ночь напролёт поверять беды свои старому воину, который поинтересовался:

– Что же вы намерены делать?

– Здесь мне правды не найти, – рассудительно отвечал Дубровский. – Ворочусь в Петербург, буду просить заступничества у государя.

Казалось, капитан хотел говорить ещё, но молвил только:

– Утро вечера мудренее! – А после отстегнул от культи деревяшку и облегчённо повалился на лежанку против топчана Дубровского.

Поручик последовал его примеру; скоро оба спали как убитые.

На следующий день Владимир пробудился только ближе к полудню и смог рассмотреть разбойничий лагерь. Атаман использовал свои познания в фортификации: посреди дремучего леса на узкой лужайке возвышалось аккуратное земляное укрепление, состоящее из вала и рва; позади них находилась изба Копейкина, несколько шалашей и землянок. На валу близ маленькой пушки сидел караульный, поджав под себя ноги; он вставлял заплатку в некоторую часть своей одежды, владея иголкою с искусством, обличающим опытного портного, и поминутно посматривал во все стороны.

Меж землянками на костре дымил братский котёл. Возле него без шапок обедало множество людей, коих по разнообразию одежды и по общему вооружению можно было тотчас признать за разбойников. Владимир со смешанным чувством увидел среди них Гришу и Антона: его люди не имели оружия, но мало чем отличались от прочих членов шайки. Заметив, что барин вышел из избы, камердинер спешил ему служить; прочие не обратили на Дубровского сколько-нибудь особенного внимания.

Хотя некоторый ковшик переходил в толпе из рук в руки, странное молчание царствовало над всеми. Разбойники отобедали; после некоторые разошлись по шалашам, а другие побрели в лес или прилегли соснуть по русскому обыкновению.

Гриша подал завтрак в избе, и Дубровский заканчивал немудрёную трапезу, когда вошёл Копейкин.

– Выспались, Владимир Андреевич? – весело спросил он, присаживаясь к столу. – А я, понимаете ли, успел уж съездить к имению вашему, людей оставил разведать, что к чему. Там такое творится… Скажите-ка, не пробовали вы предложить Троекурову в некотором роде откуп?

Владимир с изумлением посмотрел на капитана.

– Откуп за что? Имение это нашим было, сколько я себя помню, а иные помнят и подольше. Кабы знал отец за собою долг, заплатил бы сей же час. Он в долги не входил и мне не велел. – Дубровский вздохнул, вспомнив былые проповеди Андрея Гавриловича и свой на них недостойный ответ. – Я смотрел его бумаги, там ясно сказано: любые притязания на имение суть ябеда и мошенничество, ничего больше. А сам я с Троекуровым не виделся, да и откуда у меня деньги? Гол как соко́л…

– Вот как? В Петербурге думают иначе.

С этими словами Копейкин выложил на стол перед собою некое письмо.

– Что это? – не понял Дубровский.

– Третьего дня мои ребятушки почту остановили. По неграмотности забрали всё, что было, с деньгами вместе. Привозят, понимаете ли, а я глядь – среди другого прочего полицейское предписание. – Капитан приподнял край сложенного письма и прочёл, посматривая искоса: – Гвардии поручика Владимира Андреева сына Дубровского, буде он явится в имение отца, немедленно арестовать и препроводить обратно в Петербург, понеже вышеписанный Дубровский обманом похитил у баронессы фон Крюденер принадлежащие ей драгоценности. – Копейкин поднял глаза на оторопевшего собеседника. – Так-то, Владимир Андреевич. Не попадись эта почта моим разбойничкам, нынче вы бы уже Москву проезжали в возке под конвоем.

– Быть того не может, – убеждённо сказал Дубровский и потянулся за письмом. – Позвольте взглянуть.

