Рвань третья, сиюминутная

Исландия

Берн, 49

Сказать по правде, я никогда не имела особого отношения к фиолетовому. Практически всю сознательную жизнь я сохраняла к фиолетовому абсолютное равнодушие.

Помню, лет восемь назад моя тогдашняя начальница в ЦУМе Лена Равина – руководитель отдела байеров, тридцатишестилетняя разведенная блондинка-меланхолик – как-то сказала, что фиолетовый – цвет неудовлетворенности. У нее была фиолетовая кашемировая шапка. Но сама Лена была высокой, худой и модной, просто перманентно вялой характером.

Потом фиолетовый появился значительно позже с Никитой. В первую очередь он любил его интерьерные качества. Те интимные фотографии, которые он втихаря делал для меня в семейной ванной на Малом Афанасьевском, были на фоне закрепленного на матовой фиолетовой плитке под кирпич зеркала. Из дурацкого принципа он не пользовался Айфоном, но те Сони Экспирия, которые ломались у него каждый год, всегда были фиолетовыми. В нашу первую съемную квартиру в Карманицком переулке он поехал и закупил икеевские фиолетовые тарелки, кружки, простыни и, кажется, свечи. Я любила его в фиолетовых рубашках Кензо, и зауважала в конце концов этот цвет как стильный и беспроигрышный: не мрачный как серый, не наивный как голубой, не летний и не зимний, не скучный и не кричащий. У меня по-прежнему нет фиолетовой одежды, но, когда спрашивают, в каком цвете подготовить мою комнату, я говорю «в фиолетовом!»

Неделю назад, до отъезда в Майами, Карлос рассмеялся и сказал: «Не поверишь, это единственный цвет, который я не люблю! Но гостевая будет как пожелает Моя Принцесса!» Я все же нашла апартаменты в нужные даты по возвращении из Исландии (да, я возвращаюсь на Тенерифе), поэтому гостевая Карлоса мне не понадобится. Сейчас же в самолете исландской авиакомпании WOW меня окружают фиолетовый ковролин, журналы, униформа румяных северных стюардесс, носки девочки-подростка, сидящей по диагонали, и психоделический крупный медведь в руках ребенка через ряд. Бортовой журнал встречает рекламным фото белокурого статичного парня в колышущемся от ветра розовом дождевике с надписью «Ждем лето». Там же впервые в жизни вижу рекламу тату-салона на разворот.

Бёрн написал мне в Тиндер ровно месяц назад. Что-то совершенно обычное и незначительное, выделяющееся лишь перевернутыми в обратную сторону смайлами (:. У него было открытое и доброе выражение, радостные фотографии, часть из которых была занята какими-то неизвестными мне картинами, он смотрелся высоким и поджарым, с сухим рельефным лицом, скорее светлыми, но не слишком волосами, длинными пальцами. Кроме того, его футболки выглядели эстетски ветхой альтернативщиной, что редко встречается в его возрасте. Рок-н-ролла. Но, кажется, добрый, без червоточины и живет в Дель Дюк – районе самых дорогих отелей острова.

– Ну как ты там? Как настрой? – по интонации моих сообщений Катя поняла, что болезнь не отпускает.

– Кать, честно? Надоело все. Все одно и то же. И все одни и те же. Вчера этот парень, из Киева, я тебе говорила… Ходил за мной две недели. В итоге сутки провели вместе, после пляжа собирались поужинать – сам предложил. Говорит, давай завезу тебя домой переодеться после пляжа, и потом вернусь часа через два. Давай. И пропал. Не предупредил, не написал. Я бы планы свои поменяла. Утром прислал: «Извини, я заснул. Все в порядке». И, ты знаешь, может и правда заснул, может и в порядке. Только я ужасно плохо спала из-за этого даже со снотворным. И я этого всего не хочу. Все время какие-то подводные камни, подвохи, кто кого наебет.

– Ты, конечно, и реагируешь сейчас слишком. Может и правда заснул. Но суть в том, что ты явно к отношениям не готова. Вот Тиндер этот твой. Ты все там сидишь, свидания, флирт, игры. А ты попробуй сейчас просто общаться. Без этих твоих женских штучек и манипуляций, которые ты так любишь.

– Ха, я б и рада, но я без женских штучек и не пробовала никогда. Надо учиться. Вот у тебя, Кать, полно друзей-мужчин, ты как-то по-пацански с ними можешь. А у меня нет таких. Либо бывшие, либо будущие.

– Вот именно, Левкович, надо учиться! Давай без Тиндера! Иди сейчас просто в бар и общайся с компаниями, с ребятами, с девчонками. По-приятельски.

– Ну, это слишком стресс, Андреева, я стесняюсь. И так сил нет и тоска. Вот парень написал в Тиндер, исландец, зовет на дринк.

– Иди с исландцем. Но, повторяю, по-приятельски! Оденься просто, не кокетничай, вот тебе грустно – так и скажи: «Ты знаешь, я сегодня грустная». Не играй. Без масок. Если кому-то ты такая не нравишься – да и к черту его!

– Да я и так просто хожу. Ну да, попробую… Эксперимент. Но совсем без женских штучек я не могу! Он же мужчина и должен открывать двери и быть галантным! От этого я не откажусь, но согласна не причесываться.

– Двери – ладно! Расскажешь потом.

Через два часа мы с Бёрном сидим на веранде «Мэджик», уже знакомого мне островного бара с претензией.

Я в на три размера удаленной от облегания футболке бесполого цвета хаки, джинсовой юбке и кедах. Не причесывалась. Про плохое настроение не сказала, но скорей потому, что оно уже не было плохим. Зато два брака, причины разводов, видение будущего, разочарования и мечты об огромном розовом матрасе фламинго – все это коснулось исландского слуха не успел еще прогореть кальян. Тот факт, что я не готова к отношениям и что мое путешествие в полном одиночестве логично из этого следует, я огласила с азартом камикадзе быстро, весело и непредсказуемо. Бёрн же рассказал, что никогда не был женат, но у него есть пятнадцатилетняя дочь Мира, которую он обожает. Что он всю жизнь занимается самолетами, от механика до руководителя десятков механиков – работников его компании по техническому обслуживанию авиабортов, которая базируется в Саудовской Аравии и куда он летает каждые три недели. Что он устал без солнца в Исландии, пусть даже там живут все его многочисленные братья, сестры и отец-известный там художник, поэтому недавно купил апартаменты в строящемся жилом комплексе в Адехе и переезжает на Тенерифе примерно через полгода. Что всю жизнь он тяжело и много работал, но сейчас его время, и единственное, чего ему недостает, – человека, о котором можно заботиться.

В последнее даже можно было чуть поверить, потому что уже на следующее утро он помогал мне с переездом в мои новые апартаменты в Плайя Фанабе.

Бёрн – традиционалист, это видно сразу. Он может без устали ходить в один и тот же полюбившийся ему ресторан. Когда его дорогие сланцы трут ему ногу, он покупает в пляжной палатке любые удобные и носит их годами. Его речь размеренна и всегда спокойна, но спокойна тепло и радостно, не равнодушно. Он все время хвалит происходящее, будь то удавшийся закат, славный бит в пляжном клубе, шум океана, красивый вид на город. Он не придает значения недостаткам перечисленного, даже если закат и бит – да, а пляж грязный. Он никогда не выходит из себя, не раздражается, не спорит и, мне кажется, не ревнует. Уже оплатив большие апартаменты в одном из самых дорогих жилых комплексов Тенерифе, он не знает высоту потолков и с какой они сдают сантехникой, когда же менеджер по продажам в ответ запоздало сообщает ему – два сорок, – ни я, ни менеджер не видим праведного хотя бы недовольства скрытой информацией. Бёрну только явно неловко за эти два сорок передо мной. Днем позже на набережной Эль Дюк он скажет, глядя на таунхаусы: «Я продам это дерьмо в Адехе, и куплю дом здесь».

