Глава XVI

День-другой молодой Дубровский провёл, горюя у отцовской постели. Здоровье Андрея Гавриловича час от часу становилось хуже, и ничто уже не могло остановить разрушения, которое привело старика в совершенное детство.

Владимир с горечью поминал своего случайного собеседника, который прошлым летом так некстати напомнил ему отца. Капитан Копейкин был одних лет с Андреем Гавриловичем, но даже при тяжких увечьях своих глядел молодцом по сравнению с тенью, оставшейся от старшего Дубровского. Высокого, славного силою и немногословием гвардейского капитана не стало: на кровати перед Владимиром Андреевичем бессвязно бормотал полупрозрачный тщедушный старик.

Сын глотал невольные слёзы и с трудом разбирал отцовские слова, которые еле слышно слетали с бледных губ. Андрей Гаврилович то и дело говорил о государе Александре Павловиче, порывался куда-то его сопровождать, умолял чего-то не делать – или, наоборот, свершить нечто; Владимир толком не понимал… Единственное, что казалось ему понятным и вполне уместным, – это разговоры о смерти, которая и не смерть вовсе, а искупление и новая жизнь. Старик упоминал об этом с улыбкою, глядя мимо сына широко раскрытыми глазами, а потом начинал заговариваться и обращался к некой графине. Прислушавшись, Владимир с удивлением понял, что речь о графине де Гаше, которая связана была в его памяти с баронессою фон Крюденер.

В продолжительных раздумьях на пути от Петербурга поручика не оставляла мысль о Лили. За полгода он успел крепко к ней привязаться. То не было любовью, как в недавних стихах Пушкина, которые Дубровский читал Толстому:

 

Я знаю: век уж мой измерен;

Но чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днём увижусь я…

 

То была именно привязанность, сродни доброй привычке. О долготе века своего Владимир Андреевич не беспокоился, а страстные встречи с обворожительною Жюльеттой вовсе не были необходимы поручику для жизни, хотя всегда оказывались приятны. Ей тридцать семь, ему двадцать два; он вполне мог быть её сыном, но стал любовником… Соглашаться с мерзавцем Сваневичем чертовски не хотелось, однако наедине с собою Дубровский вынужденно признавал: баронесса пыталась продлить рядом с ним свою уходящую молодость. «Мезальянс – это когда невесте повезло с женихом больше, чем жениху с невестою», – обмолвился случаем один из полковых остроумцев. Но ведь и сам Владимир, подобно многим офицерам, видел путь к процветанию лишь в удачной женитьбе, не слишком надеясь на переменчивую военную фортуну. Ни с одною женщиной не было у него столь долгих и доверительных отношений, как с Лили. Она сама выбрала его, а кто он? Скромный дворянин; простой поручик гвардии, каких в столичном Петербурге преизрядно, – не родовитый, не состоятельный, ничем особенно не выдающийся…

Владимир Андреевич озирал бедный дом отца своего, вспоминал захудалое имение в одну деревеньку с немногими землями, которое, того гляди, могут вовсе отобрать, и думал: отчего бы, в самом деле, не жениться на баронессе? Она богата, хороша собою – красота её увянет ещё не скоро. Приятельница Пушкина, хозяйка знаменитого столичного салона Елизавета Михайловна Хитрово, почитай, лет на десять-двенадцать старше Жюльетты, а по сию пору выходит в свет с обнажёнными плечами, за что и навлекла себе от завистников эпиграмму:

 

Лиза в городе жила

С дочкой Долинькой;

Лиза в городе слыла

Лизой голенькой.

 

Вот только плеч таких, как у Лизы голенькой, даже у юных барышень придётся поискать! А Лили много краше Лизы, да ещё, пожалуй, сможет родить поручику детей и передаст им по наследству титул, если государь дозволит…

В мечтах у постели умирающего отца Дубровский готов был уже и на себя примерить баронство, выставляя его подобно щиту перед неведомой угрозою. Он попытался заниматься делами под бессвязное бормотание Андрея Гавриловича. Однако поверенного у отца не было, а сам старик, впавши в детство, не мог толком отвечать. Поручик вспоминал ненароком подслушанные слова Пушкина в разговоре с женою: «Всё равно кабы граф Шереметев стал оттягивать у меня крепостных моих мужиков!» Вспоминал – и силился понять, на что Троекурову при пяти тысячах душ и обширных поместьях понадобилось убогое достояние старшего Дубровского. В отцовских бумагах Владимир обнаружил одно лишь первое письмо заседателя с требованием дать объяснения о владении имением, а к нему – черновой ответ. За скудостию этих документов невозможно было получить ясное понятие о тяжбе, и молодой Дубровский решился ожидать последствий, надеясь на правоту самого дела.