Капитан отдал ему письмо; пока Владимир, не веря глазам, перечитывал предписание, Копейкин спокойно продолжал:

– Правда это или нет, не мне судить. Только в Петербург вам, понимаете ли, дорога заказана. Нельзя вам туда, иначе сцапают – и прямиком в тюрьму. Драгоценности-то полбеды; ведь за вами теперь, прости господи, убийство подозревают…

Слова капитана скоро подкреплены были воротившимися разведчиками. Им оказалось несложно затеряться в толпе: весть о пожаре мигом разнеслась по всему околотку, и к сгоревшей усадьбе отовсюду потянулись любопытные. Всяк толковал ужасное бедствие с различными догадками и предположениями. Иные грешили на людей Дубровского – они-де, напившись пьяны на похоронах, зажгли дом из неосторожности. Другие обвиняли приказных, подгулявших на новоселии. Немало нашлось убеждённых в том, что сын покойного тоже сгорел заодно с земским судом и со всеми дворовыми. Наиболее разумные полагали виновником молодого Дубровского, коим двигали отчаяние и злоба.

На место пожара приехал Троекуров и сам производил следствие. Оказалось, что исправник, заседатель земского суда, стряпчий и писарь, так же как Владимир Дубровский, няня Егоровна, дворовый человек Григорий, кузнец Архип и кучер Антон пропали неизвестно куда. Впрочем, обгорелые тела приказных были отрыты под рухнувшею кровлей. Бабы Василиса и Лукерья признались, что молодого барина и кузнеца видели они за несколько минут перед пожаром. По всеобщему показанию, кузнец Архип остался жив и был, вероятно, главным, если не единственным виновником пожара. Однако сильные подозрения Кирилы Петровича лежали на молодом Дубровском. Генерал послал губернатору подробное описание всему происшествию, и новое дело завязалось.

– Ваше благородие там тоже поминали, – сказал атаману один из разведчиков. – Уж не капитан ли, говорили, Копейкин усадьбу поджёг? Может, говорили, ограбить решил новое имение Кирилы Петровича, или насолить генералу покрепче, или с исправником поквитаться хотел? А может, говорили, барин молодой с Копейкиным заодно…

– Теперь что вы, что я одним миром мазаны, – заключил атаман разбойников, сочувственно глядя на потрясённого Дубровского, и с тем оставил его переживать новое своё положение.

Утешала Владимира Андреевича бедная Егоровна, которую с Архипом вместе разведчики подобрали в роще и привезли в лагерь.

– Быть мне с тобою, соколик, до самой гробовой доски, – приговаривала няня, гладя поникшую голову воспитанника своего. – Куда ты, туда и я, дура старая. Так ведь и Гриша мой здесь…

Отведя Дубровскому достаточно времени для размышлений, поутру Копейкин снова приступил к нему с вопросом:

– Что же, Владимир Андреевич, вы всё ещё хотите ехать в Петербург?

– Вы давеча говорили, что мы с вами теперь одно и то же. Это не так, – твёрдо отвечал Дубровский, бледный после бессонной ночи. – Троекуров отказал вам в пенсионе, но при вас осталось какое ни есть имение. У меня он отнял всё. Вы почли для себя возможным преступить закон, сделавшись разбойником, – бог вам судия. А я не нарушал закона, и моё последнее достояние – честь, которую тоже норовят забрать. Кроме меня, спасти её некому. Если пустить себе пулю в лоб или, того проще, удавиться… вон хоть на том суку, – махнул он рукою, – меня похоронят бесчестным вором и убийцею; тогда уж точно никто правды не узнает и за честь мою не вступится. Я один могу замолвить за себя слово, посмотреть в глаза баронессе и узнать, кому было надобно выставить меня вором. А там уж пускай делают со мной что угодно.

– Вы хотите ехать в Петербург, – дослушав, повторил капитан, – и ждёте от меня помощи?