При всем этом, неожиданно, но у него есть три татуировки (когда живешь на океане, люди разоблачаются физически с поразительной скоростью). Первая – некрасиво вылинявшая большая пантера, переходящая с плеча на руку, вторая – маленький значок супермена на предплечии другой руки, третья – некрасивыми буквами «Мира» (имя дочери) на внутренней стороне запястья.

Спустя всего лишь две подчеркнуто приятельские встречи на утро я получаю большое сообщение в воцап.

«Доброе утро, Даша. Я много думал о тебе этой ночью и сегодня утром. Ты невероятно привлекательная и умная женщина. Я бы хотел узнать тебя лучше, если тебе это интересно. Я понимаю, ты занята со всеми своими новыми «друзьями», и ты выбираешь, кто по-настоящему тобой заинтересован.

Возможно, ты можешь найти парня богаче меня, но я очень верный, честный, хороший человек с хорошим прошлым, понятной простой жизнью, наконец-то абсолютно готовый встретить кого-то вроде тебя и разделить с ней жизнь. Я бы все сделал для тебя… Ты по-настоящему покорила меня) Я желаю тебе всего наилучшего и надеюсь, что мы сможем развить нашу дружбу в нечто большее в будущем… Если же нет, я понимаю. Люблю Б»

Я больше никому не позволю на себя давить. Тем более тебе, хитрый исландец, я учусь играть по-другому. Точнее я учусь не играть.

«Бёрн, привет. Мне очень интересно и приятно с тобой общаться и, конечно, я бы хотела продолжать наше знакомство. После посмотрим, мы знакомы всего два дня»

Мой главный принцип дэйтинга – никогда не подтверждать свидание в тот же день, а также в пятницу или субботу, если речь идет о первой встрече. Попустительство возможно только в случае фееричности предложенной программы, отпускной временной скованности, ну или если правда нечем заняться и все равно кто что подумает. Причина здесь одна. Я всегда занята. Если днем я еще не знаю, что делаю вечером, мужчина не станет ценить ни мое время, ни меня в конечном итоге. Потому что я – это, в общем-то, и есть мое время. Тем более если речь идет про выходные – их вообще планируют за несколько дней вперед.

Именно поэтому, когда Бёрн позвал меня на третий ужин в день ужина, то получил добродушный отказ с простым объяснением – я уже запланировала провести вечер со своими друзьями. Этих-то друзей он и облачает в кавычки. Никогда не ревнует?

Моя исландская комната с плотно занавешенными черным огромными окнами – в августе солнце стоит с четырех утра и до полуночи. Бёрн уступил мне свою спальню.

У него красивая большая квартира в маленьком городке под Рейкьявиком. Здесь его отец мастерская-галерея его отца, сам отец и памятник на центральной площади, который сделал отец. Берн покупает квартиры в Исландии и потом сдает на Airbnb, поэтому он также называет себя инвестором. Надо сказать, что многие европейцы, которые представляются инвесторами на Тиндере, выстраивают ту же бизнес-модель.

Так вот квартира. С высоченными потолками (как же ты, Берн, сживешься с два сорок в Адехе?), палубной шершавой доской на полу, такими же шершавыми межкомнатными дверями-купе, огромной островной кухней, ванной в черном, но с прижимистым гелем для душа Дав на полке. Огромная плазма, огромная картина голой, но не пошлой, с крыльями женщины в гостиной, которую его отец, оказывается, срисовал с фотографии дефиле Victoria’s Secret (*на показах этой всемирно известной американской марки женского белья модели всегда выходят с крыльями). Огромная посуда, холодильник, терраса, кровати.

На неожиданно раскаленной северным солнцем террасе лицом к лицу с каким-то северным морем слышу, как из гостиной раздается затертый хит этого лета «Simphony», и, досадуя, снова нахожу себя на лодке в Черногории в развевающейся пудровой длинной юбке бессчетного парусиного шелка. Злых якорей наставил.

Миша, мой психотерапевт, еще в начале нашего тернисто-триумфального терапевтического пути подробно меня инструктировал. Чтобы запасть объекту в душу, нужно использовать простые психологические приемы. После ваших встреч у него должны сложиться прочные ассоциации с тобой по четырем органам чувств.

Зрение. Деталь одежды, необычный аксессуар, который будет ассоциироваться только с тобой. Одна девочка ввела в подачу домашних ужинов длинные перчатки, я – то и дело забываю широкий атласный пояс Lanvin, уходя из ресторана, и прошу объект вернуться и принести его.

Слух. Самое простое это песни, музыка. В эмоционально наполненный момент ставится определенная мелодия, причем неважно, какая. Необязательно что-то уникальное, не надо выискивать неизвестные записи Фрэнка Сенатра. Это может быть и попса попсовая, как в случае с удачным попаданием Вадима.

Осязание. Не обязательно что-то с сексуальным подтекстом. Забывая пояс в ресторане, я задействую и зрение, и осязание. Объект потом долго помнит пальцами, гладкость и нежность атласа, и какой пояс широкий… но узкий.

Вкус. Это легко даже с первого свидания, которые стали традиционно ужинами. Необычное блюдо, которое вы выбираете вместе и разделяете прочно врежется в память и будет заставлять ее доставать твой образ при каждом упоминании этих устриц в кляре. Позже – это, конечно, фирменное блюдо как традиция пары и семьи.

Аудио крючок впился и уже пару месяцев больно подергивает.

– Я разговаривал с отцом, он сейчас идет на ланч, а потом был бы рад нас увидеть. – очень кстати вмешивается Бёрн. У его отца, с каждым годом все более и более известного в Исландии художника, неизлечимо больные ноги (он идет к тому, чтобы перестать ходить), много неродных, от прошлых браков двух жен, детей и, по рассказам, интересно-скверный характер. Как я и сказала, в огромной по-скандинавски стильной гостиной Бёрна висит четырехметровый холст с крылатой рыжей женщиной в стрингах – прошлогодняя работа его отца. Кто сказал, что старикам тут не место.

– Буду очень рада, конечно. Мы даже могли бы присоединится к ланчу, если он не против. Его ланч – мой завтрак. Через полчаса я буду страшно голодная. – Очень приятно, когда тебя принимают в своем доме, уступают свою спальню и знакомят со своей семьей. Даже если ты совершенно не знаешь, к чему тебе это. – Мне нужно еще минут двадцать и готова.

Через пять минут Бёрн возвращается ко мне на террасу и говорит, что к отцу едем завтра. Старик и правда с норовом. Это даже самому Бёрну добавляет очков.

– На сегодня я предлагаю такой план: сейчас мы едем в Рейкьявик, едим, гуляем, покупаем тебе одежду, которая нужна. На вечер я забронировал Голубую Лагуну (*термальный спа-центр Исландии, засвеченный во всех путеводителях), после там же ужинаем и потом посмотрим по мере усталости. В городе много интересных ночных событий.

Не знаю, как написать ему похвалу, чтобы это не звучало уничижительно. Он такой молодец? Он так старается? Он добр и заботлив? Удивительная вещь.

Рейкьявик маленький, уютный и радиоактивно солнечный. Городу особенно нечем восхищать. Он не производит впечатления ни, конечно, масштабом, ни взрослой архитектурой, ни высокотехнологичностью. Но он необъяснимо самобытный.

Самый модный эстетский ночной клуб расположился в двухэтажном крохотном металлическом доме, выкрашенном в зеленый, вроде тех, что ставили дачники на своих шести сотках в мои восемь лет.

В ресторанах с совиной мордой Трипэдвайзера, традиционным исландским мясным супом с русскими «ежиками» и стейком из конины официанты исключительно иностранцы. Местные приходят и не моргнув глазом заговаривают с ними на английском. Чтобы им (официантам-иностранцам) было удобно.

Главный и единственный собор на главной и единственной площади – взвившийся, но невысокий – белый, с вертикальными ребрами, будто спустился сверху, а не вырос из земли. Внутри совершенно без икон и фресок, такой же кристальный, как и снаружи, заполнен сверкающим органом с не старающимся органистом, который каждые минуту-две прерывается, передумывает репертуар, устает или просто надоело.

