Рвань шестая, крошка

Бразилия и снова Лондон

Закрывая телом мой вид на океан и удивительно не раздражая извивается бразильянка. Не меньше пятидесяти, уставшее тело без попыток втянуть живот, спина с характерными складками на боках, которые могут быть и у детей, но только от лишнего веса, а у взрослых и от лишнего веса, и от того, что с годами позвоночник стирается и укорачивается, а плоть, которой он оброс, должна распределиться на оставшемся. Белый купальник стринги с торчащей на пояснице застиранной в пушистую биркой, большие наушники, вижу, что ресницы накрашены из-под очков. Не переставая, танцует, вращает бёдрами то из стороны в сторону, то присаживаясь, помогая руками, время от времени меняет трек плейлиста в Айфоне. Я смотрю на неё, русый сорокалетний европеец в зеркальных очках, с которым нас разделяет этот танец и его блондинка сбоку, – на меня, танцовщица ни на кого не смотрит.

Микал справа читает увесистый путеводитель «Бразилия», пропуская Бразилию в моменте.

Ему только исполнилось сорок. Статный красивый поляк, высоко держащий подбородок, как и положено поляку, брюнет с тонкими чертами лица, вытянутыми длинными костями всего тела, кроме, удивительно, пальцев, и широких ладоней. Я в его темных очках и его бледно-розовой рубашке.

– С тех пор, как почти месяц назад я кое-кого встретил и этот кто-то влюбил меня в Рио, этот город не выходит у меня из головы. Поедешь со мной туда на Новый год? Завтра поедешь?

Шла вторая неделя незапланированного Лондона (после ноября я спонтанно прилетела туда снова в декабре из Парижа), и третья – багажа, взятого на четыре дня в Париж, и ненужного на Атлантике.

– Завтра? Полетели.

Микал Бишан перевелся в Лондон три года назад региональным сео (директором) крупной международной табачной компании. Он не курит. И живет в традиционном и любимом мной викторианском доме с белыми колоннами и пятиметровыми потолками с лепниной. В Южном Кенсингтоне. Его вещи, которых по-женски много и продуманно, всегда идеально сложены; в косметичке есть скраб и крем для ступней и ладоней, поэтому он, конечно, бог на кухне и нежно целует.

В Лондоне мы обошли все модные рестораны в его тщетных, но вялых попытках со мной переспать. Мы оба любим есть, но он ест мало и медленно. Когда две недели назад мне стало невмоготу возвращаться из Парижа в Москву, и я меняла билет на Париж-Лондон по дороге в аэропорт Шарль де Голль, он в течение десяти минут подтвердил: «Да, ты можешь у меня остановиться».

Потом были несколько дней в его белой квартире, затем он улетел в Варшаву на рождество, позавчера вернулся в Лондон, и мы встретились за бранчем в Челси.

– Ты слишком аккуратен в словах, Микал. Скажи мне что-то такое, что я не знаю о себе. Вот это может быть интересно.

– Что ты не знаешь о себе? Дай подумать. Не жди комплиментов, они тебе известны, к тому же ты сегодня соленая.

Одобрительно киваю. Лень острить, уж слишком плоско.

Он медленно, не громко, не тихо, размеренно говорит. Если обозначить его одним словом, то оно бы было «доброжелателен».

– Ты непредсказуемая, спонтанная. Помнишь, в первый раз мы шли в Гайд-парке, и ты, только что рассудительная, вдруг налетела на кучу опавших листьев и стала разбрасывать ее ногами? Это вся ты. И я все ещё не могу в тебе разобраться.

Было невозможно не рассмеяться.

– Что?

– Прости! Я просто знала, что ты именно это скажешь, про листья! Как только ты произнёс «помнишь», я была уверена, что речь пойдёт об этой куче!

Да, я хотела разбросать эту кучу.

Да, я знала, что буду неотразимым ребёнком в этот момент и что он его запомнит.

– Какой, оказывается, я предсказуемый.

– И, конечно, я знаю, что ты не раскусил меня.

– Ты не можешь этого знать точно! Откуда? – его наивное возмущение обезоруживает.

– Знаю. Это очевидно.

– Даша, ну слишком уж самолюбования! – и оно тебе нравится, Микал. – Раз такая проницательная, может сама скажешь мне что-то такое обо мне, чего я не знаю?

– Окей. Дай подумать. – Я пью третью текилу с лимонным соком в четыре часа дня: неспортивных приемов не избежать. – Ты в меня влюбляешься.

– Хахаха. Но ты должна была сказать что-то мне неизвестное! – Ему неловко. Но ему нравится.

– А тебе это и неизвестно. Я выиграла! Даже если я не права, я не могла не выступить так эффектно! – мы оба смеёмся и как будто оба чуть-чуть ненавидим.

– Не знаю, Даша, я после тяжёлого разрыва шестилетних отношений, и совсем не хочу влюбляться… А ты в меня?

– Я в тебя нет.

– Ну вот, все верно, значит. Я совершенно благоразумно себя сдерживаю.

Аккуратные и безопасные, мерзкие своей неприкосновенностью. Взрослые, рассудительные, всегда в обуви, всегда одеты по погоде. Чего ждать от этих встреч-собеседований, от этих пресных, всегда «после тяжелого разрыва» мужчин, которые ничем не лучше меня. Никого не выбирающей, испуганной, порой обиженной и разочарованной, порой злой. Никто из нас не ждёт судьбоносной встречи. Ни для кого из нас Тиндер не средство. Тиндер – цель. Тиндера нам достаточно.

Он не поздравил меня с рождеством три дня назад, за неделю отсутствия в городе написал три строчки и ни одна из них не была тёплой. Через четыре, максимум пять минут он позовёт меня улететь вместе, и я соглашусь. Мне щиплет глаза, потому что эта история уже разочаровала меня, даже не начавшись.