– Я целиком в вашей власти. Взять у меня нечего, кроме жизни, которая не стоит ломаного гроша. Сам выбраться отсюда и попасть в столицу я тоже не смогу. Как Дубровского меня арестуют прежде времени, а чтобы ехать под видом дворового человека, нужен мне билет от кого-нибудь из местных помещиков.

Разговорчивый Нащокин поминал прошлым летом, как Пушкин собирался тайно бежать из имения своего на Псковщине, где был он в ссылке. Обрил лицо, чтобы походить на дворового, и, переменивши почерк, выписал себе подорожный билет от имени владелицы соседнего имения. В билете удостоверялось, что человек с такими-то приметами точно послан от неё в Петербург по собственным её надобностям; потому-де просила помещица господ командующих на заставах чинить ему свободный пропуск. Того же хотел теперь Дубровский от Копейкина, который знал уезд и здешних господ.

Капитан молча стал возиться с трубкою и кисетом. Владимир помог ему, как в прошлую встречу; оба закурили и молчали несколько времени.

– Правда ваша, честь свою я разменял, – угрюмо сказал наконец Копейкин и движением чубука остановил Дубровского, который попытался возразить. – Уж какая честь у разбойника? Да вот ведь осталось ещё кое-что и свербит, понимаете ли… Оговорили меня. Живёт неподалёку такая помещица Глобова. Сын у неё в Петербурге, гвардеец вроде вас. А днями слух прошёл, что я отнял деньги, которые Глобова ему отправила. Можете вы в это поверить?

Дубровский мотнул головой. Он помнил отцовские замечания о странном благородстве атамана разбойников. А что такое деньги из имения для молодого столичного офицера, поручик знал не понаслышке из собственного опыта и понимал, что Копейкин тоже это знает.

– Я было на ребятушек своих стал грешить, – продолжал капитан. – Думал, шалят у меня за спиной. Призвал к ответу – богом клянутся, что ничего не брали. Как тут узнать правду? Сам я Глобову расспросить не могу, вид у меня больно приметный. Отправить к ней некого… Вы бы мне помогли, Владимир Андреевич, а я вам. Сёрвис пур ун сёрвис… В некотором роде услуга за услугу.

Копейкин воззрился на Дубровского, и тому ничего не оставалось, как дать своё согласие.

В шайке много было беглых – вроде того портного, что давеча сидел на карауле при пушке и починял свою рухлядь. Сыскался среди разбойников и куафёр, тупейный художник. Прежде он господам причёски делал и актёрам у барина своего в театре волосы убирал, а как барин его невесту себе в наложницы определил, – полоснул бедолага похотливого старика по горлу бритвою за утренним туалетом и в лес подался. Этому куафёру капитан передал Дубровского.

Покуда портной заканчивал подгонять по фигуре поручика дорогое платье из награбленного, художник в полной мере явил своё мастерство. Он поглядывал на портрет генерала Кульнева в непременном календаре, бывшем у Копейкина; чуть затемнил Дубровскому лицо и брови, выкрасил волосы, а из обрезанной конской гривы соорудил ему такие роскошные усы с бакенбардами, что капитан чуть не прослезился, признав героического генерала, коего знавал в молодости.

– Решат, пожалуй, что вы какой-нибудь чиновник из Петербурга, вроде ревизора, – говорил Копейкин, едучи с Дубровским в коляске. – Эдакие важные господа, понимаете ли, в здешних краях являются нечасто.

Владимир скоро свыкся с новым образом, хотя поначалу чувствовал себя ни дать ни взять как цыганёнок – сынишка Нащокина, которого Павел Воинович потехи ради наряжал квартальным. В отдалении за ними следовали на тройке разбойники. Капитан одет был слугою, лошадьми правил привычный Владимиру конюх Антон, и до имения Глобовой добрались они без приключений. Там Дубровский велел дворовым сказать барыне, что просит с нею видеться. Будучи любезно приглашён в дом, он оставил спутников своих на дворе в коляске, а сам отрекомендовался Анне Савишне родственником графа Толстого – соседа тётки Глобовой в Москве: в пути Копейкин успел рассказать поручику про помещицу.