В огромном уличном баре Кафе де Пари, выглядящим апофеозом туристической машины по отъему монет у туристов и забитом до краев, налили пиво бесплатно, а за мой коктейль мята-лимон-кипяток взяли смех.

Здесь по-королевски ходят кроны. Они неплохо девальвированы на фоне евро, но куда более гордые.

Вот какой Рейкьявик, такой и Бёрн. Ему не очень-то и нужна моя похвала. Он просто сорокадевятилетний авиамеханик, который хорошо зарабатывает. Не то чтобы красивый, не то, чтобы искрометный или гениально в чем-то талантливый, не то, чтобы покоряющий своей злой эрудицией или сексуальностью, не то чтобы старающийся произвести хоть какое-то впечатление. В нем нет всего того, к чему я привыкла, что всегда привлекало мое внимание. Здесь только простота, управление Боингом 747 как Сузуки Гранд Витарой, бесхитростная демонстрация своих не-по-возрасту-но-хорошо рок-н-рольных обновок, привезенных с Ибицы, прямые вопросы, что я хочу съесть и какая мне нужна одежда, чтобы пойти пешком на красивую гору; можно ли мне купить новый Айфон, чтобы я могла сама делать красивые фотографии. Если в полдень я не выхожу из своей спальни, которая его, то это первый мужчина, которого, я уверена, это не тревожит, не задевает, не подталкивает включить музыку или прислать мне мои фотографии, сделанные вчера.

Рейкьявик и Бёрн. Бёрн-Рейкьявик.

– Все мои близкие знают, что ты здесь, – только что весело поговорил с кем-то по телефону языком, в котором я не отличу подлежащее со сказуемым, – все хотят тебя видеть!

По еще светлому острову мы возвращаемся из Голубой Лагуны. Дорога пустая и идеальная.

– Это очень приятно! Они знают, что я русская?

– Да, конечно.

Его последняя подружка была из Польши. Они расстались после того, как Бёрн случайно обнаружил, что она втихаря прочно покуривает травку. Расстались из-за втихаря, не из-за травки. После этого она мгновенно ушла жить к наркодиллеру и тут же от него забеременела.

– Можно я задам тебе странный вопрос? Мне интересно.

– Да.

– А ты видишь разницу между русскими и поляками?

– Хм. Честно говоря, не очень.

– Да, поэтому я и спросила… Очень типично для европейцев не классифицировать восточную Европу, а особенно русскоязычную. – Да нет, я к ней не ревную. Но почему-то чуть отвратительно для себя самой хочу обозначить превосходство. Еще более отвратительно – национальное. Бёрн никак не реагирует лицом и оставляет меня без судьи и автокорректора. – Не подумай, я не сноб. Но между российским и польским менталитетом огромная, принципиальная разница.

– Да? Я об этом не думал. Какая?

– Россия – огромная страна, одна из самых больших в мире. Поэтому у нас есть врожденное чувство гордости и чего-то основательного за спиной. Последние лет пятнадцать русские снова и всерьез стали гордиться тем, что они русские. Неважно, что там с властью и действующим строем. Даже если мы недовольны. Мы всегда осознаем и осознавали свое особое значение, свою исключительность. Польша же – маленькое государство, которое всегда от кого-то зависело…

Наконец, я понимаю, как далеко может завести этот монолог и замолкаю. Но и в правду наслаждаюсь приливом гордости и превосходства в моменте. Я хочу, чтобы все его родственники и друзья видели во мне молодую независимую красотку из Москвы, и ни в коем случае не спутали с приезжей на заработки полячкой.

Фамилии исландцев – это имена их отцов.

Берн Бернсон (*«сын Берна»), Мира Берндоттер (* «дочь Берна»).

Строго говоря, у них даже и нет фамилий, только отчества. У мужа и жены всегда разные фамилии и дети разных полов у одних родителей тоже звучат по-разному. Возможно поэтому они не очень-то берегут институт брака походами в загсы.

Берн старший разглядывал меня дружелюбно, пока я искренне, но автоматически хвалила его не по-старчески пестрые полотна. Берну младшему сорок девять. Старшему чуть за семьдесят. Только эти двое в семье связаны кровью, две сестры Берна младшего – дочери покойной второй жены Берна старшего. Первая – мать Берна младшего – умерла, когда ему было четыре. Отец горевал и почему-то перестал заниматься сыном, в двенадцать парень сбежал из дома (именно сбежал, не ушел) и стал жить по странным домам типа наших коммуналок, иногда с привидениями. Что уж там у них произошло, но теперь младший все равно тепло обнимает старшего, живет с ним в соседнем доме и возит по врачам, обещающим сохранить ему ноги. Здесь все как-то проще и лишено драматичной нуарности. Детские травмы остаются в детстве, взрослые обиды топятся в пабе. У Берна старшего третий счастливый брак.

Берн кажется мне добрым и самим по себе счастливым, но будто бы вопреки и несмотря. Принцип абсолютного принятия в действии. Он сдержанно переварил как нелюбовь, так и любовь отца, незапланированное рождение дочери, измену польской подружки, потолки два сорок в новой квартире на Тенерифе. Стоит ли удивляться, что Берну плевое дело принять и мои правила. Мы путешествуем по Исландии, и в каждой гостинице он снимает мне отдельный номер. Не нужно меня целовать. Не нужно брать меня за руку. Он сам поднимает тему бывшего мужа и даже мужей. Он будто бы с интересом дружит со мной, не выдавая и малейшего знака, что вынужден задействовать терпение.

– Это же одно слово. Только одно слово. И оно значит больше, чем несколько счастливых лет, когда твой муж любил, заботился и поступал благородно?

Мы обсуждаем то самое «чужие». «Чужие» жило со мной пару недель на Нагатинской набережной, а теперь любовно путешествует по континентам моим компаньоном.

Да. Хм. Все же да. Наверно я такая. Когда он произнёс это слово, я поняла, что все эти годы была слепа. Но сейчас, когда ты дал мне эту мысль с другой стороны… Наверно я уже не знаю, когда именно заблуждалась.

Берн хороший парень. Для него прощать как дышать – нужно было для выживания. И только что он понял, какая я категоричная и, возможно, жестокая.

– Я вижу, на Фейсбуке он ставит лайки подо всеми твоими фотографиями.

– Да с маниакальным и уже раздражающим упорством…

– Я специально посмотрел: он ставит лайк под каждую. Сколько бы ты не выложила. Пятнадцать сразу – значит, пятнадцать лайков подряд.

– Я не понимаю, к чему все это.

– Это очевидно же. Он любит еще, ему важно, что с тобой происходит. И важно, чтобы ты об этом знала.

– Берн, это смешно. Мне нужна была семья. Которую он не дал. А лайки эти может засунуть себе в карман. Давай прекратим.

– Думаю, вы все еще можете быть вместе…

– Нет.

По всему исландскому острову летом раскиданы овцы. В основном белые, но иногда черные. Фермеры совершенно бесконтрольно отпускают их есть и жить вольно на все лето, с наступлением холодов собирают в один общий загон и по меткам на ушах разбирают по домам, где чья. Овец воровать не принято.

Исландия зелёная, какой должна бы быть Гренландия. Горы поросли мхом с ног до головы и не поддаются и малейшей логике: кто ни с того ни с сего коронован каменным рогом, кто исписан желтым растением. Горы не острые, а как не в меру поднявшиеся дрожжевые пироги и куличи к большому застолью, сплошь в зеленой глазури, или на макушке, или как пришлось. Кое-где на границе двух горных семейств разлился лёд. Облака делают каждую гору низкорослой. Везде по мелко озерному разлита то молочная, то стальная вода. Каждую минуту не позволяю себе попросить Бёрна остановить машину, до всего добежать и потрогать.