– Все это очень плохо, Микал.

– Что?

– Мы аккуратные, мы бесстрастные. Встретились месяц назад, сходили на несколько свиданий, провели пару дней вместе. И в принципе это ничего не значит. Мы оба взрослые достаточно, чтобы не придавать этому хоть какое значение. Но это ужасно грустно и очень плохо.

– Я не сказал, что не придаю этому значения. Ты сказала, что я влюбляюсь в тебя, и я спросил о твоих чувствах в ответ…

– Ты не можешь задевать мне такой вопрос! Я его тебе не задавала! И какой ответ ты ждал? Я после развода, я женщина. Ты хочешь оставаться в безопасности и двигаться по-партнерски, а это не я, Микал.

Через сутки мы улетели в Рио стыковочным рейсом лоукостера и экономом. За эти дешевые билеты Микал заплатил дорого, потому что покупать билеты в последний момент всегда дорого. Как человек, арендующий дорогую квартиру в Лондоне и почитающий комфорт, он доплатил за места в начале салона с дополнительным местом для ног. Вероятно, по той же причине, он занял кресло у окна, возразив на мое немое удивление: «Я раньше всегда уступал. Но теперь другой период моей жизни. Можем поменяться в середине полета».

Микал говорит с каждым таксистом и официантом, через четыре дня уже на португальском.

Пока убер стоит на светофоре, посреди дороги образуется парень, жонглирующий мечами. Веселый, не драматичный и ничего не просящий и даже не предлагающий протереть фары.

– Аргентинец. – говорит таксист.

Удивительно, что у Микала появились зеленые глаза, когда мы переспали. Глаза будто заблюрены для меня до этого момента. Никогда не скажу, что за глаза, пока они не видели меня голой.

Мы познакомились в ноябре в мой первый спланированный приезд в Лондон. Его анкета на Тиндер выверена: он называет себя джентльменом, отмечает такие качества, как уверенность, чувство юмора и вкуса, сулит «ты не пожалеешь». Там же он заявляет, что любит искусство с непростой едой, и приглашает меня на свидание в Серпантин, нишевую галерею современного искусства в Гайд-парке, а потом на мидии в Южный Кенсингтон.

Мы оба в кедах Голденгус (единственный пока мужчина, надевший их без моего участия), мы оба не находим выставку в Серпантине ценной, оба смеемся, оба вежливы и, скорей всего, оба небрежно стараемся.

Ну какой мужчина уже носит Голденгус до твоего появления? Кто носит не шарф, а скорей кашемировый палантин? Кто наденет классического пальто верблюжьего цвета с этими же кедами, и будет с ватной обволакивающей интонацией рекомендовать тебе музеи?

Тот самый, что вдруг поделит место у окна в самолете пятьдесят на пятьдесят, две недели не станет брать за руку и назовет самой нарциссической личностью из всех, что ему встречались. Неожиданно? Неожиданно.

Рио-де-Жанейро – город, первый и единственный в моих привязанностях, что семь лет назад стал фаворитом с первого раза.

Не как Париж, который нужно было презирать первые пятнадцать свиданий и потом полюбить по старинке вопреки. Не как Нью-Йорк, нанизанный на приятные ассоциации и начавшийся с примерки моего первого свадебного платья Вера Вонг (Vera Wang) в ее буржуазном не иначе дворце на Пятой авеню. Не как Лондон с перевариванием в десять лет до сильнейшего электричества.

С Рио все просто и с первого раза, вероломно кажется, one night stand (*связь на одну ночь, интрижка), ну не больше. В Рио в целом нечего делать, и вы, конечно же бросите ему не больше трёх дней. Ну пляжи, ну статуя. О’кей, отличные рестораны, еда и еда. Пара галерей. Возможно, танцы. Три дня. У вас будет колоссальный план на остальную Бразилию после Рио. Вы арендуете машину, запланируете перелеты. В вашей программе будут амазонка, джунгли, скорей всего один из островов Фернандо-де-Норонья и пара колониальных городов в брусчатке. Но все это случится только если у вас железная воля мешается со страстью себе отказывать. А это уж точно и слава богу не про меня. Поэтому уехать из Рио по плану для меня совершенно невозможно.

Семь лет назад три дня превратились в две недели. Что мы делали? Да ничего, жили. Проталкивались на забитые пляжи, слонялись по забегаловкам и не очень забегаловкам, покупали совершенно необходимую в моменте фигню, завтракали по три часа, говорили с таксистами.

В этот раз я не смогла отказать себе купаться под дождем и есть мороженое под радугу на террасе. Поэтому у меня на два дня больше Рио и температура тела тридцать восемь и пять.

Я по-прежнему ем бесконечные завтраки и вообще бесконечно ем.

– Я не верю в искусство, но верю в любовь, ты не веришь в любовь, но веришь в искусство. Это странно, потому что и то, и другое – способность человека быть иррациональным. Любить, не думая о взаимности – это же писать картины, не думая, продадутся ли они.

Как и сейчас, все две недели Микал и я садимся напротив друг друга через стол. Две недели необъяснимого бездонного противостояния.

В первые четыре дня в Рио я сильно простыла до лихорадки. Но даже после этого Микал не стал теплее. Не знаю, как и почему, но заботливый и предупредительный в Лондоне, он в момент покрылся коркой, не успев ступить на борт самолета. Будто взял отпуск от службы хорошего парня. Он составляет маршруты нашего путешествия, выбирает лучшие бутик-отели и рестораны, концерты, спрятавшиеся в бразильской прибрежной глубинке модные деревушки, вроде Транкозо (такое Сан Тропе по ту сторону океана). Но он нестерпимо холодный и отстраненный. Я – в рефлекторном стремлении заслужить любовь, то и дело соскакивающем в едкую смешливую ненависть.