Подслеповатая Анна Савишна держалась с некоторой настороженностью, но совершенно переменилась после упоминания о московских делах, про которые Дубровский слышал от самого Фёдора Ивановича месяцем-другим раньше. Она велела подавать на стол, пригубила рюмочку, и за деревенским угощением потянулась беседа. Слово за слово Владимир вывел разговор на капитана Копейкина – слышал, дескать, о местном разбойнике; да так ли он страшен, как про него говорят?

– Креста на этом ироде нет, батюшка! – сердито сказала Глобова. – Тому две недели послала я приказчика на почту с деньгами для моего Ванюши. Сына я не балую, да и не в состоянии баловать, хоть бы и хотела; однако сами изволите знать: офицеру гвардии нужно содержать себя приличным образом, и я с Ванюшей делюсь, как могу, своими доходишками. Вот и послала ему две тысячи рублей, хоть Копейкин этот не раз приходил мне в голову. Да думаю: город близко, десятка вёрст не будет, авось бог пронесёт. Смотрю: вечером мой приказчик возвращается, бледен, оборван и пеш – я так и ахнула. «Что такое? что с тобою сделалось?» Он мне: «Матушка Анна Савишна, разбойники ограбили; самого чуть не убили, Копейкин там был, хотел повесить меня, да сжалился и отпустил, зато всего обобрал, отнял и лошадь, и телегу». Я обмерла; царь мой небесный, что будет с моим Ванюшею? Делать нечего: написала сыну письмо, рассказала всё и послала ему своё благословение без гроша денег, вот ведь какое горе…

Дубровский нахмурился и молвил:

– Это странно. Я слыхал, что Копейкин нападает не на всякого и не грабит дочиста, а в убийствах никто его не обвиняет. Нет ли тут плутни? Велите позвать вашего приказчика.

– Расскажи-ка мне, братец, – потребовал Владимир, когда приказчик явился, – каким образом Копейкин тебя ограбил и как он хотел тебя повесить.

Молодец пошёл бойко повторять то, что уже рассказала Глобова, но Дубровский остановил его:

– Вот что, я трубку оставил в коляске, поди-ка принеси её мне.

Выйдя на двор, приказчик под личиною слуги увидал самого Копейкина. В трепете воротился он и упал приезжему барину в ноги, лепеча непослушным языком:

– Батюшка, батюшка… виноват, грех попутал, соврал я…

– Коли так, – отвечал Дубровский, – изволь же рассказать барыне, как всё дело случилось, а я послушаю.

Приказчик не мог опомниться, и Владимир прикрикнул:

– Ну что же, говори! Где ты встретился с Копейкиным?

– У двух сосен, батюшка, у двух сосен…

– Что же сказал он тебе?

– Он спросил: чей ты, куда едешь и зачем?

– Ну, а после?

– А после потребовал письмо и деньги.

– И ты?..

– Я их ему отдал.

– А он? Что он?

– Батюшка, виноват! – Приказчик чуть не плакал и клал поклон за поклоном, гулко ударяя лбом в дощатый пол.

– Ну, что ж сделал Копейкин? – Владимир снова повысил голос.

– Он всё проверил, возвратил мне да сказал: «Ступай себе с богом, отдай это на почту».

– Ну, а ты?

Приказчик завыл:

– Батюшка-а, винова-ат!

– Я с тобою, голубчик, управлюсь, – сказал грозно Дубровский и оборотился к Анне Савишне: – Сударыня, капитан Копейкин никогда не обидел бы другого офицера. Отдайте мне этого мошенника на руки, я его проучу. И прикажите обыскать его сундук.

Деньги нашлись; дворовые привязали приказчика к козлам коляски Дубровского, и переодетый поручик, откланявшись, тут же уехал.