Земли огромные и пустые. Редкие домики, белые с красными, зелёными и разными крышами, у горных махровых подножий только усугубляют ощущение незаполненности и торжества, наконец, природы над человеком. Интересно, сюда когда-нибудь придут люди, которым везде тесно и всего мало, и раздерут эту землю на свои благоразумные инвестиции?

Трасса в две полосы пустая и свежая, играет осточертевший испанский «Деспасито», хит этого лета, который на пять минут размазывает тему полового акта.

Ландшафт меняется каждые десять километров. Началась салатово-соломенная земля в ярко-зелёных крупных родинках.

Наконец в «ледяной земле» появляется лёд. Мы подъезжаем к месту отправления лодок, как по волшебству разделившееся на соломенный и торчащий ото всюду белый, Берн уходит выяснять что к чему в прямо у воды расположившийся трак с надписью ICE LAGOON ADVENTURE TOURS. Натягиваю его черную шапку и выхожу из машины. Море здесь седое, а лед маленький. Все будто ехидная бутафория для грандиозных открыток, которым я поверила. Айсберги скромные, лодки – резиновые моторки на десяток человек. Это не тот край белых великанов, о котором я мечтала.

– Даша, нам повезло! – Бёрн появляется с обычным благодушием, – они выдают всем теплую спецодежду для поездки. Пойдем!

Красные дутые комбинезоны с ядовито неоновыми капюшонами восхищенно фотографируют, и немудрено – большинство из них китайцы и испанцы. Мне же, русской, сложно скрыть разочарование. Мне не хватает масштаба. Морские котики разлеглись далеко и до них не добраться, чтобы увидеть усы.

Все лучшее вырастает само собой как восхитительный разлитый голубым лёд из воды. Над этим никто не старается.

Мы, русские, страдаем гигантоманией. Восхитительно не только огромное, но уникальное, с прослойками вулканического песка и неведомо откуда ярко-голубой подсветкой, вырвавшееся как придётся из воды средоточие воды. Исландец, восемь лет, а все ещё трепетно передающий из голых рук в голые руки пассажиров своей лодки кусок чистейшего льда, говорит, что работа ему не надоедает. Каждый день картина меняется: льдины вырастают и ломаются, вдруг исчезают и мутируют. Ты никогда не застанешь все так же, как оставил вчера. Невообразимое для меня мужество. Только выделишь из прочих и привыкнешь к одному великолепному айсбергу, дашь ему имя, начнёшь искать встречи глазами и скучать, как его уже нет.

Ни за что не цепляйтесь, вода родит вам новое.

– Ты почувствовала, что очень понравилась моему отцу?

– Да. Думаю, да. Ты знаешь, это не дело, что он пишет с дурацкого каталога Disigual. У него должны быть модели, причём каждый раз новая! Наверное, дело в том, что его жена против.

– Так и было в его юности – много натурщиц, – мы оба смеёмся, почему-то тепло говорить о его отце.

– Ты передал ему, что он мне нравится даже больше, чем ты? – повторяя эту шутку я на всякий случай касаюсь его руки. Думаю, он и без моего остроумия не очень уверен в моей симпатии, но фраза кажется такой киношной, что не могу себе отказать.

– Ещё нет, но обязательно скажу.

Мы въезжаем в дождь. Рассевшиеся овцы здесь намокшие и худые, лишенные своего шарообразия. Зато мох никак не реагирует на капли. Раздутый, плотный, покрывающий все на свете и победивший камни объятиями, выстраивается в бесконечные поля по обе стороны пустой дороги. Берн останавливает машину у обочины и мы, не сговариваясь, идем лежать на этих моховых толстенных подушках. Пуховики, старые растянутые треники защитного цвета, шапки, собравшие весь исландский органический мусор. Ложимся на разные всех оттенков зеленого перины и здесь, в метре, а то и двух друг от друга, пялимся в небо, хохочем, мокнем. Берн не ловит мой взгляд, не разыгрывает случайные касания. Достаем и складываем все детские страхи и секреты от психотерапевта, а о сексе не говорили не разу.

Берн не даёт мне фактуры, не цепляет нежным злым гарпунном, не бьет током. Не выспрашивает, что я ищу в мужчинах и что ищу вообще, как к нему или к себе отношусь, не интересуется, о чем я сейчас думаю, не рассказывает, кого любил, а кого победил. Скорей всего он даже не думает обо мне сейчас. Он просто молча везёт среди бесконечных напрочь заласкавших меня полей рассыпанных и сплошь поросших толстым серо-салатовым мхом булыжников.

В восемь мы подъезжаем к небольшому, как и все сделанное здесь человеком, дому – одинокой гостинице у подножья очередной меховой горы. На крыльце улыбается с бутылкой вина внушительный человек в клетчатой рубашке и не напоказ рабочих штанах.

– Силли только что звонил и сказал, что вы вот-вот будете! И интересовались красным вином! Что думаете о мерло?

– Добрый вечер, …! – не запомнила его имя, – Я Бёрн. – мужчины жмут друг другу руку.

– Я Даша, рада знакомству! – хозяин также протягивает мне крепкую пятерню и недоуменно пытается повторить моё шипящее имя. – Даша. Я русская. Поэтому вам с именем не просто.

– Силли знает всех и все, как приятно получать такой тёплый приём! С удовольствием выпью бокал вашего мерло, один бокал, пожалуйста. – Берн похлопывает хозяина по клетчатой несвежей спине, тот отвечает ему взаимностью. Он нравится мне в такие моменты. С ним тепло и спокойно, особенно, когда рядом другие.

– Два. Я тоже выпью вина! Не доводить же до абсурда верность этой черновой диете, ей богу.

В отеле четырнадцать номеров, и здесь брал ночлег Дэвид Бэкхем, когда выбирался погулять со своими парнями. Водил их как раз Силли, звёздный трэвел-консьерж и друг Бёрна. Лобби, переходящее в ресторан, маленькое, но очень гордо оформленное. Снаружи никогда не скажешь, что в дверях встретит дорогой, великолепный в деталях интерьер. Это очень по-исландски. Отель, кстати, стоит в паре километров от того самого вулкана с непроизносимым именем, по вине которого несколько лет назад замерли большинство европейских и трансатлантических авиарейсов.

– Я, если честно, такой олдскульный парень, – не без гордости смеётся «клетчатая рубашка», хлопоча за стойкой ресепшн, – Я строил этот отель сам несколько лет, – измазанные рабочие брюки и так сразу выдали не хозяина-белоручку, – гораздо дольше и дороже, чем это полагается, чтобы сделать правильным бизнесом. Вам сейчас показать номера или пока займётесь вином?

Парни явно симпатичны друг другу, то и дело переходят на родной исландский. Обычно меня настораживает или как минимум неприятно покалывает, когда переходят на язык, который я не понимаю. С Бёрном же это никогда не случается.

– Мы бросим вещи и пойдём на вашу чудесную веранду с вашим чудесным вином. Ужин как? Кухню ещё не закрываете? – после девяти вечера в Исландии, особенно в дикой ее части, не так просто найти место, чтобы поесть.

– Ужин – ну конечно! Сначала ужинать приходите. Анна покажет вам комнаты.

Анна, крупная, румяная и, кажется, не местная, молодая девушка, также струится в нас радушием. Бёрн забирает со стойки регистрации наш багаж: свою дорожную сумку и свой же небольшой чемоданчик-ручную кладь, который он предложил для моих вещей в эту поездку. Анна предлагает помочь ему с чемоданчиком. Он позволяет. Покоробило. Кто заказывал партнерские отношения?

Номера небольшие, но очень рослые, безукоризненно серьезно по-северному оформленные. Стиль какой-то старо-британский: все подтлевшие оттенки коричневого, бежевого и хаки, массивная мебель, палубный пол, геометричная плитка в ванной с изогнутыми кранами, – однако он же и исландский. Пусть так.

Наши два номера расположены друг над другом – на первом и втором этаже. Берн предлагает мне посмотреть оба и выбрать. Я дурашливо пару раз сбегаю вниз-вверх, пытаясь определиться. Останавливаюсь на первом. Обе кровати огромные, но на первом из цельного матраса, а не двух половинчатых. Берн послушно и по-отечески уходит наверх.