Соперник же его тем временем угрызался совестью. Кирила Петрович от природы не был корыстолюбив и после буйного помешательства Андрея Гавриловича корил себя за то, что из желания мести позволил делу зайти слишком далеко. К тому же Троекуров знал, в каком несчастном состоянии находится теперь старый товарищ, отчего совесть его роптала всё громче, а победа отнюдь не радовала сердце.

И вот настал весенний день, когда в зале перед Кирилой Петровичем предстал Шабашкин в мундирном сертуке, ломая в руках непременный кожаный картуз, по обыкновению часто кланяясь и сияя, как новый гривенник петербургской чеканки.

– Ваше высокопревосходительство, – с торжественной дрожью в голосе сказал заседатель, – позвольте сердечно поздравить вас новым достоянием. Положенный срок прошёл, апелляция не подана… Стало быть, в силу вступает решение суда об удалении Дубровского от распоряжения имением и о надлежащем вводе вашего высокопревосходительства во владение. Благоволите назначить, когда угодно будет вашему высокопревосходительству вступить во владение новоприобретённым… виноват… вашим поместьем, кое возвращено законным путём. – Шабашкин подождал ответа и, не дождавшись, продолжил: – Желаете участвовать в процедуре сами, или же ваше высокопревосходительство изволит дать на то кому-либо доверенность?

Под кем-либо Шабашкин разумел себя и, помимо обещанной мзды за прежние хлопоты, весьма рассчитывал на новую поживу. Правду сказать, тут и рюмку водки не грех было бы принять из рук его высокопревосходительства по столь радостному случаю…

…однако Кирила Петрович водки не предложил и сидел в глубоком смущении. Брови его насупились, пальцы сжимали резные подлокотники кресла. Охота была Троекурову вместо благодарности крепко выбранить заседателя. Он грозно взглянул на Шабашкина, ища, к чему привязаться, но не нашёл достаточного к тому предлога и сказал сердито:

– Пошёл вон, не до тебя.

Шабашкин, видя, что генерал не в духе, поклонился и спешил удалиться. А Кирила Петрович, оставшись наедине, стал привычно расхаживать взад-вперёд по зале и с волнением насвистывать «Гром победы, раздавайся». В душе его боролись противуположные чувства: удовлетворённое мщение и властолюбие заглушали до некоторой степени благородство – которое, однако же, наконец восторжествовало. Тогда со вздохом облегчения Кирила Петрович велел запрячь беговые дрожки и, сам правя, выехал со двора. Он решил уничтожить следы ссоры и помириться со старым своим товарищем, а для того возвратить ему отнятое достояние. Исполнившись благих намерений, Троекуров повеселел и от нетерпения пустил коня рысью к усадьбе Дубровского.

Незадолго перед тем Владимир Андреевич расположился в спальной отца своего с хозяйственными книгами, силясь без посторонней помощи разобрать науку землевладения и управления имением. Отца же он усадил в креслах у окна…

…и тот узнал Кирилу Петровича, который на дрожках въехал прямо на двор. Андрей Гаврилович пришёл в ужасное смятение: лицо его перекосило, багровый румянец заступил место обыкновенной бледности, глаза засверкали, а с дрожащих губ срывались невнятные звуки. Владимир в недоумении поднял голову от книг и поражён был состоянием отца. Больной гневно замахал руками на окно; после он стал торопливо подбирать полы своего халата, собираясь подняться с кресел, в самом деле приподнялся – и вдруг упал навзничь посреди спальной, поражённый апоплексическим ударом.

Владимир, отшвыривая книги, бросился на колени перед стариком: тот лежал в параличе без чувств и без дыхания.

– Гриша! – что было сил крикнул молодой Дубровский. – Скорей в город за лекарем!.. Егоровна, кто-нибудь!

Дверь отворилась, и вошёл Гриша.

– Андрей Гаврилович… – Он запнулся, увидав старого Дубровского на полу и рядом коленопреклоненного хозяина, который неловко поддерживал голову отца. – Барин… Там батюшку вашего Кирила Петрович Троекуров спрашивает.

Владимир бросил на него ужасный взгляд.

– Скажи Кириле Петровичу… Моим именем скажи, чтоб этот старый пёс быстрее убирался прочь, пока я не велел гнать его со двора! Что стоишь, пошёл!