Нам либо не о чем говорить, либо не с чем согласиться.

Теперь мы в Сальвадоре, и ужин заканчивается вторым.

– Искусство настоящее – только без оглядки на успех и востребованность. Гоген гениален, потому что не стремился распродавать холсты галереям и не гнался за славой.

– Гоген был слишком самовлюблен, чтобы за чем-то гнаться. Он был тысячи раз убежден, что создает новое искусство, а все до него – посредственность.

– Хорошо, согласен. Но вот ты, к примеру. Ты пишешь роман. И ты говоришь: я выбрала актуальную тему, а потому он должен быть успешен…

– Да, именно. Но, во-первых, я не претендую на гениальность. А во-вторых, гениальность сейчас и гениальность двести лет назад одеты по-разному. Сейчас все быстро. Сейчас все взаимосвязано. Я не только пытаюсь быть писателем, я еще всю жизнь продаю что-то дорогое и ненужное и наблюдаю за людьми (аудиторией). Это часть меня, я не могу отделить творца от бизнесмена. Плохо ли это? Значит ли это, что я больше бизнесмен, чем творец?

– Ты думаешь об успехе книги. Ты учитываешь это, создавая ее.

– Да, потому что я амбициозная. Потому что я самовлюбленная. Потому что я нарцисс, как ты сам говорил. Думаю, когда Гоген писал свое Гаити в грязной лачуге, тоже представлял, как ты, Микал, через пару веков будешь сидеть в восхитительном уже пустом ресторане в Сальвадоре и зло доказывать своей красивой русской любовнице, что она, в отличие от него, Гогена, не гениальна.

Мы лукаво смеемся, но смех не дает разрядку.

– Даша, хорошо, давай я лучше скажу, что мне нравится.

– Нет, Микал, лучше скажи, что тебя раздражает.

– Ты и твои повадки принцессы – порой ещё та боль в заднице. Я все организую, все решаю, ты не принимаешь в этом никакого участия. Я даже не говорю, что я за все плачу…

– Да, потому что ты мужчина. Я – женщина. Ты решаешь. И, разумеется, платишь. Я следую за тобой и стараюсь быть благодарной, – разговор не первый, для меня бессмысленный. Не знаю, кто первый это почувствовал, а кто подхватил по инерции, увидев в партнере, но мы тут играем в вышибалы разочарованием. – Мы обсуждали это чуть ли не на втором свидании в Лондоне, и даже были согласны друг с другом, что моя, возможно, старомодная позиция, и сохраняет гендерное здоровье, почти потерянное в Западной Европе.

– Я в постоянном ощущении, что должен прыгать вокруг тебя. Что ты ожидаешь именно этого.

– А я в постоянном ощущении, что ты где-то далеко, и что находишь себя не там и не с той, с кем хотел бы.

– Я только после разрыва долгих отношений, Даша, и мне, действительно, порой надо побыть одному… Но я все же перейду к хорошему. Нет, восхитительному. Феноменальному! Секс с тобой потрясающий. У тебя великолепное тело, худое, но не тощее, как раз то, что надо. Мне нравится твоя грудь, твоя попка, твои ноги, мне нравится, как выглядит то, что между ними. Мне даже нравятся светлый пушок у тебя на пояснице, я нахожу его очень сексуальным.

– Пойдем.

И привязанность, и пренебрежение рисуют в деликатной штриховой манере.

В первую ночь в лондонском бельэтаже Микала на Кенсингтон Хай Стрит я ночую в гостиной у камина. Он собирает мне огромную надувную кровать, сам застилает простыни и в конце вечера приносит тапочки к самому порогу матраса, чтобы мне уже не вылезать из-под одеяла. На его кухне, заполненной неслучайными кружками с бархатными ручками, исключительно тщательно подобранной только красивой и дорогой утварью и картинами, с рейса Париж – Лондон меня встречает заранее купленный безглютеновый хлеб и салат с киноа.

Месяцем позже, между рейсами Рио-де-Жанейро – Лондон и Лондон – Москва, после нашего бразильского фиаско, я также ночую в его гостиной на его надувной огромной кровати. Но проснувшись к одиннадцати читаю от него уже не «Даша, с добрым утром! Будь как дома!», а «Я заметил, что обогреватель был включен всю ночь. Так лучше не делать в целях безопасности (экономии?). Спасибо». И почему люди, у которых ничего не вышло, перестают называть друг друга по имени. Зачем они хлещут этим «спасибо» в конце, будто написать «спасибо» вторым сообщением – в ответ на «Да, хорошо, Микал, я буду выключать обогреватель в твоей гостиной в целях эко…, ой, безопасности» будет началом нового неудачного отношенческого предприятия.

Поэтому все три дня, что я доживаю в январском Лондоне обузой польского совершившего незначительную ошибку джентльмена, я хожу на свидания и возвращаюсь в его дом за полночь. Все равно по степени низости и беспринципности обогреватель ничем не переплюнуть.

В первую я ужинаю не помню с кем.

Во вторую с кем-то ужинаю и после иду-таки в гости к Энди в Челси закрыть больше его, чем свой гештальт. Встречаю там россыпь заказных портретов собак именитого семейства Южно-Африканских колонистов в масле и то, что он, Энди, не находит это смешным.

В третью прилетает Макс Вижевский (собственно, ради этой встречи я и выкрутила три лишние ночи в Лондоне), и почти впервые за последний год я возвращаюсь домой даже не под утро, а утром. Домой к неудавшемуся любовнику – впервые точно.