– Встречаемся внизу через двадцать минут?

Обычно для меня двадцать минут перед ужином с мужчиной – это только успеть помыть голову. С Берном все по-другому, совсем по-другому…

– Я могу и через десять. Мне быстро переодеться.

В ресторане пирует большая компания французов – они и взяли, наверно, оставшиеся двенадцать комнат.

Смущенно, потому медленно, ем свой вечерний деликатес – филе тупика. Милейшая птица с красным пухлым клювом, на вид умильней любого котенка. В Исландии их едят национально, как и лошадей.

Берн добродушно смеется над моим неуверенным живодерством.

– Я много ловил их в детстве.

– Зачем?

– Продавал. За них платили и платят на пищевых производствах.

– И не было жалко?

– Нет, наверно… Мне нужны были деньги, я в двенадцать ушел из дома, как и говорил тебе. Менял дома, комнаты. За них нужно было платить. Ты когда-нибудь видела призраков?

Не веришь ли ты в призраков, а видела ли.

– Ты серьезно? Нет, не видела. Но очень боюсь. Не рассказывай мне такое на ночь глядя в заброшенном маленьком отеле исландской глубинки! Я до семнадцати лет спала с зажженным ночником и до сих пор побаиваюсь темноты!

– Ха-ха, хорошо, не буду…

После ужина мы перешли на уличную терраску. По бокалу вина и сигарете, клетчатые овечьи пледы, кресла с придвижными этажерками для ног. Волей-неволей становишься тише, значительней и старше.

– М-м-м-м… Нет… Расскажи! Ну вот! Теперь мне и любопытно, и страшно!

– Уверена?.. – Берн говорит со мной как с ребенком. Мне это нравится. Но еще дальше отодвигает его от статуса того, кого стоит целовать в губы.

– Ну хватит, рассказывай!

– Я поменял много домов и квартир в детстве. Но один дом я навсегда запомнил. Там было три этажа и несколько комнат – все заняты разными постояльцами. Простые рабочие, пьяницы, мать-одиночка с годовалым ребенком, почти слепой старик. Так вот этот дом никогда не спал. С первого дня, когда я вошел туда, я почувствовал тревогу. Что-то было не так с этим местом. Первый вопрос, который мне задала хозяйка, был «Крепко ли ты спишь?»

Берн рассказывает, потягивая вино, тихо и просто, не стараясь. Он совсем не смотрит на меня. Мы сидим на соседних креслах параллельно друг другу, и я вижу только его профиль. У него какой-то худой, тонкий череп. Будто зауженный у висков. Его невозможно назвать седым, потому что его волосы всегда были очень светлыми и тонкими. Единственное, что без прикрас выдает возраст: их редкий рост по бокам. Виски светятся розовой тонкой кожей. Есть в этом что-то жалкое. Хоть и щетина, и правильный красивый нос. Что-то жалкое в этих прозрачных поросячьих висках.

– Так вот, дом не спал. Там постоянно двигались предметы, хлопали двери, по ночам скрипел старый пол. Особенно тяжело было детям и животным. Если пьяницы и не пьяницы могли вызывать сон выпивкой, то младенец просто орал по ночам не переставая.

– И что это было?

– Хозяйка говорила, что какой-то постоялец покончил собой много лет назад. И ходит. Шумит.

История блекла в сравнении с ее рекламой.

– Почему ты не уехал?

– Не мог. Некуда было.

– Этот дом еще есть? Где он?

– Не знаю. Это очень далеко и отсюда, и от Рейкьявика.

Такими я представляла старших братьев Мэгги из «Поющих в терновнике», когда эта книга до времени попала мне в руки. В восемь. Ирландцы в Австралии, рыжеволосые на зеленом, не сироты, но брошены в тяжелую физическую работу и испытания. Молчаливые. Простые. Базовые. Вот и Берн базовый. Его рассказ звучит обыденной, лишенной блеска, но сказкой. Сложно представить, что в эту минуту где-то на предмет инвестиционной сексуальности по косточкам разбирают очередной инновационный стартап.

– Даша, раньше люди выбирали меня, а теперь я выбираю людей. Мне хорошо одному. И если так должно быть – я с радостью буду один. Но я очень хочу, чтобы ты позволила мне себя выбрать.

– Я только-только учусь выбирать сама, Берн. А не быть выбранной.

Чуть ли не каждый день вижу в воцапе статусы Никиты – короткие видео на пять секунд в открытом доступе для всех. Каждый раз удивляюсь, зачем он их делает. Зачем их делают вообще? Час назад он показал мотопарад на Дворцовой площади. Два года я мечтала об этом. Августовский фестиваль Harley Davidson в Петербурге даже предлагался мной как короткое свадебное путешествие после нашей тет-а-тет мото-рыжей свадьбы. Он никак не мог поддержать. То денег не было, то времени. Здорово. Чтобы начать исполнять мои мечты, ему надо было просто от меня избавиться.

По мере приближения к Рейкьявику земля становится спокойней, а небо дождливей.

Закрой глаза.

Исландцев чуть более трехсот тысяч. Они оседло живут на красивом, но всегда равнодушно холодном, не позволяющем расслабить мышцы острове, кроме того, много лет пребывали под, как они говорят, гнетом датчан. Поэтому организация нашего незабываемого путешествия обходится Берну в ничего. Он знает всех, и все его знают. Один парень, с которым в детстве он ловил тупиков, держит конторы по аренде автомобилей и дает нам транспорт в каждой нужной точке путешествия. Второй, Силли, который купил апартаменты в том же, что и Бёрн, клубном доме на Тенерифе, – монстр премиального туризма и открывает ногой все исландские отмеченные «Лидинг Хотелс» и «Трипэдвайзером» двери. Поэтому наш постой в лучших бутик-отелях, проросших во мху, становится для их владельцев возможностью сделать приятно важному им человеку и поболтать с чудной русской, но никак не прибылью. Его девушка Ганна (а исландцы почти никогда не женятся, поэтому до естественного конца называют друг друга «гёрлфренд» и «бойфренд») работает в маленьком аэропорту местных авиалиний, поэтому на северную часть острова мы также летим комплиментом и у нас не просят паспортов. Возвращаясь оттуда на машине, мы останавливаемся провести выходные в Рейкьявике (Бёрн живет в тридцати километрах от столицы – в городке Акранес. Там вся его семья, галерея отца, там же он зачем-то скупает квартиры), где так же по-приятельски получаем огромные апартаменты на центральной улице от его друга, разживающегося с аренды на Airbnb.

Я уже не интересуюсь количеством спален и неприкосновенности размещения. Бёрн не берет меня за руку в моменты, которые мог бы посчитать подходящими, не подает ее, когда мы взбираемся на гору, не открывает дверь, когда я сажусь в машину, и больше никогда с последнего вечера на Тенерифе не протягивал мне свои губы. Я впервые, наверно, чувствую себя в такой гендерной безопасности. И в то же время такой бесполой. Но в этом и не пахнет равнодушием или отстраненностью. Чувствую, как тонка грань между этой псевдо-дружбой, уважением к моему пространству и атакой, которая, как водится у атак, должна быть неожиданной. Я подчеркнуто не затеваю личные темы, не касаюсь отношений, секса, внешности. Поэтому нам почти и не о чем говорить – оказывается, эти темы мои формообразующие.

Спален три. Одна большая, с телевизором и небольшой террасой, вторая раза в полтора меньше, но с такой же, как и в первой, обманчиво большой кроватью, на поверку состоящей из двух односпалок. Третья для няни.

Мы только приехали, через час придут друзья Бёрна, кто парами, кто по одному. Поэтому мы зашли в супермаркет внизу, где пилюли с витамином Д3 стоят на полке бестселлеров, и купили чипсы Начос, пасту из тунца, сыр и три бутылки вина. Здесь принято приглашать и ходить в гости. Триста тысяч исландцев.

