Глава XV

Едучи навстречу одному несчастию, о котором предуведомила Егоровна и рассказывал теперь старый кучер, Дубровский помыслить не мог о другой беде, которую он, сам того не ведая, оставил позади.

В полку разнеслось известие о том, что поручик расплатился с карточным долгом старинными драгоценностями и немедля умчал под Раненбург в отцовское имение, взволнованный полученным оттуда письмом. О содержании письма с его слов знал один лишь командир, у которого Дубровский испрашивал отпуск; о происхождении драгоценностей не было известно никому. Впрочем, товарищи нимало не сомневались, что старинные украшения принадлежат влюблённой баронессе.

Жажда мести Дубровскому после дуэли терзала Сваневича вдвое против прежнего; отъезд врага за пределы досягаемости осердил его, – и тем больше радости доставило полученное вскоре письмо из Раненбурга. Благоухающий листок тайком от Кирилы Петровича исхитрилась отправить Мария Кириловна. С растущим трепетом Сваневич разбирал густые строки, выведенные по-французски аккуратным округлым почерком.

…que vous dirais-je et comment commencerais-je ma lettre? Cependant je sens un besoin de vous écrire qui ne me permet d’écouter ni réflexion, ni raison…

Так неопытные провинциальные барышни, кои злоупотребляют чтением романов, норовят книжным слогом перенести романическую страсть на собственную жизнь. Подобно выдуманным героиням, бедняжки доверяют бумаге несвязную бурю чувств своих – и наивно полагают, что никто в целом свете никогда не испытывал ничего подобного с такою силой. Желая говорить о любви, говорят они лишь об ужасе и страданиях – в полном убеждении, что никто не прочтёт надрывных излияний, кроме единственного предмета страсти, которому они адресованы.

Владимир, мой сердечный друг,

что сказать вам и с чего начать моё письмо? Я чувствую такую потребность написать вам, что не в состоянии слушаться ни размышлений, ни благоразумия. Я словно переродилась после отъезда из Петербурга. Вы, может быть, сочтёте, что я поступаю очень плохо тем, что пишу вам, – я и сама думаю то же, но не могу лишить себя этого единственного утешения, мне остающегося.

Я шлю письмо с оказией; отправитель не знает, от кого письмо. Да и доставит ли оно вам радость? – быть может, вы очень изменились за эти несколько месяцев, – возможно, что оно покажется вам даже неуместным, – признаюсь, эта мысль для меня ужасна, но сейчас я не в силах думать ни о чём. Если это вам возможно, то, во имя неба, напишите мне хоть словечко в ответ. Вы не можете себе представить, в какой тревоге я нахожусь – не знать, что с вами, ужасно; никогда я так душевно не мучилась, а вместе с тем, судите сами, я месяц за месяцем не знаю о вас ничего верного.

Нет, за всю мою жизнь не переживала я ничего более ужасного – не знаю, как я не сошла от всего этого с ума, и всё ещё надеюсь увидеть вас. Моё письмо не остроумно, в нём нет здравого смысла, и всё же посылаю его таким, каково оно есть. Мне надо бы ещё многое сказать вам, но думаю, что кончу тем, что разорву письмо.

Раненбургский уезд суть пустыня. Никому здесь не могу я открыть своё сердце. Мне так трудно притворяться, а я вынуждена представляться весёлою, когда душа во мне разрывается; только наедине с собою я плачу.

Да спасёт и охранит вас небо! Подумайте, что чувствую я. Какая пустота и какая мука! Однако я слишком много говорю вам о своих чувствах. Пора кончать. Прощайте. Сохраните для меня капельку приязни: то, что я чувствую к вам, заслуживает этого. Боже, если бы мне довелось увидеть вас довольным и счастливым!

Когда-то мы увидимся? До той минуты у меня не будет жизни.

Сваневич вдохнул тонкий аромат духов, которыми Маша окропила бумагу, и снова углубился в убористые строки. Но не сердечная откровенность служила причиною такого внимания, а дьявольский план мести, который вспышкою возник в голове. Ослеплённый Сваневич словно потерял рассудок и, не давши себе труда хорошенько всё обдумать, тотчас явился к баронессе фон Крюденер с просьбою принять его по неотложному делу.

Увидав офицера одного полка с Дубровским, баронесса предположила, что Сваневич принёс послание от её любовника. Она расположилась на диване и любезно указала визитёру место в креслах напротив.

– Госпожа баронесса, – медленно начал Сваневич, будто бы через силу, – вы вольны прогнать меня и не поверить ни единому моему слову, но прежде прошу вас выслушать. Со времени моего поступления в полк осенью прошлого года мы с Владимиром Дубровским были друзьями. Вам известно, как умеет он очаровывать людей. Однако насмешки его скоро перешли границы приличия; когда же была затронута ваша честь, я его вызвал.