Max, 39

«Мне интересно понемногу от всего: финансы, недвижимость, старые автомобили, кино. Поэтому я пытаюсь сделать каждую из этих вещей своей профессией.

Был бы рад встретить музу. Кого-то, кто бы мог вдохновлять.

И посмотрим, куда это приведет…»

Три фотографии всегда в профиль. Красивый профиль. Коричневый. И видно край голубого глаза. Коричневая борода как у молодого Иисуса, волосы чуть короче, чем у Иисуса, и не лежат аккуратно, брови широкие и коричневые, каких у Иисуса не было.

Он пишет что-то, выуженное из моей анкеты, вроде «Как так: Достоевский и Харли Дэвидсон?» или «Как так: Харли Дэвидсон и сырое мясо?». Он точно не пишет про гортензии. А нет! Он пишет: «У тебя почему-то русский и английский текст не совпадают», и оказывается русским.

Мы знакомимся накануне католического рождества, когда Лондон превращается в большую уютную пустоту. Город, обычно до краев наполненный экспатами разного толка, облегченно выдыхает только по праздникам, когда они отправляются домой навещать свои родины и семьи. Я теперь живу в Челси. Снимаю комнату у парня, отправившего русскую жену и своих двоих полурусских детей в Екатеринбург на каникулы. Каждый день прохожу мимо катка в Южном Кенсингтоне и каждый день досадую, что почему-то не катаюсь.

Макс сразу предлагает встретиться, и я начинаю решать, что надеть в «Артс клаб» на свидание с русским, что живет в Мэйфейр, но фотографируется в уставших футболках.

Без имени: «Я живу в двух минутах от Артс. Поэтому, у меня два предложения:

1. Могу забрать тебя из Челси, но на мотоцикле (так намного быстрее)

2. Могу заказать тебе такси, и встретить тебя в Артс.

D: «На мотоцикле супер!»

«Артс Клаб» – второй после или до «Лулус» членский клуб в Мэйфейр. Так же несколько этажей красивого особняка, так же дорогое членство и лист ожидания. Но если «Лулус» больше посвящен финансистам, то «Артс», что видно из названия, – коллекционерам, ценителям искусства, владельцам галерей и, немного, тем, чей талант позволяет тратить три – четыре тысячи фунтов на не очень нужные вещи. «Артс» более размашистый, чем «Лулус», лишен ковров и будуарности, зато покрыт мрамором и картинами на продажу. Лестницы не узкие и бархатные, а монументально широкие, в пролетах большие зеркала. Тут то и дело фотографируются не часто оказывающиеся здесь приглашенные кем-то гостьи. Рестораны на несколько кухонь мира требуют бронирования за неделю. Говорят, есть клубная часть с танцполом где-то ниже первого этажа, но я не была там, а также традиция проводить лекции и встречи по искусству разного толка. «Лулус» более модный. «Артс» – более выдержанный. Разница считывается невооруженным глазом по количеству славянских моделей.

Надеваю платье Алая, пышное, черное, принцессочье, но с декольте, и черные шпильки.

Не люблю русских в Лондоне. О’кей, в лондонском Тиндере. Как правило, это разочарованные иммигранты со странной на обоих языках речью. Не случившиеся ни счастливыми, ни богатыми ни в России, ни, как они ни надеялись, здесь, – от этого немного злые и всегда странные, неприкаянные.

Поэтому фраза «я живу в двух минутах от Артс», могла значить только одно: Макс в Тиндере недавно и не на долго.

– Привет! – такой же тепло-коричневый, как на фото, и весь в чем-то серо-хаки. Не громоздкий и не крикливый чоппер, при этом британский Триумф (Triumph), два шлема. Один Макс только что снял с себя, обнажив свои, похоже, взлохмаченные еще до шлема коричневые длинноватые волосы, второй – как-то сумел привезти для меня. Весь его образ уверенно детский. Заросший.

Мы очень контрастируем. Мои шпильки, стоячее пальто-шинель Алая с пышной юбкой, и его масса хаки: безликий пуховик, широкие штаны, кеды. Мне немного не по себе от этого. Хотя как тут может быть не по себе? Ведь знала, что будет мотоцикл, и оделась так. Потому что также знала, что будет «Артс клаб».

– Привет! Не замерзнешь?

– Нет, я привыкла.

– Я все жду, когда они меня выгонят, –вечно прихожу как-то не так одет.

Мы сидим друг напротив друга за самым неудачным столом самого невостребованного ресторана клуба, как неподготовленные, ничего не забронировавшие, но которым нельзя отказать, гости. Макс в джинсовой рубашке Levi’s, серых штанах как для походов и Конверсах. Он как-то скован, скорей не смущен, а всегда такой, – и это мне передается. Не чувствую, чтобы он меня рассматривал или хвалил.

– Ты голодная?

– Еще как. Вроде бы ужинать пришли.

– Здесь классный жареный сыр.

– Я не ем сыр. Буду тар-тар из мяса и стейк из мяса.

– А пить что?

– Я пью только текилу. С лимонным соком.

Равнодушен к еде, равнодушен к декольте, пьет какой-то не крепкий, не легкий алкоголь.

– Ты, наверное, бегаешь много?

– Да, как ты узнала? И еще много плаваю на доске. Серфинг люблю, то есть. А тебе какой спорт нравится?

– Мне никакой. Из спорта я только время от времени перестаю есть сахар.

Без видимых на то причин мы, не сговариваясь, начинаем говорить почти оксюморонами, короткими и нелепыми фразами, самодостаточными сами по себе. Макс каждый раз добродушно усмехается моей лингвистической находке. Я даже хохочу.

– Зачем ты не ешь сахар?

– Это зависимость.

– А я как-то решил научиться не зависеть от еды. Отказался от обедов.