– Я до машины. Принесу оставшиеся вещи. Ты пока выбери себе спальню.

Только вошли, как я тут же начинаю деловито орудовать на кухне: разбирать продукты и селить их в холодильнике, сервировать стол к приходу гостей, создавать лаконичный скандинавский дизайн на большой деревянной разделочной доске Камамбером, виноградом и грецкими орехами, аккуратно складывать пакеты в пустой выдвижной ящик под мойкой. Ухмыляюсь инстинкту создавать видимость уникально-домовитой русской жены без особых причин. Видимость – потому что как только дверь за Берном закрывается, я теряю интерес к бабьему занятию и иду проверять спальни. Без колебаний ставлю свою дорожную Праду в большую комнату с террасой и собираюсь было окончательно закрепить акт обладания чемоданом. Нет. А вот интересно проверить, что он выберет? Мой рыцарь львиное сердце в масштабах одной исландской квартиры. Возвращаю вещи на нейтральную территорию.

– Ну что, ты где спишь?

– Решила оставить выбор тебе. Вчера в отеле ведь я выбирала, сегодня твоя очередь.

– Ну, мне все равно. Давай эта, – указывает на лучшую, большую.

Друзья Бёрна приходят парами, пока я еще в душе. Выхожу с влажными волосами, джинсы скинни, голубой свитшот и босые ноги. Только так и представляешь себя встречающей гостей в размашистой скандинавской квартире с палубным полом – босяком и небрежно-расслабленным шагом.

Всем после сорока. Бесформенная одежда и женщины. Но все со счастливыми спокойными лицами. Женщины не ревнуют, не завидуют и, главное, не сравнивают. Впервые чувствую это, попадая в незнакомую смешанную компанию. Они правда рады меня видеть, не рассматривают мою одежду и ступни, не косятся на мужей, не накрашены. Но и мужья не косятся и не рассматривают. И здорово, и жутко. Мужья и жены, в общем-то не отличаются друг от друга – гендер здесь умер, а может и не рождался. Шутят, спрашивают про Россию и Путина, но даже здесь моя подозрительность отступает: о России и Путине говорят с восхищением и каким-то спиритическим трепетом. Пары сменяются. Одни уходят, зацепив по соломке с паштетом из тунца, появляются другие, наливают себе вина. В промежутках мы с Бёрном остаемся наедине. И нам неловко обоим…

Прежде всего исландцы – викинги. Особенно это бросается в глаза, когда огромный лысый раскрасневшийся бородач в дениме и в лицах кричит исландский панк рок. Викинжий язык в бородатом нижайшем оре вызывает у меня не меньше благоговения ужаса, чем у лилейных итальянцев встреча с русским бодрым матом. Когда же скандирующий речитатив дополняется сотрясанием могучей головы с закатыванием глаз, страх до эйфории придавливает всех неместных в помещении. Дичайший концерт на втором пивном этаже маленького деревянного внутри и обшитого вылинявшим рефленым металлом от сырости снаружи домика на главной улице Рейкьявика – лучшее продолжение красноклювых эстетских закусок из тупика и стейка rare (*не прожаренный, с кровью) из конины, презентованного полнобровой официанткой на разогретом камне как «лошадка».

– Пожалуйста, если захочешь уйти, сразу скажи мне, – Бёрн где-то между смущением и гордостью за происходящее.

– Нет, мне очень нравится.

– Силли страшно удивился, когда узнал, что мы в этом баре. Особенно после того ресторана. Он сказал мне: «Ты должен отвести её туда, это лучший ресторан в городе!» Теперь он в недоумении, как после модного и элегантного мы оказались в этом граундже.

– Это – лучшее, что могло случиться, ты же знаешь. Обожаю такие вещи. Обожаю смешивать неподходящее. Мы ведь оба – рок-н-роллы!

На моем большом и среднем пальце два огромных кольца с вулканической лавой, только что купленных на улице по дороге. Одно в серебряной, другое в золотой уставшей краске.

Во дворе бара совсем черный крохотный хостел и обреченные граффити.

Бородача сменяет крупно беременная блондинка в кожаных леггинсах и красной длинной футболке с чем-то лирическим, давая публике отдых. Ребята выдыхают и начинают танцевать.

– А сейчас будет моя крутая вещь про любовь. Но так тяжело её петь, – блондинка улыбается отработанной шуткой, – с тех пор, как я беременна, я все время плачу.

Конечно, она не плачет, а я скучаю по орущему викингу.

Дальше три блондина лет двадцати двух, шестнадцати и десяти. Младший машет челкой над барабаном.

– Даша, если хочешь уйти, скажи мне честно.

– Ты задаешь мне этот вопрос каждые три минуты. Мне все нравится, пожалуйста, не волнуйся! – видимо, раздражение чуть расплескалось, потому что Бёрн резко изменился в лице, отвернулся к сцене и, чтоб уж наверняка, сел на стоящий позади него стул.

Он действительно меня периодически раздражает. Эта его жестикуляция с покачиванием головы и симуляцией движений, как легко и радостно он идет по жизни, это его протяжное «all right» (* «все хорошо») с диким акцентом и не к месту. И вот это еще «from my heart» (* «от всего сердца, искренне»), которое он, видимо, неосмотрительно подцепил у других мигрантов, пока учился в Штатах, и машет им, где надо и не надо, показывая, какой он вообще-то искренний человек. Впервые ему не удалось скрыть, что что-то не по нему. Через минуту справляется и предлагает выйти покурить.

– Извини, если мои слова показались тебе резки, я видела, как изменилось твое лицо. Не хотела тебя обидеть, да и, собственно, ничего плохого не имела ввиду.

– Да… Все хорошо, – (all right) – Ты хочешь еще побыть или пойдем домой?

– Пойдем домой. Хватит.

Последний вечер. Крах очевиден.

Ехала ли я к нему, только чтобы поехать? Обманывала? Играла? Знала же, что не срастется?

Знала.

Но не обманывала.

Здорово бы было научиться жить в таких отношениях. Крепко спать, ничего не ждать. Не обижаться. Не подозревать. Не бояться разлюбить, потому что не любила никогда. Да и он не любил. Покупать квартиры. Возить спокойных младенцев в колясках. Носить широкие джинсы. Не краситься. Не сидеть на диетах. И никогда, никогда не целоваться взасос.

– Даша, я хочу поговорить.

Уже двадцать минут после прихода мы молча сидим в гостиной. Я демонстративно открыла ноутбук, включила мягкий лаунж «Отель Кост» («Hotel Costes») и переставляю слова в одном предложении. А ведь была надежда, что у него хватит мудрости выйти из ситуации как ни в чем не бывало.

– Конечно, Берн. Давай поговорим.

– Сегодня последний вечер, Даша. Я знаю, когда мы договаривались о твоем приезде, ты сказала, что не готова к отношениям и близости. И я отнесся к этому с пониманием. Но так не может продолжаться долго. Конечно, ты очень привлекаешь меня как женщина. И вся эта ситуация странная, непривычная…

(И что ты предлагаешь? Пойти и грустно переспать в последний вечер, чтобы тебе стало привычно?)

– Даша, мы провели вместе десять дней. Ты знаешь мою семью. Теперь ты знаешь мою жизнь. Как есть, я не пытался и не считал нужным что-то приукрашивать. Мы провели вместе эти десять дней, и у тебя была возможность подумать, решить, хочешь ли ты быть со мной. Быть моей женщиной. Когда мы встретимся в следующий раз, если встретимся, ты должна будешь принять решение.

Я молча слушаю его и вращаюсь в кресле на одной рюмке-ножке. Тоска. И какой-то стыд.

– Я понимаю, что ты боишься новых отношений. Я могу понять, что ты не хочешь спешить с сексом. Но я также не увидел в тебе страсти. Ты говорила, что с первым, что со вторым мужем так называемый щелчок, притяжение произошло мгновенно. Здесь этого нет. И, наверно, не будет. Так ведь?