Гриша едва не сшиб в дверях приковылявшую Егоровну и с радостью помчался исполнить приказание. Услыхав слова молодого Дубровского, нянька всплеснула руками и пискляво заголосила:

– И-и-и, батюшка ты на-аш! Погубишь ты свою головушку-у! – Она бухнулась на колени рядом с Владимиром и тоже подхватила старого барина под спину, продолжая голосить и раскачиваться: – Что же теперь буде-ет? Пришла нам всем погибе-ель… Кирила Петрович съест на-ас… живьём съе-ест…

– Молчи, старуха! – прикрикнул на неё Владимир. – Сей же час пошли Антона в город за лекарем.

Егоровна тяжело поднялась и вышла в переднюю. Там никого не было: вся дворня собралась у крыльца смотреть на Троекурова. Старуха проковыляла до крыльца – и услыхала, как её Гриша задорным голосом передаёт генералу слова молодого барина:

– …убираться прочь, а коли станете артачиться, так его благородие велят вас прогнать в шею!

Люди в толпе ахнули. Кирила Петрович взирал на них и на Гришу, не сходя с дрожек. Лицо его, от благих намерений недавно просиявшее яснее дня, сделалось темнее ночи; губы искривила дьявольская усмешка, и кнут задрожал в добела стиснутом кулаке. В памяти Троекурова мелькнуло, как один из псарей дерзит Андрею Гавриловичу – ко всеобщей потехе… Генерал удержался от желания наотмашь вытянуть кнутом дворовых, что стояли ближе; он развернул дрожки и пустил коня шагом в обратный путь. Взгляд его прикован был к опустевшему окну спальни, где минутою прежде виднелся старик Дубровский.

Дворня таращилась ему вослед, а когда Троекуров уехал, в толпе зашелестело:

– Гришка! Да ты никак рехнулся?! Смерти нашей хочешь, глаза твои бесстыжие? Ты кому поносные слова говорил? Самому Кириле Петровичу?!

Камердинер молодого барина, уже пообтёршийся в столице и знать не знавший никакого Кирилы Петровича, гордо поглядывал на перепуганных односельчан. Егоровна прикусила кончик платка и скорбно застыла на крыльце: она позабыла приказание Владимира Андреевича…

…который чуть погодя вышел следом.

– Ох, ты, господи, – спохватилась нянька и крикнула, пошарив глазами по толпе: – Антон, слышь? В город езжай за лекарем!

Дубровский придержал Егоровну за плечо.

– Не надобно лекаря. Батюшка скончался, – отрывисто сказал он.

Среди дворни сделалось смятение. Люди побежали мимо Владимира Андреевича в господскую спальную. Их барин лежал в креслах, на которые перенёс его Владимир; правая рука старого Дубровского висела до полу, голова опущена была на грудь – не оставалось уж и признака жизни в теле, ещё не охладелом, но уже обезображенном кончиною. Егоровна взвыла, следом заголосили другие бабы, а слуги окружили покойника, доверенного их последнему попечению.

Все немедля принялись за дело: занавесили зеркала, остановили стенные часы, принялись убирать в комнатах, Егоровна добыла из сундука хозяйский мундир и велела наново вычистить; кто-то уже колотил гроб, кто-то обмывал покойника, – каждый знал своё занятие…

…кроме молодого Дубровского. Забыв про всех – и всеми позабытый, он прошёл в отцовскую комнату и упал в кресла перед матушкиным живописным портретом в потемневшей раме. Впервые в жизни на Владимира обрушилось одиночество, невыносимое и гнетущее. Знакомых никого в здешних краях у него не было. Спросить совета, что делать дальше, или хотя бы перемолвиться словом – не с кем. Семейственная жизнь, о которой грезил поручик, окончилась, толком даже не начинаясь.

В глубокой подавленности Владимир сидел долго и очнулся, лишь услыхав за стеною деловитые голоса: люди укладывали одетого в мундир Андрея Гавриловича на тот самый стол, за которым столько лет служили своему господину.

Владимир скользнул пустым взглядом по ящикам с бумагами, кои теперь предстояло разбирать уж точно без отцовской помощи. На комоде под матушкиным портретом лежал томик Державина. Владимир наугад открыл страницу.

 

Где стол был яств, там гроб стоит;

Где пиршеств раздавались лики,

Надгробные там воют клики,

И бледна смерть на всех глядит.

 

Книга выпала из дрогнувших пальцев. Дубровский уронил голову на руки и беззвучно зарыдал.