– Это заметно. Ты худой. А зачем не зависеть от еды?

– Ну, во-первых, когда я голодный, я злой. Не хотел, чтобы настроение зависело от пищи, как-то это неуважительно. Во-вторых, на обеды уходит много времени. Ушел из офиса, сел, ешь, пришел. Еще и говорить с кем-то.

– Лишаешь еды, награждаешь бегом. Да ты мастер искусно себя помучить.

– Ну нет. Хотя может и да. Вот ты так все решила?

Пустейшая болтовня, за которой проходят три часа. Легкие, простые и какие-то, впервые за долгое время, теплые три часа. Мы бродим по барам, пока в Мэйфер не закрывается последняя дверь, где можно упражняться в острословии.

Через пятнадцать часов мы снова встречаемся в Мэйфейр отмечать декабрьское рождество в ливанском «Аль Хамра» («Al Hamra»). Сидим за уличным крохотным восточным столиком, обставленные хумусом и кебабом, завернутые в лаваш, согревающиеся кальяном и смехом.

Макс говорит просто и прямо. С каким-то странным выражением. Как будто на его эмоциональном регуляторе всегда скручена громкость. Его бывшие девушки и бизнесы; мои разводы, думы о платьях и книгах; его любовь к кино до степени продюсера; мое желание, но неумение пока писать сценарии. Все это, – конечно, важное, – остается и рассеивается в этом прозрачном конусе вокруг нашего столика, наших улыбок и нашего рождества. Ливанцы выгонят в час ночи и до утра мы бродим по городу в двух его шапках.

Утром Макс улетает в Нью-Йорк, а я в Рио через три дня с Микалом.

D: «А что тебе запомнилось из меня? Что я сказала/сделала/просто чем была)»

Без имени: «Из тебя мне запомнилось то, что ты пришла и сразу же выпила текилу. А потом записала меня в страдальщики. И твой смех)»

Без имени: «Ну и, конечно, то, что тебе не было холодно в чулках на мотоцикле.))»

D: «Мне нравится.)»

Без имени: «Ну я рад)»

D: «Почему не спрашиваешь: «А тебе?»

Без имени: «Хотел. Но потом подумал, нечестно повторять интересный вопрос. Ты же его придумала.»

Без имени: «А тебе?»

D: «Когда зашли к тебе за шапками, чтобы потом в них погулять. Носы текли у обоих. Ты дал бумажные салфетки, вернулся через минуту и забрал высморканные. И сказал «куда к карман кладешь»

Без имени: «Хм. Интересно)»

Каждый день Макс шлет в воцап картинки. Я отвечаю тем же и периодически пытаюсь с ним разговаривать. Он странный. Закрытый. Снова ни в ком не нуждающийся. Но, кажется, совсем не холодный. Не предлагает встретиться, не спрашивает, с кем я живу и в чьих рубашках шлю фотографии. Иногда смешные, чаще не очень, – анекдоты, эпиграммы, диалоги на открытках-карикатурах – приходят каждый день за подписью «Макс Виловский Лондон», и не знаю, что означают. Странный. А ты не странная?

Какое сложное у нас у всех заболевание. У Макса, у меня, у моих знакомых. У его знакомых. У ваших знакомых. У вас.

Страх и жажда близости. Избегание и тоска по постоянству. Мучительное отрицание привязанностей. Привычная, застрявшая где-то в желудке, тревога. Хочется заснуть с кем-то, но не можешь в обнимку. Кладешь ноги ему на колени, и тут же думаешь: он тоже рад или просто терпит? Убираешь. Панические атаки сквозь сон. Отвык обниматься так, что вновь научиться по кому-то скучать не получается.

Лондон в декабре, Лондон в январе. Между самолетами, между другими встречами. В постоянном запрете себе чего-то ждать. Он прилетает на два дня, и мы проводим вместе два дня. Я прилетаю на три – и мы проводим три. Не любовники. Не друзья. Не знакомые. Незнакомцы с потребностью друг друга слушать и целовать. Касающиеся аккуратно. Засыпающие рядом в его одежде. Как забинтованные.

Незнакомцы всегда уже немного поранены.

Стоит разрешать своей жизни быть незначительной. Потому что нет вообще ничего значительного, если без конца смотреть в звездное небо и обесценивать свои маленькие каждодневные страстишки. Хотеть платье и такой же, но чёрный купальник, радоваться купить дешевле, чем должен был, идти за черешней на дальний рынок, а не в ближний супермаркет, потому что там не просто сладкая, а с кислинкой. Когда болтаешься где-то между Базаровым и Эпикуром, то не придаешь значения сгоревшей машине, то ликуешь левому парфюму, что пахнет на двадцать восемь тысяч.

Ни одному мужчине ты не разрешала быть собой.

Не принимала их неумение говорить по душам, не выпивать лишний стакан; не принимала чтение других книг, не принимала наличие детей или отсутствие подходящего бизнеса. Не принимала немодные или затасканные ботинки. Особенно не принимала страх, неуверенность, слабость, малодушие, неверность. В принципе не можешь принять нелюбовь к тебе. Неумение восхищаться тобой в той манере, от которой тебе стало бы легче.

И только одно в оправдание. В самой себе ты не принимала гораздо больше.

Татьянин день, или русские девушки – самые злые

Gymtraveler, 40: «Привет! Мне понравилась твоя анкета. Я ищу персонального имидж-консультанта, знаю, это немного нетипично для данного ресурса, но, мне показалось, что это может тебе подойти.

Мне нужен кто-то, кто поможет мне стать более модным, стильным и привлекательным в духе фитнес-модели или что-то вроде того. Но мне также хотелось бы, чтобы мы общались не столь официально, как имидж-консультант и клиент, чтобы мой имидж-консультант мог настойчиво требовать от меня результатов в вопросах моей внешности и стиля… Как бы, к примеру, могла делать моя девушка. Меня интересуют онлайн консультации с почасовой оплатой. Тебе было бы интересно?