Сейчас я впервые испытываю к нему отвращение. Жалкое, стыдное отвращение.

– Берн, это сложно сравнивать. Да, в предыдущих отношениях была сумасшедшая страсть. Волна, которая смывала всех и вся. Но к чему это привело? Ни к чему. Я больше не хочу так. Я хочу стабильность. Я хочу семью. Сейчас для меня это важнее.

И да, я не испытываю к тебе страсти. И вряд ли испытаю.

По мере того, как я отпускаю правду на волю, мои слова становятся все смелее и как-то победоноснее. Мне не жалко его почему-то. Я не чувствую своей вины. Нет, не считаю, что по мелкому его использовала. Я просто хочу поскорей сесть в самолет, вернуться на Тенерифе и больше никогда не пробовать быть кем-то другим, но не собой.

– Да, я понимаю. Должен сказать, что я тоже не испытываю к тебе той страсти, которая должна бы случиться в таком случае.

– Если это правда, Берн, то я не вижу смысла принимать какое-либо решение. Если неправда, – прости, что мои слова так тебя задели, и ты решил так не по-мужски защищаться. Я пойду спать. Доброй ночи. И спасибо за все.

08 / 08–17 / 08–19 / 08

– Алё. Привет!

– Котиша, привет! Я хочу тебя поздравить с днём рождения! Тебе удобно говорить?

– Привет, Мех! Что-то связь не очень, фразы кусками доходят. Я на комитете, но вышел поговорить. – Какой у него мягкий, высоковатый для мужчины голос. А ведь был магией, был громом.

– Да, связь так себе, я в аэропорту. Поздравляю тебя с днём рождения! Искренне, по-настоящему желаю тебе быть счастливым! Чтобы в работе все было круто и получалось, в личной жизни, чтоб как ты хочешь, поездки, дети.

– Спасибо, Мех! Я очень рад тебя слышать! Я тебе тоже желаю счастья!

– Ну подожди, у меня сегодня нет дня рождения! – смейся, – потом пожелаешь, если захочешь.

– Ну что ж теперь семнадцатого ждать или девятнадцатого, девятнадцатое это день свадьбы… Скажи, как ты? Я наблюдаю на Фейсбук за твоими передвижениями…

Зачем ты говоришь про свадьбу? Или уже точно не помнишь день моего рождения?

– Да, я путешествую, была в Исландии, сейчас лечу обратно на Тенерифе. Я тоже видела, что ты ездишь. Был в Питере на харлеевском слёте? Круто!

– Да, был. Но тогда в Бресте было лучше. Почему-то.

Зачем ты говоришь «тогда»? Зачем добавляешь «почему-то»?

– И ещё я хотела сказать. Мне очень жаль, что все так получилось. Надеюсь, пройдёт время, и ты сможешь не считать меня чужой.

– Я не считаю тебя чужой! Наоборот! Ты что, ты очень родная!

– Ну, ты так сказал.

– Я не мог так сказать. Когда?

– При нашей последней случайной встрече. Ну это уже неважно.

– Не мог сказать! Тебе послышалось, Мех. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь! Ты, наоборот, очень мне близкая…

– Ладно… С днём рождения! Мне пора. Пока. Обнимаю.

– Пока. Обнимаю тебя.

Одно слово. Которого не было? Или было с частицей не? Не чужие? Чужие? Одно слово.

Исландия – это мое родимое пятно под грудью. Так придумал в начале всего Никита Яковлев, мой бывший любовник и нынешний муж, с которым мы стараемся не знать друг друга последние четыре месяца. Исландия. И как я могла забыть.

До того, как в среду после работы ты принес утку и начал её готовить, у меня была понятная и в целом счастливая жизнь. Я любила тебя и не собиралась это менять. Теперь меня мотает по континентам, я не хочу возвращаться в свою квартиру и в свой город, и все же где бы и с кем я ни была – всякий раз я знаю, что сюда меня прибило на время.

Как с мертвым поговорила.

Через неделю уже он позвонит мне, чтобы поздравить с днем рождения, и мы будем долго и радостно смеяться друг другу. Пожелает любви и нормального мужика, скажет, что стал меньше есть и больше пить, посмеемся вместе, что я ем много, спросит, за чей счет я путешествую. Я отвечу в сторону, что скучаю и что нам нужно прекращать эту блокаду, начинать общаться иногда, потому что мы уже можем себе это позволить. Он ответит в смешной манере, что нет не можем, потому что он еще меня любит.

Девятнадцатого утром, когда я проснусь после сорока восьми часов дня рождения не моей мечты, муж напомнит в воцапе о годовщине.

Nikita: «Мех)»

Nikita: «С годовщиной нас)))»

Nikita: «Брак не удался, но свадьба запомнилась. Да и все, что до нее и после)»

Nikita: «Счастья тебе!)»

Он давно высвечивается обратно «Никитой Яковлевым» в моем телефоне. Когда мы были любовниками, ужинали по средам и сутки в неделю зависали в Ритц Карлтоне, буквы «Никита Яковлев» светились для меня адреналином, удовольствием, чем-то плохим, но очень приятным, наручниками Agent Provocateur, гевюрцтраминером (*сорт белого вина) и отходниками. Потом он стал «Никита» и, наконец, «Кошак». Теперь «Никита Яковлев» вернулся, но совсем другим. Нет адреналина, нет волнения, ожидания. Нет надежды. История прожита.

Я все еще досадую на него, сломавшего мой план жить верно, понятно, как все. Досадую, что он вновь открыл во мне этот привычный кулечек Пандоры с безграничным выбором дорог, мужчин и жизней. Так веселей, но как же тревожно. Он вернул меня к обычной жизни – полнейшему сюру – каждый день то ли нашла оазис, то ли вляпалась в черную дыру.

– А мой сын – гей. Ему двадцать семь. Он потрясающе красивый парень и отлично разбирается в брендах. У него несколько классных футболок Кензо.

– Да, понимаю. С тех пор, как в Кензо сменился дизайнер пять лет назад, они больше ориентированы на молодежь. Убрали, наконец, эти восточные цветочные мотивы.

Вилли ест тар-тар в моем дежурном ресторане «Эль Мирадор» на пляже Эль Дюк, и удивляется, что тар-тар не основное блюдо, а только начало для такой худой девушки. Два часа назад в баре модного пляжного «Эль Клаб», куда я прямо из воды зашла выпить текилу с лаймом за здоровье моего мертвого брака, была компания из пяти двадцатилетних итальянцев и компания из двух седовласых владельцев барсеток Луи Вуиттон. Итальянцы долго улыбались мне в спину, Вилли же молча подошел с еще одной текилой. Думаю, ему к шестидесяти, даже имя Вилли идет ему едва ли, но отличные зубы, чувство юмора, альтернативные браслеты, собранные в охапку на одной руке. Он из Бельгии. Я позвала за наш столик и итальянцев, и друга Вилли – совсем дедушку и совсем без коммуникативного английского, – все весело пьют за чету Яковлевых.

Девятнадцатое августа, бумажная годовщина моего второго брака. Утром разговор в смехах с кем бы следовало отмечать – но он в пяти тысячах, едет в такси после очередной пятничной случайности. Кроме того, молодожены не знают друг друга треть заявленного срока. Дальше двухчасовая депрессия с нежеланием вставать с постели, но в честь нескольких имен, не одного. Дальше пляжный клуб с кучей раздражения, компании молодых и старых, случайный Саймон (парапланерист из Уэльса, помните) на набережной с дочерьми и на велосипедах, ужин за болтовней о сыне-гее и ревнивой бывшей подружке-полячке. Почему-то у них у всех бывшие подружки полячки.

Никогда не знаю, что случится через минуту.

За это и люблю Тенерифе, свою жизнь и себя. За это же ненавижу.