Сваневич импровизировал в уверенности, что Дубровский ни словом не обмолвился баронессе про дуэль. О подлинной причине и обстоятельствах вызова знали всего трое молчаливых свидетелей – Нащокин, Пушкин и Толстой; офицерам-секундантам известно было лишь про поединок за честь дамы, не более. Только это и могла проверить баронесса, если бы пожелала, но Сваневич рассчитывал на убедительность своих построений и продолжал:

– Мы стрелялись, и небесам было угодно сохранить жизнь нам обоим. Я полагал, что те события остались в прошлом, однако нынче уже мне приходится переступать границы приличий во имя справедливости. – Сваневич кашлянул в кулак, желая паузой навлечь себе ещё большее внимание. – Как вам, без сомнения, известно, днями Дубровский получил письмо из Раненбурга. По прочтении письма он немедля испросил отпуск и тут же убыл. Вероятно, вам неотложность поездки объяснена была нездоровьем родных или другим благовидным предлогом. Госпожа баронесса! Выше моих сил видеть, как Дубровский безо всякого стыда обманывает вас и надругается над теми чувствами, которыми вы его незаслуженно подарили…

– Довольно! – Жюльетта прервала речь офицера властным жестом. – Я в самом деле не верю ни единому вашему слову, и терпение моё иссякло. Подите прочь и не смейте больше являться мне на глаза.

Сваневич с готовностью поднялся из кресел, вытянул из рукава Машино послание и положил на диван рядом с баронессою.

– Вот письмо, которое получил Дубровский. Не спрашивайте, откуда оно у меня, я не имею права отвечать – могу лишь поклясться, что не выкрал и не купил его. Я также не знаю, кем оно написано… – Сваневич снова потянул носом, ловя запах, исходивший от бумаги, и баронесса непроизвольно сделала то же. – Извольте убедиться: письмо пришло из Раненбурга и адресовано Владимиру. Полагаю, читать его не зазорно, если сам Дубровский не стал делать из него тайны. Знайте же, как легкомысленно играет он чужими чувствами и почему так спешил прочь из Петербурга… Честь имею!

Сваневич щёлкнул каблуками, поклонился и медленно пошёл к дверям из гостиной, считая шаги, – окрик прозвучал на седьмом:

– Стойте!

Он оборотился. Баронесса сидела с неестественно прямой спиной и слегка обмахивалась письмом, словно веером. Кирила Петрович не жалел денег для дочери: от бумаги исходил наимоднейший аромат, Жюльетта знала в этом толк.

– Сядьте! – велела она.

Сваневич остался стоять, глядя, как баронесса читает письмо, а бумага начинает еле заметно подрагивать в её пальцах. Наконец Жюльетта опустила письмо на колени. В глазах, потемневших от ярости, не было слёз, и Сваневич поспешил сказать то, ради чего затеял разговор:

– Насколько мне известно, перед отъездом Дубровский выманил у вас драгоценности под предлогом уплаты карточного долга. Вы можете со мною не согласиться, но в моих глазах то, что он сделал, немногим отличается от кражи.

– Каков подлец! – молвила баронесса…

…и Сваневич постарался, чтобы уже на следующий день Дубровский был ославлен в полку вором, драгоценности возвращены Жюльетте фон Крюденер, а у полиции возник интерес к поручику, который столь поспешно покинул Петербург.

Тем временем Владимир Андреевич, продолжая беседовать с кучером, миновал два десятка вёрст от почтовой станции и с высокого пригорка увидал вдалеке серый дом с красною кровлей. Сердце в нём забилось: то была усадьба его бедного отца.

Через десять минут въехал он на барский двор, глядя вокруг себя с волнением неописуемым. Всё здесь носило следы запустения. Дом обветшал, и краска на нём лупилась, покрывшись паутиною трещин. Некогда украшением двора служили три правильных цветника, меж коими шла широкая дорога, тщательно выметаемая. Теперь здесь расстилался некошеный луг, на котором паслась опутанная лошадь. Встречать повозку выбежали собаки – они было залаяли, но, узнав Антона, умолкли и замахали косматыми хвостами. Следом за собаками высыпала дворня: люди окружили молодого барина с шумными изъявлениями радости. Насилу мог он продраться сквозь их усердную толпу и взбежал на скрипучее крыльцо, оставя Гришу перед односельчанами.

Егоровна прошаркала через сени и с плачем обняла своего воспитанника.

– Здорово, здорово, няня, – повторял Владимир, прижимая к сердцу добрую старуху. – Что батюшка, где он? каков он?

В обнимку с Егоровной поручик очутился в зале: туда же, едва передвигая ноги, вошёл из спальни Андрей Гаврилович в халате и колпаке. Отец был худ, бледен и выглядел много старше своих лет.

– Здравствуй, Володька! – сказал он слабым голосом.

Сын с жаром обнял его. Старик Дубровский, потрясённый радостью, обмяк и не удержался бы на ногах, если бы Владимир не поддержал его. Нянька тут же принялась ворчать:

– Зачем ты встал с постели? На ногах не стоишь, а туда же норовишь, куда и люди…

Владимир на руках перенёс Андрея Гавриловича обратно в спальню. Тот силился разговаривать, но мысли мешались в его голове, и слова не имели никакой связи. Наконец отец умолк и задремал. Владимир поражен был его состоянием. Он расположился на стуле у кровати больного и просил оставить их наедине.

Домашние покорно вышли, гурьбою обратились к Грише и повели в людскую, где угостили его по деревенскому обычаю со всевозможным радушием, измучив вопросами и приветствиями.