Кроме того, я говорю по-русски и был бы очень рад практике.»

Дэвиду 40, но он выглядит значительно моложе. Две фотографии: неудачное селфи в горнолыжной шапке со снежным фоном и фронтальное в полный рост, от ботинок до шеи, без головы. Демонстрация жуткого лука, по всей видимости: джинсы с заплатками (дорогие, но ужас), цветная футболка с круглым воротом. Из этого же фото можно понять, что рост до 175 и что GYM в нике не случаен. В тексте Дэвид пять раз использует слово glamorous. Первый здесь, кто так обозначает свою цель, мечту, а не себя, что достойно уважения и немного – жалости. Он явно умный, забитый мальчик, который учился во всех лучших университетах мира, а теперь не очень успешно пытается сорваться с цепи и хищно растерзать гламур.

Dasha: «Привет. 1000 евро. – Имею ввиду «Отстань».

Gymtraveler: «Хорошо. Какой у тебя скайп?»

Меня еще не тошнит от московского января, но мне уже скучно. Я закупала ткани для клиентских пальто и платьев и везу их в ателье. Около четырех, а, значит, я в пробке. Все это вместе означает, что я в свитере, рейтузах и огромной шапке. Да, эти рейтузы – Alaia, а шапка (та самая ярко-голубая Челси-цветов) от почти оправданно модных, но переоцененных грузинских дизайнеров 7II, – тем не менее Джимтрэвэллер явно не это ожидает увидеть. Звони, Дэвид, это явно будет веселей, чем наблюдать и, к сожалению, слушать соседа в новом джипе Ягуар, поющего «На лабутенах».

– Даша, привет! Я тебя не вижу…

Не мудрено, в последний раз я пользовалась скайпом в 2011, когда мой первый муж называл меня Мышка, я его Кот, и мой скайп ник оттуда же – daryamouse.

– Дэвид, привет! Одну секунду, я разберусь… – Дэвид не видит меня, но я вижу Дэвида. Симпатичный русоволосый парень, такой ариец, умноженный на 0,85, уверенная, но аккуратная щетина, серая футболка. Мне не нравится только она (плохой грубый хлопок, круглый ворот) – все менее понятно, как сделать урок, стоящим своих денег. Которых, конечно, не будет. Но вдруг.

Дэвид в комнате с высокими потолками и белым дверным проемом, в его ушах наушники, тоже белые.

– Ты в машине?

– Да, я не успела добраться до дома, пробки, сейчас остановлюсь, и мы начнем.

Дэвид изучает меня на экране ноутбука, я его – в маленьком окошке разбитого Айфона. Ладно, размотаю шарф и сниму шапку. Улыбается.

– Даша, где ты сейчас?

– Я в Москве, прилетела три дня назад. А ты?

– Я в Нью-Йорке, через неделю поеду в Рио-де-Жанейро. Тебе понравилось в Бразилии?

В первый раз он написал мне две недели назад во время моего сальвадорского соло-завтрака, после ссоры с Микалом.

– Бразилия была чудесна. Я не в первый раз. Вообще люблю Рио.

Мы говорим на русском и он, действительно, понимает. Делает ошибки, но использует сложные обороты и слова. Разговорные. Явно учился не академически.

– Откуда ты знаешь русский язык, Дэвид?

– У меня была украинская девушка. Я люблю учить языки, и я говорю на восьми. У меня это хорошо получается. И очень быстро… Я могу выучить язык быстро.

– Но тебе удобно так общаться? Если ты что-то не понимаешь, пожалуйста, говори мне об этом, и я буду объяснять на английском. Кроме того, мы можем перейти на английский в любой момент, просто дай мне знать.

– Мне нравится общаться с девушкой на языке, который я плохо знаю. Я очень интеллигентный. Я учился в лучшем университете Нью-Йорка. И в Лондоне. А когда говорю на чужом языке, то чувствую себя слабым. И мне это нравится.

Интеллектуальный БДСМ. Чудесно.

Когда он произносит «интеллигентный», у меня в голове проносится пара предложений из рейтинга необъяснимых иностранцу российских понятий. Российский интеллигент… середина девятнадцатого века, формирование класса образованной передовой молодежи – разночинцев… Вот это украинская девушка! Даже этому научила! Но нет. Далее по контексту становится ясно, что он невинно и незначительно ошибается. И ждет, что я его исправлю. А может быть даже отругаю. Беру пас.

– Ты хотел сказать, что ты очень умный, Дэвид? Интеллигентный в смысле intelligent?

– Да-да, intelligent… умный…

– Интеллигентный имеет другое значение. Правильно говорить «умный».

Дэвид и до этого старался не встречаться со мной взглядом, теперь же его речь превратилась в пересказ восьмиклассника у доски. Его зрачки всякий раз оказываются в правом верхнем углу глаз (вспоминает, концентрируется).

Он спрашивает, модель ли я, какой у меня рост, какие бренды я люблю и что мне нравится в парнях. Рассказывает, что он «невысокий человек» – 173, но что ему очень нравится, когда девушка рядом выше, на каблуках, когда она «гламурная» и стервозная.

– А что ты думаешь о моих волосах, Даша? – он начинает вертеться перед камерой, пока я с ужасом пытаюсь создать критику.

– Все хорошо, Дэвид. Но этот пробор…

Он явно не знает слово пробор, но не подает вида.

– Эта линия сбоку очень четкая. Слишком четкий пробор. Он не нужен.

– Это?

Дэвид тут же неистово взлохмачивается, не отводя взгляда от камеры.