Сложно поверить после всех этих записок красной туфельки, но я ушла от мужа, потому что больше не могла не хотеть ребёнка. У Никиты уже трое, одного из которых он решил не знать в юности, двух других мучительно форматировал в график вторник-четверг-воскресенье, когда уходил от бывшей жены ко мне. Он давно пришел к тому, что все эти привязанности не для него и ему честнее и проще жить одному, эстетски спиваться по «миксологии» среди правильно красивых бокалов под виски с виски и под граппу с граппой, вполне себе неважно каких женщин, и пытать счастье на разбиться на мотоцикле каждые выходные.

Любовь ко мне мешала ему все это время.

Она разрушила мир с его идеальным лживым от начала и до конца браком с постоянной любовницей и вереницей разномастных женских лиц и тел командировочного или выходного дня.

Она оставила его в тридцать семь фартовых прежде лет без денег и своего жилья. Потому что чувство вины не позволило ему ни делить только что купленную и слепленную им самим до последнего гвоздя квартиру в Малом Афанасьевском, ни забрать что-то из неё.

Она мешала ему изменять мне, что он приравнивал к «быть свободным».

Все это время он ждал, когда его отпустит, и он полетит дальше.

«Так было всегда и со всеми и так будет с тобой, Левкович. У меня это всегда заканчивалось. Нет основания думать, что здесь будет иначе».

За это я любила его больше всего. Большинство мужчин как мантру-оберег повторяют: «Я люблю свою жену. Я хороший семьянин. Я верный. Я счастливый и у меня обязательства» И у них, как правило, не выходит. Он же, наоборот, все время зло пульсировал «Я мудак. Я свободный. Я не способен долго любить одну женщину и вот-вот уйду от неё». И у него так же никак не получалось соответствовать своей установке. Единственное, где он до тупого упрямо продолжал стоять на своём – детей не будет. В своих вольнодумских мечтах помойного кота он уходил от меня каждый месяц. Какие уж тут дети? А на деле варил мне овсянку с курагой, отдавал последнее, трахал до последнего как в последний, жарил яичницу с горгонзолой и томатами, мариновал утку и брал в командировки. Ты так и не закрыл гештальт, Яковлев, это точно. Я неожиданно даже для себя приняла решение, и мы оба не были к этому готовы.

Но лет с двенадцати у меня были соседи – Леша, Максим и Наташа. Их было трое, почти погодки, а я была одним ребёнком и завидовала их дружбе и веселью. Мне уже тридцать два, каждые пару лет приходится стирать по потенциальному ребёнку, трое уже внатяжку. Я больше не могла позволить себе играть тебе в эти игры.

16 / 05 / 2013

Так точно помню дату, потому что это была одна из самых красивых и самых провальных наших презентаций.

Годом раньше мы с моей тогда подругой Оксаной организовали неспешное дорогое ателье по пошиву одежды, назвали его LBDfashion, сшили по семь платьев для себя, назвали это капсульной коллекцией, сделали фотосъемку, затем первую презентацию. И поехали. Нашими первыми клиентами были друзья и знакомые. Они же приходили посмотреть на то, что мы наваяли в новом сезоне. Потом стали приводить уже своих друзей и знакомых. Оксана была в затяжном декрете, я просто не хотела работать по-настоящему, поэтому мы увлеченно взялись за то, что можно с достоинством назвать в любой светской компании женским бизнесом, творчеством, а после пары бокалов – даже искусством.

В тот самый день была наша третья презентация очередной «капсулы», на этот раз в Смоленском пассаже, в красивом с претензией белом бьюти-салоне подруги моей подруги, со спонсорским шампанским и спонсорским же тунцом на шпажках. Мой главный принцип всегда был – с деньгами каждый дурак умеет. Поэтому бюджет любой нашей затеи, как правило, сводился к такси туда-обратно. В этот раз гостей было катастрофически мало. Последствия майских праздников, дорогой паркинг, пробки – до конца не ясно, в чем причина, но каждый раз проходя мимо нашего главного партнера мероприятия – предоставившего нам пространство за сладкие посулы премиальной и жадной до услуг публики – я становилась ярче своего алого платья.

– Блин, Левкович, ты кому рассылала приглашения? – мы обе на нерве, вокруг вьются одни наши умеренно-бедные подружки.

– Да фак, Оксан, как обычно. Фейсбук: всем телкам и потенциальным. Всем постоянным своим звонила лично и медово. Марианка должна быть с Виталием, но она вот-вот родит, что толку. Ленка здесь. Леля. Но многие пишут, что не доедут. Новые какие-то пришли, давай их соблазнять.

– А я вообще автоматом всем друзьям на Фейсбук отправила.

– А мужикам-то на фиг?

Уже месяцем позже Оксана очень пожалеет о своей не в меру щедрой массовой рассылке.

Синие электрик замшевые мокасины на похотливый мягкий шаг – первое, что заставило весело-зло сыронизировать. Единственным мужчиной, по неведомой причине отозвавшимся на Оксанино приглашение прийти на сугубо женское мероприятие, был Никита Яковлев. Женат, две маленькие дочки, одной из которых три месяца. Они дружили, нет, приятельствовали семьями, ходили друг к другу на новоселья, дни рождения детей и занимали деньги под процент. Я много знала о нем, его жене, машинах, тонком хамстве, работе, легких неведомо откуда деньгах. Для человека, которого не видела, да и не думала увидеть ни разу в жизни – даже слишком много. Оксана часто упоминала его в своих рассказах о их семейных вылазках с друзьями. Рассказывала не без неосознанного восхищения, как женщина, привыкшая жить надежно, скучно и со скучным, и всегда из страха подавлявшая в себе желание рискнуть.

– Привет, я Никита. – говорит быстро, отрывисто, весело-нервно. Рот искривленный в полуухмылку, застывший в этом выражении. Очки, которые старательно подбирали, явно одни из коллекции, странно светлый под синие джинсы ремень с дурацкими образами, белая рубашка в духе гражданской авиации США, которую хочется сделать на полразмера побольше. Легкая не все заполнившая щетина, ямочка на подбородке, чуть заостренные каким-то гелем на макушке волосы (куда тебе этот хохолок?!), синие мокасины.

Ты точно потянешь последствия этого претендующего на центр внимания лука?

– Что ты здесь делаешь, Никита? Решил подобрать что-то для своей многочисленно женской семьи? Я Даша. Привет!

Слишком резко. Ну и ладно. Опешил. Ухожу к другим гостям, не дождавшись ответа.

Спустя три часа мы сидим в «Понтоне» на Бережковской набережной. Гинзовский ресторан-корабль, истребленный среди прочих подобных с кончиной Лужковской эпохи. Я, Оксана, три мои подруги. Никита Яковлев заказывает нам еще одну бутылку белого цветочного эльзасского и завороженно слушает про мое сумасшедшее путешествие на церемонию аяуаска в перуанских джунглях. Особенно его цепляют детали. Эта яркая, дерзкая хамка в красном шелковом платье и давно скинутых под столом лабутенах три дня подряд слонялась по перуанскому захолустью, глотала органический наркотик, ночи напролет выблевывала его в поисках правды и просветления, на утро чистила зубы в туалете забегаловки за углом. И все это время ходила в одних и тех же трусиках. Грязных. Три дня. Трусиках. Я вижу его реакцию. И усугубляю.

Четыре часа утра, бар «Луч».

Я сушу залитое сладким коктейлем с рамбутаном платье, сидя на потертой кожаной спинке дивана Честерфилд и размахивая подолом вверх-вниз. Никита напротив. Оксана и Ульяна, оставшиеся стойкие, собираются уходить, вопросительно смотрят на нас.

– Еще по коктейлю, Даша?

– Да, Никита. Мы еще чуть побудем, девчонки.

У меня четыре месяца не было секса.

Стандартный брейк мужененавистничества после тяжелого разрыва, следующего за чуть менее тяжелым разводом. Тебя я тоже ненавижу, Никита, не думай. Но накажу по-своему.

Как только дверь за ушедшей компанией начала закрываться, он уже впился в мой рот.

– В отель?

– Да, поехали.

Не более пяти минут до такси в «Свис-отель Красные Холмы».