– Да, так лучше. Ты понял, что такое пробор?

– Да, теперь да. Моя украинская девушка говорила, что я должен говорить с ней на русском и злилась, когда я не понимал. Мне это нравилось. Она кричала и ругалась на меня. Один раз она даже сказала, что мне нельзя думать на английском. Она смотрела на меня и говорила: «Ты сейчас думаешь на английском!», и очень злилась.

– Ты же учишь так несколько языков, правда? Какой еще?

– Португальский. Я общаюсь с девушкой из Бразилии.

– И она тоже ругает тебя?

– Нет, она так не может. Русские и румынские – самые злые. Стервозные. Если я женюсь, то только на русской или румынской.

Вот это да. Ну давай, Левкович, подыграй парню.

– Расскажи, как ты одеваешься, Дэвид. Какую одежду ты носишь.

– Я ношу «джинс». Футболки. Сейчас я поеду в Рио-де-Жанейро, и я хочу быть гламурным на пляже, поэтому я почти каждый день хожу в «джим». Чтобы у меня были кубики. Мне нужна девушка, которая будет меня заставлять становиться лучше. Которая скажет: «Нужно больше кубиков!»

–Покажи. Сними футболку.

Он тут же снимает наушники и футболку, подносит экран ближе на несколько мгновений, демонстрируя живот, и садится на прежнее место уже с голым торсом. Накаченный идеальным треугольником, но пропорционально его росту. Бледный.

– Хорошо. Тебе надо загореть.

– Загореть?

– Sun tan.

– А, да, загореть…

– У тебя же не первая имидж-консультация, верно?

– Нет…

– Почему тогда ты в такой футболке? Она мне не нравится.

– Да… Футболка… Я просто только проснулся…

Из меня выйдет так себе госпожа. «Я просто только проснулся» – мальчишка (а за первые полчаса сорокалетний мужчина превратился в школьника) мямлит, и мне его жалко. Еще двадцать минут, пока мы обсуждаем футболки, которые нравятся мне (All Saints с V-образным вырезом и потрепанными краями), цвета хаки, черный и белый, кеды Golden Goose, двубортные пиджаки Balmain, Givanchy, кожаные косухи Balanciaga, – он сидит передо мной голый по пояс, и не делает ни одного движения без моей просьбы. Или приказа.

– Надень футболку.

Дэвид молча снова достает из ушей наушники, встает, одевается и садится на место.

– С этой украинской девушкой у нас была игра. Когда я ошибался или делал что-то не так, я должен был покупать ей подарки. Мне это очень нравилось. Какие бренды тебе нравятся, Даша? Для тебя самой.

– Смотря в чем, Дэвид. Если обувь и каблуки – Маноло Бланик, Кристиан Лабутен, повседневная обувь – Шанель и Голденгус, как ты уже понял. Одежда: Ланван, Алая, Бальман, Диор, Живаши, что-то из Балансиага. Ты читал Достоевского?

– Да, я читал «Братья Карамазовы» и, как это на русском… Айдиот…

– «Идиот».

– Да, «Идиот»…

– Назови мне имена героев в «Братьях Карамазовых». – сама помню Ивана и Алешу, третьего забыла. Имя убиенного отца тоже вылетело из головы. Роковых женских персонажей не помню даже приблизительно.

– Алеша… Алеша – главный герой.

– Ты помнишь только Алешу? – в последний раз я говорила так строго в двенадцать со своим шар-пеем Брантом, который сорвался с поводка и умчался драться с питбулем.

– Это писатель… Автор называет Алешу главным героем своего романа…

Господи, это невероятно. Плохая училка, пытаясь держать покер фэйс и выглядеть невозмутимо, восхищается памятью и эрудицией иностранного почасового студента.

– Да. Это так. Но я спрашиваю не про мнение писателя, а про твое мнение. Назови имена остальных героев.

– Иван… Дмитрий… – (Точно! Дмитрий!) – Федор – отец… – (Точно! Федор!)

– Кто убил Федора? Кто убийца?

– Кто убил Федора?.. – все это время Дэвид говорит медленно и тихо, с напряжением смотрит в сторону. Боже мой, какие родители должны быть у этого парня, чтобы он потом всю жизнь искал таких удовольствий? – Федора убил слуга. Я не помню его имени… – Дэвид виновато бросает на меня взгляд и снова отводит.

– Плохо.

Наконец, он повернулся, блеснул глазами и хитро улыбнулся.

– К сожалению, мне нужно заканчивать, Даша, час прошел, у меня дальше конференц-колл. – Улыбается. – Спасибо, был рад с тобой познакомиться.

– Да, конечно, Дэвид, – я уже раз семь посмотрела на часы. Не просто быть литературной доминантой с менталитетом российской самоотверженной женщины. – Мне тоже было очень приятно.

– Как я могу тебе платить? У тебя есть Пэй Пал?

Платить. Ну да.

– Пэй Пал? Да, был. Что тебе нужно знать?

– Только твой е-мейл.

– Хорошо, я сейчас пришлю.

– Дэвид, забыла спросить, а сколько ты встречался с этой украинской девушкой? За какой срок выучил русский язык?

Он задумывается на мгновение – как обычно зрачки вправо вверх.

– Примерно год…

– И почему вы расстались, если тебе так нравилось, что она злая?

– Она больше не могла быть злой…

– Стала борщ тебе готовить?

– Да-а-а… А я не люблю все это… Не люблю борщ…

Дэвид не пошутил и не рассмеялся ни разу.

Через 6 минут на мой счет упала самая странная тысяча евро.

Однажды, возвращаясь за столик из туалетной комнаты, я поняла, что помню только, в каком месте ресторана стоит этот столик. И я совершенно не помню, к кому иду. Его имя на Z, у него темные волосы и бизнес где-то в финансах… Но пересадите его в другой конец очередного модного лаунжа отеля «Four Seasons» (Который? В Дубае?), – и я точно его не узнаю.

Бессчетное количество похожих диалогов, похожих мест и разных похожих мужчин. Скажете, что у этих мужчин так же сотни свиданий? Нет. У них элементарно меньше на это времени.

В двадцать я провела с итальянцем ночь за тысячу евро.

Мне не был неприятен этот итальянец, чтобы брать деньги. Но я была рада, нет, возбуждена, когда он их предложил.

Мне не была нужна эта тысяча евро. Тысячу евро стоили мои очки от солнца, которые каждую теплую неделю покупал мне взрослый женатый любовник.

Теперь я точно знаю, что произошло тогда. То же самое происходило все эти годы с тех пор. Мне нужна оценка. Аукцион. Соревнование. Или простая покупка.

– Я дам за нее тысячу евро!

– А я ставлю семью с двумя детьми!

– Даю пять лет роскоши и солнцезащитных очков!

– Кто больше?!

В моем организме нет автономной самооценки, нет осознания собственной важности, нужности, смысла.

Эпидемический сейчас диагноз – нарцисс. Об этом пишутся книги, снимаются фильмы, сгоняются крикливые бабские группы на Фейсбук, где жертвы описывают своих мужей-мучителей.

Нарцисс двуличен и сладкоголосен, привлекателен как сирена, жесток, не знает эмпатии, одет с иголочки.

Нарцисс – патологический лгун и тонкий манипулятор, игрок и притворщик.

Нарцисс умен, коварен, неотразим. Не знает сочувствия, с размытым ощущением справедливости и морали, с недолгими, но частыми депрессиями, с большими ожиданиями и лихорадками любви и ненависти к себе попеременно.

Нарцисс – это я. Нарцисс – это почти все вы вокруг меня.

Несчастные бледные дети, нечасто преуспевающие в бесконечных попытках заслужить одобрение. С неутолимым голодом одобрения, ничем не заглушаемым.

Лишь с одним нарциссическим клеймом не соглашусь – про жалость. Нарцисс может плакать от жалости к брошенному ребенку в рекламном ролике. А того, кто вызвался делать его счастливым, но не сделал, ему не жаль. Он чувствует себя обманутым. Ведь он так надеялся, что ему дадут, наконец, спокойствие. Что его полюбят, наконец, в должной мере.

Он вновь убедил себя, что встретил, наконец по-настоящему достойного.

Того, кто достаточно хорош, умен, богат и щедр, в меру молод, высок и статен, ироничен, но не зануден. Богат, но богат правильно. А именно: бизнес его интеллектуален, не купил-продал. Не клерк. Не чиновник-конвертник. Не женат, но был женат. Закоренелый холостяк – опасно и подозрительно. Дети есть, но не много, любовь к ним тоже есть, но не излишне. Хорош собой, но не красавчик. Не помешан на спорте и своем теле, но подтянут и здоров.

Нарцисс тонет в сотнях пунктов и пунктиков. Он разъедаем сомнениями. Он всегда сомневается. Я всегда сомневаюсь – вот главное качество нарцисса, а не это ваше отсутствие жалости. С чего ему жалеть того, кто обманул. Кто не оправдал надежды, кто не соответствует щедро выданному авансу соответствия. Каждый день он замечает в коронованном им партнере признаки слабости, мелочности, глупости и, главное, неблагодарности. Не ждите от меня жалости. Я прямо говорю, что король не одет.

Не то чтобы мы так любили деньги. Нет. Но они дают нам самую простую и доступную систему оценки собственной значимости.

Комплименты, подарки, веер одолжений и безвозмездных услуг – все в топку, все на грудь орденами.

Мы не лживые и не двуличные. Мы правда хотим нравится. Поэтому мы вежливы и остроумны, искрометны, веселы, мы желаем хорошего дня и отличных выходных, мы поздравим с днем рождения, мы готовим необычные запоминающиеся сюрпризы и выстилаем путь к подарку милыми записочками на цветных наклейках. Ловушка? Возможно. Мы хотим, чтобы нами восхищались, любили, умилялись. Хотим, чтобы нас жаждали. Это никак не удавалось в нашем детстве, и мы привыкли и неплохо умеем производить впечатление, особенно первое.

Почему все исчезает спустя время? Почему проступает небрежность, холодность, отстраненность? Очень просто. Потому что вы нас разочаровываете.

Глядя на окружающих меня мужчин, я понимаю, что мы одной крови. Яркие, изломанные, шершавые, блистательные, бескомпромиссные. Злые к несоответствию. К собственному несоответствию в первую очередь.

Саша Румин говорит «зеркально» на «рада тебя слышать». Рассказывает, что даже на «я люблю тебя» как-то так ответил. И ладно бы сам это придумал. В студенчестве подцепил у девчонки с журфака МГУ. Месяцами Саша наблюдает за моими путешествиями в Инстаграм, почти решается спросить, чья на мне белоснежная сорочка и строит очередной бизнес-центр. Прилетев в Москву, я ужинаю с ним и его восхищением, а в конце вечера вдруг слышу: «Эти стрелки на глазах тебя простят. Извини, но выглядят немного дешево. И еще я бы тебе переодел. В Balanciaga». Я весело равнодушно огрызаюсь, но полгода не рисую стрелки.

Макс Вижевский транслирует, что не любит привлекать внимание и смеется над лабутеновыми женщинами. Его страсть – раритетные авто, собирающие толпу зевак, продюссирование нишевого кинематографа с выездом на европейские кинофестивали и яркие, высокие, остроумные, говорящие, что в чулках на мотоцикле не холодно.